Александр Иликаев. Неформалы в доме с привидениями (18+) (закрытый доступ)

НЕФОРМАЛЫ В ДОМЕ С ПРИВИДЕНИЯМИ

Отрывок из повести «Дом ноября»

 

Поражаясь проснувшейся резвости спутника, я устремился вслед за другом. Перестук дятлов, шелест палой листвы очень скоро сгладили неприятный осадок. В конце концов, в отличие от Пересвета, я не был готов преследовать спортсменку. Постепенно ее серые глаза и светлые треники сгладились из памяти. Я любовался кружевом нагих ветвей, вспоминая прогулки с Юлией.

Деревья становились все старее и морщинистей. Если бы не гудок тепловоза, можно было подумать, что город исчез, и я в настоящем русском лесу. Вот-вот покажется избушка на курьих ножках. Ну или выскочит слегка нетрезвый местный шурале.

Только тут я сообразил, что начинает темнеть. Ноябрьское солнце оказалось обманчивым. Сучья с обрывками листьев загорались медью. А по глубоким логам темнели, еще не сбросившие зелень, кусты и, давно слившиеся с диким камнем, бетонные осколки старых водостоков и лестниц.

Местность становилась глуше, диче. На моховой подстилке то и дело промелькивали шляпки грибов. Пролетел красноголовый дятел.

Я поразился тому, как запущенный уфимский парк все больше начинает напоминать лес из страшных средневековых сказок. Я стал думать о Златовласке, увлекшей моего друга. Что преподаватель-символист в свое время напророчил Пересвету? Дом с привидениями, гроб, проданную душу? Я представил, как тропинка приводит Киршовеева к вросшей в землю хижине, из которой выходит мать девушки, старая ведьма.

Когда я уже собрался вызванивать Пересвета, тропинка, чайкой взлетев на пригорок, вывела меня на широкую поляну.

Нельзя сказать, что место не было облюбовано шашлычными туристами. В основании мощного дуба зияла черная короста обширного ожога и еще пахла углем. Но я не заметил вездесущих пакетиков из-под чипсов. Старое кострище еле угадывалось по сложенному из белых камней, вперемешку с осколками кирпича, кольцу.

Однако не размеры поляны удивили меня, а возвышавшийся на ее краю заброшенный дом.

Забыв о том, что скоро стемнеет, я приткнул пакет с выпивкой и съестными припасами к гнилому пеньку и принялся осматривать здание. Оно представляло собой двухэтажный особняк в стиле русской эклектики начала ХХ века. Порядком, конечно, замазанный тремя-четырьмя слоями побелки, уже неоднократно слезшей. Но лишь наметанный глаз историка-архивиста мог распознать в этом почти инвалиде с угловыми башнями, лишенными высоких кровель, некогда гордый замок какого-нибудь доселе неизвестного краеведческой науке дореволюционного фабриканта.

Варварскую переделку довершило время. Под стенами дома разрослись кусты и мелкие деревца. В пустых глазницах окон едва уцелело несколько обломков стекла. Кирпич кладки язвился выщерблинами. Только одна крыша, с круглым слуховым окном на фронтоне, как ни странно, стояла нетронутой.

Как архивариус города, я ощутил стыд за то, что до сих пор ничего не знал об этой исторической достопримечательности. Оставалось утешать себя мыслью, что подобные сюрпризы в Уфе не редкость. Куда бы ни направил свой шаг турист, хоть на Гоголя, хоть на Аксакова, и, до недавнего времени, даже на Ленина, везде – напротив здания Башгосуниверситета, в двух шагах от правительства республики, МВД – он обнаружит каменно-деревянные халупы столетней давности, упорно признаваемыми местными чиновниками годными для проживания. Из удобств разве что газ, хотя печи на всякий случай сохраняются. А то кто баню затопит. В выходной, когда в переулках почти нет автомобильного движения, поплывет березовый дым и настигнет тебя полное ощущение пребывания в Толбазах, столице Аургазинского района.

Размышляя подобным образом, я решил обогнуть архитектурный памятник.

– Правда, настоящий дом с привидениями? Я полагаю, жили железнодорожники. Может кассы здесь располагались или санаторий был. Но не стоит обходить, – вдруг раздался глухой мужской голос за моей спиной.

Я невольно вздрогнул и обернулся. Пересвет, как по наждаку, провел мозолистой рукой по золотистой своей щетине. Потом, кряхтя, согнулся, вытягивая спину параллельно земле.

– Время от времени жидкость накапливается в межпозвоночном пространстве… Там, с западной стороны, осыпь. Красиво конечно, поезда гремят, шиповник. А тропиночка еле-еле. Как кубик рафинада в чае. А блондинка наша тю-тю. Бесплотным духом, наверное, прошла-пролетела, и след ее дымком растаял. Или мы с самого начала разминулись.

Я даже обрадовался.

– Ну так, может назад, как ты говоришь, к огням цивилизации?

Киршовеев, крякнув, молодцевато выпрямился, обвел руками пригорок с заброшенным домом.

– Ты что! Это же амфитеатр настоящий. Да и внутри я успел побывать. Там, между прочим, все прилично. Наверное, из-за свежего ветра с реки нет запаха затхлости. В случае чего можно укрыться от дождя, посидеть до ночи.

Чтобы окончательно лишить меня сомнений, Пересвет достал механический фонарик. Он был выполнен в виде пистолета.

– Хорошая вещь. В кармане легко умещается. Приобрел у одного питерского поэта-бомжа на Литейном. Всегда поможет в кромешной темноте дорогу найти. Да и лучше эспандера разрабатывает кисть.

Я все решил немного исследовать полянку. Прошел до конца. Внизу блеснули рельсы. В лучах тонущего в дымке красного солнца, они горели желобами расплавленного металла. Широкая полоса реки Белой серебрилась в раме из отросшей на зиму ржаво-коричневой древесной шерсти. За пожелтевшими плавнями тянулись почерневшие поля с ласточками высоковольтных линий. Шиханами белели поселок «8-го марта» и Михайловка.

Невольно мой взгляд вернулся к заброшенному дому. Каким зловещим наростом на фоне природной красоты он мне показался!

Обернувшись, я предложил:

– Погода теплая, вечер просто прекрасен! Предлагаю разжечь костер.

Киршовеев радостно закивал.

– Да-да, я тоже так задумал с самого начала, просто решил и твою склонность к сидению в закрытых помещениях учесть. Честно говоря, чего пылью и мышиным дерьмом дышать?

 

*  *  *

 

Один я бы вряд ли остался встречать ночь. Если сначала тень, отбрасываемая домом, едва доходила до середины поляны, то меньше чем через полчаса, она закрыла ее всю. Даже затылком я чувствовал, как пустые глазницы окон пялятся на нас.

Поймав насмешливый взгляд Киршовеева, я принялся таскать хворост. И скоро в наступающей коричнево-сизой мгле загорелся огонек.

Пересвет вынес из барака толстые гладкие доски. Установив их на осколки кирпича, мы получили сносные скамейки.

– Давай уже! – нетерпеливо воскликнул Киршовеев.

Но я и не ждал. Рубиновая жидкость в отсветах жаркого пламени ударила в подставленные пластиковые стаканчики.

Начался самый восхитительный этап наших симпозиумов. Мы больше принюхивались к земляничным ароматам вина, а не пили. Кровь краснодарских ягод уходила медленно. Вскрытая банка макрели с томатами, пирожки, куриные крылышки, нарезанная кружками колбаса – красиво расположились на скатерти из старой газеты.

Самое время было продолжить разговоры о противостоянии России и Европы. Но Златовласка завладела мыслями моего спутника окончательно и бесповоротно.

Киршовеев сказал:

– Глянь-ка, у нас прямо шведский стол получился. Я нахожу в этом мистический знак.

Я рассеянно достал рыбинку из банки и, боясь измараться, поскорее закусил.

– In vino veritas?

Пересвет, обмакнув крылышко в соус, с шумом втянул воздух, заработал челюстями. Со звоном отпил из стаканчика.

– Я имел в виду шведку. Эту Девану-Диану, эту гордую и дикую лань, освятившую наш вечер. Ведь, в сущности, женщина, особенно расцветающая и классических пропорций, самое лучшее, что есть на этой грешной земле. Она олицетворенная гармония, она – свыше. Стоит появиться молодой энергичной девушке в компании бородатых мужиков и прыщавых юношей, как сразу начинаются подвижки. В 1993 году нас с Владом Карпинским в «Ленинце» Светлана Хворостенко опубликовала. Она уже тогда очень много говорила, я ее толком не слушал, только смотрел.

Я налил себе порядочно вина. Дом с привидениями давно слился с темнотой поляны. Звезд не было видно.

– Она и теперь поэтов печатает? Что-то я не слышал о стихах в «Ленинце». Да и газета, кажется, название сменила.

Киршовеев склонил голову на бок.

– Умерла Света в прошлом году в Петербурге. Вот планида. Всю жизнь влюблялась не в тех. За Юркой Шевчуком, собственно говоря, в северную Пальмиру подалась. А бабий век недолог. Пока была молодая, покою от поклонников не было. А потом… Света, как натура увлекающаяся, к рюмке стала прикладываться. В последние пару лет видел ее на Гороховой. Пальто старое, пожелтевший лисий воротник, цигарка без фильтра, прилипшая к губе.

Тут я снова вздрогнул, бросив случайный взгляд на заброшенный дом. В одном из пустых оконных проемов что-то мелькнуло. Фигура человека? Лицо?

Пересвет, словно прочитав на моем лице выражение ужаса, ободрительно прочистил горло.

– Я стараюсь помнить девушек в цвету. Как-то весной иду с Карлухи. Огромные зеленые газоны, повсюду дух пробуждения. Прохожу мимо Почтамта. А там, на пятом этаже, молодуха окно моет. Встала на подоконник, и не боится. Я снизу на нее. А она – распахнулась. Или вот, когда я только с женой развелся, поехал в Уфу, родной город проведать. В поезде с девушкой познакомился. В Уфе уже встретились, переспали. Потом она ко мне в Питер приезжала. Я как раз тогда поэму создал свою. Наверное, самое лучшее, что за всю жизнь написал.

Меня как будто в грудь толкнули. Учись! Пока ты пишешь «монументальный труд», люди женятся, влюбляются. Чтобы скрыть чувство досады, я пробормотал:

– Да ты и сейчас молоток! А на меня, к примеру, девушки и не посмотрят. Лицом слабоват.

Киршовеев искренне удивился.

– Глупости говоришь. Мужчине достаточно быть чуть красивее орангутанга. Потом, критерии, по которым девушки влюбляются, вообще вне рамок логики. Как ни просчитывай, никогда не угадаешь. Главное, найти свою единственную, чтобы как ключ в замке. А приключения… на них конечно по молодости тянет. Тем более, когда баба сама хочет. Ну как тут откажешь? А пока возьми пирожка с потрошками. Отменная вещь. Луку с перцем не пожалели!

Я немедленно последовал совету Пересвета. И действительно, пирожки оказались прочувствованными. Сочный ливерный дух смягчил терпкость вина.

Поэт продолжил рассуждать о прекрасном поле.

– Бывает и так, что напрашивается к тебе, а ты ничего к ней не испытываешь. В году эдак 2004 нас всех Радмир Худабердыев перезнакомил. Ну с Фоминым я раньше был знаком. С Загорским и Трубадуровым еще в универе вместе учились. Оставался заключительный пазл.

– Женщина? – находчиво выпалил я.

– Мы ласково звали ее Кларисс. Такая трогательная невысокая девочка, похожая на маленького медвежонка. Большие очки в роговой оправе. Было в них что-то трогательно советское, как у учительницы первой моей. Клара Непомочук снимала квартирку на Карлухе, рядом с Домом профсоюзов. Мы чуть ли не каждый Новый Год там собирались. Да и вообще, то богемная квартирка была. Радмир приходил. Приходил начинающий, тогда еще неженатый, литератор Игорь Счастливцев. Всегда строго выпивал свои полбутылки виски и домой, к маме.

Тогда никто из нас не занимал должностей. Мы были по одну сторону баррикад, а вялые, с тухлыми глазами, литераторы-мастодонты по другую. Счастливцев еще не стал главредом «Забельских истоков» и не протрубил: «Я тиран, кто против меня – тот мой враг». А я еще не ответил на нее не менее афористичной фразой: «Хочешь управлять рабами?». Помню, собирались в зале, накрывали нехитрый стол. Появлялась гитара. Строили планы. Особенно старался Радмир. Мол, теперь, после смерти Кочунова, надо поднять упавшее знамя. А Кларисс, с кудрявой челкой, смотрела на меня воловьими глазами и шептала почти интимно на ухо: «Если у тебя, Пересвет, будет журнал – обо мне не забудь». В 2006 году на мой день рождения сделали гуся. Счастливцев приволок морозной горилки. Кларисс летала, даже надеялась на что-то с моей стороны.

Тут вдруг начался дождь. Теперь нечего было думать идти через лес.

Я опомниться не успел, как Киршовеев собрал остатки стола и, с непочатым вторым пакетом вина, устремился к дому с привидениями.

 

*  *  *

 

Освещая путь фонариком, мы сразу прошли в прихожую. Пересвет явно преувеличил насчет воздуха с реки. В нос ударил аммиачный запах старого дерева. Пыль покрывала пол толстым слоем, в том числе ступеньки лестницы, ведущей наверх. По углам свисали клоки белесой паутины, похожие на истлевшие накладные бороды.

К счастью, у меня оказалась в запасе еще пара старых газет. Так что, не боясь запачкаться, мы смогли вполне сносно разместиться на полу.

Сначала я не мог заставить себя расположиться поближе к лестнице. К тому же, прямо за ней чернела висевшая на одной петле дверь в соседнее темное помещение. Однако, оставленный без топлива, огонек костра скоро погас, и волей-неволей пришлось перебраться вглубь прихожей.

– Как бы мышиную лихорадку здесь не подхватить, – сказал я.

Пересвет, тыча мне в руку полным стаканом, сплюнул.

– Да брось ты! Все детство с пацанами по развалинам лазили – и ничего. Вот только удивительно: дом заброшенный, а кровля не протекает! Как там, у Анатолия Яковлева?

 

…висит собор, стрелой натянут.

Там плакал лик. Там поп вопил.

Потом здесь станет кинотеатр.

И я там был. И пиво пил…

 

Но снова в твердь вобьют кресты.

И купол в божьи ввергнут руки.

И все опять придет на круги.

Как будто с них нельзя сойти.

 

Мы прислушались. Действительно, это было странно. Вокруг царила абсолютная, я бы даже сказал зловещая тишина.

Еще чуть-чуть и, наплевав на дождь и темень, я бы рискнул отправиться назад через лес. Но вино произвело обычное волшебное действие. Осушив стакан, я почувствовал себя гораздо лучше. И даже счел нужным заметить:

– В каждом городе есть свой дом с привидениями. Наша Уфа не исключение. Еще Сергей Аксаков писал про призрак дедушки, который появляется в своем кабинете в халате-шлафроке. Музейные работники утверждают, что он там до сих пор живет.

– А я еще круче, когда дом сам призрак и стоит на улице-призраке, – пошутил Пересвет.

Я не упустил случая блеснуть краеведческой эрудицией.

– Есть и такое. Жилое здание на улице Ужгородской. Саму улицу не могут найти ни в каких документах. Там живут двадцать семей в бараке много лет, и ни на одной карте их дом не обозначен. Старики привыкли, молодежь возмущается.

Киршовеев засопел. Голос его изменился, стал барочнее.

– Молодежь всегда недовольна существующим положением.

До моего слуха донесся шум. Как будто скрипнула над нами доска.

– Ты слышал? – спросил я.

– Точно, а пойдем наверх! – предложил вдруг Пересвет.

– Нет, ты… – я схватил поэта за рукав. Но тот встрепенулся.

– Пойдем-пойдем! Я комнатку присмотрел, уж не знаю, кто ее облюбовал, но точно не бомжи. Мне Александр Загорский рассказывал, есть такой нешебутной народишко, который поближе к лесным массивам живет. Найдут уголок заброшенный, никому не нужный, оборудуют, приведут в порядок. Одним словом – ценят люди смену пространств. А то ведь, ей-богу, любого достанет в четырех стенах, с крышей. Или на даче, где у соседа магнитола недоеной коровой день-деньской ревет. Всегда тянет на романтику, сеновал с дырами в чердаке, через которые звезды нездешних миров мигают.

Пока Киршовеев разглагольствовал, я изо всех сил вслушивался в шумы. Но скрип не повторился. Я обругал себя мнительным маменьким сынком и дал себе слово больше никогда, даже по утрам, не смотреть фильмы ужасов.

 

*  *  *

 

Светя фонариком, мы поднялись на второй этаж.

И там, в конце коридора, заставленного рядами захламленных комнат, меня ждал обещанный Пересветом сюрприз. Ведьмовской уголок. В порывистых всполохах-кружках киршовеевского эспандера глаз мельком зацепил обклеенные пожелтелыми постерами и фотками стены. Действительно, меньше всего походило на освоенное алкоголиками или цыганами помещение. Скорее, комнату тинэйджерки, увлекающейся магией из голливудского фильма. Особенно поразили расставленные в несколько рядов толстые огарки свечей на полочках из щепок и пустых консервных банок из-под сладкой кукурузы.

Не тушуясь, мы зажгли свечи.

В комнате сразу стало светло и тепло. У меня даже ощущение возникло, что сидим в театральной гримерке. И сейчас раздастся душераздирающая ария призрака в опере.

Киршовеев предположил:

– А что если это уголок нашей таинственной бегуньи?

Я выразил сомнение.

– Блондинка-спортсменка и черная магия? По-моему, абсолютно несовместимые вещи.

Пересвет, жмурясь в желтом свете, удобно разместился в углу и разлил вино по стаканчикам.

– Пускай будет белая. Я ведь вообще против магии, в смысле манипулирования. Смотрю, вот люди суетятся, что-то пишут, делают… а мне уже ничего не интересно. Отгорело, отошло. Раньше по молодости фантастикой интересовался. Журнал «Уральский следопыт». Казанцев, «Фаэты». Помню, открываешь, такие иллюстрации, потом на балкон выберешься и как будто ты не на Земле, а на другой планете! А сейчас смешно даже: там повтор, здесь неубедительно. Да и глупо, в конце концов. Теперь я фантастику даже за литературу не считаю!

И действительно, на этот раз мир сверхъестественного не испугал меня. Взяв стаканчик с волшебно-рубиновой влагой, я подумал о том, как скучно могут жить люди вне сферы чудесного. Взять нашу начальницу отдела. Вечно злую, лет десять назад выгнавшую мужа. В голове только одна премия, ремонт квартиры и поездка в Анталью.

– А как твоя бывшая жена живет? – спросил я Киршовеева. – Скучает?

Пересвет неопределенно пожевал губами.

– Вышла замуж за бельгийца, села за руль. Хм, а как сейчас помню, боялась дорогу переходить, трусиха такая. А теперь… Ничего не поделаешь, эмансипация, феминизм его за ногу!

– А что дочка?

Лицо поэта мгновенно прояснилось.

– Дочка в Питере пока с мамой.

– Общаетесь?

– Конечно. Переписываемся вечерами в «Вконтакте». Она у меня и в «Фейсбуке» есть, – Пересвет поскреб щеку. – Думаю, в декабре в Питер уехать. Хочу побродить по Гороховой, Казанской, навестить сфинксов на Банковском мосту, отправиться на берег Финского залива. Помню, однажды сидели перед самым Новым годом в ресторанчике. Снега еще не было, решили, что и на Новый год не будет. А он вдруг пошел. Мягкий, волшебный, хлопьями!

Мне снова захотелось услышать о жизни в северной столице. Однако тема призраков так и витала в воздухе. Неудивительно, что вопрос прозвучал что называется в лоб.

– Пересвет, а как ты к привидениям относишься?

– Хорошо отношусь. Как-то помню, работал охранником на Приморском проспекте. Место удивительное. За Большой Невкой. Супротив Елагин, Крестовский остров. А какие там парки! Знаешь, ноги ходить устанут, пока только до середины дойдешь. Ну так вот. Здание типично питерское. С высокими прямоугольными окнами вдоль длинного фасада. Мне однажды ребята говорят: «У нас тут привидение свое водится». «Как?» «Очень просто, – отвечают. – Мужик на первом этаже в коридоре иногда появляется. Ходит, вздыхает. Когда-то его проститутка-клофелинщица отравила».

– Надо было в Питере остаться! – воскликнул я, распаленный вином.

– А знаешь, – признался Киршовеев. – Там тоже есть свои минусы. Да, небо пастельное меняется, погодка. И все такое. Но как нигде в Питере много сумасшедших. А сколько спившихся! А питерские дворы-колодцы? А старые николаевские дома? Как-то жил в съемной квартире, с одной старушенцией. Пыльные шторы, вонь, скверная электропроводка и желтушный свет. А нарики? В Питере много денег, Европа рядом. Опускайся, что называется, на самое дно жизни, и при этом считай себя непризнанным гением. У меня один друг Макс, правда здесь, в Уфе, по черному кололся. И самое главное, гад, девчонок молодых на иглу подсаживал. Всегда ходил взвинченный, энергичный. Типа зелье у меня на кухне варится и ждет там меня барышня. А потом скрутит его, ко мне бежит. Ну я из сострадания веду его к заводским типографам на Хадии Давлетшиной. Там давали химикату.

– А ты… пробовал сам?

– Ну, не буду врать. Один раз и сразу решил – не мое это. Бог миловал. Но зато потом голова замыслов была полна. Все, до последней черточки о друге знал. Даже роман целый в голове сам собой написался. Я все примерялся изложить его на бумаге. А потом Макс дождался своего золотого укола. И у меня после его смерти все рассыпалось. Я вдруг спросил себя, зачем писать? Потом, правда, уже в Питере, собрал огромную библиотеку. Рассказы пошли, записи. Все что в Уфе – это лишь осколки, чуточка того, что привез с собой. Там, там, в Питере все осталось на жениных антресолях. Надеюсь, сохранили. Надо будет как-нибудь с дочкой списаться, приехать, забрать.

Пересвет задумался. А потом сказал:

– Это все неспроста, что мы здесь оказались. Нет, ты представляешь, прямо по писанному. Наванговал препод, ничего не скажешь. Я даже думаю, что он в Уфе благодаря Фомину очутился. В фигуральном смысле, конечно. Фомин мне как-то похвастал, что дьявола вызывал.

Я икнул.

– Бывают, действительно, люди, от которых отрицательная энергия идет или они забирают нашу положительную.

Поэт со звоном отпил из стаканчика.

– Ко всем нам дьявол является в тот или иной период жизни. Главное распознать. А этот Фомин, дурачок, только меня увидел и сказал: «Ты дьявол!» Ничего он не понял. Или даже Радмир Худабердыев. Назвал меня черным человеком.

Обычно я стараюсь держать свои фантастические выкладки при себе. Но я не помню, когда в последний раз так напивался.

– Все-таки я думаю, что наша Златовласка – ведьма. Заманивает одиноких путников в лес и там предлагает лечь в гроб: кому он по росту будет.

Киршовеев вдруг схватил меня за плечо.

– Как ты говоришь, называется этот дом? С привидениями? Теперь мне ответь на один вопрос.

– Какой?

– Для чего люди ночь проводят в доме с привидениями? Ответь, как специалист в этом вопросе. Кроме тебя никто не просветит.

Я зажмурил глаза. Вот оно, ради чего стоило сегодня выпивать.

– Согласно распространенной городской легенде, в свою очередь восходящей к древним мифам, смельчаку, отважившемуся провести ночь в доме с привидениями, предстоит пройти три испытания, после чего злые чары рассеиваются и победитель получает в награду или спрятанные в подвале сокровища, или…

– Блондинку!

Я понял, что мы с Пересветом оба перебрали. Голову как будто свинцом налили. Я не заметил, как задремал.

 

*  *  *

 

Прошло не больше полчаса, когда я проснулся. Огарки, кроме одного, потухли. Пересвета не было.

Сначала я решил, что мой спутник пошел отлить. Стал прислушиваться к тишине дома. И – ничего. Я почувствовал себя дохлой мухой на дне стеклянной банки.

Выбравшись из комнаты в коридор, я спустился по лестнице, вышел в холл и уперся в… запертую снаружи дверь. Но я прекрасно помнил, что никакой двери не было.

А тьма вдруг перестала быть тьмой и наполнилась серыми тенями. Сзади послышался скрип открываемой двери. Той, маленькой, под лестницей, ведущей в соседнее помещение.

Мои глазные яблоки превратились в два бездонных черных колодца. Руки заледенели, как штанги качелей на морозе.

И тут я действительно открыл глаза и… проснулся.

Фитилек догорал. Пересвет лежал ко мне спиной, устроившись, как младенец, на сложенной картонной коробке. Я тихонько рассмеялся, ведь кошмар оказался всего лишь сном!

Я пошарил вокруг в поисках глотка жидкости, чтобы промочить высохшее горло. И нечаянно задел поэта. А он вдруг, странно засопев, стал поворачиваться ко мне.

У Киршовеева оказалось мое лицо. Я вскрикнул так, что лопнули легкие, и разбилось небо. И снова – пробуждение!..

Нет, на этот раз я вскочил как сумасшедший. Даже нарочно ударился плечом о стену, чтобы понять, что не сплю. Но Киршовеева рядом не было!

Происходящее напоминало «Кошмар на улице Вязов» и то состояние, когда видишь сон во сне, а потом, в поту, просыпаешься.

Я несколько минут просто тупо тряс головой. Пока не услышал снизу громкие голоса и шум. Как будто кололи поленья. Я понял, что на этот раз это точно не сон. Слишком реальными, что ли, были звуки, да и я не в мгновенье ока переместился вниз, как бывает во сне.

Осторожно выбравшись в коридор, я различил желтый свет, пробивавшийся из щелей.

И все же мне стало совсем не до шуток. Бомжи могут быть страшнее привидений. А может какие-то сумасшедшие бандиты? Где Пересвет?!

Хмель вылетел из головы. Я стал лихорадочно вспоминать, как позвонить с сотового в полицию. Встреча со стражами правопорядка показалась предпочтительнее выяснения отношений со стаей антисоциальных элементов. Но тут сотовый телефон, мигнув экраном, погас. Я неслышно выругался. Вот что значит не поставить перед выходом на подзарядку!

Впрочем, прежде чем подымать панику, следовало выяснить, куда подевался Киршовеев. И тут, в сонме глухих чужих голосов, я различил его бронзовый голос:

«Ребята, так не пойдет! Они же совсем не катятся! Эх, сюда бы токарный станок подогнать».

Но когда я, предвидя знакомство с неожиданными постояльцами, спустился по лестнице, ужас сковал мое сердце.

В холле, залитом огнем свечей, расположилось несколько человек в черных плащах с бледными как у мертвецов лицами. Они густо плевались на пол и… швыряли человеческие черепа в выстроенные из белых костей фигуры.

Жуткие снаряды меньше всего годились для шаров, хотя следовало отдать должное инфернальным игрокам в умении ловко продевать пальцы в глазницы.

Увидев меня, Пересвет махнул своим знакомцам.

– Знакомьтесь, человек, взявшийся написать монументальный труд об уфимских домах-привидениях!

Не в силах пошевелить пальцем, я сразу позабыл о нелепости фразы. Люди в черном, словно манекены из кошмарного сна, поворотили головы. Как будто железные спицы из кинокартины про восставшего из ада пронзили мое тело. Огромные, заполнившие белок, зрачки. Кроваво-красные губы. Цепи, свисающие с ремней.

К счастью, ночные гости не проявили особого интереса к моей персоне и снова принялись за жуткую игру.

Видя, что я не решаюсь сделать шага, Киршовеев сам подошел ко мне и шепнул на ухо:

– Поверишь ли, сам струхнул поначалу. А это – нормальные неформалы.

На одном из парней звякнули цепи.

– Нормальные дома сидят или в клубе тусуются. А мы – ненормальные.

Только тут способность адекватно воспринимать окружающее вернулась ко мне. Присмотревшись, я увидел, что в руках у пересветовских знакомцев не человеческие черепа, а обычные, правда побитые, со сколотыми краями, шары из боулинга. Да и белые кости оказались городошными чурками.

– Причудливая смесь эпох! – резюмировал поэт. – Помню, как в то лето, когда с женой на турбазе познакомился, «письмо» с одной палки сметал! А теперь и глаз не тот, и рука не та.

Неформалов было человек шесть. Самый старший, Мишган, оказался ровесником Пересвета. Он работал столяром в мастерских кинопроката в бывшей Спасской церкви. Мы с Киршовеевым, поднимаясь по Октябрьской революции, частенько проходили мимо нее. Поэт, показывая на недостроенную полукруглую колоннаду, все восклицал:

«Эх, провинция-провинция! Все тщится под Казанский собор в Питере подделаться, ан выходит-то карикатура одна!»

Теперь, вблизи, я заметил, что лицо Мишгана не бледное, а смуглое, как у цыгана. И еще меня поразили его ярко-синие, с голубоватым белком, несмотря на количество выпитого спиртного, глаза.

– Кайф, Глюк, Змей, Шиз и Звероящер, – представились приятели Мишгана.

Честно говоря, я сразу их стал путать. На мой взгляд, выглядели они одинаково. С припухшими носами, в болячках и царапинах. Только, кажется, Змей был в очках.

Киршовеев окончательно раздумал куда-то идти. Остатки нашей снеди были присовокуплены к походному столу, и пир продолжился.

Оказалось, что Пересвет для молодежи свой. Он называл неизвестные мне имена Мамлеева, Бутусова, Курехина, Летова и психолога Козлова. И наши гости одобрительно кивали.

Не обошлось без анекдотов.

– Как гот знакомится с девушкой? Читает табличку на надгробии!

– Моя бабушка – жесткий гот. У нее в трубе есть группа «умершие подруги». Там вместо телефонных номеров – номера могил на кладбище.

– Чуваки, в Нижегородской области появился первый готский поселок!

– Как это?

– Очень просто. У директора школы денег не было на ограду, вот и решил позаимствовать у мертвяков на погосте. Мол, им же уже не надо, а тут поколение подрастает. Местный батюшка на то благословение дал. Вошел, что называется, в положение.

– Сидят в окопе хиппи, панк и гот. Старшина дает им гранату. Панк: «Давай, там же люди!» Хиппи: «Нет, там же люди!!» Гот: «Да ну их, людей этих…»

Пересвет выразил свое полнейшее согласие с готской моралью.

– Ничего не скажешь, измельчали людишки. Вот и думаешь, к чему были пять тысяч лет человеческой истории? Прав будет Господь, когда смахнет надоевшие фигуры с шахматного стола. Эх, к чему теперь что-то писать, снимать фильмы, сочинять музыку? Все было под луной, все бессмысленно, все суета сует, тщета людская!

Скоро пошел такой птичий разговор, со строчками из песен, англоязычными именами, что у меня и без вина все смешалось в голове.

Чтобы не показаться чужим на празднике жизни (вино придало мне смелости), я рассказал готам о таинственно исчезнувшей Златовласке.

Мишган и его товарищи весело переглянулись, как будто речь шла об их старой знакомой.

– Так это вы Сс-светку в-ввидели! – произнес страшно заикающимся голосом Змей.

В голосе Киршовеева послышались ревнивые нотки.

– Что, она тоже одна из вас, готка?

Компания, за исключением Мишгана, расхохоталась.

– Ха-ха! Светка?!

Выдержав паузу, Мишган заметил:

– Зря ржете.

– А что? – спросил то ли Глюк, то ли Шиз.

– А то. Ты вот по жизни кем работаешь?

– Ты че, забыл? Где я, а где работа.

– Так, проехали. Ну вот ты, Кайф?

Кайф заморгал.

– Ну… в банке, надо же жить на что-то.

Мишган удовлетворенно хмыкнул.

– Видишь? Тебе приходится каждый вечер сбрасывать маску цивила, этот ненавистный костюм, белую рубашку. А Светке – не надо.

Мы с Пересветом были более чем заинтригованы и потребовали немедленных объяснений. Однако готы словно в рот воды набрали.

Я уж стал надеяться, что без треволнений мы доживем до рассвета.

Но в любой истории рано или поздно наступает перелом.

Думаю, все началось с обычной присказки Киршовеева, заключившего очередной анекдот из готской жизни.

– Скучно на этом свете, господа!

Мишган усмехнулся.

– Скучно? Ну это мы сейчас посмотрим!

Он что-то шепнул четырем приятелям, и те быстро удалились.

То, что произошло дальше, вновь ввергло меня в пучину бреда и леденящего кровь ужаса.

Сперва в глубине дома раздалась тихая музыка. Она даже была приятной и Пересвет, блаженно жмурясь, начал перебирать губами. Но вдруг болезненная гримаса исказила его лицо. В музыке явственно зазвучали нотки дисгармонии, хаоса и нарастающего безумия.

По знаку Мишгана, дверь возле лестницы отворилась и тут же, не удержавшись на проржавевших петлях, рухнула на пол.

Четыре гота-неформала внесли обитый черным крепом гроб.

Я решил, что все дело в винных парах, давно заменивших воздух в заброшенном доме. Но ноги словно приросли к старым доскам.

Мишган кивнул, и гроб поставили рядом с Пересветом.

– Ну, что теперь скажешь?

Киршовеев, нехотя открыв один глаз, ухмыльнулся.

– Маловат для меня будет.

– С чего ты взял, что для тебя? – нахмурился Мишган, явно недовольный репликой Пересвета.

Поэт протянул руку за очередным стаканчиком вина.

– Налей-ка мне, брат.

И тут крышка гроба с шумом вылетела, как будто ее взорвали. Мой друг вылупил глаза. Я же свои, наверное, потерял. Было отчего. На белоснежном атласе, в раме из шелковых лилий, лежала абсолютно голая девушка. Сначала, конечно, я подумал о Светке и гоголевской панночке. Но, присмотревшись внимательно, понял, что времена изменились и не в лучшую сторону. В гробу лежала брюнетка. Ее смазливое личико украшал приличный синяк, оба соска были проколоты, волосы между ног – подстрижены в виде полоски. И это, не считая пирсинга в пупке в виде черепа со скрещенными костями и татуировки на правой ноге, изображающей ящерицу. В довершении к кощунственной картине, скажу, что густо накрашенные ресницы девушки подрагивали, а грудь, юная и упругая, поднималась и опускалась.

 

Я уже подумал, что Пересвет погиб навеки и эта полночная Лилит, эта королева вампиров и суккубов, утащит его с собой в готский ад. Но тут сами небеса пришли на помощь моему другу.

Только он потянулся к раскрытому гробу, как серебряная цепочка выскочила из распахнутого ворота.

Киршовеев вздрогнул, осенил себя крестным знамением.

– Христос с нами!

Девица в гробу открыла глаза.

– Меня что, сегодня никто трахать не будет?

 

………………………………………………………………………………

 

Я с трудом продрал глаза. Вокруг царила абсолютная темень.

Неужели, все это было сон?

Я стал шарить руками. Наткнулся на фонарик Пересвета. Занемевшие пальцы слушались с трудом, но мне все же удалось высечь кой-какой луч. Нескольких мазков хватило, чтобы понять: Киршовеев дрыхнет рядом, на этот раз, слава Богу, лицом ко мне, мы в холле, на первом этаже, гостей-неформалов след простыл. Но общий стол, вернее его остатки с пустыми бутылками, пакетами и пепельницами из консервных банок, на месте.

Тут я вспомнил про голую девицу в гробе. Вот это уже наверняка приснилось. Не нарочно же для нас целый спектакль устроили. Или нет? Я обернулся к лестнице под дверью. Дверь, снесенная с петель, лежала на пыльном полу. Плавающий, словно в масле, не могущий зацепиться за мысль, мозг никак не мог отделить фантастику от реальности.

Наконец Пересвет заквохал, прочищая горло. Потом открыл глаза, привстал.

– Что там у нас по счету? Второе испытание?

Я попытался посмотреть время. Но вспомнил, что мой сотовый сдох еще на вечерней заре.

– Сколько сейчас? – спросил я, как мне показалось, довольно четко.

Киршовеев глянул на меня одним серым, с зеленоватым огоньком, глазом.

– Говоришь как Брежнев. Знаешь, какой год? 1982-й. А впереди вечная советская власть. Вот такие мы с тобой старые.

И тут как будто хрустальное облако свежести нашло на меня. Мозг прекратил бессмысленное вращение и вновь, как корабль, вернувшийся в родную гавань после макабрического путешествия, со скрипом встал в черепные пазы.

Мне даже показалось, что бесконечная ноябрьская ночь сменилась сумерками.

Но напрасно я пропустил мимо ушей вопрос Пересвета.

Когда в соседнем помещении за снесенной с петель дверью послышался шум, я вначале подумал, что вернулись наши полуночные друзья-готы.

Но это был просто исполинский человек с безумным лицом автомата.

 

*  *  *

 

Пришелец с минуту стоял, освещенный факелом. И я даже спросил себя: это человек или дьявол, пришедший за нашими душами?

И тут человек, расхохотавшись, ткнул факелом в деревянную балку. Отсыревшая, она не загорелась. Человек раскрыл черный рот. И я понял. Да, это не человек, а мерзкий труп, только что вышедший из сырой могилы. Вон и земля у него во рту! И из нее посыпались слизни.

В этот момент поэт встал во весь свой рост, расправил плечи и, сложив горлышки пустых бутылок крестом, двинулся навстречу поджигателю.

– Изыди, нечистыя! Проклятый кадавр! Пойдем, други, молитвою дух свой укрепя…

Я вскочил, главным образом для того, чтобы доказать себе, что полностью протрезвел и готов вложиться в святое дело изгнания Сатаны из нашего мира.

Но оказалось, что ноги еще не совсем слушаются. Зацепившись за доску, я растянулся во весь рост. Киршовеев, побалансировав, грохнулся следом. Я потерял сознание.

 

© Александр Иликаев, текст, 2016

© Книжный ларёк, публикация, 2016