Александр Леонидов. Остров Патиссонов

ОСТРОВ ПАТИССОНОВ

 

1

 

Если родители в 70-е годы прошлого века по интеллигентской традиции, с фигой в кармане для властей, увлекались русистикой и старинными иконами – то вы рискуете получить от них странное старообрядческое имя. Например, Мокей. Мокей Травников, каково, а? С таким именем только в проруби утопиться в годы всяческого модернизма, футуризма и кубизма-суккубизма…

Но если вы человек с головой, яркой внешностью, вполне себе «продвинутый», то даже имя «Мокей» вас в молодёжной тусе не сломит. Не было бы счастья, да несчастье помогло: из архаичного, пропахшего банным веником и кондовым срубом имени родилась завидная кличка «Мокко»! Это ведь, согласитесь, не каждому дано! Мокко – оно пахнет упоительно-дорогим, импортным кофе, парижскими круассанами и ресторанным бомондом…

Жизнь Мокко Травникова делилась на три этапа. Первый этап – удачный. Второй – очень удачный. И третий – совсем удачный.

На первом этапе Мокко ходил в элитную школу с английским уклоном и пленял одноклассниц развитой речью, изящными манерами.

– Любимых занятий у меня много, – как бы невзначай хвастал школьник Мокко ещё в советской школьной форме, но уже с замашками преуспевшего в жизни отпрыска директора Совместного Предприятия и акционерного коммерческого банка. – И яхты, и лыжи, но особенно люблю скорость и автомобили.

– Ах, скажите!

– Одно время папа возил нас в Европу, и мы семьёй очень много ездили. Утром — в Лондоне, а вечером уже во Франции или в Италии…

– Какая свобода! Мокко! Ты супер!

– Да, мне нравится ощущение свободы, которое дает автомобиль, – выпендривался холёный мальчик-отличник. – Ты приехал в какое-то место, понравилось — можешь остаться. Нет — отправился дальше…

С таким ветром в голове он и отправился дальше в жизнь.

 

На втором этапе Мокко стал уже студентом престижного журналистского факультета лучшего университета в стране, и стал помаленьку сеять разумное, доброе, вечное – при сдельной оплате процесса.

– В прошлом году в Лионе мой знакомый французский винодел позвал меня на экспериментальную дегустацию, – щебетали здесь заносчивые однокурсники о единственном, что увлекало их в жизни: о боготворимой роскоши. – Мы пробовали два вина, которые радикально отличались друг от друга.

– И что?

– Вообрази, Мокко, как мы удивлялись: винодел признался, что они происходят с одного небольшого участка, а отличаются только по времени сбора: первый сделан из утреннего, а второй — из вечернего. Но лучший результат получился, когда мы их смешали, и энергия утра соединилась с энергией вечера…

– По-моему, Аркадий, ты мистифицируешь меня…

– Нет, и не думаю! Ты пойми, Мокко, задача виноделов заключается в том, чтобы понять терруар, угадать направление, в котором он предлагает продвигаться! Нужно позволить вину самовыразиться и указать верное направление. Если ты отнесешься к вину с искренним уважением, то оно подарит тебе великие образцы! Мои французы говорят, что создать великое вино технически не очень сложно, но надо знать, что это дело всей жизни…

Кому-то такие диалоги покажутся чересчур напыщенными, но они подлинные. Ведь задача всех говоривших была не рассказать что-то, а самовыразиться. В кругу у Мокко никто никого никогда не слушал. Люди были так полны своим выдающимся содержанием, что постоянно опасались не успеть его произнести, и говорили торопливыми скороговорками, напоминавшими заученный школьный «топик»…

 

Третий этап ознаменовался полным триумфом: диплом, блеск, шик, собственная фирма, и как вишенка на тортике – место помощника при вице-президенте новорожденной Российской Федерации…

– Это очень перспективное дело, – объяснял Мокко с долькой снобизма в голосе, стряхивая пепел сигары с кожаных отворотов черного, как ночь рыночных реформ, смокинга. – У меня первая в России ветка, связывающая между собой компьютеры… Будущее за этим! Понимаете, современные технологии позволяют переслать по проводам информацию из одного компьютера в другой… Это развивается на Западе, а у меня первая в стране ветка, соединяющая Москву с Финляндией…

В 1991 году по этой чудо-ветке, даже всемогущему КГБ непонятной, на Запад передавали сведения о российской революции – притом, что всякая иная связь была путчистами отключена. Мокко вырос и в глазах окружающих, и в собственных глазах.

– Американцы называют это «Арпанет»! – хвастался он. – Скоро весь мир покроется сетью связей между компьютерами, а моя фирма – первая ласточка! Ребята, это дело на миллиарды…

 

Но пока был переполненный надеждами, как Ноев ковчег, 1992 год, и дело шло на миллионы. Тоже неплохо. Словарный запас молодой элиты, в которую вполне вписался Мокко, стремительно расширялся – но вовсе не усвоением высоких дум о Родине своих более опытных коллег.

Совсем иначе «расширяли в понятиях» новые реалии. Не успел Мокко во время банкетов с шикарными презентациями усвоить термины «гастропаб», «сидрерия», «тапас-бар» и «лаунж», как пришла пора учить ещё более замысловатые виньетки.

Они – группа юных и успешных «суперспецов» – казались самим себе олимпийскими молодыми богами. Для них подавали не просто кофе – работало элитное кофейное ателье. Они могли проследить «родословную» каждой своей чашки эспрессо до зеленого зерна, а кофе ловкие сервираторы обжаривали непосредственно на месте, рядом с залом их заседаний…

Высокопоставленная молодёжь выбирала для себя специальные установки для обжаривания и фирменные смеси из кофе-бобов, собранных на плантациях Бразилии, Гондураса, Индии и Эфиопии.

Каждый день для них готовили свежую партию зерен, выдерживали ее двое или трое суток, пока формируется вкус, наконец, мололи и варили. Заказ юноша или девушка их золотого круга могли подать в течение пяти дней с момента обжарки.

 

Мокко имел свои излюбленные места, где «чужие не ходят». Он почти ежедневно восходил на чудесные ароматы красивой жизни два этажа до белоснежной ротонды с высокими, от пола до потолка, окнами – по узкой лестнице для избранных. Затем оказывался в камерном уютном зале, где царили в отделке красное дерево и пробитая бронзовыми гвоздиками кожа, садился за свое место у окна, где уместился только стол с двумя стульями и мягкие кресла. Получал из рук выросшего из-под паркета кельнера специальное сет-меню.

Температура каждого блюда для Мокко была тоже своя, заказная, по примеру лондонского уникального ресторана Zuma, откуда выписали в 1991 году специальное оборудование.

Обычно Мокко просил родизио — но это было не одно, а, как минимум, десять, а то и все двадцать вариантов мяса, приготовленного особым образом. Сервиратор вносил родизио прямо на шампурах, к нему прилагались жареные бананы, ананасы. К мясу опытная обслуга рекомендовала новичку взять совсем простые, народно-демократические вещи: порцию картофельной запеканки, котлету из семги и ледяную рыбу.

Из вазы со льдом торчали горлышки бутылок — сомелье подвозил к Травникову тележку, предлагая расслабиться посреди трудов государственных бокалом игристого, или взять к мясу французские Ruinart, Louis Roederer, Dom Perignon, Perrier-Jouet, Veuve Clicquot, Moet et Chandon…

– А может, – вкрадчиво вытягивали вкусы молодого бога Олимпа, – вам итальянское Prosecco и Asti? Летом у нас в силу вступает специальное шампань-меню…

 

Но он не только сибаритствовал в новой, повернувшейся к нему улыбчивым ликом буржуазной жизни. Он ещё и работал. И неплохо работал, черт возьми!

На форуме «Зеленая Неделя» Мокко впервые озвучил свой план реформирования самой природы. Он думал искусством и комбинацией преодолеть минусы российского климата.

Встал с внутренней дрожью за трибуну с государственным гербом, дунул в микрофоны, чуть отодвинул от себя бумажки с речью и начал:

– И опыт, и логика доказывают, что путь к повышению рентабельности российского сельского хозяйства, особенно в средней полосе и на севере, лежит через порядковое, кратное увеличение теплично-парниковой составляющей и стойлового животноводства «с подогревом».

Остановился, поднял глаза. Почему-то ему казалось, что слова его прозвучат, как гром среди ясного неба. Но фразы его, по казенному обтекаемые, формализованные спичрайтерами, не задевали колоссального зала. В нем по-прежнему царили духота и скука. Ничего революционного Травников не сказал. И никто ничего революционного от него не ждал. Это вообще было ритуалом – везунчик говорит с трибуны, покорные внимают, вниманием своим фальшивым подчеркивая покорность. С таким же успехом Мокко мог читать отсюда, с начальственного возвышения, телефонную книгу…

– Как теплично-парниковое, так и стойлово-животноводческое хозяйства показывают, там, где они есть, высокую степень эффективности и востребованности продукции.

Вот! Сейчас скажу главное!

– Главным препятствием для развития очевидно-выгодной формы сельхозпроизводства в отапливаемых помещениях является её энергетическая затратность. По мере возрастания суровости климата она так же пропорционально возрастает и ложится на плечи сельского хозяина тяжким бременем. Поэтому с точки зрения практической экономики наиболее приоритетным проектом должен стать проект стабилизации силы естественных энергий.

Ну, как редакция зала? Снова никакой. Балабонь, о чем хочешь, президент велел тебя слушать и подчиняться твоим приказам. Мы – отчетливо дышало из зала раскаленной пустыней равнодушия – не будем вникать ни во что. Наше дело маленькое: услышать и выполнить. А понимать – вы там сами, хозяева жизни, понимайте!

Из всей огромной аудитории он заметил только одни глаза, смотревшие на него прямо и, вроде бы, с интересом. Это были темные женские глаза какой-то журналистки или ведомственного пресс-секретаря, роскошной и уверенной в себе, хваткой девушки. Она была умна и хищна, с первого взгляда видно – с бульдожьей хваткой. Её глаза стреляли вниманием из прохода между полупустыми рядами бархатных кресел.

Травников зацепился взглядом за взгляд и теперь говорил только для неё, уже без бумажки, по памяти, о том, что давно выучил наизусть. Она смотрела и записывала что-то в блокнот. Может быть, ей тоже неинтересно, но она, по крайней мере, добросовестно относится к своей работе.

Вернувшись на свое центральное место в президиум, Мокко обратил внимание, что хлопают все – кроме внимательной красавицы. Она обошлась без аплодисментов. Интересовалась содержанием, отбросив форму.

Травников попросил местного распорядителя:

– Видите вон ту? Вилорий Натанович, моя личная просьба, пригласите её на фуршет.

Натанович мерзко заулыбался, все понимая по своему:

– Какой разговор, Мокей Петрович, сделаем в лучшем виде…

Ну и пусть думает, что хочет – врал себе Травников. Так я буду им поближе, всей этой сволочной административной публике. А мне надо пресс-пул формировать для программы…

Дело, конечно же, было не в пресс-пуле. Ему понравилась девушка, и он по привычке «мажора» тут же потянулся за понравившейся вещью… Именно вещью он её воспринимал, дорогой, роскошной – притом, что был человеком от природы неплохим и воспитанным…

Так он и взял себе первую красавицу, длинноногую журналистку, оказавшуюся победительницей конкурса «Мисс Москва», с тонким точёным профилем и пронзительно-порочными глазами, страстную, горячую и прекрасную…

А какая была у Мокко свадьба! Гуляли в «Арагви», два дня, всем знакомым на зависть.

– Мы можем долго перечислять великие вина мира, – тостовал молодых друг Аркадий, – бургундские, бордоские, тосканские, крымские… Но согласитесь, шампанское — все же совсем другой, уникальный продукт. Для меня оно символизирует лучшие качества человека, его самые достойные мысли и чувства. Шампань находится на одной воображаемой линии с городами, где располагаются великие христианские соборы — Шартр, Париж, Реймс, Страсбург…

Его перебивали те, кто тоже торопился самовыразиться, его никто не слушал – а он всё плёл самозабвенно:

– Мне и это кажется не случайным. Ведь с точки зрения природных факторов, Шампань — регион, крайне трудный для виноделия. Почему же самое великое вино мира родилось именно здесь? Остановите любого человека на любой улице мира и спросите, слышал ли он о шампанском? Не все пробовали, но все знают об этом вине. Все знают, что, когда мы счастливы, мы пьем шампанское. Так пусть у вас будет шампанская совместная жизнь!

– Ура! Горько!

 

…А потом молодая семья зажила в новой квартире улучшенной планировки…

— Мы работаем в городах, мы работаем с пространством, а не с ландшафтом, – уверял застройщик, хитрый и очень «прогрессивный» на вид. – Для сада в ганноверском пентхаусе нами для вас разработана концепция гостиной на открытом воздухе со звездным небом в качестве потолка…

Здесь использованный белый мраморный пол незаметно переходил в белый кварцит, которым была вымощена балконная терраса, а ковер из дерна обрамляла стальная рама. Серебристые «занавески» высотой 4 метра сделаны были из водонепроницаемого пластика, используемого в бассейнах, а внутри блестящего «гардероба» скрывается оборудование, заставляющее течь воду по стеклянной стене.

– Это внешнее расширение жилого пространства, — щебетал застройщик. — Пройдёмте далее: и внутри, и в саду вы встретите скульптуры, объекты и картины…

 

Так и текла жизнь холёного Мокко – между сигарными клубами, евро-офисами, дорогими ресторанами и модными показами – пока в 1993 году он не решил показать, что не болонка, а волкодав…

Он на стороне парламента участвовал в защите Белого Дома, проклинал Ельцина и в частных беседах, и в публичных выступлениях предоставил свой – тогда ещё совсем диковинный для России – «джип» повышенной комфортности и проходимости для нужд обороны.

 

В интерьере джипа витал дух слишком уж привычной для Мокко высокотехнологичной роскоши: низкая панель торпедо и широкая центральная консоль создавали ощущение простора. В декоре преобладали рояльный лак, хром и дерево с природно-шершавой текстурой, а разнотоновая подсветка салона казалась вчера ещё советским людям чем-то инопланетным, чем-то вроде «машины времени» из далёкого будущего…

…Этот чудо-джип в ту черную осень сгорел дотла. Как и судьба его молодого, подававшего надежды владельца…

 

2

 

В танковых разрывах, в дыму и пламени Белого Дома сгорела без остатка вся жизнь Мокко Травникова. Посадили и готовили к расстрелу его шефа – простоватого ветерана-афганца, недолго пробывшего вице-президентом… Рыскали по стране следаки – отыскивали убежавших, спрятавшихся…

 

Мокко – когда в едком чаде всеохватного пожара парламентских коридоров задыхались последние защитники Белого дома – чудом бежал, где ползком, где юзом миновав кордоны, и оказался в обычном жилом дворе. Бегал по первому же подвернувшемуся подъезду, звонил во все двери… Какие-то сердобольные пенсионеры пустили его к себе (за спиной уже грохотали по лестнице шаги ельцинских карателей), укрыли, страшного, грязного, прокопченного дымом…

 

Первую ночь Мокко, впервые тогда встретивший в своей жизни массовое убийство, провёл – стыдно сказать – под диваном у незнакомых стариков. Забился туда, как напуганный кот, и лежал, то ли во сне, то ли в обмороке, в какой-то оторопи от невозможности всего произошедшего. Только вчера ещё была вся эта клоунада «перестройки», все эти гласности и свободы самовыражения, только вчера ещё любой выдрючивался, как хотел – и вдруг танки, пламя, пули, расправа…

После Мокко вылез из-под дивана, как умел отблагодарил спасителей-стариков (у него в бумажнике всегда водились крупные купюры) и стал пробираться домой. Не домой, к жене – там он подозревал засаду, а домой к матери, по старому адресу, где, как полагал, не станут так активно искать.

 

Но не только это… Мокко впервые в своей элитной, с иголочки, жизни задумался о страшном: о том, что жене своей молодой совсем не доверяет! Ну, в самом деле, он же её купил, как покупают драгоценности в бутиках, потому что мог себе это позволить, и перед друзьями хотел показать свои сверхвозможности. А что у неё в душе? Насколько он ей нужен?

Нет, конечно, пока был помощником вице-президента, понятно, что был нужен, такой успешным молодой человек всем нужен… А вот просто как человек? Человек, у которого только что сгорела в Белом доме и жизнь, и судьба, и будущее, и все перспективы, так прочно, казалось бы, пристёгнутые к его счастливой звезде?

Зачем ей, сверкающей красавице, карьерный калека, за которым гонится следствие, чтобы упечь за попытку госпереворота? Будет ли она его годами прятать от ельцинских палачей в тайном схроне, изыскивая пропитание на двоих? Собственными-то силами?! Своими ручками, никогда ничего (кроме срамных мест у спонсоров) не державшими?

Мокко взял у матери ключи от старой отцовской дачи и уехал туда жить. Никто не знал, где он, никому он весточки не подавал: конспирация! Мать кормила, но старой матери тяжело – и она попросила супругу сына ездить посменно. Так супруга узнала, где таится её благоверный…

В конце ноября хрустким был жёлтый лист, засахаренный инеем. И шуршал он непозволительно громко под ногами старого, тёртого жизнью друга семьи, следователя из прокуратуры.

– Беги, Мокко! – сказал этот старый друг, наполовину лысый, наполовину седой. – Хвали Бога, что в стране бардак и я раньше архарни этой приехал… Час ли, два ли, но будет на даче сыскной отдел! Сдала тебя жёнушка, вместе с любовником ейным, Ильюшкой Резниковым, не нужен ты ей на свободе… Расстреляют тебя по делу об измене Родины – ей с хахалем свободно станет ходить, и фирма твоя ей, как наследнице, обломится… Хорошо, что ребята мне стуканули, по старой памяти, так что беги…

– А куда же бежать-то? – спросил растерянный и совсем утративший былой лоск Мокко.

– Этого я тебе сказать не могу… Туда беги, где тебя никто не знает…

– Так меня же во всероссийский розыск объявят… Дядя Фирс, может, документы какие новые мне выправить можно?

– Я уже ничего не могу, Мокко! Я отставник. Беги, не тяни, дурачок…

 

3

 

Глубоко в провинции, в православном благотворительном приюте «Обрети вторую жизнь» для бомжей и алкоголиков, появился сильно траченный, но заметно-интеллигентный молодой человек. Заявил, что желает лечиться от алкогольной зависимости, и легко от неё излечился – ибо не имел таковой. По легенде, был он бомжом, документы давно потерял по пьяни, и очень просит вернуть его к жизни…

По традициям фонда исцелившихся наркуш и алкашей направляли на работу, в этом и заключалась «вторая жизнь», которую фонд грозился «обрести». Получил направление и Мокей Травников, непрестижное и совсем убогое, с копеечной зарплатой, овощеводом в дальний, полуразвалившийся совхоз… Но зато – на таких вакансиях не принято спрашивать о прошлом человека, выяснять, кто он таков, и всё прочее. Работает – и ладно…

 

Бывший Мокко больше не пах дорогим кофе и ресторанным кальяном. Он пах бомжацким смрадным духом, выглядел совсем уж простонародно, и подозрений не вызвал: бывший бомж, леченый алкаш, мало ли таких? Пусть себе овощи разводит…

Так и оказался Мокко Робинзоном на острове Патиссонов…

 

4

 

Удивительное это было место: долго в совхозе не знали, что с ним делать! Речка Ёма здесь делится на два рукава, огибая со всех сторон длинный, крупный, но низкий остров. Остров в половодье заливает, так что построить на нём ничего нельзя. Но земля на острове хорошая: каждый потоп по весне пропитывает её илом, плодородием, трава отличная поднимается!

Пробовали совхозники траву косить: но больно хлопотно её доставлять через реку на «большую землю»… И тогда решили сделать остров одной большой грядкой. А что? Почва богатая, наводнения её ежегодно удобряют. Солнца – залейся, вода под боком… Сажали на грядке посреди реки разные овощи – в итоге остановились на патиссонах: те почему-то удавались на острове лучше всего.

Стал безымянный остров-отмель Островом Патиссонов. Ещё в советские времена умельцы-шабашники поставили на стрежне примитивный, но крепкий, сварной водяной вал. Течение реки крутило вал, вода по трубе архимедовым винтом подавалась в бочку на высоких опорах. Из бочки по желобкам сбегала на полив влаголюбивой культуре…

 

Главной задачей овощевода на Острове Патиссонов – кроме, конечно, функции сторожа – была работа с этой уникальной поливальной системой. Овощевод, за те копейки, которые вызвался ему платить совхоз, постоянно должен был проверять влажность почвы на грядке, и перекрывать полив, когда лишку, возобновляя его при усыхании.

Когда лили дожди – сварной вал стоял заблокированным. В жаркие же дни, наоборот, он почти все сутки крутился, подавая воду в поливальную сеть…

А больше работы овощеводу на Острове Патиссонов, почитай, что и не было. Карауль, да вентилем крути взад-вперёд, словно водитель трамвая. Патиссон, тарельчатая тыква, особого ухода не требует. Ему только солнце нужно, много воды и почва добрая, а остальное он сам…

 

Первое лето на новом месте Мокко всё изводился – ждал перемен в политическом строе и своей судьбе. Старая жизнь манила, звала, думалось – всё ведь в стране на соплях висит, того и гляди навернётся – а мне новый шанс! А у меня там, в столице – фирма крутая, завязанная на новейшие технологии, небось, обороты-то растут! Вон уже и словцо «интернет» появилось, которого раньше не знали, а теперь уже и в деревне этого диковинного зверя поминают!

Падёт, падёт проклятый самозванец Бориска, а меня – думал Мокко – как пострадавшего от старого режима – выделят и вознаградят! Ничего, не зря всё, не зря…

Но тянулись однообразные речные рассветы и закаты, журчала вода в желобках, росли патиссоны в огромных количествах, и притуплялась всякая страсть, всякая жажда. Стал Мокко навроде автомата, машины. Убедил себя, что умер, и мертв, а у мёртвого ведь ничего не болит. Ведь правда? И душа не болит у мертвеца…

 

5

 

Долго ли, коротко ли, но старые друзья всё же отыскали Мокко. Приехали к нему на невиданных в здешних краях иномарках, винодел Аркадий, верный дружбан с университета – первым вышел. Думал обрадовать:

– Пляши, Мокко, веселись! Полная амнистия всем белодомским вышла, возвращайся с нами, ничего не бойся…

– А я вернусь… – сперва обрадовался было Мокко. – Конечно… Вы езжайте… Мне надо контракт добить… Урожай сдать – и вернусь…

– Да какой там урожай, Мокко? Рехнулся ты, что ли? Если нужно – неустойку оплатим… Только прямо сейчас с нами возвращайся…

– Нет, ребята, я вам очень благодарен, только не сейчас… Не простят они мне…

– Кто? Деревенские, что ли?

– Нет. Патиссоны. Не договорил я с ними. А о важном мы разговор с ними начали…

Уехали друзья Мокко, пожимая плечами, содрогнувшись от ужаса: вот ведь как в жизни бывает! Сошёл с ума Мокко, с тыквами разговаривает… Довели человека…

Ни в тот год, ни в другой не вернулся Мокко. Приехали к нему и от бывшего шефа посланцы, от бывшего вице-президента. Стали рассказывать, что бывший шеф выиграл выборы и стал губернатором. И очень зовёт славного Мокко к себе, помнит о его делах и заслугах, уважит весьма!

Но тут уж Мокко стал твёрже интонациями и ответил даже по-своему резко:

– Где я у него там столько патиссонов на ветвях увижу?!

Ясен диагноз, не соврали друзья Мокко: сошел парень с ума, без возврата, без ремиссии…

 

6

 

Жил Мокко на острове Патиссонов в плавучей лачуге. Её отгоняли в затон во время разлива, а в остальное время она стояла пришвартованной к песчаной косе островного стрежня. Тесно в лачуге и грязно, душно в жару, зимой – холодно. Совсем нечего в хибаре этой на плоту-основе делать.

Оттого всё свое время овощевод Травников проводил на бахчевой гряде, греясь солнечными лучами, впитывая дожди, насыщаясь земными парами…

 

Здесь он и начал разговаривать с патиссонами. Не подумайте, он не сошел с ума, и разговаривал с патиссонами вовсе не в смысле звуковых колебаний атмосферной среды. Мокко понимал, что патиссонам нечем говорить. Но с некоторых пор он стал уверен, что патиссонам есть что сказать…

Патиссоны говорили своими размерами. Своей формой. Росой на листьях и плодах. Ароматом цветения. Патиссоны говорили без слов – но зато самые главные, самые важные вещи в жизни.

– Посмотри на нас, – советовали патиссоны Мокко. – Ты видишь? Мы же прямое доказательство бытия Божия… Мы – тарельчатая тыква, и мы росли от века там же, где и обычные тыквы… Почему мы не стали за миллионы лет обычными тыквами? Почему обычные тыквы не стали нами? Наша форма – это шутка Бога… Кто сказал, что у Бога нет чувства юмора – тот не видел утконоса… Если бы жизнь на земле управлялась бы законами эволюции по Дарвину, если бы господствовал естественный отбор – то мы стали бы тыквами, или тыквы – нами… Ведь мы росли бок о бок, изначально в одном и том же месте… Мы с тыквами ровесники… Естественный отбор обязательно выявил бы победителя и отбросил неудачную форму… Но сохранились тыквы, и сохранились мы, тарельчатые тыквы… И кабачки тоже… Ты думал, что кабачки – гибрид тыквы с огурцом? Ха-ха, наивный горожанин! Ничего подобного, хотя и огурцы наши близкие родственники… Кабачки не стали тыквами, а тыквы – патиссонами, в одном и том же лесу… Какой же может быть естественный отбор и сохранение наиболее целесообразной формы?!

 

Сперва Мокко только слушал патиссоны. Потом он начал перед ними ораторствовать. Он думал, что нашел благодарную, молчаливую аудиторию, в которой любая речь не будет оспорена.

И отчасти это было так. Патиссоны были благодарной аудиторией.

Но не молчаливой.

Порой они возражали, да ещё как! На вопрос о высоком и низком они вдруг без слов, но аргументированно возражали:

– Мы – низшее в жизни… Нас ежегодно солят и маринуют, варят и запекают, съедают и забывают через минуту… И сочиняют симфонии, строчат романы, пишут стихи, про которые думают, что прикоснулись к вечности… Но мы, патиссоны, старше Сервантеса и Данте, мы старше Гильгамеша и египетского Орфиста, мы старше пирамид и вавилонских зиккуратов… Мы были и тогда, когда вы ещё считали высшим мазню охрой в пещерах – и мы кормили вас тогда… Мы – которых всё время солят и маринуют – будем через века, когда ни тебя не станет, ни всех твоих мыслей о высших смыслах и высших предметах…

 

На вопрос о смысле жизни, о необходимости торопиться, действовать, везде успевать и пробивать себе дорогу локтями – патиссоны безмолвно отвечали под аккомпанемент жужжащего шмеля:

– Посмотри на нас… Мы растения, и потому никуда не торопимся… Мы всегда на своём месте, и когда живы, и когда умираем, преображаясь в семенах… Всякому нашему состоянию есть своё время, и оно приходит неспешно, однако же неумолимо, и мы проклёвываемся, растём, цветем, завязываемся, желтеем или зеленеем, становимся крупным плодом – или мелким… Того торопыжку, который обгонит других и раньше станет большим – раньше сорвут и запекут, только и всего… Ты, Мокко, бежал вперед других, задрав штаны, и что? Где ты? Там ли, куда бежал?

Шли годы, лето сменяло зиму, а Мокко не уставал от патиссонов, даже если зимой беседовал с их жухлой ботвой, кое-где вздымавшей бурые кисти над снежным настом. Патиссоны под солнцем, в окружении реки, патиссоны во вселенской пустыне, где никого нет, и куда никто не спешит – были удивительно разнообразными и интересными собеседниками.

 

Постепенно Мокко постиг язык и других тварей подлунного мира. Он знал, что хочет сказать ему пчела или муравей, стрекоза или бабочка, прибрежные мангры ивовых прутьев или песчаный лопух.

Робинзон, выброшенный кораблекрушением своей страны на Остров Патиссонов, стал счастливым и самодостаточным человеком.

Некая селянка, забеременев неизвестно от кого, обвинила отшельника Мокко в своем положении и стала требовать в дирекции совхоза, чтобы ей выплачивались алименты от Травникова.

Мокко вызвали в дирекцию и стали выяснять дело. Травников не отпирался – хотя видел селянку впервые в жизни – и легкомысленно отмахнулся:

– А, какая у меня зарплата! Что с неё четвертина, почитай что ноль… Перечисляйте ей всю мою зарплату, мне к чему? А ей дитятко поднимать…

Деревенские люди бывают и подловаты, и в то же время патриархальны. Промучившись месяца три получением копеечной зарплаты Мокко, селянка стала мучиться совестью и вскоре для облегчения души растрезвонила всем по селу, что оклеветала отшельника ни за что, ни про что…

Жители совхоза сбились в толпу и пошли к Острову Патиссонов, чтобы выразить Мокко своё восхищение. Мокко же, привыкший к уединению острова-грядки, смотрел на толпу народу через узкий речной рукав с ужасом. Их похвалы звучали для него как удары палкой по надетой на голову кастрюле – такими громкими и несуразными, пылко-страстными были…

– Уйдите вы, Богом вас заклинаю, что вам от меня нужно?! – шептал Мокко, плача от жуткой какофонии славы, ворвавшейся в тихую гармонию его бытия.

Жители постепенно разошлись, но Мокко долго ещё не мог успокоиться, прийти в себя. Ему казалось, что его избили…

 

7

 

Прошло ещё несколько лет. Люди мучили Мокко, привозили к нему больных и просили исцелить, и якобы даже получали исцеления, хотя это было типичное плацебо, о чем горожанин и интеллектуал Травников не раз пытался им сказать.

 

– Вы просто верите, что вам у меня полегчает, и вам легчает, а я совсем не при чем! Я не монах, не пострижен, я овощевод, и с Богом разговариваю только по своим личным делам, когда он снизойдёт… Вы же бесовски обольщаетесь, хотя с таким же успехом, как ко мне, вы можете к пню в лесу ходить кланяться…

Ничего не помогало. Плацебо (пустышка) – конечно, известный медикам эффект, внушаемого больного можно исцелить и дистиллированной водой, если правильно подать её… Однако же каждое новое исцеление того, кто окунулся в рукав возле Острова Патиссонов, разносилось по свету нелепейшими и невероятными слухами, и толпы стекались к Мокко…

Однажды в такой толпе, докучавшей овощеводу криками и мольбами через пролив (только полоской воды отшельник и спасался) показалась и… бывшая жена, топ-модель, госпожа Травникова, кою некогда под громовое «горько!» целовал он в старом «Арагви», заставляя всех оценить своё могущество…

Она, Анжела, очень постарела и погрустнела. Мокко и узнал её не сразу – лишь когда она, как была, в дорогой одежде, вошла в реку и поплыла к нему на остров.

Он помог ей выбраться на песчаный стрежень, и стал бормотать про свои патиссоны, как он рад представить её им, и какое ликование бывает о встрече со старым знакомым…

Она стояла перед Мокко мокрая и губы её, подбородок дрожали. Словно в горячечном бреду она по многу раз повторяла одни и те же фразы, непонятные Травникову и огорчавшие его вкусом отчаяния человеческого… Патиссоны никогда не говорят с таким надрывом, а у людей – случается…

– Прости меня, Мокко… Прости… Я умоляю тебя, прости… Я очень виновата перед тобой… Прости… Вернись, Мокко, вернись… Я всё сберегла… Наша фирма – первая интернет-компания России! Её ежегодный оборот – свыше двадцати трёх миллионов долларов… Они все твои, Мокко, только вернись, я всё отдам, всё уступлю… У меня дочка умерла, Мокко, страшной смертью умерла, опухоль мозга, наша с Ильёй дочка… Я всё опробовала, лучшие наши клиники, лучшие заграничные клиники, а потом уже бросилась к гадалкам… Одна мне прямо как по писаному всё про нас с тобой выложила… Вернись, Мокко, я всё верну…

– Ты приехала ко мне из преисподней… – недоумевал Травников. – И зовёшь меня туда к себе? Да в своём ли ты уме? Какой же человек, если он не свихнулся совсем, такое себе выберет?!

– Прости меня, Мокко! Я очень виновата перед тобой…

– Я давно уже простил тебя, Анжела! И знаешь – напротив, я очень благодарен тебе, потому что ты в моей жизни мне очень помогла… Поняла ты или нет, но благодаря тебе я смог сделать правильный выбор… Я ничего не хочу у тебя забирать… Хотя… хе-хе… я же говорил тогда – «арпанет» перспективная штука… Ну вот и занимайтесь теперь им сами, деньги – это детские игрушки, а я вырос…

 

8

 

Прошли ещё годы. Мокко с печалью узнал, что купавшаяся в долларах Анжела всё больше и больше баловалась наркотиками, стремясь подавить внутреннюю пустоту и отчаяние, и однажды, впав в транс, захлебнулась в собственной блевотине.

– Какая ужасная смерть! – содрогнулся Травников, отвернувшись от добрых собеседников своих, патиссонов. – Как они там, в свальном грехе городов, живут?! Уму непостижимо…

 

Он много молился об упокоении Анжелы, так много сделавшей для его счастья – пусть и не по своей воле она делала. Бог утешал Мокко, говорил, как у Бога принято, без слов, что там Анжеле будет лучше, чем тут…

 

9

 

Прошло ещё несколько лет. Белобородый старец Мокей осознал, что нехорошо блаженствовать в одиночестве, в обществе патиссонов, и решил идти на далёкое кладбище, поклониться памяти отца, матери и горемыки Анжелы.

Он вышел на просёлок как раз тогда, когда там проезжал редкий в здешних краях автобус.

 

– Куда, дедуся, идёшь? – весело спросил парень-водитель.

– К тебе, – степенно отвечал старец.

– Откуда же ты знал, что я поеду именно в это время?

– Откуда растение знает, когда расцветать, когда плодоносить? Оттуда и я знаю, когда и куда вы поедете… Когда приходит время – всё приходит вместе с ним…

– Да ты хоть скажи, в какую сторону тебе, дед?

– Куда тебе, туда и мне… На кладбище мне надо… С моими повидаться…

– А где твоё кладбище?

– Куда ты едешь, там и кладбище моё… Поехали, сынок, что зря говорить? Когда время придёт – сам всё поймёшь, без вопросов…

С этими словами старец Мокей уселся на пассажирское сидение, опустил долгую седую бороду на руки и стал ждать путевого времени. Терпеливо – как умеют только патиссоны…

 

© Александр Леонидов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015