Алина Гребешкова. Улыбка Будды

 

Улыбка Будды

 

Солнца не будет, мой маленький друг, оно застряло в голове

Devo4kaPoDotkos

 

Это самый лучший мир из когда-либо существовавших и придуманных, существующих и которые, возможно, будут существовать, тот, в котором я хотела остаться навсегда следами ног на горячем песке, вибрацией крыльев бабочки, придорожным камнем, ветром или мельчайшей частичкой эпителия, чем угодно, но он придуман мной, и беда в том, что меня, в отличие от него, как раз и не существует

Туа Смитхен «Мой долбанный фрейдистский мир»

 

Я расскажу тебе историю. Всё, что ты слышал и знал до этого, покажется лишь досужим вымыслом выживших из ума старух, болезненный разум которых устроил очередную игру в прятки, разбивая реальность на смесь пробежавших мимо отрывочных кусков воспоминаний и полнейшей чуши. Эта история заполнит тебя, как пустой сосуд, содержимым.

Толпа лопочет: «Гомосексуализм! Бюрократизм!». Толпа хочет денег, мяса, халявы и далее по списку. Заткнись! Твоя природная лень или сумасбродство не дают признать такую элементарную мысль, лежащую на открытой ладони, – эта история необходима тебе больше, чем что-либо; лишившись идеи, человек перестает себя расценивать как нечто величественное и царственное, осознавая никчемность жизни, понуро сложив голову и лапки, он становится тупым животным, пекущимся о своих первичных нуждах, и чем больше городские джунгли, тем меньше человека остается в них, тем более он заблудшая и отставшая от стада овца. Запомни, ты бредущая по выжженной пустыне овца, твой пастух оставил тебя.

Кто ты, homo-sapiens, почесывающий нос/зад/ или выкуривающий сигарету, задающий каждое утро один вопрос: «Зачем?». Этот вопрос был заложен в тебя на генетическом уровне в тот момент, когда сперматозоид проник в яйцеклетку, и никуда от этого вопроса не деться.

Эта история даст тебе ответы, открой дверь, чтобы увидеть, кто стучался к тебе все эти годы, следил за тобой в вечерние часы из-за угла и звал в ночных снах. Нет, это не демагогия. Нет, мне не нужны твои деньги. Это история у тебя в голове, прислушайся…

 

 

С раннего утра дотошное радио не умокало ни на минуту, позитивно настроенный ведущий верещал, будто разыгрывал фантастическую поездку на райский остров: «Боль – существо, которое мы не научились любить или убивать, а нужно попытаться понять, откуда уши растут. Представьте уши внутри себя и попытайтесь с ними договориться.

Древнегреческие философы утверждали, что любой человек – это немножко уши. Рассмотрим эту мысль подробнее. Не остается без сомнений, что мы люди и нам свойственно говорить, говорить и ошибаться. Рожденное слово в момент превращается в нечто противоположное, рассказывая ближнему о своей никчемной жизни, чтобы поделиться болью, отдать ее целиком или в попытках уменьшить ее, нужно искать свои родные уши, не воспринимающие себя таковыми. Как писала Туа Смитхен в книге «Мой долбанный фрейдистский мир», человек достигает совершенства, как только начинает слышать себя сквозь время и хаос. Тем самым мы приходим к выводу, что главные уши – это мы сами. Отрубите эти бесполезные, связывающие с землей язык и руки, вырежете внутренности, пейте этот черный густой свободный напиток, и только тогда вы услышите себя. Понимание себя сопряжено с невероятной болью.

В добрый последний путь, господа. Пусть земля вам будет пухом, а наше радио “Яма” – раем».

(Достали!) Номер 578 ненавидел радио. Но тишину тоже не любил. Так, как соседку Клавдию Никифоровну. Толстая старуха собирала по городу мелкую живность и топила ее в пруду. Дед Егор болтать-то не станет, а рассказывал, что в тот год, когда обещали конец света, слышал как в одну из теплых весенних ночей в пруд сбросили что-то тяжелое, а потом, когда он пошел посмотреть, что же произошло, столкнулся с этой фашисткой, пронесшейся мимо, на лице ее сверкала одна из тех улыбок, о которой дед помнил до самой смерти, просыпаясь ночью в ужасе, крестясь и чертыхаясь, зажигал свет и курил папиросы до метел дворников, скрежетавших по асфальту. Через какое-то время из пруда вытащили ребятишки целлофановый мешок с котятами и червями. Внезапно в тот же год нашли Клавдию Никифоровну мертвой. Кто-то вонзил ей в шею нож, так что смерть была быстрой и не такой мучительной, как у убиенных ею животных.

Номер 578 не любил радио, тишину тоже, конечно, ненавидел, но выбирать не приходилось, другого радио в этих местах просто-напросто не было, а имеющееся не затыкалось никогда.

 

 

Говорят, Пётр Соколов умер зимой, когда снег покрывал на четверть маленькие облупившиеся провинциальные домишки. Ни тебе мороза и солнца, ни дней чудесных – тягучая серость, как переваренная овсяная каша, серость, как лица вахтеров и проводников поездов дальнего следования. Серость, как будто все ждали, что кто-то воскреснет, а тот всё никак не хотел воскресать, мол, осточертели (!). Именно такая серость напала на маленький городок Новомосковск, не имевший никакого отношения к российской столице и новизне. Назван он так был в честь почившего этак двести лет назад зажиточного купца Николая Новомосковского. В подробности, откуда пошла такая фамилия и где берет начало родословная первопредка этого городишка, поднявшегося из захолустного поместья, опускаться не стоит, поскольку всё давным-давно заросло мхом истории.

К смерти отношение у всех особое или никакое. Не стал ни для кого печальной новостью и уход из жизни Петра Соколова. Это не вызвало удивления у коллег по работе или соседей. Умер, умер и что с того? Кому какое дело, все мы покинем этот бренный мир, когда придет время. Только сослуживец Иван Букашин, потирая переносицу, произнес: «Людям свойственно умирать, а оставшиеся продолжают жить». Все ему похлопали и разошлись по рабочим местам, кто-то пить кофе, а кто-то, по фамилии Васильев, вызвал к себе на ковер Свету, молоденькую секретаршу, и как начальник, который всем отец и голова, пожурил ее за откровенную блузку.

Суть тут даже не в хитрости или пронырливости, вся соль в том, что люди быстро ко всему привыкают. Дети поплакали, секретарша поплакала, расстегивая пуговички, – и все успокоились.

 

 

Анжела, жена покойника, была восхитительной, по крайней мере, так говорили когда-то мужчины, пытавшиеся ухаживать. Не кошка, но и не мышка. Мол, с изюминкой. Видя ее, длинноногую, с высоко поднятой грудью, идущую рядом с неказистым и невысоким мужем, многие недоумевали, почему из толпы поклонников она выбрала именно Соколова, начавшего лысеть в двадцать четыре года, мрачного и неразговорчивого типа.

Но Анжела знала свою настоящую цену и, поставив на Соколова, не прогадала. Муж делал всё, что она хотела, что она требовала и просила, на что даже и не намекала. А она… была счастлива и великодушно позволяла себя любить, продолжая жить своей собственной, никому не принадлежавшей кроме нее жизнью. Мальчик и девочка, их общие дети, были рождены по просьбе покойного, мечтавшего оставить после себя семя. Любила ли их мать? Этот вопрос Анжеле никто не задавал. Саша и Варя были прекрасным дополнением к ее образу замечательной хозяйки, доброй и любящей матери-жены.

«Смерть – это то, что люди в течение долгого времени не признавали, воспринимая, как некое продолжение жизни, теперь же наконец-то приходит понимание, что на самом-то деле мы ничего не знаем», – любил повторять покойник, обнимая лежащую рядом Анжелу, когда дети тихо посапывали в кроватках, когда мир погружался в воспоминания о прожитом дне. «Нужно ценить себя, нужно много работать и идти вперед, но что ждет нас там, куда не возьмешь все эти земные блага? За каким поворотом нас ожидает смерть? Не эта инфернальная старуха с косой, а физическое умирание человеческого тела. Ад, Тартар – домыслы старух, придуманные для того, чтобы в людях был страх, чтобы они не несли ответственность за свои поступки, а боялись совершать их. Даже в понятии «смертный грех» первое слово запугивает, предупреждает, какие «а-та-та» и «бо-бо» понесет человек, если нашкодит. За поворотом не ждет ничего кроме тления и разложения того, во что мы вкладывали силы, всё упорство, что не ценили и убивали. Когда этот механизм отказывается служить нашим целям, тогда сердце останавливается. И не важно, кто ты. Это как русская рулетка, но когда в барабан вложены все пули.

У нас есть шанс умереть каждую минуту, как только мы появляемся. Значит, мы живем только ту секунду, когда находимся в процессе создания. Когда мама и папа от любви, или не очень, делают нас. А потом возникает шанс погибнуть. Отчего угодно, отчего угодно мы можем не родиться…»

Волосы жены упрямо лезли в нос, как ядовитые змеи. «Когда я впервые увидел ее? Кажется, это был день рождение Митрофанова. Или нет. Она приехала в город из какой-то Орловки или Александровки, или еще откуда-то, по направлению сдавать экзамены в институт. Анжела никогда ни о чем не задумывалась, как бабочка порхала над этой кучкой провинциальных пижонов и много смеялась. Я в своем растянутом длинном свитере, в котором было неимоверно жарко, смотрелся рядом с ней как папуас, не зная, что сказать. Краснея и заикаясь, никогда до этого не танцевавший, пригласил ее, и мы закружились на десятилетия. Много было чего, много чего не было – пустой холодильник, старый скрипучий диван моих родителей. А потом была скромная свадьба, рождение детей, что ж, получилось не так уж и плохо. Только Анжела провалилась на первом экзамене».

Пётр отмахнулся от назойливых мыслей-мух, отвлекших его от любимейшей темы, и продолжил, обращаясь к вымышленным оппонентам: «Запомните! Смерть – это не состояние. Смерть это то, что ждет нас, когда мы появляемся на свет. Мы не хотим понимать, что мертвы. Покойники, бегущие за куском хлеба, у кого-то с икрой, у кого-то фигой.

Вот взять одного моего знакомого. Как не встречу его, всё время куда-то спешит, даже ни на минутку не остановится. Букашка букашкой. А вот спроси его, куда он летит сломя голову и зачем. Пожмет усиками и дальше побежит. Ошалевшие белки в колесе».

Анжела всего этого не понимала и не слышала – спала, и даже когда не спала, всё равно не слушала. «Какие же они, всё-таки, глупые создания!» «Слава богу, хоть теперь перестал приставать с супружеским долгом!». Подруги смеялись, Анжелка молодец, Анжелка хорошо устроилась. И даже завидовали. А Анжелка свято помнила правило, доставшееся ей от бабушки, а той от прабабушки: «Хочешь, чтобы было по-твоему – молчи. Молчание, может, и не золото, но своего добьешься». Так двадцать лет брака и притворства превратили Соколовых в соседей.

 

 

«Вечность – вот к чему нужно стремиться, – думал иногда Пётр, глядя на спящую жену. – И не важно, кто ты. Инженер, журналист, продавец в супермаркете, юрист, или глупая курица. Все боги живут в Вечности, но она древнее и мудрее их. Но богов выбираем мы сами, кумиры и фанаты, властелины и рабы. Кто мы? Заблудшие овцы, а где наш пастух?

Осознание бога – это как быть ничтожным, брести в пустоте и увидеть вдали свет. Ты можешь протянуть руку, взять его и идти по яркому пути, упиваясь спокойствием и постижением истины, а если нет, то темнота сожрет, душевный мрак, выдирающий ненавистью и злобой глаза из орбит, приведет тебя к физиологическому концу.

Люди однажды, убив Спасителя, выбрали мрак. У меня свой бог, и поэтому я, а потом и мои дети, когда я передам им знание, будут счастливы. Тьма несет боль и разочарования, разжигая низменные человеческие страсти и оставляя их ни с чем. Тьма приманивает к себе, как фосфорические грибы, порожденные болотом, кормящие трясину-мать неразумными жертвами, только тьма не делится ни с кем.

Чтобы обрести бога, нужно победить мрак и страх внутри себя. Остаться наедине с собой, и тогда бог заговорит с тобой, и тогда ты услышишь бога внутри себя».

 

 

Обратимся к истокам, так сказать, к корням религиозных воззрений усопшего. Во времена правления Брежнева в маленьком городке Новомосковске родился мальчик. Родители ласково назвали его Петрушей в память о деде, погибшем в годы Второй мировой. Великий летчик, истребитель черной заразы по всей Европе Соколов Пётр был, безусловно, полной противоположностью своего будущего потомка. Деда Петя не застал, возможно, тот ремнем и отеческим словом сделал бы из него настоящего человека.

Кого могут воспитать мама-наседка и папа-инженер, мечтающий о процветании страны с тремя «С» и одной «Р», когда вокруг враги и куча дворовых мальчишек, которые и всем могут заразить, и родители за ними не следят, и не воспитанные, и грязные, а сыночек хороший мальчик, мы его еще в секции спортивные запишем, только никто не берет нашего Петрушу, говорят зрение слабое, тогда мы сделаем из него ударника учебы, чтобы перед знакомыми и соседями не стыдно было. Петруша не ходи во двор, там одни оборвыши, нужно еще проверить, кто их родители! Оборвыши мстили жестоко – с Петей никто не дружил, в разведку не брал, секретами не делился, марками не обменивался.

Книги стали Петиными друзьями, с ними было просто дружить, и не приходилось ничего доказывать. С мальчиком говорил Шолохов, Горький, Николай Островский. Классику – Пушкина, Лермонтова и иже с ними – он принципиально не признавал, и за авторов этих буржуев не считал, потому что, как ему казалось, вся эта поэтическая ерунда нужны была только дурам-одноклассницам и впечатлительной учительнице словесности Марте Изольдовне.

Но мечта росла втайне ото всех в душе Пети, втайне даже от него самого, – совершить подвиг ради своей любви. Но в школе она не осуществилась, в университете не пришлось, а потом он женился. Мечта росла-росла и, задохнувшись, сдохла.

Петруша был обычным мальчиком-подростком-юношей-парнем. Родители воспитывали его в духе мифологической доктрины, кормя на завтрак, обед и ужин рассказами о героизме, самоотдаче и счастливом будущем, ожидающем всех хороших мальчиков, о том, что бога нет, а впереди предстоит только справедливость и сливочное масло в безграничных объемах. И в голове Петруши мчались сказочные образы: вот Ленин отважно сражается с врагами революции, вот дед бесстрашно бросается на летящих в потемневшем небе драконов, вот и он сам храбро дерется с врагом родного государства, защищая границы отечества от любой напасти. Но и эта мечта задохнулась, так и не успев родиться.

После школы Пётр поступил в единственный институт в родном городке. Верный пионер, отважный комсомолец Пётр, как и его отец, гордо носил будущее звание инженера конструкторского бюро. Где-то между окончанием института и планами на будущее Соколов познакомился с Анжелой, превратившей его из рядового советского гражданина в отважного сокола. Как она этого добилась? Кто-то скажет мудростью, кто-то женской хитростью, кто-то: «Я его прекрасно знал, он сам всего добился». Между тем, немного попилив мужа, в начале девяностых Анжела отправила его в бизнес. Благосостояние Соколовых росло. Покупка собственного «жигуленка»! Отдых в Румынии! И еще куча различных приятных бонусов. Начиная со спекуляции туалетной бумагой, Соколов поднялся до владельца магазина бытовой химии. Кто-то спивался, кто-то стрелялся, но люди продолжали мыться. Казалось, желать больше нечего, но один червячок неустанно сверлил мозг мужчины – жена никак не могла забеременеть. Он кусал локти, искал причину в себе, начал настаивать на том, чтобы провериться у врачей, Анжела была непреклонна. А потом мама, Антонина Павловна, видя муки сына, посоветовала ему не спрашивать согласия у жены и в самый неожиданный момент воплотить свою мечту в жизнь или потребовать развода, так прожили они еще лет пять, потому что реализовывать мечты Соколов не научился, а Анжелка продолжала пить таблетки.

Пётр не переродился в бизнесмена и, в конечном счете, был практически разорен: заплатив последние долги, мужчина сдался и ушел в запой. В нулевых родился сын, к тому времени Пётр устроился в частное предприятие, носившее гордое название «Молния», в память о былом могуществе большого, но разваленного государства. Работа была не сложная, да и платили неплохо. Сидя в своем маленьком, но уютном кабинетике, погружаясь в тонкости микросхем, он всегда находил время для своих рассуждений. Пётр чувствовал себя свободным, вентилятор разбавлял душный воздух, легкие дышали, а мозг очищался от насущных проблем.

Как Анжела его ни пилила и ни жаловалась на дыры в бюджете, как ни умоляла, чтобы он вернулся в торговлю, где крутятся настоящие деньги, в первый раз в жизни Пётр не уступил супруге и настоял на своем, потому что устал. Как это и бывает, жил ради детей. Родилась дочка. Тихая девочка, характером вся в отца. Варвара смотрела большими глазищами на мир и не понимала его, так же, как и ее отец не понимал жену. Семейная жизнь угнетала его.

Родители Петра умерли в нулевых, сначала от инсульта скончался отец, потом нашли окоченевшую Антонину Павловну, оставшись одна, старушка заболела покойной тоской, ни с кем не разговаривала, и так же тихо ушла, как и жила. Так что вроде бы ничего в Новомосковске Петра не держало, кроме одного – у детей должна быть мать, да и Анжела, в чем мужчина не сомневался, не отдала бы детей без войны. Тут же видел просящие и не понимающие глаза Саши и Вари и отбрасывал мысли о разводе как теннисный мячик.

 

 

Смерть властвует над любой вещью и чувством. Она приходит, когда ее не ждут. Римляне говорили: «Memento mori». А еще шептали друг другу в уши: «Обернись! Помни, что ты – человек!» Всё сущее пришло из небытия и всё сущее окунется в пучины тлена, когда придет час расплачиваться за свои деяния, когда мрак закроет глаза, а то, что было нужно, станет бессмысленным. Мы изначально мертвы, кто-то в большей степени – ходячие мертвецы идут на работу, чтобы заработать на то, что называется жизнью. И живем так, и сражаемся так – не на жизнь и не на смерть. Говорят, Бог сотворил Адама из праха земного и вдохнул в него жизнь, говорят, что Он создал его по образу своему и подобию. Первый мужчина до вкушения запретного плода был безгрешен и бессмертен, может, даже мудр. Но человеческой природе претит спокойствие и счастье, ибо если бы это было наоборот, то как ни искушай его змея-Ева, то не поддался бы он на пустые обещания тогда в саду эдемском. Бог милосерден, но он и жестокий наказывающий родитель, не прощающий детей своих. Он выгнал Адама как ослушавшуюся и провинившуюся собаку и даже не сказал, что теперь делать. И молвил вслед уходящему сыну: «Жену-то свою забери». И прожил Адам девятьсот тридцать лет и породил весь человеческий род.

Пришел новый Адам, и что он сделал для людей? Поманив раем, оставил их во грехе, вернулся к любящему отцу, так и не раскрыв карты перед людьми, посчитав, что знаний об Апокалипсисе будет достаточно, мол, остальное при второй встрече.

Только раз Пётр Викторович как будто услышал ответ жены на свои мысли:

– Не богохульствуй! – вскричала она, и засопела дальше.

– Что?

Молчание.

«Показалось», – подумал мужчина.

 

 

Сон не шел к Петру. Встал с кровати. Засунул ноги в дырявые тапочки, зависнув, долго лицезрел большой палец левой ноги, очнувшись, пошел покорять просторы холодильника. Был на удивление свеж и бодр. На кухне: серая люстра, слабо освещающая комнату, грязные, со следами копоти и жира стол, несколько шкафчиков, мойка. В центр стола Анжела зачем-то поставила серебристую фигурку восточного божка, со скрещенными в позе лотоса ногами, привезенного то ли из Китая, то ли из Индии, то ли Маринкой, то ли Любкой. Дуры!.. Соколов протяжно и с удовольствием шепотом выругался. Этот божок злил его. Это умиротворенное лицо следило за ним. Петру почему-то казалось, что он вступил со статуэткой в словесный бой, смысл которого не понимал, но не было и слов, чтобы понять характер этой борьбы. Открыл окно и выбросил.

 

Шел белый снег, такой чистый, какого не было последние лет десять, без примеси выхлопных газов, правдивый и искренний, от него пахло детством, тем самым – с обмороженными красными щечками и наивными улыбками на неуверенных губах, ловивших беззубым счастливым ртом снежинки.

Огоньки в окнах гасли. «Вот живут себе, ходят туда-сюда, дышат, жрут и совокупляются. А зачем всё это?». Со смаком плюнул в направлении улетевшего будды. Совсем на мгновение, ему показалось, нет, кто-то шептал в темноте белоснежных деревьев, прячась за ними, чтобы не стать явным, как безумный насильник, выглядывающий жертву, или как отец, следящий из-за угла за первыми робкими шагами сына, боясь спугнуть проснувшуюся самостоятельность.

Тихий голос шептал, но шептал так явственно, закрадываясь внутрь, поселяясь в мозгу и уже оттуда подавая сигнал всему организму: «Вера – это то, что дает силы существовать. Понимаешь, Петя? Смерть – это не состояние. Это значит быть и не быть вовсе. Боль – состояние, жизнь – состояние. А смерть – признание, каждый хочет, чтобы его приняли. Понимаешь? Смерть – не быть ни в каком состоянии, но существовать. Смерть – это вечность. Зачем тебе мучения? Ты всё понимаешь».

Мужчина вышел в окно навстречу белоснежному пуху. Он падал в какой-то безумно нежный восторг, но недолго, потому что Пётр Соколов умер. Потому что единственное, во что он искренне верил, была смерть.

 

 

«“Я – то, что я думаю о себе. Если я о себе не думаю, значит, меня нет”. Этими прекрасными словами, друзья, вас приветствует радио “Яма”. Утро настало, в эфире передача “Как пробудиться, чтобы не пробудиться”. И с вами ее ведущий Акер Азраил.

Первое упражнение можно делать, лежа в кровати. Оно поможет вам проснуться, хотя, сами понимаете, это никому не нужно. Исходное положение – руки скрещены на груди, ноги вместе, глаза закрыты. Пятку левой ноги потяните в сторону правого уха, замрите на пять секунд, не дышите. Отдыхаем. Пятку правой ноги – к левому уху, выполняем движение медленно и плавно, не забывая думать о радостях седьмого пространства…»

Я потер озябшие руки и заказал чашку чая. Мне нравится этот бар, он похож на маленький ледяной ад. Когда очень холодно, когда тоска сковывает нутро, чай – единственное, что может спасти от помешательства, помогает успокоиться. И нигде он не был таким, как здесь, где не любят нежданных гостей. А я ненавидел эти пустые глаза, неустанно следящие, блуждающие по моему телу маленькими скользкими ручонками. Обмен любезностями закончен. Они хотят пробить стену и завоевать последний свободный город. Не дождетесь! Я соблюдаю правила.

Бармен принес заказ, он был и хозяином, и официантом, и уборщиком, и директором, и вышибалой. С ним я познакомился в свой первый приход сюда. Джо. Он же и объяснил мне правила, по которым идет игра – то, о чём все знают, но предпочитают молчать, как в покере: все мило скалятся, надевают очки и улыбку, а карты решают, кто ты и что тебя ожидает. Счастливой картой в седьмом пространстве был Джо. От него зависела дальнейшая судьба новичка.

Он с античным спокойствием как-то по-особенному заваривал чай, без улыбки глядя впереди себя. Среди посетителей с серыми вытянутыми лицами, напоминавшими обескровленные трупы, выделялась статная фигура бармена. Когда становилось совсем невыносимо от этого бездушья, Джо щелкал пальцами, давая команду, и они срывались, как псы с цепей, безудержно выплескивали эмоции, накопившиеся за долгое время молчания. Руки бармена покрывали татуировки на различных существующих и мертвых языках, по правой – от кисти до локтя – пробегала витиеватая иссиня-черная надпись «Memento mori», переходящая ближе к плечу в неуклюжую «НЕ ЗАБУДУ МАТЬ РОДНУЮ», увенчанную сфинксом с львиной мордой, открытой в полузеве-полурыке. Если смотреть в глаза льва под углом слева, то казалось, будто зверь добродушно скалится, справа – становилось не по себе от этого неустанно бдящего взгляда, неимоверно живого для рисунка на руке. Татуировок было так много, что, думаю, если их вырезать и сложить в единое полотно, то получилось бы не меньше, чем Книга Мертвых. Это приводило к мысли, что в седьмом пространстве Джо давно, даже по местным меркам, в которых начисто отсутствовало понятие времени. Здесь можно было пробыть год, два или несколько минут, но ничего внешне не менялось, как будто человек превращался в бальзамированную статую, что происходило за этот период внутри, мог знать только Бог, но его здесь не было.

 

Иногда в шутку Джо говорил, что по его рукам можно изучать географию. «Это Греция, это Трансильвания, а это, конечно же, СССР». Портретом вождя пролетариата он гордился как-то по-особенному, с нежной любовью поглаживая руку, заводя глаза в почерневший от постоянного курения посетителей потолок, подпевая себе под нос: «Товарищ Сталин, вы такой ученый…». Когда же на него кто-то заглядывался, зыркал так, что все разбегались.

Джо не был болтуном. Заварить чай – пожалуйста, кружка холодного пива – пожалуйста. А вот поговорить – нет. В седьмом пространстве никого не волновало, откуда ты пришел, что ты думаешь о происходящем. Никто не задавал вопросов и не отвечал на поставленные, потому что «НИКТО НИКОМУ НИЧЕГО НЕ ДОЛЖЕН» – гласила надпись перед входом в бар. А ниже какой-то шутник приписал: «Оставь надежду и душу всяк сюда входящий».

Всем плевать. «Всем плевать» – сладкое словосочетание. Мне и самому плевать. Но я еще знаю, кто я.

 

 

Как попасть в седьмое пространство? Проще некуда. Я совершил этот переход по собственной воле. Жалею? Нет. Это чувство осталось за закрытыми дверями моей квартиры.

На входе перед турникетами, похожими на те, что стоят в метро, за полупрозрачным стеклом будки меня встретила бледная девушка, пролаявшая заезженной пластинкой:

– Вы находитесь в пределах седьмого пространства. Добро пожаловать. Выкладывайте деяния.

Тут же передо мной трансформировались весы с двумя чашами.

– Какого черта? У меня нет ничего.

– Не задерживайте очередь! Выкладывайте из карманов.

Я пошарил по штанам и с удивлением достал густой серый туман, который поместился на одной чаше весов.

– Вы попали по назначению.

Симпатичный Цербер, отделявший меня от привычной жизни, возвестил, что я умер. Резкая боль прошла по всему телу, так получают новое имя – номер, ставившийся на шею, как несмываемый штамп на кусок говядины, поступившей на продажу. Его прожгли на моей шее, запах собственной горелой плоти тошнотворен. На прощание девушка добавила: «Иди в город, встретишь бармена, он объяснит правила». На какой-то миг мне показалось, что тень улыбки пробежала по ее лицу, но оно тут же сморщилось и пропало. Длинный эскалатор нёс меня наверх или вниз по черному длинному тоннелю. Теперь я номер 578.

Никто не может объяснить, почему у Джо человеческое имя вместо номера, почему он знает о новеньких всё, и кто ему дал право решать, кто останется, а кого утилизируют. Иногда казалось, что счастливчик Джо уже и не помнит, когда и откуда он пришел, почему остался. В уже поседевшей бороде, на которой оседает пенное пиво, бармен скрывает ухмылку и молчит. Изредка он шутит, и тогда весь бар трясется. Затем Джо надолго замолкает. И сложно поверить в то, что минуту назад густой смех принадлежал этому человеку с нахмуренными бровями и острым взглядом хищной птицы.

Чай бездушен, как лед на вершинах Пустынных гор, вытянутых вдоль семи холмов, обрамляющих седьмое пространство. Говорили, что именно из-за них пространство получило такое название и что где-то существует пятое и восьмое, девятое и третье. Спроси у меня, что такое седьмое пространство, я бы сказал, что это свобода от стереотипов, но как оно образовалось и где находится, на это не ответит никто. На западе лежит Холодное море, покрытое льдом, и переплыть или перейти его, чтобы сбежать отсюда, невозможно, так же, как и взобраться на покрытые стеклянными пластинами холмы, вылизанные временем. Иногда слышно, как Холодное море дышит безжизненными белыми барашками.

 

 

В детстве пьяный отец, пытаясь учить меня жизни, говорил: «Когда не имеешь шансов на большее, приходится смиряться с тем, что есть, поэтому не выпендривайся и ешь то, что дают, даже если это дерьмо». Я не оправдал надежд, возложенных на меня, занимаюсь в двадцать три года ерундой, люди в моем возрасте воспитывают собственных детей, а меня самого нужно воспитывать – так говаривал мой отец. Того же мнения придерживались и девушки, с которыми я иногда трахался без обязательств, но с контрацепцией. Мир интеллектуальных, творческих и неординарных личностей скушен, алкоголь дорогой и дешевый паршив и не приносит удовольствия.

Чай как будто спрашивает: что, тяжело тебе здесь? И ухмыляется. Я усмехаюсь в ответ, потому что мне плевать. В седьмом пространстве это сделать куда проще, нужно всего лишь привыкнуть к правилам. Есть несколько нехитрых шагов, которые облегчают игру…

Через какое-то время я попал в пустынный город. Тянувшиеся по всему периметру одинаковые серые двухэтажные домики с забитыми ставнями не предвещали ничего хорошего. Бар невозможно было не заметить, поскольку он один озарялся светом прожекторов, похожий на уродливый пряничный домик, неестественно большой и не пропорциональный, бар инстинктивно манил к себе. Я направился в его сторону, мертвый город поглотил меня. Ступенчатая витиеватая лестница, боковая гравировка которой поразила меня тогда, сейчас не вызывает эмоций: поглощение карликом быков, отрубленная рука, тянущаяся за золотом, и ряд каких-то смутных образов.

 

Открыл литую из чугуна дверь, гудящий рой посетителей, на секунду поглотивший меня, замолк. Я огляделся: пара бильярдных столов, длинная, тянущаяся через весь зал барная стойка, стулья. «Не богато», – подумал я. Бармен молча махнул рукой, подзывая к себе. Наклонившись прямо к моему лицу, он начал говорить, донося противное чесночное дыхание:

– Мне не интересна твоя «уникальная» история, не трать мое время, – произнес он, когда я попытался что-то сказать. – Обращайся ко мне – Джо. Я хозяин этих мест. Теперь я должен объяснить тебе правила. Во-первых, разговаривать с остальными можно только здесь, по моей команде ты должен заткнуться и никогда не задавать вопросы. Во-вторых, говори как можно меньше. Лучше всего молчи. Отсюда вытекает третий шаг – не заводи друзей-знакомых-подруг. Никакой болтовни, никаких чувств. Это карается. Четвертый пункт – не забывай, что в седьмом пространстве ты всего лишь гость, которому не рады, а главное – помни всегда, почему ты здесь и куда должен вернуться.

Пауза.

– Есть вопросы?

– Нет.

– Шустрый малый, мне это нравится.

 

 

Номер 578 сидит на заледенелой скамейке и заворожено смотрит в сторону Холодного моря. В седьмом пространстве можно заняться сексом, можно напиться без последствий, можно делать всё, что заблагорассудится. Здесь политик не трахает мозг, заливая своей ложью, как застарелой спермой, глаза, уши, рот, здесь нет чувств, но всему своя цена.

Сколько ты стоишь? Сколько стоит твоя вера в бога? Столько же, сколько и бог, ради которого проломляются головы. Уникальность, злость и самодовольство. А больше ничего и нет. Три слона, на котором стоит человечество.

 

Холодное море безжизненно, в нем не обитают рыбы, оно самодостаточно и живет для себя. Ему не нужна любовь или признание, оно мудрее. В забытом богом седьмом пространстве у каждого своя программа «развлечений». У номера 578 свои грехи – гордыня, выпивка, женщины, поэтому он и занимается здесь тем же самым. Кто-то в свое удовольствие душит котят, кто-то стреляет себе в голову, а кто-то насилует детей. И всем хорошо, и все счастливы. Но истинное чувство выжигается, оно разбивается о мертвые сердца и подыхает, как уличная проститутка от порции «крокодила». Но что такое истина, если ты настолько глуп, что не можешь принять ее.

«Я знал женщину, ненавидящую детей. Она хотела сжечь всех инвалидов и уродов, выбросить их со скалы вниз головой. Но она не спала ночью, потому что бедный Васька подрался с уличными безобразными котами и теперь у него расцарапана морда. И они выли в унисон, заглушая мат соседей, которые не могли уснуть, – размышлял номер 578, кидая камешки в Холодное море, ему некуда было торопиться. В баре было скучно, а сюда редко кто забредал. – Нашли ее на третьи сутки, когда трупный запах захватил подъезд. Она умерла в одиночестве, говорят, что остановилось сердце, а Васька с голодухи сожрал лицо любимой хозяйки. Ее тоже пустили в седьмое пространство.

Настало время познакомиться. Я неудавшийся самоубийца, и поэтому я здесь, – молодой человек нервно засмеялся, недавно появившаяся привычка разговаривать с самим собой не давала ему покоя, но ничего с собой поделать он не мог – механизм запустился. – Я возвращаюсь сюда, потому что здесь лучше. Я не знаю, что ждет меня, если в процессе оргазма веревка перетянется сильнее. Мне двадцать три года, и я сам выбрал, кем мне быть, а кем не стать. Гиперболтовня разрушает через телевизоры и Интернет психику жителей неуютных городов, они болтают обо всем, кроме того, что им действительно интересно. К чёрту!»

Номер 578 отправился к Джо.

 

 

«Надо сохранять грани инь-яня, чтобы каждому досталось по кружочку», – неслось из колонок. Песня, которая, как считал Джо, была «вкусной», поэтому он ставил ее через одну. И тут я увидел незнакомца, стоявшего в дверях и озиравшегося в испуге по сторонам. На его шее порядковый номер «семь». Здесь не любят прихожан с числом семь. Здесь вообще не любят людей, особенно с числом пространства. Семь дней в неделе, семь дней создавалась Земля, семь высоких гор окружают это место… Вот свезло.

Оборвав размышления, я направился в его сторону, распираемый любопытством, как кошелек, полный тысячью по десяткам, чтобы услышать его историю. Здесь не любят людей, но любят истории.

– Будем знакомиться, Пётр Викторович, – он протянул мне немного большеватую для его комплекции руку, на ней были видны пожелтевшие мозоли от сигарет. Подрагивающая улыбка скалит свой безумный оскал. – Понимаете, я здесь впервые и пока с трудом понимаю, где вообще нахожусь. Где я? И кто все эти люди?

– Пока тебе незачем это знать, – говорю я и вопросительно смотрю на остальных. Таких заморышей в седьмое пространство выбрасывает редко, надолго они здесь не задерживаются, быстро ломаются, потому нет никакого интереса с ними общаться, а даже наоборот, они опасны своими излишними вопросами.

– Не посчитайте меня сумасшедшим, но я… кажется… мне так сказала девушка, но она ошиблась, – тут его голос перешел на шепот, – умер.

– Вы послушайте его! Вот умора, – воскликнул на другом конце зала Джо.

Посетители стали с интересом посматривать в нашу сторону: – Нет, вы слышали? Кажется, нет, не могу, наш товарищ сомневается! Скажи, к примеру, вот ты, долговязый, почему ты здесь оказался?

– Смеешься, Джо, ясно почему, я умер, – не поднимая глаз от стакана, пропищал сгорбившийся парень в очках. – Еще прошлой осенью. Возвращаюсь с работы, а тут пьяный мужик с топором. Он мне кричит: «Свинья!» А я возьми и спроси: «Где?» А мужик в ответ топором по голове.

– Это никого не интересует, много болтаешь долговязый, нашему новичку может стать скучно, – пресек его Джо, посматривая на несуразного Петра с пивным животиком, который по мере разговора сжимался и становился меньше, как будто из него уходил воздух, как из шарика. – Может, кто-то еще хочет рассказать свою историю? Ты? – Бармен внимательно посмотрел на меня.

– Не в этот раз, Джо.

– Тогда говори ты, – он указал жестом в сторону новенького.

– Шутки по поводу моей смерти считаю неуместными. По законам Российской Федерации вы сейчас задерживаете меня в заложниках. Требую отпустить!

– Слушай, приди в себя, не будь бабой! А то уморил уже. Ты расскажешь нам свою историю, – бармен угрожающе сделал ударение на слове «расскажешь». – А потом посмотрим, куда дальше тебя отправить.

Зал замер, только в паутине дребезжала загнанная в ловушку муха. Откуда она тут взялась?

– А вы к-к-к-то?

– Я святой Павел, а это моя свита. Хочешь к нам? Мы ждем истории.

Посетители плакали. А Пётр Викторович смеялся. От страха.

– Я услышал какой-то голос, мне казалось, что я шел куда-то за ним очень долго сквозь темноту, утопая в каких-то болотах и снегах, потом я провалился куда-то и оказался в городе. Так сходят с ума? – Пётр закрыл лицо руками, но плечи выдавали его.

Зал замолчал. Что-то новенькое происходит в седьмом пространстве.

– Иди сюда, поболтаем. Остальные продолжаем молчать и выпивать за счет заведения…

«Странный какой-то. В последнее время вообще стало много заик. Люди не хотят умирать, хотя дохнут как мухи. Они не хотят, но желают часто этого. Мой дед, Иван Федорович, любил говаривать: “да чтоб ты издох, и волки сгрызли”. Зимой он пошел охотиться в лес на рябчиков. Его нашли с изгрызенным лицом. Тогда, впервые встретившись со смертью, я понял, что нельзя желать человеку смерти, потому что для нее это как приглашение. Деда хоронили всей сибирской деревушкой Шаровкой, в которой, по преданию, родился первый круглый дурак, от которого пошли по нашей земле все остальные, а дома в селении в честь праотца выстроены по кругу. Хоть и был Иван Федорович, что тут скрывать, злой мужик, но проститься с ним каждый посчитал долгом. Хоронили по старинке: дорогу к кладбищу осыпали еловыми ветками, мужчины шли впереди, женщины сзади. Я держался маленькой ручонкой за край деревянного ящика, мне было восемь. Деда было жалко, слезы жгли щеки, а больше всего было жаль бабушку, которая при жизни деда ласки особо не видела, а после того, как он отправился к нашим предкам, надежды на другую жизнь у нее не осталось и вовсе. Женщин вывели за ограду погоста, где они рыдали всеми голосами мира, оплакивая покойника. Мужики заранее вырыли глубокую яму, в которую и поместили деревянный заколоченный большими гвоздями саркофаг. Кто-то сказал пару фраз о хороших поступках деда, речь вышла до неприличия короткой. Мужчины сели в круг возле могилы и запели протяжную песню о долгом пути в никуда, о встречающихся преградах, о светлой памяти и еще о чем-то. Пели с диким восторгом и воодушевлением, как будто эта песня-молитва могла изменить окружающую жизнь, направить ее в должное русло, а эта смерть – шажок к безмерному счастью, ожидающее каждого, кто хоть немного причастен к этому священнодействию. Но это уже стерлось из памяти, оставив только одну картину, когда мы с бабушкой возвращались с кладбища не той дорогой, которой шли, а долго петляя по чужим заснеженным огородам, я сказал ей: “Теперь буду тебе вместо деда”. И меня охватила какая-то бурная радость, зловещая в своем уродском одеянии»…

Подумав, я сказал:

– Джо, я могу забрать его?

– Подумай о себе, номер 578. Это не твоя история, ты можешь идти, пока свободен. Ты понимаешь, чем тебе это грозит?

– Теперь это моя тоска…

«Бабушка бросилась передо мной на колени, что-то шептала, вытирая мои и свои слезы. Мне было ее жалко, и я уткнулся сопливым носом в воротник ее растрепанного от старости полушубка. Грязное солнце, вышедшее в серых тучах, неровно освещало посеребренные сугробы кристально чистого снега, а мне казалось, что во всем этом забытом богом мире нет никого роднее и ближе нас с ней, что всё это: лес вдали, замерзший ручей, бывший когда-то полноводной рекой, радио, громыхавшее у сельского клуба, стайка покосившихся домов – не более чем сновидение. А потом, когда уже пришли домой, она впервые дала попробовать самогон, гнавшийся ею втайне, он обжег утробу, а потом разлился теплым огнем по всему телу. Мы пели, обнявшись, грустные песни и больше уже никогда вслух не вспоминали деда»…

«Теперь это моя тоска», – повторил я про себя, пытаясь распробовать эти слова. От них пахло неприятностями и ничего хорошего не предвещающим.

 

 

«Сегодняшнее утро принесет детям много-много радости. У нас в гостях автор книги «Как я умер, или Сто причин умереть». Ваалий Зебубов! Радио «Яма» – с нами вы в яме.

– Как возникла идея написать эту книгу? Кто вдохновил вас, если так можно выразиться, на столь уникальный труд?

– Понимаете, смерть – это то, что люди в течение долгого времени отвергали, но наконец-то осознали ей цену. Ничто сейчас так хорошо не продается, как смерть. Вот представьте, чтобы убить человека, раньше требовалась куча бумажек, стоять в очередях, а сейчас достаточно желания и денег, да что говорить! Человек убивает себя бесплатно! Спасибо моему другу Владимиру Владимировичу, радеющему за счастливое будущее населения. Ведь человеку для смерти мало нужно, а он все равно не спит и радеет.

– Вы имеете в виду традиционный «метр на метр»?

– Что вы! Это давно уже вышло из моды. Сейчас гораздо важнее ипотека, ничтожное существование в поисках пропитания, некоторые еще не понимают, что с собой ничего не заберешь. В своей книге я попытался помочь людям и объяснить, что смерть, как бы мы к ней не относились, – это не мода, а состояние души.

– То есть вы хотите сказать, что самое драгоценное, приношу извинения радиослушателям за каламбур, в жизни – это смерть?

– Понимаете, это очень сложно для восприятия, но каждый должен уяснить с малых лет, что смерть это то, что существует раньше, чем мы появляемся. Мы появляемся, а она уже существует. В седьмом пространстве над этим вопросом ученые бьются уже не одно тысячелетие, но до сих пор не разгадали эту загадку, потому что мы не хотим понимать, что изначально мертвы. Покойники, бегущие за куском хлеба. У кого-то с икрой, у кого-то с маслом. Мы бежим, пытаемся перепрыгнуть через себя. Еще один обман, придуманный для управления всем этим театром с чередою перевоплощений и путешествий по пространствам – это милостивый и всепрощающий Бог.

–А как же Книга Вечности, которая гласит, что Бог: «Это как быть маленьким и ничтожным, идти в черной пустоте и тут увидеть свет, а потом возникает выбор: либо ты берешь его и идешь по яркому пути, либо остаешься в полной темноте, и со временем она поглотит тебя».

– Это обман. Очередной пиар-ход нашего пространства. Про это и многое другое моя книга «Как я умер, или Сто причин умереть».

– У нас в студии был Ваалий Зебубов, читаем и не переключаемся».

Самым неприятным было то, что это бредовое радио невозможно было выключить. Оно верещало в седьмом пространстве постоянно, не забывая напоминать о целях пребывания. Эта образовательная политика, направленная на создание безмозглых амеб, лишенных собственного мнения, на привлечение СМИ, использовалась и в седьмом пространстве. Иногда выползало солнце. И только оно и вездесущее радио напоминали о том, что этот мир потерян в огромном бесконечном Хаосе, и то, что он выплыл на другой стороне реальности, было ничем иным как глупой шуткой создателя.

– Вы мне очень помогли.

Кружка из моих рук выскользнула и разбилась на куски. Я вспомнил об этом великовозрастном младенце.

– Нет проблем, я уберу, – среагировал Джо.

– Слушай, Пётр, Петя или как тебя там, если ты думаешь, что мы будем друзьями, то это наивно с твоей стороны. Здесь никто никому никогда не может быть другом. Здесь всем плевать – запомни это и приспосабливайся.

– Я хочу сказать, спасибо, что выручили меня. Когда вернусь, я этого не забуду.

– Дурак, отсюда не возвращаются.

– Это сон, очень правдоподобный. Страшный сон. Жизнь есть сон, – прошептал напоследок он и дико засмеялся.

– Да, наверное, – раздраженно ответил я, потому что понял, что проблемы только начинаются. Человек, умерший пару часов назад, не принимает собственную смерть, эта истерика вскоре пройдет. – Слушай, либо ты затыкаешься, либо проваливай.

Пётр Викторович встал из-за стола, пошатнулся и… захрюкал. Этому мужику не пришло в голову ничего остроумнее. Изуродованная душа неумело рвалась из него наружу. Посетители засмеялись. Джо быстро среагировал, подошел к нашему столику и шепнул мне на ухо: «Уводи его отсюда».

 

 

«На прошедшей в минувший понедельник инаугурации всем известный Джо был растроган до слез поддержкой электората. Где были сами голосовавшие во время выборов, остается под секретом. Как и ожидалось, его. Законы соблюдаются.

Раньше здесь было спокойней. Пока не стали умирать либералы в таком количестве. Время идет, и различия стираются. Даже я уже привык к чудачествам Петра Викторовича, да и остальные не проявляют к нему интереса. Иногда кто-то из посетителей подначивает его, чтобы тот рассказал какой-нибудь случай, и тогда он расправляет перышки и начинает неспешный рассказ, удивляясь неосведомленности присутствующих, и не догадываясь, что это очередная издевка. Границы на время закрыли, и новенькие перестали поступать, ожидают своей очереди возле турникетов, поговаривают, что это пахнет бунтом.

– Был у меня один знакомый, такой жук. Работали вместе. И все он ухитрялся кого-то обмануть, свою вину скинуть и всегда выходил сухим из воды, что бы ни сделал. И такое бывает, – подводит итог Пётр Викторович.

– И что? – спрашивает один.

– Как что? Живет и процветает, – удивляется Пётр Викторович.

– Может, ему нужно было помочь, подсказать?! Тогда бы он все понял и исправился, как думаешь?

– Дурак ты! Кто ж его перевоспитает, если он умер? – присоединяется еще один посетитель.

– Как умер? – не понимает первый.

– Как родился, так сразу и умер. По-другому как? – отвечает второй.

– А как он с ним работал, если он умер? Брешешь ты всё! – поддакивает третий.

И тут уже ничего невозможно разобраться в этом гуле страстей.

– Говорю тебе, как родился, мамке его бумажку дали, она там расписалась, что, дескать, такой такойтович умер. А работал он позже.

– Ты либо шутишь, или не в себе. Человек рождается, потом умирает. Это называется жизнь, а смерть после жизни, после нее не работают.

– Если ты такой умный, скажи мне тогда, что такое смерть?

– Смерть – это когда всё умирает, клетки, мозг и так далее. А душа попадает в рай или ад.

– А кто решает, куда она попадет?

«Бог!» «Черт!» «Партия!» «Матушка природа!» – несется со всех концов зала.

– А мы где сейчас?

– В седьмом пространстве, только я не умер!

– А может, врешь ты все?

–Когда этот товарищ родился, то сразу умер, вернее он родился мертвым. Он был мертв изначально, а потом его убили, и он ударился в политику. Сейчас известный чиновник, создает какие-то законы или просто подписывает. Этого я точно не знаю, поэтому говорить не буду. У них там только мертвецы сидят. Так удобнее, видишь ли.

– А мне дед говорил, что душа есть у всего сущего: у дерева, камня или птицы. Только у человека нет, и поэтому мстит он за это всему живому, – вмешивается Джо. – Хороший был человек, хоть и наивный. А в седьмом пространстве нет ни у кого души, и мертвых нет, и живых нет, рая и ада нет. Пустота поглощающая грешников, дарующая радость греха. Ведь что может быть лучшим наказанием, чем оставить человека наедине с собой…

– Джо, мы грешники?

Лицо бармена становится суровым, и беседа прерывается.

 

 

Из Книги жалоб и предложений бара Джо

– Дядя, ты не по адресу, – сказала одна, темненькая, с коротко стриженной головой. – Ты не видишь, у нас свой разговор?

Я продолжал сидеть и смотрел в глаза другой, рыжеволосой девочки с большими зелеными глазами.

– Ты же знаешь, что она не даст тебе то, что есть у меня. Поехали ко мне, девчонки, у меня есть отличный виски? А наутро разбежимся.

Они переглянулись и рассмеялись. На выходе отдаю крупные чаевые, сверкаю перед девушками толстой пачкой новеньких банкнот.

Едем в такси. Они на заднем, я на переднем сидении, периодически подглядываю за ними в зеркало. Рыжеволосая девушка, похожая на солнце, над чем-то заливисто смеется. Другая что-то шепчет ей на ушко. Мы проезжаем пару кварталов. Водитель подмигивает мне и желает приятного вечера. Щедро оплачиваю таксисту его работу, долбанное тщеславие! Он запоминает меня и оставляет мотор заведенным.

На допросе он скажет: “Странная компания: взрослый мужчина, две молоденьких девушки. Он был так напряжен, как будто знал, что эти сучки оторвут ему голову”. Наручники закроются. Рабочий день окончен. Никто ведь не говорил таксисту, что меня найдут голого в своей квартире, а окурки, вещи, бутылки от спиртного будут разбросаны так, будто кто-то что-то искал. Рядом с телом найдут отрубленную голову с застывшей счастливой улыбкой. Мою голову, чёрт возьми! Переплетенные тела девушек найдут позже в желтом такси. Всегда и везде вместе.

Почему я в седьмом пространстве? Потому что здесь есть то, что мне нужно – податливые тела молодых девушек, делающих всё, что взбредет в голову. И мне здесь нравится».

 

*  *  *

 

У меня нет имени. Я № 578: «Время тянется долго. Однообразные дни сменяют друг друга. Так же, как и дома, но без каких-либо волнений или проблем. Прошла только неделя, а уже кажется, будто и нет другого мира, я начинаю забывать имена людей. Напрягаю память. Куски воспоминаний осколками впиваются в воображение. Я вижу маму, она где-то раздобыла белые пионы на первое сентября. Они сливаются с рубашкой в белое пятно. Я волнуюсь, что ждет меня в новом учебном году? С горечью узнаю, что мой товарищ больше не будет сидеть со мной за одной партой. Родители увезли его и мои детские радости в далекую прекрасную Москву, где мороженое вкуснее, где женщины красивее, туда, где сбываются мечты. Где нет номера на шее. Никакого.

Сколько раз я видел это Холодное море? Столько раз я встречал оскаленную улыбку бармена? Он помнит всех, он знает свое имя, потому что смерть выбрала его, хотел счастливчик Джо этого или нет.

Помню отца, столько лет прошло, а до сих пор помню. Мы жили тогда в новостройке. Панельный дом, всегда сырой и не уютный. Как-то я устроил самосуд над мокрицей, ползшей между склеек плит. Сосед сверху постоянно нас топил. Жили в однокомнатной квартире втроем: я, мама и старшая сестра. Надя училась, кажется, в третьем, а мне было года четыре. По воскресеньям мама с сестрой ходили на колхозный рынок, находившийся на другом конце света, где пахло маняще горячими пирожками, а продавцы завлекали попробовать наливные яблоки, свежую рыбу, заверяя, что если возьмете у них, то никогда не пожалеете. Свиные головы подмигивали крупным говяжьим языкам, а покупатели по-простецки интересовались друг у друга, где купить дешевле и вкуснее.

Я остался дома в одиночестве. Помню, как пришел отец, с нами не живший, мама за пьянки его выгнала, и жил он, скитаясь по всему городу грязный и вонючий. Помню, как он колотил в дверь, и я залез под кровать и молился, чтобы он умер. Я не понимал, что это, но мне казалось, что его смерть избавит меня от страха. Маленький человечек, думающий о смерти и боящийся ее. Я представлял, что придет мама с сестрой, а этот пьяный мужик зарубит их большим топором».

 

 

– Скажи, Джо, Бог существует?

– Видишь таракана?

Я посмотрел на стойку. Рыжий таракан упрямо бежал в сторону неубранных крошек. Рыцарь с отполированным панцирем. Джо резко накрыл стаканом сверху насекомое.

– Теперь я его Бог, – рассмеявшись, сказал бармен. – Я могу сделать с ним все что угодно: оторвать лапки, прихлопнуть или оставить сушиться под стаканом. Я – Бог, но я сомневаюсь, что таракан об этом догадывается.

Он поднял стакан и, взяв насекомое двумя пальцами, медленно растер его между ними.

– Могу сказать точно – здесь ты его не найдешь, и не пытайся искать.

Я попрощался и вышел из бара. Моросил дождь. Серый и тоскливый. Что я здесь делаю? Не мертвый, но и не живой. Что здесь делают эти полутени, полулюди? Может, это именно он, сидящий где-то наверху, отдал своим слугам такое приказание? Может, его и вовсе не существует, если он позволил появиться этому месту?

– Пятьсот семьдесят восьмой, подожди!

Я не останавливался. Назойливый седьмой номер не отставал.

– Пётр, какого черта тебе от меня нужно?

Он изменился и уменьшился в размерах, я избегал встреч с ним уже дней десять, он задавал слишком много вопросов. Почему его до сих пор не утилизировали? В седьмом пространстве не любят надоедливых.

– Пятьсот семьдесят восьмой, скажи, как ты умер? Я должен это знать, пространство мучает меня, я должен знать, как умер каждый. Я устал, каждый день, каждую минуту я должен искать самоубийц. Я сидел возле Холодного моря и услышал голоса, как тогда, они шептали, что ты поможешь мне, что ты знаешь, как мне остановить колесо.

– Какое колесо? Какое колесо, ты совсем сдурел! Перестань пить и возьми себя в руки! – заорал я.

Пётр не слышал.

– Ты знаешь, вчера Джо рассказал мне историю, она со счастливым концом. Она о женщине, не любившей детей. Анжела. Такое бездуховное и продажное имя. У нее умер муж, и, знаешь, что она сделала? Ты думаешь, жена оплакивала и ждала его? Коллега по работе, это мерзкое насекомое, пришел к ней с соболезнованиями. Он трогал ее липкими лапками, его усики уловили запах женской плоти. А она лила слезы печали в шелковом коротком халатике, не скрывавшем ее стройные ноги, насекомое знает, что нужно делать, оно предвкушает сладкий мед, томящийся между ног падшей женщины. Ты хочешь знать, что произошло дальше? – не ожидая моего ответа, он продолжил. – Насекомое спит на моей кровати, оно имеет мою жену, мои дети называют его отцом. Джо смеялся. Ты тоже будешь издеваться надо мной?! Джо сказал, что мне некуда возвращаться. Он сказал: смирись.

– Смирись, – повторил я, – смирись, ибо только смирение освобождает от мук. Я промок и озяб. Я иду домой, и тебе советую сделать то же самое.

– Как ты умер? Что ты здесь делаешь? В чём твое спокойствие?

Он вцепился в мою руку и не отпускал. Его больные красные глаза выжидающе смотрели, капли воды текли по его лицу, но он не смахивал их.

– Ты действительно хочешь знать, что я здесь делаю? Потому что я мертвый, так же, как и ты, как и остальные посетители бара, но я не тень и не призрак, я пью вино, совокупляюсь с проститутками, могу делать всё что угодно. А потом, когда надоедает, я возвращаюсь обратно, как и в первый раз, когда меня вытащили из петли и откачали, я каждый раз возвращаюсь в свою квартиру, переполненную врачами, я чувствую маму, гладящую меня по руке, я чувствую, что хочу жить. Но, даже вернувшись, я продолжаю пребывать здесь, потому что люблю убивать себя. Ты знаешь, где мы? Ты когда-нибудь думал о том, почему всё это происходит именно с тобой?

– Ты делаешь вид, что всё знаешь, что ничего не боишься, но на самом деле ты, как и я, ни черта не знаешь, глупый мальчишка! Тебе кажется, что ты понял истину.

– Что ты теперь хочешь от меня? Я всё сказал.

– Подожди. Не оставляй меня одного!

– Знаешь, что у нас общего? Мы решили, что наша жизнь принадлежит только нам, и мы вправе закончить ее тогда, когда захотим. Поэтому мы здесь. Это Нарака, и отсюда нет выхода. Только когда ты превратишься в тень, ты сможешь начать всё заново. Это номер 342 сказал тебе про колесо?

– Да, он сказал, что это единственный выход.

– Значит, его уже утилизировали.

– Что такое Нарака?

– Это наш ад. Мне пора.

И я пошел прочь, не оборачиваясь. Номер семь не останавливал меня.

 

 

«Что я натворил? Смерть – это всего лишь смерть и нет в ней ничего романтического или сверхъестественного. Как я жил? Любил жену. Любил. А она? Кем я был и кто я теперь? Души праведников попадают в рай, а где моя душа? Она есть у меня?».

Номер семь бесцельно шел по улицам города. Дождь закончился, и теперь густой туман окутывал здания. Тишина. Петра тошнило мыслями. И не понимая, что делает, он заорал как младенец, появившийся на свет. Время остановилось, в этом крике были отчаянье, вся боль, которые только могли быть в человеке, потерянном в самом себе.

 

Ничего не произошло. Пространство молчало, а серые тени жителей продолжали брести в полнейшей тишине. Беспомощная раздавленная душа металась по улицам, подбегала к теням людей, но они рассыпались на кусочки. И только радио продолжало плести принадлежавшую только ему реальность.

 

 

– В прямом эфире знаменитая поэтесса седьмого пространства, лауреат премий «Прах этому миру», «Последняя остановка» и других заслуженных наград. Как вы догадались, это гениальнейшая и блистательнейшая Туа Смитхет, автор книги «Мой долбанный фрейдистский мир». Чем порадуете?

– Сегодня я прочту последнее свое произведение.

– Конечное?

– Нет, вы видели когда-нибудь утилизацию поэтов? Во вторник, будет интересно, приходите. Последний стих, как слезы умершей девочки, такой же прозрачный и несмелый, который исчезнет в общем потоке сумасшедшей графомании. Перед моими глазами эти тени, вселяющие ужас и восторг, лица приходящих новичков, обреченных сгинуть в Лету. Слушайте же все! Трепещите, ибо истина выжирает внутренности, ибо страх правит вами!

До вечности доплыть невмоготу.

Плыву ведь так же, как живу – никак…

Трамвай рисует поцелуи на стекле, а дождь продрогший, смахивая слезы,

прохладой манит в чуждую постель.

Давись свободой, души детей, нет ограничений,

души друзей врагов, врагов друзей, без сомнений.

Мы умерли еще в начале фильма.

А Бог, собрав жизни пазл, подумав, на кусочки разломал.

А червоточину замазал…

– Прекрасные строки! Вы знаете, в ваших стихотворениях есть какая-то неуловимая невинная душа, как детство. Ну вот, я сам заговорил возвышенно. Перед утилизацией задам стандартный вопрос: если бы у вас был шанс что-то изменить, что бы вы сделали?

– Если бы у меня кто-то спросил, кем я не хочу вернуться сюда, то я ответила бы с уверенностью – человеком. Если бы мы только могли решать.

– Почему? Ведь человеком быть – это прекрасно!

– Прекрасно вовсе не быть. А эти все разговоры, кому как не тебе, Азраил, знать – пустая болтовня. Говорят, творческому человеку позволено всё. Я раньше тоже так думала, повесила на себя ярлык уникальности и предавалась радостям седьмого пространства. А если этот человек, которого ты утром видишь в зеркале, травит собственных детей, разве ему можно жить с этим? Я не хочу существовать. Успокаиваешь себя, что они мешали строить новую счастливую жизнь, постоянно вертясь под ногами. Яд для насекомых вреден для детей, он вызывает пену изо рта, он сковывает движение и отбирает дыхание.

– Может, вы еще о Боге задумывались?

– Хорошая шутка, Азраил, очень хорошая шутка. О нём я вспомню, когда стану тенью.

– С нами была Туа Смитхен. Оставайтесь с нами, если хотите быть всегда в курсе событий. А если не хотите быть, то это только ваше решение.

Когда у тебя будет седьмой номер, ты сможешь безнаказанно задавать много вопросов. Пётр шел в бар.

 

 

«Ребята, у меня отличное настроение, поэтому я предлагаю вам отличную шутку». Бар – живое трепещущее ухо. Стекла дребезжат от холодного ветра. Бар – слитые в едино мертвые организмы, слушающие Джо, говорил он очень редко, а с такой неживой улыбкой никогда, казалось, сам дьявол вселился в него.

Джо предлагает сыграть в игру. Вместо того чтобы открыть нам правду о седьмом пространстве, он выкладывает карты на стол: «Ребята, у меня отличное настроение, поэтому я предлагаю вам отличную шутку». Бар молчит, его охватывает волнение, такое, которое испытывает ребенок, предвкушая новогодний подарок.

В толпе я замечаю Петра. Бледный, с потухшими глазами, его жалкая фигура сливается с дверным проемом, в любой момент он готов сорваться с места и бежать прочь от этого кукловода.

– Кто победит, тот покинет пространство, – с легкостью говорит дьявол с поседевшей бородой.

Я не верю самому себе, и тем более я не верю Джо. Так просто: «Кто победит». Кто победит? Любой ценой. Надежда уйти из этого места вчера покинула меня, я забыл о самой важной вещи, силясь вспомнить, передо мной всплывали лишь глаза женщины, шептавшей: «Сыночек, не оставляй меня». Но лицо матери расплывалось, как разжиженная пластмасса, а мое имя застряло где-то в уголках ее губ.

Бармен говорит: «Проигравших ждет утилизация». Бармен говорит: «Вы то, во что вы верите».

Я пробую слово «утилизация». Оно означает конец, оно означает, что седьмое пространство заберет мысли, внутренности и душу и выблюет на город еще одну тень. Потерять единственную надежду вернуться, согласившись на игру,– что это, если не уставшее безрассудство?

Семь безумцев за круглым столом. Остальные, опуская глаза, отказываются. Бармен подходит к каждому, улыбаясь, спрашивает: «Может ты, красавчик?» или «Клава, тебе уже надоело топить котят?». Она кивает и садится за стол.

Я вглядываюсь в лица смельчаков. Как много среди них женщин, забывших, что именно они должны быть столпами человечности. Номер 342 курит сигару и ухмыляется. Вот тебе и колесо. Его подружки-лесбиянки рядом с ним, Клавдия Никифоровна. Прекрасная и бездарная поэтесса Туа Смитхен, в облегающем черном платье и манто, перешептывается с мужчиной, убийцей и насильником мальчиков. Они нашли друг друга в седьмом пространстве, чтобы потерять и забыться навсегда. Джо раздает по две карты. Ставок нет. Бармен говорит: «Эта история напомнила мне другую. Давным-давно в маленьком городке жил глупый юноша. Он считал себя самым умным и самым везучим. Однажды, возвращаясь из паба, он встретил по дороге старую женщину. Она окликнула его. Несмотря на сильный дождь, хлеставший его по щекам, и непролазную темень, юноша остановился и спросил, что ей нужно. Та проскрипела: “У меня для тебя есть уникальное предложение, но его нужно выиграть”. “Торговка”, – подумал он и хотел отмахнуться от нее, но та схватила его цепкими пальцами за плечо и произнесла: “Если ты откажешься, то очень пожалеешь об этом. Ты же сам говорил, что счастливчик, а значит, тебе повезет”. Он согласился».

Я догадываюсь, о ком говорит Джо. Бар – заблудившийся заигравшийся ребенок, истошно кричащий о спасении.

– Она предложила сыграть ему в игру, пообещав при победе несметные богатства. «Если ты проиграешь, – сказала она, – я заберу у тебя самое дорогое».

– Он проиграл, – говорю я. – Джо оказался не настолько везучим, как думал. Он проиграл самое дорогое. Свою жизнь.

– А что это была за игра? – испуганно спрашивает насильник.

– Сейчас вы познакомитесь с ней. Я раздам две карты. У кого не окажется семерок, покидает седьмое пространство и возвращается домой, пить чай с малиновым вареньем и забывает всё, что здесь с ним происходило. Кто получает хоть одну семерку, того утилизируют. Играем до тех пор, пока не решится судьба всех игроков. Пан или пропал.

– Джо, а что выпало тому юноше? – спрашиваю я.

– Три семерки, – холодно отвечает бармен. – Всем пива за счет заведения!

Бар – молчаливая женщина, ожидающая пьяницу-мужа, потирающая старые раны лезвием бритвы. Семеро проигравших, армия призраков, освободившая место новичкам. Седьмое пространство, встречай своих заблудших детей!

 

 

«Семеро, они рождаются в равнинах Запада; семеро, они вырастают в горах Востока; они сидят на престолах в глубинах земли; они наставляют свой голос греметь на высотах земли; они раскинулись станом в безмерном седьмом пространстве между Небесами и покровом Холодного моря; доброго имени нет у них ни в Небе, ни на Земле. Никто не ждет и не зовет их домой. Нет пристанища у заблудших. Нет свободы у забывших. Армия теней поглощает избранных, голоса гремят по всей Земле, собирая плоды, забирая падших. Семеро обретут власть и сядут на трон, рожденные женщинами, взращенные их молоком, отрезающие персы матерям и женам, убивающие детей во чреве, творящие хаос и уходящие в пустоту. Вам, детям седьмого пространства, слава и покой.

Я, Азраил – ангел смерти, с прискорбием сообщаю, что наше вещание прекращается».

Радио замолкает. Я считал, что всегда могу покинуть седьмое пространство, как только захочу, время шло, и я забыл, куда нужно возвращаться. Лица стерлись. Я не верю своей памяти. У меня ее нет. Джо говорит, что нас никто не ждет. Грязные женщины, стоящие вдоль серых стен забытого богом города, в один голос твердят, что нас никто не ждет. Они раздвигают ноги, но боятся смотреть в глаза. Без эмоций стонут, мой член падает, не желая быть орудием бессмысленного действа. Черт возьми, ведь у оленей есть душа. Живая и безгрешная, как у младенцев, но чище. На севере нет берегов – он бесконечен, так, что не хватает чувств охватить его, так, что не хватает разума понять. Там нет моря, но там есть олени, в которых дышит теплое бескрайнее море. Почему я не могу стать оленем? Почему я не могу вернуться обратно свободным животным?

Я представляю, как подставляю руку, и ладонь обжигает горячим дыханием. Он дышит мне в оживающую душу. Разрушающее наваждение. Массирую холодные соски сдавшейся женщины, надеясь, что когда загляну ей в глаза, увижу в них безропотного оленя. Но на меня смотрит тоска и отчуждение. В перегибах ее рыхлого тела умерло желание.

Олени умирают долго. Они издают протяжный крик беспомощности перед лицом гибели. Умирать страшно, даже если веришь, что там, куда попадешь, тебя ждет сад эдемский. Животное зовет сородичей, но они не идут, потому что это битва один на один. И тогда он склоняет голову, и, кажется, сон оковывает одинокого странника, ожидающего опасного хищника. Так проходит одна вечность, за ней вторая, а на третью наступает тишина. И затем олень падает на колени, уходящие в землю. И земля поглощает его, забирая в теплую постель сновидений, так безгрешная душа обретает покой.

 

Я заглядываю в глаза проститутке, поедающей мои внутренности, пока наши тела совершают песнопения. Густой черный холод, мерцая из прогнивших глазниц, целясь прямо в сердце, ползет по стене, по полу, по кровати, всё ближе подбираясь ко мне. Я кричу и отбрасываю тень в сторону.

 

 

«Джо, как покинуть седьмое пространство?» – «Это невозможно, если ты вопрошаешь об этом. Кто ты сейчас? Кем ты был?» – «Я мертвец?» – «Нет, но это ненадолго». – «Меня утилизируют?». – «Видишь часы?» – «Два часа до восхода солнца». – «Седьмое пространство оставило тебе два часа, не каждому отводиться столько времени. Оно не отпустит тебя. Но знаешь, можно всегда сыграть в одну игру»…

Я выхожу из бара. Город вырос и потемнел, но как может быть темнее темнота? Серые тени ползут по стенам, прыгают из одной оконной глазницы в другую, играют в прятки, перешептываются между собой, зовут принять участие в веселье. В седьмом пространстве любят игры.

И тут я замечаю Седьмой номер: уткнувшись в дверь, он из последних сил колотит в нее. Я окликаю его.

– Почему ты еще здесь?

– Я не знаю, куда идти.

– Ты можешь пойти вправо или влево, можешь идти вперед. Седьмое пространство не поглотит тебя через два часа, – меня захлестывает смешанное чувство жалости и злости. – Это я уже не могу ничего сделать. Это мне некуда идти, и это меня никто не ждет. Я не встретил свою мать в седьмом пространстве, ее здесь нет, она заслужила пребывание в другом месте. Это я бежал сюда от своих проблем, не понимая, что время жизни, самое драгоценное, что есть у меня, я трачу впустую, упиваясь своей ничтожностью и жалостью. У тебя есть дети и жена. Ты думал о них?

– Не проходило и минуты, чтобы я не вспоминал о них. Но зачем им такой отец? Что я могу им дать, кроме своей нелепой философии? Я не хочу возвращаться! – кричит Седьмой номер. – Мне лучше здесь, понимаешь? Я сам выбрал смерть.

– У меня нет времени выносит тебе приговор, думаю, что ты сам это сделаешь. Тебя зовут Пётр Соколов, запомни это, и ты станешь свободным. Это твой дом? – спрашиваю я, пробегаясь взглядом по неуютному городу.

– Издеваешься?

– Ты сам ответил. Мертвым не нужен дом. Нам нужно идти! Седьмое пространство дает один шанс.

– Кто ты? Я не знаю твоего имени.

– Зови меня номер 578…

Я несусь весело на санках с горки, пришел пьяный отец, бабушка рыдает мне в плечо, кто я? Как звала меня мама в детстве? Где я вырос и кем я был? Я забыл, я всё забыл.

 

 

Я стою перед Семью холмами, над каждой их вершиной сияет маленькое серое солнце, тусклое и не согревающие. По телу разливается сковывающая тоска, холодное безумие глядит в мое нутро и улыбается, я знаю, что за ними нас ждет теплое море. Мы можем пройти через горы смерти. Но только вдвоем, у Соколова есть память, а у меня… у меня есть вера и желание спастись. Любой ценой. Тогда в баре Джо сказал мне: «Встреча с Седьмым номером не случайна, каждый раз в тебе просыпается жалость, и ты не делаешь того, о чем просит тебя седьмое пространство, оно злится на тебя, оно не любит ослушавшихся детей». Я хватаю большой камень и ударяю им Петра в затылок; идущий впереди, верящий в мои обещания, он не знает, что мы здесь не впервые. Он падает. Две тысячи лет идет эта война, и она подошла к концу.

 

Где же справедливый судья, который отпустит меня домой? Тишина, такая же плесневелая, как брошенный кем-то кусок хлеба. Пётр лежит, уткнувшись лицом в землю, и хрипит. Я вижу, как густая вязкая кровь сочится на серый песок из размозженного черепа, окрашивая его в багровый. Я не самоубийца. Я палач, орудие седьмого пространство, творящее справедливость, я волшебник, исполняющий людские желания. Смерть для него оказалась важнее, и я подарил ее. Только кровь на моих руках смоет грехи, только кровь кадилом освятит дорогу домой. Теперь номер 7 лежит спокойно, и даже некое подобие улыбки отражается на его лице. Я – это он, но другой, тот, кто вернется к его жене и детям. Мама говорила, что у белых пионов чистая душа. У всего окружающего есть душа. Я знаю, почему у Петра такой номер, это отметка седьмого пространства. Для меня.

От стелившейся серой земли, разделенной острой полосой горизонта от небесных клочковатых бровей, грозно нахмуренных, лежит бескрайняя пустыня. Небо здесь другое, его так много, что будто и не существует вовсе этих звезд, висящих низко над головой, этих планет, мерцающих вдали, прозрачного разряженного воздуха с растворенными в нём мельчайшими частичками пыли и серы. А есть только оно – сплошное пространство неба, в котором пребывает в вечности молекула по имени человек.

Я никогда не задумывался, кто они, коренные жители. Расплющенные давлением прозрачные тельца, стайками перебирающиеся от одного камня к другому, бесшумно и неторопливо, не обращающие внимания на меня и тело Петра Соколова. В изуродованных лицах я узнаю Сергеича, его подруг, Клавдию Никифоровну, они окружают меня и зовут к себе: «Это так прекрасно, пойдем с нами, мы больше не страдаем. Седьмое пространство любит нас».

Джо обманул, их не утилизировали! Он солгал, что у нас нет выбора. Но мне наплевать! Я чувствую, как мое время приближается к концу. Пробьют часы на пряничном домике, и моя душа войдет в Петра. У меня будут дом, жена и дети, от которых отказался Соколов, и они никогда не заметят подмены. Я вижу лицо Джо, он говорит: «Ты хочешь свободы? Тогда убей его». Бар обнажает свои клыки, в которых застряли куски не прожаренного мяса. «Ты убьешь его, – повторяет хозяин, – пространство устало от него, оно освободит тебя, если ты исполнишь приказание». Часы бьют, но ничего не происходит. Бармен солгал мне в очередной раз. Седьмое пространство – Нарака – и оно не отпустит меня. Неужели конец? Но, всё еще надеясь, оглядываюсь посмотреть на Петра, конечно, его уже нет. Теперь точно конец.

Вдали среди зыбучих песков виднеется небольшой островок зеленой влажной травы, мне туда. В детстве я грезил океаном и космосом, но потом вырос и забыл. Рассеивающееся облако, за минуту до этого бывшее седьмым пространством, дробится на куски, и черная пустота, как игривый котенок, царапает мои ноги. Ты то, во что ты веришь. Мне некуда возвращаться. Я потерял свою веру. Джо знал всё наперед, но в седьмом пространстве так любят игры со смертью.

Трава накрывает колючим одеялом, как бабушка, когда я заболел после похорон деда. Но и она прожила недолго. Я так устал за эти две тысячи лет, я устал сражаться с придуманными врагами, я не сделал ничего плохого, я только хотел, чтобы Бог любил только меня одного, чтобы его сын понял, что я останусь с ним до последнего. Если кто и заслуживает смерти, то только предатели. Черная пустота гладит меня по лицу и шепчет: «Иуда, я так долго ждала тебя, ты не будешь больше страдать». Теплое море покрывается льдом, а дикий огонь выжирает внутренности. Я возвращаюсь домой. Наконец-то свободный.

 

 

Иуда не убил Петра. Тот змеей отполз от него и теперь выжидал. Что-то должно было произойти. И пришел судья, его мантия, развеваясь от дыхания несуществующего ветра, накрыла домишки города, и тени, чувствуя отца, слетались под покров его одеяния. Он брел не торопясь, ибо хозяину времени некуда спешить.

Он тянул руки, но не было у него лица, чтобы сказать, какие намерения были у него, но Соколов знал, что он вдыхает воздух, чтобы учуять его, и Пётр хотел слиться с холодной стеной крепости, ибо ожидание было для него хуже смерти. Мужчина пытался встать и бежать, куда угодно, но в его теле не было сил уйти от этого надвигающегося ужаса.

Там, где мантия накрывала город, зияла черная пустота, город терял свою напускную реальность. По артериям кровью сочился страх. Соколову казалось, что он уже умер, когда жизнь забилась в нём, как никогда прежде.

«Почему я не сказал спасибо жене, когда она родила Сашку? Или сказал? Я не сказал ей главного, что умирать не больно, а страшно, когда не всё сказано».

Судья останавливается. И тут Петру кажется, что он слышит голоса, но не те, зовущие его когда-то. Хор детских голосов проникает в его голову, и поет о том, что человек рождается меньше меньшего и больше большого, и ему решать, во что он поверит. Бог выходит в мир, и подданные, столпившись вокруг, восторженно треплют его за щечки и тут же разбегаются, услышав грозный крик, разрывающий тишину. Человечек растет, ценности превращаются в струящийся и проходящий сквозь пальцы песок. А потом появляются новые маленькие цари. Ты – тот, который стар, ты счастлив, потому что порядки мироздания не нарушаются. Человеку свойственно умирать, но рожден он для другого.

Песня выходит из Петра и несется к небесам, голоса становятся громче и протяжнее: «Обида на Отца, порожденная Адамом, устремилась во Вселенную. Обида была маленьким ребенком, и ей было страшно в черной пустоте, на которую ее обрекли, но проходили тысячелетия, и она набралась сил и создала себе пристанище – седьмое пространство».

– В чём спасение?

– Вспомни, кто ты, – шепчут голоса. – Твои часы скоро пробьют. Отбрось мысли, спустись вниз по лестнице, там ждут встречи, порожденные тобой страхи, ты должен победить их.

– А кто судья?

– Ты сам себе судья.

Обычная деревянная лестница, с покосившимися ступенями, ведущими в черную пустоту. Соколов в последний раз оглядывается. Где-то вдали дышит Холодное море. Он представляет жену в теплой от тела постели, видит свернувшегося в позе эмбриона маленького Сашку и Вареньку, обнимающую плюшевого медведя. «Джо солгал! Всё в моей голове. Бог – это то, в кого ты веришь». Зажмурившись, он прыгает...

 

Босоногая женщина в прозрачной ночной сорочке, из-под которой виднеются набухшие от холода соски, склонившись над мужем, плачет от страха. Она треплет мужчину по щекам, гладит по волосам, но тщетно. Тело неподвижно. Измученная женщина кричит от отчаяния: «Не оставляй меня, пожалуйста, слышишь? Ты слышишь меня?! Я не смогу без тебя, Петя, не смогу жить без тебя! Любимый, дорогой мой, как же Варя с Сашкой, как же мы, что мы, как мы без тебя! Петя, очнись! Я не смогу без тебя, я люблю тебя, Пётр! Пётр!» И, кажется, что только собственное имя выводит мужчину из оцепенения. Анжела вскрикивает, задыхается от истерики, бьет мужа по щекам, обнимает за голову, ее слезы капают на его лицо.

«Это был страшный сон, невероятный сон, Анжела, я думал, что никогда не увижу тебя, мне снилось, что я умер», – тихо шепчет Пётр, привлекая к себе жену, жадно вдыхая её запах. Она такая близкая и родная. Его женщина. Пётр прилипает к влажному лотосу, как путник в пустыне, нашедший долгожданный оазис. Окно открыто настежь, зимний колючий снег летит на подоконник и тут же плавится о сплетенных в едино мужчину и женщину. Пётр чувствует, как внутри него дышит теплое море, которое из его тела медленно переливается в другое, даруя новую жизнь.

Новомосковск спит. А Будда, заносимый февральской вьюгой, улыбается.

 

Май 2013 – июль 2014

 

 

© Алина Гребешкова, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015