Анна Мохова. Плен (16+)

ПЛЕН

 

«Плен» — книга очевидца и участника событий. Она про то, как там, в плену, на самом деле. Там, это где идет война. Где стреляют и убивают. Где гибнут друзья. Где пытают. Где живут войной. И где на самом деле живут русским будущим. В общем, русский МИР и его герои в реальности экстремальных событий.

Эта книга русского журналиста Анны Моховой, попавшей в засаду и плен вместе со своим коллегой в прошлом году под Донецком. И пока всех на всех не поменяли — прошло 28 дней.

Теперь жизнь имеет другое измерение и цену. И оказалось, что цена ее ничтожна. Выживешь, только если тебе повезет и если останешься человеком.

В общем, книга о событиях, о которых мы знаем со страниц газет и экранов телевизора.

Книгу стоит прочесть тому, кто действительно хочет узнать, как там, на войне, на самом деле, и кто есть кто на этой войне.

 

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

ПРЕДИСЛОВИЕ        

ВСТУПЛЕНИЕ

ВЕЧЕР В ИЗВАРИНО

В ОПОЛЧЕНИИ

НА ДОНЕЦК

В КОГО СТРЕЛЯЮТ КАРАТЕЛИ В ДОНЕЦКЕ?

КОМИССИЯ ПО ДЕЛАМ ВОЕННОПЛЕННЫХ И ЖУРНАЛИСТЫ

ПО ТУ СТОРОНУ ЗЕРКАЛА

В КОММУНАРЕ

ПЛЕН-ТУР

ПОД КРАМОТОРСКОМ

ДОЗНАНИЯ В ИЗЮМСКОМ СБУ

ПОСЛЕДНИЙ ШТРИХ В РАССЛЕДОВАНИИ

РУССКИЕ РУБЯТ РУССКИХ

КАТИ БОЛЬШЕ НЕТ

ОСВОБОЖДЕНИЕ

НА СВОБОДЕ

О ВОЕНКОРАХ, ВОЕННОПЛЕННЫХ, И О НАС

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

Прошло почти 25 лет. Распад СССР продолжается. И даже после более двух с лишним десятилетий с момента трагических событий на огромном расстоянии во времени, это событие продолжает оставаться причиной гибели людей и масштабных разрушений.

Хотя в основу построения Советского Союза как государства нового типа и были положены научные теории и знания, практика показала, что в этом проекте были допущены какие-то просчёты. Последствия просчётов — это то, что мы сегодня видим на границе России. В Украине.

Масштабы происходящего огромны. В процессе задействованы десятки миллионов людей. События происходят на огромных территориях.

К чему это приведёт, пока не ясно. Но слишком много тех, кто пытается на этом процессе решить свои вопросы. Участников и заинтересованных лиц в событиях очень много. Начиная от больших и малых, дальних и близких государств и заканчивая отдельными личностями.

Некоторые просто хотят стать героями. Но война — это не игра, когда можно пройти маршрут заново. Переиграть всё по-новой. Некоторые хотят заработать. Однако большинству не повезёт.

Даже некоторые государства, не учитывая свой предыдущий негативный опыт, пытаются еще раз попробовать и переиграть историю.

В общем, хотите, или нет, но на значительной территории бывшего СССР идёт война. Самая настоящая война. На каждой войне, как известно, бывают пленные.

О том, что такое плен и каково там, в плену, рассказывает эта книга, написанная непосредственным участником этих событий.

Кто и как попадает в плен — вопрос другой. В данном случае книга про плен как явление и про человека в этом плену.

Всего 28 дней в плену. И столько событий. Вывод от прочтения книги — что во время этих событий люди меняются. И меняются по-разному. Но это те, кому повезёт. И они выживут.

Автор этой книги — журналист Анна Мохова. Она побывала в плену и осталась в живых.

Анна не просто журналист, она непосредственный участник самих событий. Она оказалась в плену. Пробыла в нём 28 дней. Вернулась домой и написала эту книгу.

Ей повезло, что про неё не забыли друзья. Повезло, что её удалось в самый последний момент включить в список тех, о ком известно, что они живы, кого требуют вернуть обратно, кто подлежит обмену.

Конечно, в любой обстановке люди должны оставаться людьми. Но, в плену люди меняются. Поменялась и Анна.

Вначале, давно, она училась на физика-ядерщика. Так хотел ее папа, который работал над созданием ядерного оружия в команде академика Андрея Сахарова. Но она, выучившись, решила стать журналистом и писать о боевых искусствах. Журнал «Тэнгу» — это ее работа.

Потом у неё были Крым, Луганск, Донецк. Анна стала фронтовым корреспондентом. Потом плен. После плена – книга.

Так что события меняются стремительно. Люди тоже меняются в этом круговороте происходящего и смене декораций. И мы теперь можем узнать непосредственно от очевидца событий, как на самом деле в плену. И что там происходит.

Но знаете, что меня поразило больше всего? Идиотизм происходящего. К врагу попал настоящий физик-ядерщик. А вопросы захвативших её в плен интересовали самые идиотские. Глупые вопросы.

А значит, пока люди не поумнеют, всё так и будет. Будут пленные. Будет идти процесс, когда некогда перспективная страна и процветающая территория не станут соответствовать уровню развития самих жителей этой страны и территории.

В общем, всё, как всегда и в любом русском государстве. Единственный способ доказательства – это всё довести до полного абсурда. Украина в данном случае не исключение. А жаль.

Хотя, быть может эта книга, и многие другие, поможет одуматься и остановиться на краю пропасти.

Россия Украине не враг. Но и в России пока не знают, как и чем лечить буйнопомешанных.

Потому, прочитав эту книгу Анны Моховой, может, все вместе подумаем?

Подумаем? Правда?

А пока вспомним тех, кто уже погиб. Тех, кто из плена не вернулся. Тех, кому не повезло. Ведь это были одни из лучших.

Александр Травников

 

Нас освободили из украинского плена 21 сентября, в день Рождества Пресвятой Богородицы.

Мы от всего сердца благодарим всех, кто принимал посильное участие в деле нашего освобождения. Спасибо, ребята, всем, кто помнил о нас, кто молился за нас, кто не поленился замолвить слово, сделать репост или лайк на наших фото. И, конечно же, тысяча извинений за то, что мы заставили вас поволноваться.

Отдельное спасибо руководителям и участникам Комиссии по делам военнопленных министерства обороны ДНР, создавшей возможности для нашего возвращения и обеспечившей психологическую и медицинскую поддержку.

С уважением Анна Мохова, Алексей Шаповалов

 

О ВОЙНЕ. Я знаю, что такое война. Я к этому всегда с каким-то переживанием относился. Война гражданская, ведущаяся в государстве, — это самое страшное. Война вокруг тебя, вокруг твоего подъезда и дома... И некуда бежать... Соседи пришли убивать соседей, причем полностью ощущая себя правыми, а их — полнейшими деградантами и скотами. Ужасная абсолютно ситуация. Когда брат идет на брата — что может быть страшнее? Однажды я на себе это ощутил. Если до этого какая-то одна нация воевала с другой, то это исторические процессы, хотя это всегда печально. Или национальность с национальностью, как угодно это назовите. Но в данном случае, в современной истории я увидел это впервые. А повидал много. Граждане одного государства, говорящие на одном языке, пошли убивать сограждан. Причем пошли убивать именно гражданское население. Целенаправленно.

О ПРАВИТЕЛЬСТВЕ УКРАИНЫ. Я до сих пор не осознаю никакого руководства Украины. Не потому что я такой сепаратист упертый, но я не осознаю руководства Украины. Потому что если я их осознаю или признаю, то в таком случае я имею точно такие же права, как и они: создать банду, прийти в правительство России или туда, где сил хватит, — в любое государ­ство, выгнать существующую власть, и якобы все будет хорошо. Но мы же в цивилизованном мире живем, так не должно быть. Таких вещей нельзя допускать вообще, потому что все это ведет к беспределу. К большому, большому беспределу.

ЧТО УДИВИЛО. Люди малоактивны и малоэмоциональны. Казалось бы, они местные жители и здесь идет война. Нужно делать все необходимое, ведь ты не уехал в Россию в качестве беженца, ты в этой войне и так уже участвуешь! И если остался здесь, соответственно, нужно работать, что-то делать, решать вопросы, в независимости от степени их сложности и т. д. Ответов на них нет и быть не может. Просто ставится задача, и ее нужно выполнить. Потому что стоит вопрос жизни и смерти. Меня сопровождает непонимание, и периодически возникает мысль: пока не прилетит, скажем, снаряд в окно и человек не увидит потроха жены, ребенка, валяющиеся у его ног, его не «включит». И только после этого: вот, с*ка, надо воевать! Даже если снаряд будет лететь в соседний дом, ему будет наплевать. Это неоднозначно, конечно. Нельзя всех в кучу сваливать, но периодически возникает мысль: если бы меня спросили, после того как я увидел это в массе, стоит ли ехать за них воевать или умирать? Нет, не стоит.

ПОЧЕМУ ЗДЕСЬ? Это решение было принято осознанно, а не основано на какой-либо конкретной причине, хотя и их, конечно, можно было бы перечислить. Это не первая моя война, и вопрос был простой: «Нужно ли мне там быть? По совести ли находиться там? Или по совести сидеть, жрать суши, смотреть по телевизору и удивляться всей этой кровавой вакханалии?». По большому счету, звучало так: это необходимо, просто должно. Этот вопрос я решал для себя. Списался и понял, что происходит. Естественно, было понятно, что мало ли что напишут и мало ли что расскажут. Если бы я на месте увидел, что что-то не так, развернулся и уехал бы сразу. Первое, что сделал, — проехал и посмотрел все вживую. Разрушенные рынки, больницы, школы. Здесь убивают именно гражданское население. Практически снесенные с лица земли небольшие города...

WELCOME. На самом деле все, что я пишу сейчас, всего лишь слова. «Снесенные с лица земли города» — чтобы это прочувствовать... Если кому-то это интересно, очень рекомендую съездить на экскурсию в Донецк, Луганск и посмотреть окрестности. Или в Славянск (или Славинск). Катастрофа жуткая и зрелище жуткое. Особенно приезжая из цивилизованно­го мира, оттуда, где все хорошо, где люди сидят в ресторанах и макдональдсах, а проезжаешь буквально два-три часа, и видишь людей, которые бегут и по которым лупят «Градами». А они бегут, а в руках у них дети. И не то что сумок, пакетов даже нет. Они просто не успели ничего взять. Они схватили детей, документы какие-то, если под рукой были, и бегут через границу. Пограничники всех пропускают, никого не визируют, потому что визировать некого — обстреливают сами пограничные пункты. Куча брошенных машин на той стороне, потому что некогда их оформлять. Это жуткие вещи.

Председатель Комиссии по делам военнопленных

министерства обороны ДНР Виталий Питер

 

ВСТУПЛЕНИЕ

 

Ни о чем не врут так много, как о рыбалке, об охоте и о войне...

Решение поехать в Донбасс возникло как бы само собой. Слишком много разговоров было вокруг этих событий, слишком много возникало вопросов, о которых нельзя судить с чужих слов...

В журнале «Тэнгу: боевые искусства и традиции», который я придумала в Киеве в 2007 году, мы рассказывали о воинских традициях, о мастерах и мастерстве, о боевом духе и об искусстве взаимодействия, ну и, конечно же, о разного рода противостояниях. В декабре 2013 года пришла мысль возобновить производство журнала на Кубани и таким образом охватить события не только в Украине и Крыму, но и в Краснодарском крае. Именно тогда появилась необходимость разобраться в том, что происходит на украинской земле. Первоначальная идея — сделать материал о противо­стоянии на Майдане — быстро изжила себя. Ехать туда не хотелось. Мнения же киевских коллег о происходящем не просто различались, а сильно изменялись со временем и в короткий промежуток начали противоречить их собственным первоначальным тезисам. Менялись настроение, содержание, лексика...

 

Аркадий Г.,

доктор искусствоведения, профессор, архитектуровед, культуролог, библиограф, бывший коллега

 

Февраль:

«Сейчас в Киеве творится непонятно что. Я так понимаю, что всегда были и будут мужчины, для которых война — мать родная: в шлемах походить среди копоти, порыдать над убиенными, побросать бутылки с зажигательной смесью... в общем, размяться всем вместе. Идея здесь уже и не совсем при чем. Может, это звучит цинично, но я всегда полагался на здравый смысл, и, уверен, он должен восторжествовать.

Надеюсь на встречу в Киеве.

Всегда твой Dr».

Май:

«Честно скажу: за новостями не слежу вообще уже второй месяц. Не знаю, что где происходит и, честно говоря, не очень стремлюсь. В Интернете усердно избегаю новостийных блоков. Телевизора нет. Стал аполитичным в самом худшем смысле: полнейшее равнодушие к происходящему. Наверно, это плохо, но, чтобы хоть как-то сохраниться в здравости рассуждения, это необходимо.

Пишу, читаю, смотрю хорошее кино и исправно хожу из дому на службу и обратно.

И все-таки надеюсь на встречу, невзирая ни на что.

Всегда твой Dr».

Август:

«Почему я, «мыслящий человек», держусь проукраинской позиции? Потому что это честно.

Еще в январе я не знал слов украинского гимна, не слишком часто переходил на украинский в беседах, теперь делаю это с удовольствием; теперь знаю гимн, выпустил книгу по-украински, горжусь нашими солдатами. И где сказано, что процесс самоутверждения государства в головах его граждан должен быть бескровным?

Надеюсь, до встречи в Киеве.

Держимся.

Всегда твой Dr».

Сентябрь (после моего возвращения из плена):

«За тебя лично, Анюта, рад, но я не понимаю, что российские военные, невоенные и в том числе ты делаете на территории моего государства?

А.».

Конец переписке.

 

Егор А.,

бывший корреспондент «Тэнгу» в Киеве

 

Февраль 2014 г.:

«Я особо не лезу, но у меня есть люди и в том, и в другом лагере. Сначала я даже грел тех, кто приехал, харчами и одеял передал. Потом увидел, что мирные демонстрации эти не такие уж и мирные.

18 февраля видел, как вблизи убивали людей. Убивали не силовики. Есть даже фотографии. У Яныка на Антимайдане согнаны и тупо брошены под «коктейли Молотова», петарды и гранаты демонстрантов безоружные персонажи, на Майдане — толпа сумасшедших, которые добровольно лезут под пули и жрут штатовскую тушёнку. Все они друг друга стоят.

Сам я ездил на Арсенальную к клиенту, а выходя, попал в оцепление. Силой был затащен в Мариинку, где начался штурм (как потом пояснили, уже второй), и там насмотрелся разного. Видел, как рядом со мной убило мужика топором, прилетевшим со стороны майдановцев. А он выводил из давки женщин, то есть на самом деле топор метнули не в мужика, а в женщин. Это ад, и похоже на то, что всё это будет еще нарастать. Хоть сейчас и говорят, что всё заканчивается и метро открыли, но ночью снова погибли люди...»

Конец февраля 2014 г.:

«На Троещине прошлой ночью пытались взять штурмом мусоров, грабят аптеки по всему городу, на Теремках поджоги и постоянные провокации, на Дарнице 50 человек, перепичканных наркотой, ограбили хозяина оружейки и палят авто. Весь Киев в беспределе. Тут такое начинается, что, чувствую я, надо бы и себе патронов, морфия да продуктов каких-то достать...»

 

Уже даже в том, просто «майданном», конфликте закадычные друзья часто оказывались по разные стороны баррикад. И то, что брат уже пошел войной на брата, сами же братья и не потрудились понять своевременно. Было понятно, что в этой ситуации надеяться на объективную информацию украинских коллег не стоит. Между тем события разворачивались с головокружительной быстротой, затягивая в свой круговорот все большее количество участников. Словно бы в отместку людям за те долгие годы спокойной жизни, которые были дарованы им ранее, и за то, что они не сумели осознать всей их ценности.

За двадцать лет существования постсоветской Украины о различиях менталитета, идеалов и принципов ее населения говорили многие. Чего стоят только дискуссии по поводу Дня Победы, который все мы традиционно празднуем 9 мая. Его помпезно отмечают на юго-востоке Украины. В западных же областях, в частности во Львове, его предлагают отменить во­все. Как оказалось, он травмирует психику пожилых жителей этих районов, которые сражались против Советской армии, на стороне гитлеровцев — воинов УПА. Согласитесь, чрезвычайно трудно сохранить целостность страны, в которой день всенародного праздника одной ее части является фактически днем траура для другой. Вот только в самой Украине говорилось об этом с усмешками. И даже с некоторым злорадством. Ведь Украина оставалась, пожалуй, единственным осколком бывшего СССР, где кровь не проливалась, а лишь с течением времени накалялись страсти. Вместе с тем невиданного размаха достигли продажность чиновников и коррупция на всех уровнях. Стало нормой, и даже модой, жить взаймы и менять историю в угоду политическим амбициям — своих или отдельных личностей. Хамство трибунных ораторов стало вдруг считаться бескомпромиссностью. Дилетантство дипломатов гарантировало быстрый рост их рейтингов. Безответственность и безнаказанность разлагали руководство страны как минимум в течение последнего десятилетия.

В феврале 2014 года умер мой хороший знакомый дедушка — Радченко Алексей Павлович. Родом он был из Донбасса, но жил в Киеве. Занимался поиском спонсоров для шахматистов-инвалидов, организовывал для них турниры и очень гордился своей малой родиной. Мы с ним написали книгу про героя — инвалида-афганца-шахматиста, который был земляком деда, из Енакиево. Книга не успела выйти — здоровье старика не выдержало наблюдений за последними событиями...

Ребята в Крыму, которые помогали мне при выпуске крымского номера журнала «Тэнгу», похоронили своих коллег-беркутовцев, которые безоружными стояли перед беснующейся толпой и погибли, верные присяге. И мне непонятны попытки их оболгать со стороны тех, с кем я хорошо знако­ма по работе в Киеве.

Сегодня крымчане искренне благодарны российским военным. Потому что те предотвратили резню, по сравнению с которой стычки на Майдане показались бы детским лепетом. События в Донбассе служат наглядным тому доказательством. Потому войну на юго-востоке Украины в Крыму считают своей войной. Ведь покоренная Новороссия неизбежно даст старт новым посягательствам Украины на Крым.

 

ВЕЧЕР В ИЗВАРИНО

 

И вот, оставив автомобиль с коллегами на российской стороне, я подхожу к пропускному пункту Изварино, за которым еще совсем недавно начиналась украинская территория, а в тот момент — территория Новороссии. Здесь немноголюдно. Но по ту сторону КПП ситуация резко меняется. Множество людей, переходящих границу пешком, ждут группами в окружении сумок и чемоданов. По случайно услышанным репликам понимаю, что это весь их скарб, оставшийся от нажитого добра. В глазах многих слезы и надежда... Все видимое глазу пространство перекрывает длинная кавалькада автомобилей с надписями «ДЕТИ», среди них много автобусов разных марок. Почти все местами почернели от копоти, с вмятинами на боках, с окнами без стекол, в лучшем случае забитыми фанерой... И везде те же надписи: «ДЕТИ», «ДЕТИ», «ДЕТИ»...

По словам беженцев, сейчас пропускной пункт Изварино остался чуть ли не единственным местом, где они могут беспрепятственно перейти с территории Украины на российскую землю...

Хвост автомобильной очереди растянулся на несколько километров...

На мой мирно-обывательский взгляд, ситуация мрачновата. Один из присутствующих возле пропускного пункта ополченцев вызвался сопроводить меня к комендатуре. По дороге вкратце рассказывает о ситуации:

– В Изварино сейчас почти нет жителей. В домах нет ни воды, ни электричества. Потому что пару дней назад здесь шли бои. Обычно украинские военные предпочитают артиллерийские обстрелы непосредственному наступлению. Позиции ополченцев находятся за пределами населенного пункта, но по ним попадали мало. Стреляли в основном по жилым домам.

К счастью, на границе есть бесконтрольные места, и местное население их знает. Поэтому абсолютное большинство жителей перешли на российскую сторону, чтобы переждать там артобстрелы.

– А куда же девалась очередь беженцев во время обстрелов?

– Этим людям некуда было деться. Очередь на КПП продолжала стоять. Вернее, лежать. Можно сказать, что к границе они продвигались ползком. В России очень жесткий контроль, и, для того чтобы иметь возможность там находиться и работать, человек должен официально войти или въехать в страну, получив соответствующие документы. Люди молились о том, чтобы пропускной пункт не закрыли.

– А его разве не закрывали? В СМИ вроде говорили совсем другое...

– Нужно отдать должное российским пограничникам. У них были все причины прекратить работу таможни, ведь там была реальная угроза для жизни работников. Но проходная закрывалась только в тех случаях, когда осколки украинских снарядов долетали непосредственно до пропускных кабинок (я вспоминаю выбоины на стенках аккуратно побеленных строений), но, как только наступало затишье, ребята продолжали работать.

– Были ли случаи, когда вы брали в плен бойцов украинской армии?

– Сначала такие случаи были единичными. Нам тут просто негде их держать. Потому и появилась практика передавать их на российскую сторону. Потом, когда украинские бойцы поняли, что перед нами не стоит задача их убивать в случае сдачи, они стали сдаваться в плен по собственной инициативе. Ведь воюющие срочники очень быстро начинают понимать, что здесь нет никаких российских наемников и чеченских боевиков, которыми их так пугали. И убивать им приходится не кого-то, а своих же земляков. Это не всем нравится. Некоторые предпочитают сдаться в плен, нежели становиться убийцами.

И поскольку такие случаи происходят достаточно часто, то при комендатуре сейчас есть специальные люди, которые занимаются их опросом и оформлением документов.

Мимо нас пробегает мужчина, который последовательно барабанит во все ворота расположенных вдоль дороги домов. Замечая сопровождающего меня ополченца, бросается к нам: «Брат, где тут местных найти или ваше командование? Хочу от машины избавиться перед выездом. Может, подарю кому, чтоб хоть пользу принесла...». Ополченец показывает рукой в сторону комендатуры, куда быстро бежит мужчина.

– Чем ему помешает машина по ту сторону границы? — спрашиваю я.

– Не удивляйся, здесь у людей очень быстро меняется шкала ценностей. Укров-то мы отогнали, но оружия у нас мало, и все отлично понимают, что они могут вернуться. Очередь из автомобилей будет стоять тут часов двенадцать и может быть обстреляна в любой момент, а пешком пройти гораздо быстрее. С машиной можно просто не успеть выехать. Поэтому выезжающие бросают их здесь. Просто дарят вместе с документами зачастую совсем незнакомым людям.

 

После знакомства с комендантом, который вовсе не рад присутствию на позициях журналиста, меня определяют в одно из подразделений ополчения. Если верить слухам, ребята должны в ближайшее время выдвинуться в Донецк. Командир, загрузив мои вещи в машину, спешно уехал в сторону границы. Он пообещал ввести меня в курс дела и решить вопрос с размещением немного позже.

Смеркается. Вынужденно слоняясь без дела вокруг комендатуры, прислушиваюсь к разговорам бойцов, которые прибывают из разных пунктов. Вчера ВСУ вошли в Горловку, сегодня доблестные украинские армейцы накрыли Де бальцево. Город разрушен. Все автобусы были отданы жителям для эвакуации — именно их, прибывших с места боев мирных людей, сейчас пытается переправить через границу вне очереди наш командир. Ополченцы прикрывали их отход с автоматами против «Градов» и минометов. Обещанная помощь не пришла. Итогом стали большие потери в живой силе. Те, кому удалось вырваться, немногословны. На моих глазах один из бойцов отдал молодой девушке разорванную наголовную повязку ее парня. Тому было почти девятнадцать, повязка порвалась от попадания осколка, которым ему снесло часть головы. Вечная память защитнику. И, хоть, никто сейчас не причитает и не клянется отомстить, понятно, что погибшего паренька просто так не забудут.

С крылечка, ведущего к закрытой двери парадного входа, доносится уставший голос другого бойца, который говорит со своей подругой по телефону: «Срочно собирай все вещи и уезжай в Россию... Что? У тебя там нет ничего? А что есть у тебя здесь? Я вчера видел твой дом. Та часть, где была твоя квартира, представляет собой груду развалин... Работа? На месте твоей работы — большая воронка...»

Я прохожу мимо, уже понимая, что речь идет о Горловке. А ведь еще несколько дней назад я читала интервью с Бесом-Безлером, возглавившим защиту этого города. Он так гордился, что смог восстановить поврежденные украинскими обстрелами объекты, заасфальтировать дорогу, и собирался обменять пленных украинских военных на оборудование для детских площадок... Статья так и называлась: «Первая война, где пленных меняют на детские площадки». Опубликована она была, как ни странно, на украинском сайте.

По дороге начинаю присматриваться к оружию бойцов. Невольно прикидываю: а с чем было бы проще управиться мне в совокупности с фотоаппаратом?.. Ловлю себя на том, что еще несколько часов назад такие мысли показалась бы мне бредовыми.

Несмотря на темное время суток, не прекращают работу медпункт и кухня. Слава богу, гуманитарная помощь сюда поступает без сбоев. Всех новоприбывших кормят. Медики оказывают квалифицированную помощь нуждающимся, будь то местное население, беженцы, ополченцы или пленные. Обеспечивают лекарствами даже инсулинозависимых. Прибы­вающие ополченцы непритязательны. Все, что могут, отдают выезжающим «мирным». Хотя иногда слышится возмущение: мол, вон тот здоровый лоб мог бы и остаться, чтоб не по телевизору наблюдать защиту родной земли. С другой стороны, все понимают: ежели останется, то может быть насильно мобилизован в украинскую армию. Уж лучше пусть уезжает.

 

В ОПОЛЧЕНИИ

 

Несколько дней нахожусь с ополченцами в Изварино. Вокруг все выглядит довольно обыденно для места, где ещё несколько дней назад велись бои. Разрушенные дома, брошенный быт, очень много осиротевших котов и собак. Популярностью пользуются у ополченцев подвальчики, где хранятся соленья. Уезжающие жители настоятельно просили не стесняться. По их словам, это их посильный вклад в победу. Если они не умеют держать в руках оружие, то помогут своим защитникам хотя бы таким образом. На до­рогах — воронки от взрывов. Их стараются засыпать, ведь движение тут довольно активное. Но это не делает их незаметными. На строениях — следы от осколков и пуль. Кое-где люди начинают возвращаться в свои дома, но уезжают снова, понимая, что здесь можно ожидать чего угодно.

Вести работу официально мне не разрешают, ведь аккредитацию я могу получить только в Донецке. Съемка позиций категорически запрещена, что и понятно. Однако и полевые командиры, и комендант осознают, что полностью и навсегда запрещать трансляцию нецелесообразно. Игнорирование значимости информационной войны чревато большими жертвами, и потому скрывать преступные действия наступающих украинских частей в лучшем случае недальновидно. Поэтому я свободно общаюсь с бойцами и даже интервьюирую их, если они не против. Командиры по возможности провозят меня по местам, где ранее проходили бои и артобстрелы. В самом Изварино я беседую с редкими местными жителями и медицинским персоналом. Мне показывают разрушенные при бомбежках дома, рассказывают о том, что пережили.

В одном дворе за добротным домом хозяин решил отстроить сарайчик. Работал, когда начался обстрел. В цементном растворе остались воткнутая лопата и часть сапога — при взрыве, разворотившем дом, хозяину оторвало ногу, ну а раствор застыл. Самого мужчину ополченцы успели спасти — вы­тащили очень быстро, а вот про ногу впопыхах забыли...

Между Изварино и Краснодоном расположен террикон, откуда ведется наблюдение. Особое внимание уделяется дороге, большой отрезок которой отсюда очень хорошо просматривается. Пока ополченцы обезвреживают поля, заминированные отступающими «укропами», как их тут называют, по дороге может начать наступление украинская бронетехника. Задача наблюдателей с террикона — вовремя объявить тревогу. Вообще украинская стратегия хитра и расчетлива, ведь именно сейчас люди убирают хлеб с полей. К сожалению, всего не предусмотреть, и ополченцы не всегда успевают найти и обезвредить мины. Периодически жители нарываются на них — то в посадке, то по дороге к дому...

Наблюдение ведется круглосуточно. Днем на терриконе нестерпимая жара, а ночью довольно холодно. Однако, находясь там вечером, можно наблюдать невероятно красивый закат. И, глядя на него, слушая пение птиц и стрекот кузнечиков, невольно приходишь к мысли, наполненной негодованием: «Ну чего же не хватало этим жителям Украины?! Как же смогли они превратить эту землю в место чудовищной бойни! Отчего же им мирно-то не жилось?..». Потом закат сменяют сумерки, в которых отчетливо слышатся взрывы. Город Краснодон обстреливается украинскими военными еженощно. Его жилые корпуса в свете всполохов и зарниц от взрывов как бы с упреком напоминают о подвигах героев-молодогвардейцев, защищавших свой город от фашистов более полувека назад. Так чего же не хватало нам для того, чтоб их жертвы не были напрасны?

Иногда днем удается попасть в комендатуру. Здесь ощущается цивилизация. Есть электричество, и даже присутствует слабенький Интернет с wi-fi, по которому я пересылаю отснятые кадры на телеканал. Девушки из медпункта приглашают меня к себе на чай с невероятной для этих мест роскошью — шоколадкой. Они охотно рассказывают о том, как попали сюда. Как и большинство ополченцев, девчонки приехали из Краматорска. Они вспоминают свою жизнь, в которую вдруг ворвались постоянные обстрелы и вынужденные переезды. Некоторые их тезисы мне, человеку, пришедшему с территории мира, слышать дико: «...К обстрелам быстро привыкаешь. Мы жили возле аэропорта, и канонада была слышна каждую ночь. Если говорить точнее, то первая серия залпов происходила с 24.00 до 01.00, вторая приблизительно в 06.00. Страшно было в первое время. Потом было только одно неудобство — мы не высыпались, и на работе все время очень хотелось спать».

Вообще в тех двух отделениях ополчения, с представителями которых я общалась, контингент не особо различался. Профессиональных военных здесь практически нет. Специалисты иногда попадаются — их отправляют сюда в качестве наказания. Но им тут всегда рады: пользуясь их присутстви­ем, ополченцы оперативно постигают основы военного дела. В основном против украинской армии воюют представители рабочего класса. В мирной жизни они были электриками, сантехниками, каменщиками... Но есть и представители интеллигенции и бизнес-кругов. Очень впечатлил молодой человек, опять же из Краматорска. Обладатель высшего образования, полученного в Вене, говорит на пяти языках (не считая украинского), удачливый бизнесмен, оставивший в родном городе квартиру с недавно сделанным евроремонтом. На вопрос «Почему пошел в ополчение?» – ответил, что на самом деле вопрос не в том, почему пошел (фашиствующая власть его никогда не прельщала), а в том что послужило последним толчком... Так вот, им стала такая история: живут в частном домике под Краматорском его старенькие родители. И все у них в порядке: домик аккуратненький отстроен, с удобствами не на улице. Бытовая техника кое-какая присутствует. Но родители новшества не очень приветствуют, по старинке жить пытаются. И вот старенькая мать, приготовив обед и налив супругу первое блюдо, вышла к соседке. Та ее срочно позвала, от трапезы оторвав. Может, и хорошо, что так вышло, потому что, как только сел отец за стол, входную дверь открыл ногой украинский молодчик с приятелями. Нет, они никого не били, просто вломились в дом, нашли приготовленный обед, плотно заправились и двинулись в дорогу на дальнейшие подвиги. Вернувшись, мать застала лишь грязную посуду да перевернутый табурет. Ну и еще хватающегося за сердце мужа, так и не успевшего продегустировать ее стряпню. Это одна из самых безобидных историй, услышанных мной от ополченцев. По обыкновению на стороне ДНР воюют люди, в дом которых пришла беда. В основном это местные жители. Многие потеряли кого-то из близких, их жилье разрушили или сожгли. Разбомбили просто так: ради крес­ла, портфеля или позы. Или потому, что они не скачут... А, как утверждают дурацкая украинская поговорка, превращенная в хит на Евромайдане: «Хто не скаче, той москаль».

Общаясь с ополченцами, обязательно интересуюсь, кто они по происхождению. Ищу «русских террористов», о которых так много говорится в украинской прессе. Впрочем, в одном отделении присутствуют двое: один из Москвы, другой из Питера. Один по специальности художник, другой в охране работал. Оба — большие авантюристы. Вместе со мной, получается, присутствуют трое россиян. На шестьдесят местных... Что ж, будем искать дальше.

Прошла неделя, а ситуация не меняется. Слух о том, что нас перебрасывают в Донецк, пока остается лишь слухом, а страсти тем временем нагнетаются. Во время передышки особенно понятны минусы наличия оружия в руках вчера еще гражданских людей. Сейчас, когда непосредственной опасности нет, их неумение ждать, терпеть и подчиняться приказам выходит боком. У человека военного дисциплина заложена в крови, здесь же совсем другая картина. Тяжелее всего тем, чьи расположения находятся в «зеленке». Постоянная жара, отсутствие нормального питания, возможности помыться да и других привычных мирных радостей, приносят свои плоды. Военно-патриотические лагеря «на природе» в ситуации вынужденного бездействия раздражают, и люди начинают бузить. Тот факт, что многие из этих ребят уже побывали и в бою, и под обстрелами, сейчас лишь дает им дополнительные основания для недовольства. К огорчению командиров, постепенно забывается «сухой закон», и я начинаю понимать, что сообщения о перестрелках среди ополченцев в украинских СМИ рождаются не на пустом месте. Правда, все пока по мелочи и без жертв. Однако становится очевидным, что для такой армии необходимо постоянное движение и любой, даже переговорный, застой губителен.

 

НА ДОНЕЦК...

 

Два дня назад в нашем лесном лагере случился небольшой переполох. Оказалось, что в Донецк едут не все, а только 35 человек из подразделения, часть которого базируется непосредственно в Изварино. Поначалу думали, что понадобится конкурсный отбор, однако выяснилось, что ехать хотят далеко не все. Кто-то опасается смены руководства, другие каким-то непостижимым для меня образом все-таки чувствуют разницу между защитой земли луганской и донецкой. И вот, наконец, поздним вечером в нашем лагере появляется командир, который объявил срочную отправку. Как это типично именно для нас! Лесной лагерь находится в секрете, ни о каких кострах или, тем более, электрическом освещении речи не идет. В темноте на ощупь собираем вещи, ребята матерятся, ведь только сегодня нам сказали, что отправка будет не ранее завтрашнего утра. Палатку оставляем, поскольку вытаскивать ее из колючих кустов в темноте смысла нет — всё равно порвем. Впрочем, добру не суждено пропасть. Ведь отсюда уезжает сравнительно небольшая часть личного состава. Потом мы с рюкзаками и оружием ломимся сквозь кусты к машине и уже через двадцать минут оказываемся на месте сбора у комендатуры, где, с учетом времени суток, царит необычное оживление. Мы сливаемся с массой ополченцев. Вместе с оружием к отправке приготовлены огромные рюкзаки с непонятным содержимым. Ладно я — у меня там хоть журналистская аппаратура. Приглядываюсь к очертаниям скарба — кое-где вроде бы завернуты подушки и одеяла, а где-то, создается впечатление, как минимум двери собрались перевозить. Очень много продуктов. Такое впечатление, что едем в голодный край. Откуда-то выкатывается и разбивается о землю арбуз...

Бряцая оружием, все обсуждают предстоящую дорогу, которая не сулит ничего хорошего. Ведь Луганская и Донецкая области практически отрезаны друг от друга, и узкий коридор между ними не просто простреливается украинскими военными, а периодически отсутствует, поскольку именно там идут бои.

Немного отходим в сторону и обнаруживаем за комендатурой еще один автобус, который тоже готовится к отправке. Здесь разговоров гораздо меньше, а размещение в автобусе проходит куда более организованно. Бойцы подтянутые, в одинаковом обмундировании. И, невзирая на то, что их меньше нас раза в два, впечатление от слаженности их действий склады­вается куда более серьезное. Подходим подкурить и познакомиться, узнаем, что в группе все из России и отправляются сразу вслед за нами, так называемым «вторым номером». Уж не знаю, кто у нас первый, а кто второй, но понимаю, что за спинами этих парней чувствовала бы себя куда спокойнее. Где-то внутри возникает неприятный холодок от мысли, что серьезного столкновения наша группа может и не выдержать, а вот от этих ребят украм не поздоровится. То есть в общем командном зачете мы победим, конечно, вот только с каким счетом... Особенно если учесть, что первым номером идем мы...

Наконец объявляют посадку. На перекличке оказывается перебор в людях: нас сорок, а не тридцать пять. Тем не менее грузимся все. Лишние размещаются в проходе. Для безопасности движения мы разбираем телефоны, в салоне гасят свет. Патрон в патроннике, и никто не спит — боевая тревога может быть объявлена в любой момент. Снова возникает мысль, что в этом случае автомат мне мог бы пригодиться больше, чем фотокамера. На всякий случай присматриваюсь к вооружению ребят и замечаю парня с автоматом и СВД. С двумя такими предметами одновременно ему будет, пожалуй, сложновато. С благодарностью вспоминаю Станислава Николаевича — школьного учителя по НВП (начальная военная подготовка). Перед игрой «Зарница» он привередничал и заставлял нас разбирать и собирать автомат Калашникова с закрытыми глазами...

И вот за окном сереет рассвет, а боевой тревоги так и не объявили. Потом нам будут рассказывать, что мы проскочили чудом — благодаря молитвам батюшки из храма, что расположен во дворе донецкого СБУ, куда нас привезли утром. Но случилось это почему-то не сразу — сначала нам устроили небольшой тур по Донецку, который радушно встретил нас сол­нечными лучами и тишиной мирно спящего города с редкими нарядно одетыми прохожими. Глядя на них, не верилось, что совсем рядом идет война. Наш побитый автобус гордо проехал из одного конца города в другой, и мы выгрузились возле пустующего КПП. Простояв минут сорок, загрузились обратно и вернулись к зданию СБУ, ласково и уважительно называемому здесь «избушкой». И, нужно отдать должное хозяевам, здесь нас встретили радушно...

 

В КОГО СТРЕЛЯЮТ КАРАТЕЛИ В ДОНЕЦКЕ?

 

Месяц в столице воюющего Донбасса пролетел незаметно. А кажется, что только вчера наша разношерстная команда из Изварино потерянно толпилась в дворике местного СБУ. Думала ли я еще полгода назад, что буду изучать географию Донецка по местам попадания артиллерийских снарядов в жилые комплексы? И что было бы, если бы пять лет назад, когда мы проводили здесь презентации архитектурно-строительных украинских журналов, мне кто-то сказал бы, что доведется ходить по этим улицам с автоматом в руках и ни в коем случае не поодиночке? Тогда мои коллеги из Киева фиксировали ускоряющиеся темпы строительства, быстрое возведение фешенебельных жилых массивов, стадионов, кинотеатров. Они ахали и удивлялись скрытым возможностям Донбасса и той силе, которая на глазах у всего мира рождала наглядные свидетельства строительного бума, превращавшего провинциаль­ный областной центр в столицу...

«В столицу чего?» — спросите вы. Теперь уже в столицу Новороссии, как выяснилось. Глядя на перепуганных детей, на плачущих на развалинах женщин и на вчерашних шахтеров, стоящих на блокпостах с оружием наперевес, мне хочется спросить: «Куда же смотрит этот так называемый цивилизованный мир?!». Эти люди вынуждены защищать свой дом и своих близких от реальных и потенциальных врагов. В том числе от бывших моих коллег, которые поддерживают тех, кто превратил армию, призванную защищать население, в карателей. Как мог допустить этот мир, чтобы цветущий, развивающийся край умылся кровью своих создателей?

Команда военных корреспондентов ДНР, в которую меня пригласили в первый же день прибытия в Донецк, работает без выходных. Трудовой день ненормированный. Мы выезжаем на места, где зафиксированы попадания снарядов атакующей украинской армии, которая все плотнее сжимает кольцо вокруг столицы Донбасса. Работает четыре команды по два человека. В среднем осуществляем по два-три выезда в день. Почти в каждой точке — пострадавшее мирное население. Отмечаем количество раненых и убитых. Чем можем помогаем при эвакуации детей и пострадавших.

Позже некоторые кадры из наших съемок — их не размещают в Интернете и прессе, так как они считаются пропагандой ненависти и насилия — будут использоваться при так называемых, «пытках украинских военнопленных». Их просто демонстрируют ребятам. Молча. Без комментариев. Ведь укра­инским артиллеристам для проведения артобстрелов командованием выдаются лишь координаты квадрата. По определению считается, что там находятся военизированные подразделения террористов-сепаратистов. Реально же позиции или расположения ополченцев на местах обстрелов встречаются далеко не всегда. Видимо, украинские «стратеги» решили, что такие «случайные» обстрелы приведут к смуте среди населения. И что люди сами отвернутся от своих защитников. Но мать не может отвернуться от сына, муж от жены, сестра от брата. Как объяснить этим украинским парням, что вместо российских террористов и чеченских боевиков они стреляют по тем, чье финансовое положение, состояние здоровья или убеждения не по­зволили покинуть собственный дом, став беженцем или просто переселенцем? Что пенсионеров и инвалидов, сидящих в подвалах необорудованных бомбоубежищ, которым украинское правительство не выдает пенсии уже как минимум три месяца, трудно заставить таким образом полюбить Украину? И очень сомнительно, что станут патриотами этой страны дети, рожденные в подземных сооружениях разрушенных Илловайска или Ясиноватой. Чем провинились перед Украиной маленькие жители и мамы района Зугрес, попавшие под сокрушительный обстрел, выйдя на детский пляж в шесть часов знойного августовского вечера?

Впрочем, среди неопубликованных есть и материалы, вселяющие надежду на то, что пропаганда карателей работает не всегда. «Спасибо президенту Порошенко за косых пилотов» — этот материал у наших военкоров остался, что называется, в столах. Суть его проста: детский палаточный лагерь, разме­щенный в лесу у ручья, при бомбежке непонятным образом остался цел и невредим. Смертоносный груз пилот бомбардировщика Су-24 ВВС Украины сбросил на соседней поляне. Для ребят, выехавших по сигналу «бомбят детский лагерь», обнаружение ошибки пилота стало праздником. И только специалисты, ознакомившись с материалами, объяснили, что ошибки тут быть не могло. Просто, видимо, пилот в последний момент понял, что за объект ему следовало уничтожить, и разгрузился так, чтобы и греха на душу не принять, и от гнева начальства не пострадать. Мы не стали подводить парня, предавая гласности его «ошибку».

Однако, тщательно изучая карту артиллерийских обстрелов Донецка, можно отметить и другие странности, вопросы и закономерности, не столько отдающие случайным благородством пилотов и артиллеристов, сколько наводящие на размышления о вечном присутствии финансовой составляющей в формировании карты обстрелов города.

Куда же стреляют украинцы в Донецке? Загадочность тактики и стратегии ведения войны украинской армии против народного ополчения Юго-Востока, безусловно, войдет в историю. Ее логика достойна тщательного изучения, и наши потомки, занимаясь этим, возможно, найдут массу поводов для анекдотов. Но это, наверное, случится уже не при нашей жизни...

Итак, конечно же, стратегическим объектом является железнодорожный вокзал. Обстрелы близлежащей территории ведутся постоянно. Повреждены транспортная развязка, контактные сети и минимально — железнодорожное полотно...

Дальнейшие цели не столь очевидны: беспорядочный обстрел преимущественно жилых кварталов Донецка ведется в течение месяца. С упорством, достойным лучшего применения, расстреливаются пригороды западной части столицы Донбасса. Под огонь попадают жилые массивы Петровского, Кировского, Киевского и Куйбышевского районов. Интенсив­ным беспорядочным обстрелам подвергаются Лидиевка и Текстильщик. В результате случайных попаданий гибнут люди в основном преклонного возраста. Им некуда ехать, да и не за что. Поселок Широкий методично зачищается третий день. Снарядами снесены несколько домов, количество же испорченных выгребных ям и посеченной домашней живности пересчету не подлежит. Возможно, доблестные украинские разведчики считают, что именно тут скрываются самые матерые террористы.

Потенциальным сепаратистским гнездом, видимо, также считается скопление гаражей, которые обстреливаются еженощно. И хоть, к счастью, это не приводит к гибели населения, всё же вносит много суеты в и без того неспокойную жизнь пожарных.

Никто не пострадал и при возгорании офиса Укртелекома, расположенного недалеко от Киевского проспекта. Красиво отделанное двухэтажное здание вспыхнуло мгновенно при попадании двух снарядов. Даже принадлежность к империи Рината Ахметова не послужила имуществу страховкой от уни­чтожения. Но это редкий случай, когда пострадал объект Его Величества, достойный стать исключением из правил.

Прочее добро Рината волшебным образом остается нетронутым. Ни один случайный снаряд не посмел поразить фешенебельные высотки, отстроенные компанией СКМ, и лишь один повредил электроснабжение широко известного стадиона «Донбасс-Арена». Невероятным спокойствием в воюющем городе дышат улицы элитного микрорайона Липки, недалеко от которого ведется новое строительство, которому, видимо, и война не помеха.

Правда, гораздо менее повезло элитной высотке по улице Розы Люксембург, интенсивность обстрела которой давно родила версию, что огонь ведется по зданию СБУ. Вот только почему-то заброска снарядов туда ведется исключительно через достаточно узкую «свечку». Зато абсолютно точно из­вестно, что эта высотка построена компанией МАКО, принадлежащей Александру Януковичу, отец которого не оправдал ничьих ожиданий. Эта же компания предоставляет там все услуги по жилищно-эксплуатационным нуждам. Кроме всего прочего контрразведкой ДНР был задержан корректировщик огня. Пленный и вовсе внес сумятицу в рассуждения, назвав настоящей целью больницу Вишневского, в которую действительно попало два снаряда в первый же день обстрела.

Такого рода размышлениям я предавалась, сидя в офисе 24 августа, отчетливо понимая, что именно сегодняшний день может смешать все карты моей аналитики. Ведь именно на этот день был назначен военный парад ДНР на центральной площади города. И если жидкие колонны техники ополченцев двинутся вдоль трибун, то соблазн единым ударом нанести со­крушительный урон «сепаратистам» будет слишком велик для украинских военачальников, даже невзирая на сопутствующие потери олигархических местных кланов.

Вот только парада украинских военнопленных на площади я ожидала меньше всего...

 

КОМИССИЯ ПО ДЕЛАМ ВОЕННОПЛЕННЫХ И ЖУРНАЛИСТЫ

 

Если хочешь рассмешить Бога —

расскажи ему о своих планах...

 

Поздним вечером 22 августа я впервые услышала о формировании Комиссии по делам военнопленных министерства обороны ДНР и получила официальное предложение стать её участником в качестве военного корреспондента.

Не знаю, осознавали ли полностью инициаторы создания комиссии, с какими трудностями им предстоит столкнуться в своей работе, но на тот момент в ее необходимости у нас не было сомнений. При поддержке военных корреспондентов, способных донести до населения информацию о происходящем и расшевелить средства массовой информации, в том числе и международные, работа комиссии имела все шансы на успех. По крайней мере у нас были все основания так полагать...

За неделю до подписания приказа о создании комиссии в плен к украинским националистам попал мой хороший знакомый и коллега Юрий Юрченко. Мы работали буквально бок о бок — за соседними столами. Однажды, обдумывая ответ на очередное письмо с упреками от друзей, я повернулась к Юре с вопросом: «Ну как же объяснить этим людям, зачем и почему мы здесь?». Он, недолго думая, взял ручку и написал краткий стих:

 

Зачем иду я воевать?..

Чтоб самому себе не врать.

Чтоб не поддакивать родне:

«Ты здесь нужней, чем на войне,

Найдется кто-нибудь другой,

Кто встанет в строй и примет бой».

За это неуменье жить

Не грех и голову сложить...

 

То, что Юра — единственный здесь действительно профессиональный и, более того, известный писатель, наверное, понимает каждый из нас. И, что нам посчастливилось работать с ним в одной команде, дорогого стоит. Сам факт, что этот талантливейший поэт, актер, драматург, литературовед, кото­рый с 1992 года жил в Париже, вдруг сорвался с места, приехал в Донецк и вступил в ряды ополчения Новороссии, говорит о многом. Но сейчас нас больше волновало то, что этот человек попал в большую беду и его нужно выручать во что бы то ни стало. А время шло, и серьезных шагов, ведущих к его освобождению, увы, пока не наблюдалось.

Война на Юго-Востоке — непризнанная война. Согласно заявлениям украинского правительства на самом деле здесь всего лишь зона АТО. То есть место, где идет некая антитеррористическая операция. И где военные действия ведутся исключительно против террористов, которыми по определению, не может выступать все население региона. Тем более двух ре­гионов. А соответственно, не может быть и больших потерь. Поэтому у украинских армейцев нет оправданной возможности забирать с поля боя тела своих солдат. Тем более официально не может происходить никаких обменов военнопленными. Ведь любой обменный процесс — это результат продуктивных переговоров, а Киев категорически отказывается от подобных действий с представителями Новороссии. Само их наличие ставит под сомнение наименование «АТО» и свидетельствует о присутствии противоборствующей стороны, целью которой не является проведение террористических акций.

Соответственно, попадание в плен к украинским военным — это шаг в никуда, который обрекает любого в лучшем случае на издевательства. А Юрий Юрченко к «любым» уж точно не относится. В этом случае его популярность и известность играют негативную роль. Ведь вырвать раскаяние у именитого поэта и литератора станет делом чести для карателей национальной гвардии.

Вплоть до отхода отрядов легендарного Игоря Ивановича Стрелкова Ю. Юрченко находился в осажденном Славянске, вместе с ополченцами. Сразу после выхода из окружения он написал щемящий очерк «Славянск, мы вернемся!», правда, не ставший пока пророческим. Последнее видео с Юрием датировано 18 августа. Там он показывал сожженный и разрушенный украинскими нацистами дом в Иловайске, где немецкие нацисты, согласно сохранившейся мемориальной доске, устроили в 1941–1943 годах концлагерь для пленных воинов Красной Армии. И, словно по иронии судьбы, именно под Иловайском вместе с группой ополченцев Юра был пленен националистами из батальона «Донбасс», которые и сами оказались в котле. Стоит ли говорить, что крайне опасно попасть в плен к окруженному и каждый день теряющему своих солдат врагу? То, что, раздраженные и обозленные, они будут вымещать горечь поражения на пленниках, — факт очевидный. Зная прямоту и бескомпромиссность коллеги, мы понимали, что именно в его случае промедление смерти подобно. Через небольшой проме­жуток времени после его ареста в украинских СМИ появилось заявления советника министра обороны Украины Арсена Авакова, что Юрия будут судить. Но до суда, как показывает практика других похищенных в Украине журналистов, еще нужно дожить... Осознание того, что наш коллега наверняка ежедневно подвергается пыткам, а мы не можем ничего сделать, повергало в уныние.

23 августа мною была произведена первая съемка пленных бойцов украинской армии, которых готовили к обмену. Все эти ребята, хоть и напуганные, но сытые и здоровые, перевозились в Донецк из мест пленения под надзором работников Комиссии по делам военнопленных. Ох, как же мне хотелось, чтобы в числе тех, кто вернется с той стороны, оказался бы и наш поэт! Да к тому же здоровый!

Однако — не сбылось. При возвращении Юры мне не суждено было присутствовать, а вот собственными глазами увидеть, а прочими частями тела — прочувствовать прелести выживания в плену – довелось.

С Юрой мы встретились гораздо позже, в Москве, когда нас силами уже упомянутой комиссии выменяли из плена. Не вдаваясь в подробности, скажу, что выпавшие на его долю испытания поэт и патриот прошел с честью. Вот только состояние его здоровья по сей день оставляет желать лучшего...

Железный шкаф, в который его со сломанными ногами и ребрами сажали в паре с таким же пленным словаком, выставляли в местах проведения массированных обстрелов. Во время затишья их доставали, чтобы продолжить пытки. Позже поэт Юрий Юрченко описал это в своих стихах.

Стоит ли говорить, что большинство его мучителей по возрасту годятся ему во внуки?

Итак, 24 августа, сидя в офисе, я пыталась проанализировать странности при ведении обстрелов Донецка украинской армией. В этот день стояло настораживающее затишье. Как выяснилось позже — перед контрнаступлением ополченцев. Лишь забегающие в комнату коллеги оживленно рассказывали о проходящем на площади параде. В середине дня по площади провели украинских военнопленных, а после их прохождения вымыли и продезинфицировали улицу. Идея такой демонстрации на площади в силу разных причин мне не понравилась. Невольно билась мысль: как отразится это шествие на тех, кто симпатизирует нам по ту сторону фронта? И, главное, как оно скажется на отношении к нашим военнопленным?

Как уже говорилось, приехав в Донецк в составе группы военных корреспондентов, я занималась съемками мест, пострадавших от артобстрелов и бомбежек, в течение месяца.

При ведении съемки пленных украинских солдат я внимательно присматривалась к этим парням. Мне хотелось понять, что с ними случилось такого, что они с оружием, с демократическими лозунгами, прикрываясь присягой, пошли убивать своих земляков, уничтожать украинские села и города. Нет, мне понятно, что украинские средства массовой информации наперегонки пытаются запылить народный мозг и, не брезгуя никакими тезисами, уже по-привычке возлагают всю вину на российского президента, утверждая, что все военные в итоге ищут здесь российских наемников и чеченских боевиков. Более того, в ополчении действительно присутствуют ребята из России, в том числе с недюжинным военным опытом. Они не без повода считают украинский нацизм злом и стараются поддержать своим опытом бойцов Новороссии. Но количество их ничтожно. И будь это иначе — вряд ли мы сейчас сидели бы в окруженном Донецке. Судя по результатам ведения РФ пятидневной войны в Грузии (а история показывает, что грузины не худшие бойцы), скорее всего, такое военное столкновение на украинской земле не продлилось бы более месяца. И В. В. Путину уже давно не было бы нужды оказывать поддержку кому-либо на этой территории. Его заботой стала бы необходимость управлять страной с несколько иными границами... Мне все время казалось, что в наше время информационных технологий любая ложь вскрывается довольно быстро, и за полгода ведения военных действий украинцы могли понять, что рассказы о повсеместном присутствии российской угрозы уместнее всего в анекдотах.

Так до какой же степени можно искривить зеркала?

 

ПО ТУ СТОРОНУ ЗЕРКАЛА

 

Мой напарник Алексей Шаповалов — самый молодой военкор в нашей команде. Этому жизнерадостному, легкому на подъем парню недавно исполнилось двадцать четыре года. Но о том, что молодо — значит, зелено, именно в его случае говорить не хочется. Жизнь Леху не баловала. В Якутии, где он провел свои детские годы, будучи не самым послушным ребенком в не самой образцовой семье, он испытал прелести жизни в детском доме и школе-интернате. Бывал частым гостем в детской комнате милиции. Однако учился хорошо, парень способный. Во взрослой жизни, начавшейся у Леши лет с четырнадцати, он объехал солидную часть России и обрел кучу специальностей и полезных навыков. Был и поваром, и слесарем, и автомехаником, и системным администратором, и фотографом, и художником, и программистом. Но все же наибольший интерес представляет для него работа телеоператором, которой он отдается с интересом и удовольствием. Именно в этой роли он приехал в Новороссию, считая необходимым поддержать пророссийски настроенных украинцев, по отношению к которым на их земле, по его понятиям, творится форменный беспредел.

День 24 августа, с его точки зрения, не задался сразу. С самого утра вместо работы «в поле» Алексею поручили формировать фотоархив: нужно было сфотографировать все документы, которые ополченцы находили у убитых украинских бойцов, тела которых отказывались забирать командиры. От­рицая потери в своих рядах, они обрекали на муки неизвестности родственников убитых солдат, не говоря уже об отнятой возможности устроить павшим достойные похороны. Чтобы их могли найти, документы планировалось разместить в Интернете, в связи с чем их нужно было обработать и структурировать.

Ровно в шесть вечера Леха влетел в столовую и, кинув в меня ключи от машины, объявил, что выбил у дежурного задание для нас. Тема была интересна тем, что речь шла не просто о пострадавшем от артобстрела объекте, а о возможности заснять непосредственно боестолкновение. Информация исходила из смежного отдела — работнице пресс-службы министерства обороны ДНР позвонили напуганные родственники. То есть данные пришли от «своих», и стоило поторопиться, поскольку съемку лучше вести в светлое время суток, а через пару-тройку часов будет уже темно.

На бегу похватав фото- и видеоаппаратуру, а также обязательное при таких выездах оружие, мы бросились к машине. При этом Леша жизнерадостно констатировал, что благодаря нашей оперативности дежурный не успел нагрузить нас бронежилетами. По нашему общему с ним убеждению, эти бронированные панцири больше мешают и сковывают движения, нежели служат реальной защитой. Мы частенько с усмешкой наблюдали за тяжелыми передвижениями гражданских журналистов в «брониках». Они деловито пыхтели и потели на тридцатиградусной жаре, снимая разрушения недельной давности за десятки километров от линии фронта. К оружию же у нас сложилось совсем другое — уважительное отношение. Конечно, мы не бог весть какие стрелки. Да я и не знаю ни одного случая, когда военные корреспонденты ДНР применили бы оружие для стрельбы по живым мишеням. Скорее, оно служит стабилизирующим фактором для всяческих падких до наживы аферистов. К тому же так и население относится к нам с большим доверием, чувствуя в нас защитников. Люди, не стесняясь, обращаются за той помощью, которую мы в состоянии им оказать.

В международной журналистике есть жесткие правила, утверждающие, что журналист не может носить оружие. Ибо, взяв в руки автомат, он перестает быть журналистом. Именно из-за этого, чтобы не подвести телеканал «Крым», я не стала официально продлевать с ними договор, который закончился в начале августа. Материалами же мы продолжали обмениваться, ведь именно контакты со СМИ являются целью работы военкоров ДНР. Однако, говоря о журналистской этике, в ряде случаев при проведении журналистских расследований при наличии угрозы жизни разрешается ношение травматического оружия. Учитывая, что в сегодняшнем Донецке практически нет места, где такая угроза отсутствует, а охрану к нам при­ставлять у ополченцев нет возможности, я считаю, что обязательства касательно ношения оружия военными корреспондентами на заданиях полностью оправданы.

Возможно, читателю покажется это неправильным, но мне нравится водить машину в прифронтовом Донецке. Все знают, что и в мирное время существуют ситуации, когда их участники имеют право приоритетного проезда и не соблюдают правил дорожного движения. К таковым относятся водители «скорой помощи» на выезде, работники МЧС, полицейские, ведущие оперативную разработку, военные при объявленной тревоге. И, несмотря на то, что людям точно известно, что меры эти необходимы, время от времени находятся желающие их оспорить или попросту забывшие о них. В Донецке с этим сейчас и проще, и сложнее. С одной стороны, гражданских людей за рулем осталось совсем немного, и рассказы о многочасовых пробках, еще недавно бывших тут обычным явлением, я воспринимаю с недоверием. С другой — людей, имеющих право на приоритетный проезд, оказалось довольно много. В этой связи аварии в городе нечасты, но если таковые случаются, то от автомобилей и их пассажиров, увы, мало что остается. Мы сами, учитывая необходимость своевременного появления на объектах, пользуемся разрешительными документами, которые допускают оперативный проезд. Соответственно, сидя за рулем, я придерживаюсь выполнения не общепринятых правил, а тех, что оправданы в данном месте и в данное время. То есть главное для меня — не обидеть гражданских и избежать столкновения с военными. А в остальном здесь нет ни ограничений в скорости, ни красного света светофоров.

И вот, загрузившись в авто, мы мчимся по вечернему городу, быстро минуя блокпосты, лишь приветственно помахав рукой хорошо знакомым ополченцам. Остается в прошлой жизни Донецк, потом Макеевка, и вот мы в Ханжонково, которое и является целью поездки. Я хорошо помню эти улицы — мы были тут пару дней назад, когда артиллерийскими снарядами был расстрелян местный суд. Кажется, это был первый выезд за все время, когда вокруг разрушенного здания никто не плакал. Люди стояли вокруг горящего строения небольшими группами и рассматривали пожар с любопытством зрителей. Суетились лишь работники суда, которых мы интервьюировали. Они попросили посмотреть кадры, которые мы снимали внутри здания, — беспокоились за архивы. Но, судя по кадрам, они лишились лишь небольшой их части. В массе своей искомые документы хранились в подвальном помещении, куда снаряды не долетели.

В этом маленьком городе выстрелы любого боестолкновения были бы хорошо слышны, но, к нашему удивлению, все было тихо и жители спокойны. Неужели наши ребята придумали для нас информацию об обстреле? Сделав пару кругов, мы уже подумывали о возвращении домой, но напоследок решили опросить группу людей у автовокзала. «Да, стреляли у нас. Это было в районе Коммунара...» На вопрос «Как проехать?» к нам подошел местный житель, волоком тащивший за собой мешок с яблоками.

– Могу показать, если подвезете, — сказал он, подтягивая мешок с Лешиной стороны. На вид он не казался хорошим проводником. Кроме того, его сельскохозяйственный груз наверняка испачкает машину. Где-то в глубине души я надеялась, что Леша ему откажет, но мой напарник вопросительно смотрел на меня.

– А далеко этот район Коммунар?

– Если на машине, то здесь все рядом…

Я с грустью посмотрела на красное солнце, клонящееся к горизонту.

– Запрыгивай быстро.

Да, сами мы точно не нашли бы это место. Узкая дорога петляла, окраины города чередовались с лесополосами, асфальт был изрыт ямками от легких снарядов и осколков. Уже потом я буду вспоминать, что чем дальше, тем меньше мне нравились обстоятельства. А в тот момент предаваться размышлениям не было времени — на скорости я с трудом успевала объ­езжать ямки и рытвины. Если даже и появлялась мысль вернуться, то тут же и отбрасывалась. Ну не высаживать же мужичка посреди дороги. И вот очередной вираж — дорога пошла резко вниз. На ней — разбитые, покореженные огнем машины. Еще зигзаг — и нашему обозрению представился блокпост. Все вроде было как положено, и все же что-то не так. Я ударяю по тормозам и останавливаюсь, внимательно глядя вниз.

Мои коллеги уже пару раз выскакивали на украинские блокпосты. Там всегда — национальная раскраска и гордо реет украинский флаг. Правда, это происходило на хорошей, как минимум двухполосной дороге с широкими бровками. Обычно в этом случае ребята выставляли стволы в окна, обозначая угрозу, а водитель давал по газам. Поскольку на наших машинах обычно написано: «ПРЕССА» или «ПОЛИТОТДЕЛ», то вояки понимают, что пассажиры явно не горят желанием в них стрелять, да и самим им нарываться на случайную пулю не хочется. Кроме прочего, сам факт перестрелки с представителями прессы чести никому не сделает. В общем, у ребят все проходило гладко.

На этом блокпосту жовто-блакитной раскраски не видно, отсутствуют и флаги. Нет вообще никаких обозначений, но слишком тихо все, и это настораживает. Развернуться возможности нет. Возникло нестерпимое желание резко сдать назад, но понимаю, что это не путь спасения, ведь мы находимся на открытой местности, и нас явно рассматривают сквозь прицел. Погублю и себя, и ребят. Да и нет же здесь украинской символики... Медленно трогаюсь с места.

– Тут иногда бывают бойцы национальной гвардии, — произносит вдруг наш пассажир.

– А раньше ты не мог об этом сказать? — интересуется Леха.

Мы подкатываем к блокпосту, оттуда аккуратно выглядывают бойцы. Разномастное обмундирование хозяев блокпоста внушает надежду. Хотя, как правило, бойцы ДНР ведут себя посмелее.

– Мы военные корреспонденты ДНР, — представляется мой напарник, высовывая руку с удостоверением из окна, — едем на место разрушений, произведенных артиллерией...

– Кто-о-о?! — вопрошает один.

– Водитель, руки на руль, пассажиры, выйти из машины и лечь на землю, — командует другой.

Наш пассажир шустро шлепнулся на землю, а Леха медлит. Он вцепился в автомат — секунды бегут. На блокпосту человек семь целятся в нас из укрытия. Если сейчас напарник начнет стрелять, они точно положат нас всех... А вдруг это все-таки свои? Леха оставляет автомат и выходит из машины, подняв руки:

– Мы военные корреспонденты ДНР...

Из укрытия выпрыгивают три бойца, двое набрасываются на Лешу, третий забирает с сиденья автомат. Ребята бегают на полусогнутых, пригибаясь.

– Всем целиться на вершину горы, это провокация. Машина — разведчик... — частит командир.

Господи, что он несет...

– Теперь водитель...

Не спеша, начинаю выкарабкиваться из-за руля, на ходу прихватываю телефон, в котором у меня все местные контакты. Незаметно теряю его в траву. Если окажутся свои — потом найду. Пока обыскивают — прислушиваюсь. Украинской речи не слышно.

Со стороны Лехи слышны возгласы ликования — нашли его российский паспорт. После обыска мне приказывают сесть за руль и отогнать машину. Рядом со мной усаживается их командир. Причем к машине он подбегает, все так же пригнувшись. Проезжаем за блокпост, потом еще метров двадцать. Машина утыкается в забор, следует приказ выйти. Сопровождающий меня командир расслабился и даже отвернулся. Мой автомат находится под задним сиденьем. Патрон там, в патроннике... Аккуратно открываю заднюю дверь и в это время вижу Лешу, которого ведут по дорожке с завязанными глазами. Два конвоира нацелили автоматы ему в спину. Заднюю дверь тихонько закрываю.

Дальнейшее очень просто: меня вяжут по рукам и ногам, завязывают глаза и вместе с Лехой забрасывают в машину. Через несколько минут езды останавливаемся. Меня подхватывают и вверх ногами перетаскивают куда-то, после чего швыряют на деревянный пол. Понимаю, что мы уже не на передовой — бойцы наглые и озлобленные. С разных сторон раздаются вы­крики:

– Зачем ты приехала в мою страну?

– Я журналист, освещаю происходящие события. И не я, а вы пришли на Донбасс без приглашения, с оружием, убивать людей.

– Вы занимаетесь лживой пропагандой и работаете на ФСБ. Это из-за тебя я вынужден воевать. Как фамилия человека, который тебя послал сюда?

– Я журналист государственного телеканала «Крым», фамилия директора — Емец. Вы можете ему перезвонить и проверить.

– Я спрашиваю, как зовут твоего куратора из ФСБ? Я ненавижу тебя и твоего Путина, поэтому мы тебя расстреляем. Ты позвонишь Путину и доложишь ему, что тебя расстреляют... — Кажется, человек говорит это на полном серьезе. Клиника. В этом месте я понимаю, что отвечать на выкрики бес­смысленно. Дальше — больше:

– Где ты видишь тут Правый сектор? У нас нет Правого сектора, и мы не едим детей! Мы расстреляем тебя здесь и закопаем. Тебя даже Путин не найдет... — Бред какой-то. Что они курят?!

Крики продолжаются, а я незаметно понемногу сдвигаю повязку с глаз. Понимаю, что нахожусь в деревянном кузове грузовика. Вокруг сельские домики — видимо, мы все-таки попали в искомый Коммунар... Единственный выход забран железной клеткой. Немного позже приводят и забрасывают сюда же Лешу. Когда совсем стемнело, нам разрешают снять повязки и развязать друг другу веревки на руках и ногах. Даже в темноте я вижу огромный фингал под глазом напарника. Его лицо сильно распухло.

– Нас точно тут где-нибудь убьют, — шепчет он.

– Если бы хотели убить, то выстрелили бы, а не устраивали этот цирк, — тихо отвечаю я.

Много позже я узнала, что в это время в Коммунаре стоял батальон «Айдар». И тут действительно нашли большие захоронения. Множество неопознанных тел со следами пуль, оставшихся от отстрелов, среди них изнасилованные и убитые женщины. Наверное, если бы я знала об этом тогда, то спокойствие далось бы мне с большим трудом.

Окружающие бойцы продолжают бесноваться. Страсти накаляются. Люди с риском разбить лицо бросаются на решетку, пытаясь дотянуться до нас руками. Однако решетка сдерживает натиск, а мы сидим в глубине кузова. Они нас действительно ненавидят. Нам в лицо бросается весь букет обвинений, который хорошо знаком по анекдотам. Ну, вы знаете: «Янукович был агентом Путина и хотел погубить Украину. Но его свергли агенты из Правого сектора, проплаченные агентами Путина, чтобы погубить Украину. Тогда к власти пришли олигархи — агенты Путина, желающие погубить Украину. Но против этого восстали наемники Путина на Юго-Востоке, чтобы погубить Украину». Вот только когда вам все это представляют на полном серьезе в качестве обвинений, вы начинаете понимать, что у вас не хватает аргументов, чтобы их опровергнуть...

 

В КОММУНАРЕ

 

Ранним утром деревянные дверцы кузова открываются, и представление начинается вновь. Бойцы снаружи меняют друг друга, по очереди бросая нам самые абсурдные обвинения. Впрочем, иногда, когда народу поменьше, некоторые пытаются войти в контакт:

– Зачем ты приехала в Украину? Сидела бы у себя в дома, никто бы тебя не трогал. Зачем тебе это нужно?

– Украина — моя вторая родина. В Киеве жили мои деды и прадеды, там родилась моя мама. Я половину жизни прожила там.

– Ты что, рассчитывала здесь заработать больше денег?

– Я издавала хорошие журналы сама и помогала их издавать другим. Это издания, которыми по сей день может гордиться Украина. В России за такую работу можно получить гораздо больше, но там таких много, и мне интересно было делать это здесь. Мы привлекали сюда инвестиции и создавали рабочие места.

 

То, что я говорю, не для красного словца. Журнал «Тэнгу» пропагандировал здоровый и интересный образ жизни. Мы организовывали спортивные мероприятия, и, думаю, в том, что многие украинские пацаны приняли решение поменять улицу на спортивный зал, есть и наша серьезная заслуга. А до этого был архитектурный журнал, в котором публиковались материалы талантливых украинских дизайнеров, художников, писателей. На его страницах издавались грамотные материалы о новых масштабных украинских проектах, таким образом привлекая к ним внимание инвесторов... Но эти люди ничего не слышат и не видят. Думаю, в совокупности моя работа принесла больше пользы этой стране, чем скачки абсолютного боль­шинства из этих «борцов за независимость». Многие из них готовы убить нас лишь за наличие журналистского удостоверения ДНР.

 

– Если ты делала журнал про боевые искусства, ты должна была заниматься ими. У кого ты занималась в Киеве?

– У Дмитрия Андрощука.

– Да, я его знаю. И я вижу первого человека из его группы по ту сторону фронта. Я позвоню ему — «порадую».

 

А я все-таки надеюсь, что не все так плохо и не все люди в Киеве окончательно разучились думать. И мне очень хочется верить, что и Дима, и большинство его учеников — моих коллег по татами в Киеве стараются если не противостоять, то хотя бы не участвовать в массовом убийстве людей в Донбассе. Последние пять лет я жила в Крыму, и те ребята, с которыми я занималась там, уж точно не пойдут воевать против ополченцев. Задача остановить карателей кажется им куда более предпочтительной.

Между тем, покончив с завтраком, ретивые борцы за незалежность с новыми силами приступили к работе с нами. Завязав глаза и связав руки, четыре конвоира забирают Лешу. Через несколько минут они приходят за мной. Видимо, заметив усмешку в моих глазах, до того как их завязали, старший конвоя считает нужным объяснить: «Нас четверо не потому, что мы вас боимся. Мы защищаем вас от бойцов подразделения, которые могут просто разорвать, если им предоставить эту возможность». Мы идем по узкой кривой дорожке, и я периодически спотыкаюсь о выпирающие булыжники. Через каждые несколько шагов получаю резкий толчок в спину, от которого спотыкаюсь еще больше. Потом ступеньки, еще толчок, и я, конечно же, опять споткнувшись, лечу куда-то лицом вперед, а руки связаны за спиной. Неожиданно сказываются навыки айкидо, и я, непроизвольно совершив кувырок, оказываюсь на корточках, лишь слегка зацепив бедром какой-то острый жесткий предмет. Синяка не избежать... Сопровождающие меня парни матерятся: судя по всему, падений не планировалось. Меня поднимают за шиворот и вталкивают в помещение.

Другой голос, официально вежливый, приказывает развязать руки и снять с глаз повязку. Передо мной несколько мужчин, лица которых закрыты. Тут же присутствует мой рюкзачок с аппаратурой, аптечкой, записной книжкой и... Когда обстрелы Донецка только начинались, спускаться в бомбоубежище обязывали всех. С собой брался минимум необходимых вещей. К сожалению, именно с этим рюкзаком я спускалась в бомбоубежище. Поэтому кроме кошелька с деньгами на текущие расходы в потайном отделении лежали деньги на обратную дорогу через Россию в Крым. В нижнем отделении находились два запасных телефона: один — с российскими контактами, второй — с одним, аварийным. Ну и еще тысяча мелочей, которые перемешались с Лешиными принадлежностями... Впрочем, кошелек в этом перечне к этому моменту уже отсутствовал...

Вопросы задаются неторопливо, с разных сторон, периодически обрисовывается мое незавидное будущее. Спрашивают все о том же: зачем приехала в Украину? По чьему поручению действовала? Как поддерживаю связь с кураторами? Кто руководитель?

Соответственно теми же остаются и ответы: журнал «Тэнгу» — его сайт смотрите в Интернете; телеканал «Крым» — его директора зовут Борис Емец; отдел военкоров ДНР... Собственно, перечень позывных военкоров аккуратно выписан столбиком на первой странице моей записной книжки: Ковыль, Бармалей, Филин, Еж... и другие. Рядом должен был появиться другой столбик — с их контактными телефонами. Но телефонов нет, потому что записную книжку я получила в пользование лишь два дня тому назад. По этой же причине в ней вообще больше ничего нет... На вопрос о тех корреспондентах, которых нет списке, вдохновенно добавляю: Трясогузка, Бура–тино, Слон... Главное — не забыть в этом месте, какую живность назвала...

Вопросы задаются по кругу снова и снова. Меняются последовательность и люди, их задающие. Мне не верят и непрерывно обвиняют во лжи. Оказывается, все, что я рассказываю, это хорошо спланированная легенда, и я слишком хорошо держусь для человека, который не проходил специальной подготовку, в органах.

Иногда из помещения, которое находится где-то поблизости, доносятся крики. Мне кажется, что это кричит Леша.

Потом вопросы меняются: цели проведения съемки? Как и кем готовятся и где размещаются наши провокационные пропагандистские материалы?

Провожу краткий курс о том, как подготавливаются обычно редакционные материалы. В чем разница подготовки материалов для телевидения и для печатной прессы. Рассказываю о преимуществах работы с Интернетом. А кто готовит? Да все те же: Трясогузка, Филин, Слон, Еж... Читайте список выше. Рассказываю подробно и старательно, однако моим собеседникам, видимо, что-то все-таки не нравится. Меня вновь упрекают в наличии спецподготовки.

Тональность криков из соседнего помещения меняется. С удивлением узнаю голос нашего незадачливого пассажира. Господи, а его-то за что бьют? Он же нас им фактически с рук на руки сдал. Я даже имела грех думать, что он сделал это намеренно.

Смысловой блок вопросов опять поменялся. И вот эти мне уже совсем не нравятся: много ли бронетехники в Донецке? Места ее дислокации? Нарисуй на карте места расположения блокпостов. Позывные командиров. Мне становится очень неприятно от понимания, что могу банально «потечь», ведь связь с ребятами-ополченцами я поддерживаю постоянно. Это удобно для редакционной работы. Их разбросали по разным подразделениям, и в свете готовящегося контрнаступления они хвалились прибывающим техническим оснащением.

Понимая, что делать это бесполезно, я начинаю ломать комедию: «Бронетехника по Донецку?.. Да, ездит, а вот где и какая — да кто ж ее разберет, я-то уж точно в ней не разбираюсь. Про посты тоже затрудняюсь сказать — у меня с детства географический кретинизм, а в Донецке я совсем недавно...». Исподтишка наблюдаю за слушателями. В их глазах и позах — тоска и скука. Похоже, в этот раз мои ответы для них были прогнозируемыми. Даже то, что я была за рулем нашей вишневой «девятки», никого не смущает. А может, им просто забыли доложить об этом? И они пребывают в уверенности, что за рулем был Леша? В любом случае хорошо, что к этой теме они теряют интерес.

За окном начинает смеркаться. За стеной не слышно больше криков. Почти доверительно они рассказывают мне, что поняли нашу особую ценность. У нас слишком хорошо проработаны легенды, и нормальный журналист никогда не выдержит целого дня допросов. Поэтому нас скорее всего не будут расстреливать, а поменяют на большое количество пленных укра­инских бойцов. И они понимают, что, вероятнее всего, я не отвечу сейчас, но мне придется ответить позже на следующие вопросы: каким образом мы поддерживаем связь с террористом Гиркиным для предоставления консультаций касательно информационной политики? сколько платит мне В. В. Путин за проведение такой работы?

К сожалению, я не смогла ответить господам на интересующие их вопросы...

Однако много позже, будучи уже на свободе, мы с Лешей с интересом читали результаты наших допросов в прессе. 27 августа председатель Службы безопасности Украины Валентин Наливайченко в рамках очередного, весьма креативного монолога с высокой трибуны заявил буквально следующее: «Двое громадян, Шаповалов i Мохова, були затриманi як пособники терористiв, а саме помiчники терориста Гiркiна. Вони працювали в так званому полiтвiддiлi ДНР i використовували посвiдчення журналiстiв Росiйськоi Федерацii. Обидвi затриманi особи чiтко пiдтвердили, що мали завдання спотворювати iнформацiю та сiяти панiку».

Что в переводе на русский язык означает: «Двое граждан, Шаповалов и Мохова, были задержаны как пособники террористов, а именно помощники террориста Гиркина. Они работали в так называемом политотделе ДНР и использовали удостоверения журналистов Российской Федерации. Оба задер­жанных лица четко подтвердили, что имели задачу искажать информацию и сеять панику». И в этом месте я бы даже могла попытаться понять господина Наливайченко, который в порыве творческого зуда сказал бы с трибуны подобную глупость, будучи он, к примеру, министром искусств и культурной политики... Но председатель Службы безопасности должен отвечать за сказанное по определению. От этого в конце концов зависят жизни людей. Так скажите же мне, многими уважаемый Михаил Александрович, от какого такого откровения родилась у вас глубокая мысль, что «Обидвi затримат особи чггко подтвердили, що мали завдання спотворювати шформацш та йяти патку»? Вы подпись мою под сим признанием покажите!

 

ПЛЕН-ТУР

 

Если обобщить рассказы пленников об их содержании, знакомые мне более по литературе и кинофильмам, то общей чертой у них, пожалуй, останется только одна. Собственно искусственная стесненность в движении. То есть у кого-то заложники мерзнут от холода, у кого-то сгорают под прожигающими лучами солнца. Кто-то мучается страхами в темноте пещеры, а кому-то режет глаз всепроникающий свет. Где-то арестанты посажены в клетку, где-то являются узниками подземелья, а где-то просто приковываются наручниками к разного рода конструкциям... Жестокая сущность средневекового человека просматривается в пытках заключенных в яме со змеями...

При желании труженики украинской пенитенциарной системы могли бы с легкостью составить конкуренцию работникам туристической сферы в той ее части, которая касается экстрим-туров. А именно: почему бы им не организовать тур по местам содержания военных пленников? Надеюсь, комиссионные за идею причитаются? Рекомендованные «плен-туры» тем более актуальны для Украины, что позволят хоть немножко пополнить хилый бюджет, которого и на содержание банальных уголовников-то не хватает, а тут попробуй-ка прокорми... целую пленную псковскую дивизию.

Однако о дивизии позже, а пока, закончив первый день допросов, нас погрузили в кузов ставшего привычным грузовика и после недолгого переезда определили на новое место ночевки. При выезде снова плотно завязали глаза. Одной повязки конвоирам показалось мало, и на моей голове поверх белой полоски, напоминающей кусок простыни, возник целый клубок какой-то ветоши... Подумалось, что новое место нашего нахождения составляет, видимо, какую-то страшную военную тайну. Позже по надписи на хлопчатобумажной шахтерской курточке мы восстановили, что гостили, видимо, в каком-то помещении административного корпуса шахты «Коммунарская № 22». Курточкой взамен утерянной при транспортировке вверх ногами на начальной стадии пленения я разжилась, пока наши охранники размышляли, куда бы нас «расквартировать». Ее накинул мне на плечи проходивший боец — температура ночью была немногим более десяти градусов, и летняя футболка мало соответствовала предстоящему сидению без движений в полуподвальном помещении. Рядом материлась, злобствовала и «юморила» другая команда бойцов, для которых пленные здесь были в диковинку. В помещении эхом отдавались очередные соображения о преимуществах расстрела, и я с тревогой прислушивалась, беспокоясь за Лешу и нашего случайного сельского попутчика. Обсуждая между собой способы связывания пленных, бойцы плотно стянули скотчем мои руки и ноги, примотав их соответственно к верхней и нижний частям металлической конструкции, на средней планке которой можно было присесть и даже заснуть, повиснув на руках... Конструкция на ощупь напоминала спортивный тренажер. Спать очень хотелось, и я, видимо, таки уснула под негромкий аккомпанемент рассуждений о ненависти к российским наемникам. На рассвете дежурная команда сменилась. Зашедший на пост боец перевязал мне руки, сменив скотч на веревку. Теперь руки были привязаны невысоко, и я могла даже дотянуться до бутылки с водой, которая, как выяснилось, здесь присутствовала. Прошептав, что он родом из Донецка, боец сунул мне в руку печеньку. Он был призван в украинскую армию и считает свое местонахождение правильным. По его мнению, Украина должна быть едина. Вот только его немного смущает цена этого единства.

Час сменялся за часом, и ничего не происходило. О том, что мой напарник находится в этом же помещении, я узнала по сопению и возне на полу, которые происходили где-то за моей спиной. Там же был и наш пассажир, давно лишенный мешка с яблоками и как минимум пары ребер. Сельчанин стонал, хрипел и кашлял.

К ночи его состояние стало внушать опасение не только нам, но и конвоирам, которые раздраженно обсуждали, что еще одной ночи здесь мужчина может и не пережить. Его подняли и унесли. Позже Леша рассказывал, что мужичку на следующий день должно было исполниться пятьдесят семь лет. Мне очень хочется верить, что свой день рождения он все-таки отпраздновал...

Охрана снова сменилась, и руки, прихваченные ненавистным скотчем, снова взметнулись куда-то вверх. Пошли вторые сутки моего слияния с этой металлической конструкцией. Видимо, не случайно: я никогда не любила занятий на спортивных тренажерах!

Угрозы расстрела уже не пугают, но постоянно хочется спать... Утром слушаю неспешные рассуждения бойцов о том, сколько же времени мы можем провести тут и на сколько теоретически нас хватит. В голове возникает ленивая мысль, что без еды, но с водой человек живет довольно долго. Вот только останутся ли целыми руки, если еще несколько суток так провисеть? Проверять это, к счастью, мне не пришлось — в середине дня нас погрузили в очередное транспортное средство. На ощупь — что-то бронированное, Леша уверен, что БТР. Следующее место ночевки на природе показалась нам курортом. Легкий запах хвои от сосен, к которым мы привязаны, и огромное звездное небо, которое можно увидеть из-под повязки, если повернуть правильно голову.

Нас привезли сюда вечером, меня отвели в сторону для беседы. Сняв повязку, усадили за стол, поставив передо мной ужин. Прошу покормить и Лешу — звучит тихая команда, и в сторону моего напарника отправляется боец с тарелкой. Напротив меня сидит человек, отдавший команду. Красивый мужчина в годах, с открытым, волевым лицом, которому бойцы внимают беспрекословно. Мы говорим о войне, о ее участниках, о перспективах, об Украине...

Потом меня устраивают на ночлег, привязав веревкой к сосне.

– Артиллерия ополчения обстреливает нас каждую ночь, и, если начнется обстрел, перебирайтесь в окопы.

Видимо, боец понимает, что привязаны мы некрепко и при желании можем отвязаться и передислоцироваться. Расположение находится на вершине горы, а где-то напротив — позиции ополченцев. Судя по всему, здесь до Макеевки всего-то километров двенадцать.

– Не пытайтесь бежать. Даже если вы нас не видите, это не значит, что мы не видим вас, — легко читает мои мысли парнишка-караульный. — Кроме того, все склоны заминированы, и вы вряд ли физически сможете добраться до позиций ополченцев.

Поглядываю на Лешу, который беспокойно ворочается под соседней сосной. Надеюсь, что его состояние позволит бежать. Судя по всему, если начнется обстрел, ребятам точно будет не до нас. Прошу осмотреть его — по результатам оказывается, что у моего напарника сломано ребро. Бойцы несуетливы, вежливы. Время от времени подходят пообщаться. Оказывается, эта часть полностью сформирована из бойцов, которые обладают навыками боевых единоборств. Многие из них знают и мой журнал. Вспоминаем соревнования, имена чемпионов... К моему удивлению, никто тут не упрекает меня в том, что я нахожусь «не по ту сторону фронта».

Ночь прошла спокойно. Мы едем дальше.

С утра нас покормили и вежливо сопроводили к микроавтобусу. Мне даже нашлось место в салоне... Перед отправкой ко мне подошел командир:

– Аня, вы помните наш вчерашний разговор? Мне поручили с вами побеседовать. Ваши убеждения враждебны, вы разговариваете как вербовщик. Поэтому я вынужден доложить наверх, что вы проходили курсы специальной подготовки.

Хороший вывод! Ну неужели для того, чтобы констатировать факт, что от попадания снаряда в жилой дом гибнут люди и это плохо, нужно обладать какой-то специальной подготовкой? Да, у меня есть черный пояс по иайдо и коричневый по айки-джиу-джитсу, но я как-то не слышала, чтобы в послед­ние полвека изучение этих архаичных дисциплин кем-то запрещалось. Это, что ли, моя специальная подготовка? Против кого? Что-то не встречала я здесь самураев с мечами!

 

ПОД КРАМАТОРСКОМ

 

По прибытии в следующую точку формат ведения дознания резко поменялся. Высадке из микроавтобуса сопутствовал резкий толчок, после которого я, отлетев от автобуса на несколько метров, чудом осталась в вертикальном положении. Руки и ноги развязали сразу. Удар по ногам уронил меня на колени, дополнительный пинок в корпус — на четвереньки. Повязку сорвали, но попытка поднять глаза сразу была пресечена ударом в голову:

– Команды смотреть не было!

В ушах зазвенело, и одно из них, кажется, попыталось принять форму приложившегося к нему берца.

Следующий удар свалил меня набок — я пропустила заданный вопрос... Удар с другой стороны возвратил на четвереньки:

– Команды лежать не было! На каждый поставленный вопрос ты должна отвечать быстро и четко. В случае промедления или попытки ввести нас в заблуждение ты будешь расплачиваться здоровьем.

В зоне моей видимости возникает мой рюкзачок, полный моих и не моих вещей. Вопросы задаются о каждой из них.

– Фамилия, имя, отчество человека, которому были переданы 11 000 рублей?

– Я не знаю. — Носок ботинка больно впивается в бок.

– С какой целью были переданы деньги?

– Какие деньги? Я не знаю ни о каких деньгах! — Теперь ботинок вписывается в другой бок. Почему-то возникает мысль о том, что у женщины в отличие от мужчины нет плавающих ребер и в этом месте конструкция скелета вроде бы должна быть более устойчивой...

– Вот расписка о получении денег. Она найдена в бардачке твоей машины. Она свидетельствует об оплате работы наемников со стороны России, потому что переданы в рублях. — На землю падает лист бумаги, на котором: передано — подпись, принято — подпись, 11 тысяч рублей.

Работая в супермаркете, российская уборщица, как правило, получает не менее 15 тысяч рублей. Господи, ну какие могут быть наемники за 11 тысяч...

Эта машина не находится в моем личном пользовании, я беру ее при выезде на съемку и даже приблизительно не знаю содержимого ее бардачка.

Далее я последовательно и четко рассказываю, для чего мне нужен маленький пластиковый контейнер от карты памяти, как используется картридер и почему у меня присутствует зарядка, которая не подходит ни к одному телефону. Какие ключи я делала у краснодарского ключника (чек) и что я печатала в симферопольской типографии, визитка которой лежит в кармашке рюкзака. Предположительно описываю, чем занимается кубанский депутат, чья визитка присутствует там же. От меня с пристрастием требуют назвать имя владельца телефонного номера, который записан на помятой бумажке, и объяснить, почему она спрятана за надорванную подкладку моего рюкзака... Подозреваю только, что спрятана она там уже не первый год.

Периодически допрос прерывается очередным пинком. В какой-то момент я понимаю, что боль от ударов притупилась и я уже даже не заваливаюсь набок при их нанесении. Где-то на задворках памяти проплывают тезисы о сомнительной актуальности навыков рукопашного боя при современном боестолкновении. Я слышала это от кого-то из инструкторов: «Если боец потерял броню... Если боец потерял автомат... Если боец потерял нож и лопатку и где-то на ровной площадке встретил такого же раздолбая...». Нет, ребята, вы не правы, рукопашный бой дает телу навыки, необходимые для выживания. В некоторых ситуациях ваши ребра будут целее.

– Кто такой... Иванов Иван Иванович, чем занимается? — передо мной оказывается давно потерянная визитка человека, с которым мне когда-то рекомендовали встретиться как с потенциальным спонсором журнала.

– Не помню... — пинок. — Рекламодатель «Тэнгу».

– Какое звание? Чем занимается?

Господи, да что ж вы такие тупые? Какая разница, чем занимается несчастный владелец какой-то там продуктовой лавочки!

– Окорочками! — озорничаю я.

– Какими еще окорочками? — в голосе недоумение и растерянность.

– Куриными!

Возникает долгая пауза, после чего раздается вопль возмущения.

– Сте-е-рва! Да она издевается! — на меня сыпется град ударов с разных сторон.

– Стоять, — следует громкая команда, и на спину обрушивается что-то тяжелое.

Говорящий хватает меня за волосы, поднимает лицом вверх, в предусмотрительно закрытые глаза — смотреть-то команды не было — упираются пальцы.

– Я выдавлю тебе глаза! Твой напарник только что сказал, что у тебя есть куратор из ФСБ. Его имя?

В памяти проносится момент, когда на тренировке я случайно угодила пальцем в глаз своему спарринг-партнеру. Палец ушел тогда вовнутрь довольно глубоко, и я сильно испугалась. Однако парень быстро проморгался, а позже мне рассказывали, что глаз — это хитрая конструкция и выдавить его не так-то просто. Как будто подслушав мою мысль, дознаватель убирает пальцы и приставляет к глазу какой-то острый предмет. Теперь у него точно все получится...

– Ребята, при ваших методах ведения допросов мой напарник скоро расскажет вам, что у меня есть куратор на Марсе...

Меня отбрасывают в сторону.

– Имя куратора?! Я проткну тебе сухожилие! Какое, правое или левое? Какое?! Имя куратора?!

Коснувшись рукой лица, чувствую что-то липкое, во рту — привкус крови. Кажется, с окорочками я переборщила. Повернувшись, вижу штык-нож, упертый мне в ногу чуть выше ступни. Да-а, с глазом-то было страшнее.

– Да нет у меня никакого куратора, — устало говорю я.

– Увести, — следует команда.

Мне снова завязывают глаза, поднимают и уводят на другой конец поля. Потом толкают куда-то вниз и надевают наручники. Вокруг прохладно и пахнет землей. Чуть-чуть сдвигаю повязку и понимаю, что, видимо, именно такое сооружение мои проштрафившиеся товарищи обычно торжественно называют ямой. Правда, глубины тут всего-то метра два, ну, может быть, два с половиной. Сверху — бетонный блок, из-под которого периодически сыплется земля. Сооружение, конечно, не идет ни в какое сравнении со своим средневековым аналогом, который использовался для пыток. Эта яма, видимо, рассчитана на двух человек. В ней — небольшая неровность в стене, куда можно даже присесть, рядом на цепи свисают наручники. Ближе ко мне — табуретка и еще одни наручники, которые застегнуты на моих запястьях. В той, средневековой яме обычно еще бывали змеи. Присаживаюсь на табуретку, опускаю глаза и внимательно смотрю под ноги. Какая-то ка­ракатица испуганно спешит в самое глубокое место, в тень. Вспоминается анекдот про взрыв в курятнике:

«— Иван, це напевно теракт.

Та нi, Петро, теракт — це щось масштабне, що може нанести шкоду державi.

Ну, яка держава, такий теракт!»

Пытаюсь оценить степень тяжести побоев. Ушибы болят несильно, но в теле усталость, и снова хочется спать. Пока я вроде бы никого не сдала. Но что будет дальше? А что, собственно, я могу действительно рассказать? Военкоров наших и так, наверное, тут знают. Да, знаю ополченцев. Знаю позывные командиров. Знаю, в какие части пришла бронетехника и что готовится наступление на Мариуполь. Пока я контролировала свои слова. Но если применят современные методы допросов — «потеку». «Потечь» может и Лешка, потому что его сильнее бьют и потому что молод. Хотя... там опыт детдома. С моими ополченцами он не общался. Разве что из своих кого сдаст... Если «потеку», ребят накроют артиллерией... Нужно все забыть про них. Забыть имена. Забыть лица. Забыть, забыть, забыть... Я, кажется, все же засыпаю. Просыпаюсь от криков сверху. Кажется, снова пытают Лешу. Там много народу... А мне нужно забыть имена. Забыть... Я опять засыпаю и теряюсь во времени.

Просыпаюсь от окрика — повязка с глаз полностью съехала. Вниз сталкивают Лешку и пристегивают вторыми наручниками. Вся голова у него замотана скотчем, лишь небольшая дырка в области носа. Он хрипит и хлюпает — простудился, лежа на полу. Учитывая насморк, дышать сейчас ему проблематично. Позже мой напарник рассказывал, что в этот момент очень хотел, чтоб его расстреляли. Ведь смерть от того, что захлебнулся соплями... не самая лучшая.

Меня выталкивают наверх:

– Сейчас мы будем снимать кино, — о, наша аппаратура пошла в ход. — Ты передашь видеопривет Путину и расскажешь, что из-за его политики тебя сейчас собираются расстрелять. Ты расскажешь, как российские журналисты по его поручению подбивают сепаратистов убивать украинцев. Ты рас­скажешь, как ты это делала. Ты расскажешь, как российские террористы убивают украинцев и сколько им за это платят. Ты ведь сделаешь это? — высокий, подтянутый украинский военный внимательно смотрит на меня смеющимися, голубыми глазами из-под шапочки-балаклавы. Другой старается установить на столе мой фотоаппарат с видеокамерой.

– Конечно, нет.

– Как ты относишься к групповому сексу? Здесь недалеко находится расположение нашей диверсионной роты. Ребята третий месяц находятся на позициях и соскучились без женщин. Для них это будет хороший подарок. Или ты все-таки передашь привет Путину?

Я с тревогой оглядываюсь. Вокруг нас огромное залитое солнцем поле, на котором установлены вращающиеся локаторы. Иногда невысоко над нами с ревом пролетают самолеты. В непосредственной близости лишь десяток военных, которые время от времени подходят переброситься парой слов. Может быть, меня берут на испуг?

– А если я предпочту секс?

– Зачем тебе это нужно? Ведь ты на самом деле не журналист, а снайпер Багира. Твой напарник сознался. Он сопровождает тебя для прикрытия и неоднократно видел, как ты обращаешься со снайперской винтовкой. Если я отдам тебя диверсионной роте, то потом нам придется тебя расстрелять, а так мы отпустим тебя после записи.

– Дайте мне винтовку и пригласите эксперта. Любой эксперт сразу определит снайпера по тому, как он обращается с оружием. Леша не мог видеть, как я вообще разбираю какое-либо оружие.

– Значит, он нам солгал. Что ж, мы спросим его еще раз. — Они поднимаются, готовые пойти за Алексеем. Я вспоминаю его, избитого и хлюпоющего.

– Стойте! Да, он видел, как я разбираю снайперскую винтовку.

– Хорошо. Итак, ты будешь передавать привет?

– Конечно, нет.

– Как знаешь, — он начинает набирать телефонный номер. Абонент не отвечает. Набирает второй, третий — с тем же успехом.

Чуть позже оказывается, что рота поднята по боевой тревоге.

– Что ж, значит, мы будем справляться своими силами.

Он подзывает проходящего мимо военного и объясняет, что собирается сделать. Подошедший явно не симпатизирует затее, однако присоединяется к беседе о журналистах, о снайпере Багире и о никому не нужной войне. У голубоглазого звонит телефон, и он отходит в сторону. Подошедший боец негромко произносит:

– Мне очень не нравится то, что здесь сейчас происходит, но я не могу открыто этому воспрепятствовать. На этой войне погибли два моих двоюродных брата, и меня попросту не поймут. Я попытаюсь сделать так, чтобы изнасилования не произошло, но ты должна подыграть мне.

Вместе с тремя военными возвращается голубоглазый. Мой защитник заговаривает с ними о ситуации на фронте, о политике и о том, кто же на самом деле виноват в войне. Я рассказываю ребятам, как расстреливается мирное население в Донбассе, за что и кто на самом деле воюет в ополчении и о нашей журналистской работе. Поняв, что ситуация развернулась не в ту сторону, голубоглазый раздражается и начинает кричать, что я снайпер Багира, пытается сорвать с меня одежду. Но у военных явно поменялось настроение, и им больше не хочется участвовать в его затее. Они уходят.

Раздосадованный неудачей массовик-затейник снова пытается меня напугать и заставить высказаться на камеру. Получив очередной отказ, он решает, что раз я защищаю сепаратистов, то вот сепаратист-то меня и изнасилует.

Пока он ищет «сепара», я присматриваюсь внимательнее к своему защитнику. Мне непонятно, что он-то делает в этом «войске».

– Как ты, наверное, понимаешь, на самом деле все не так однозначно. И ни я, ни мои погибшие братья на этой войне никогда не убивали детей и стариков, не насиловали женщин. Я воюю за целостность своей страны, за Украину. Ведь далеко не все жители Донбасса поддерживают ДНР и хотят отделиться от Украины, — объясняет он свою позицию.

Тем временем голубоглазый притаскивает долговязого, угловатого парня, в глазах которого плещется страх.

– Его история очень показательна, — говорит мне мой защитник и, обращаясь к парню: – Расскажи, как ты попал сюда?

– Мы ехали с отцом в машине, и нас остановили ополченцы. Они сказали, что мы нарушили правила дорожного движения, поэтому машина пока побудет у них...

Мой защитник многозначительно смотрит на меня, как бы продолжая прерванную беседу. Голубоглазый военный подталкивает парня ко мне:

– Да хватит уже разговоров, ты действуй! Если сделаешь все, как я сказал, то мы тебя отпустим и с машиной твоей все хорошо будет...

– Но она, наверное, не хочет... — загнанно бормочет парень.

Мне становится смешно:

– Так ты за защитой сюда пришел, что ли? — спрашиваю у него. — Ты удачно угадал место!

После недолгих препирательств и очередных обвинений, за которыми мои конвоиры наконец заметили, что уже совсем стемнело, меня решили оставить в покое. На поле привезли новых пленных, и мое место в яме оказалось занятым. Мой защитник добровольно взял на себя роль охранника и устроил на ночлег на полу в чьей-то машине. Сам он сел на переднее сиденье, снял балаклаву и неторопливо говорил, что он надеется, что мне удастся отсюда вырваться и что у меня все будет хорошо. А еще, что его накажут за то, что фактически помешал голубоглазому выполнить его работу. И что это ерунда, он переживет. А мне было впервые жаль своего конвоира. Ведь как бы мне не было плохо и страшно сейчас, но у меня есть надежда. А есть ли надежда у него? И у таких ребят, которые пришли в армию, чтобы защищать Украину? Страну, которую у них просто отняли или, правильнее будет сказать, подменили...

 

ДОЗНАНИЕ В ИЗЮМСКОМ СБУ

 

Утро встретило нас неприветливо. По-осеннему хмурилось небо, дул промозгло-противный, холодный ветер, и моросящий дождь превращал землю огромного поля в грязное месиво. Тем не менее наличие горячего завтрака внесло в нашу жизнь приятное разнообразие. И даже тесный багажник машины, в который нас загрузили сразу после его окончания, порадовал меня больше, нежели перспектива сидения в мокрой земляной яме. Тряпичная повязка на глаза, от постоянного присутствия которой они давно стали слезиться, была заменена на картонки, которые конвоиры закрепили на наших головах посредством скотча. Они примотали их быстро и умело — видимо, этот процесс давно поставлен здесь на поток. Трубный кашель и тяжелое дыхание Леши внушали опасения. Судя по его состоянию, общение с украинскими освободителями в полевых условиях окончилось для него еще как минимум одним поломанным ребром.

После недолгого переезда и тихого обмена мнениями о незавидных перспективах нас разместили в отдельных помещениях подвала здания, явно расположенного в небольшом городке. Шаги по бетонному полу гулко отдавались в тишине длинного коридора, а где-то наверху кипела жизнь.

– В камере ты можешь снять повязку с глаз. Но ты обязана ее надеть, как только к тебе зайдет кто-либо, — отрывисто говорит сопровождающий, после чего удаляется и захлопывает тяжелую дверь.

Я сижу на коленях на чем-то мягком. На запястье снова наручник, второй позвякивает о металлическую трубу, к которой пристегнут. Свободной рукой пытаюсь отклеить скотч от волос с минимальными потерями. Когда наконец это удается, осматриваюсь. Комната представляет собой бетонный куб с большим количеством разноформатных ржавых коммуникационных труб. С некоторых из них на пол звонко капает вода. Подо мной очень грязный матрац, повидавший, судя по всему, немалое количество узников. Даже легкое касание к нему рукой внушает отвращение. Присматриваюсь внимательнее, ожидая увидеть признаки какой-либо живности, но, к моему облегчению, ее, как минимум невооруженным глазом, не видно. В полуметре от матраца присутствует яма метра в полтора, в которой просматривается куча мусора. С другой стороны на расстоянии вытянутой ноги на полу лежит деревянная дверь. Видимо, она служила импровизированным столом моим предшественникам — на ней оставлены пластиковые кружка и вилка. Об участи их хозяина думать не хочется.

Аккуратно потянувшись, стараюсь сдвинуть дверь ногой. После некоторых усилий это удается. Придвинув ее еще ближе, укладываю ее поверх матраца. В результате получается сооружение, похожее на деревянный топчан, на котором растягиваюсь почти что с удовольствием. В помещении сыро и холодно. Тишину прерывают лишь шум воды в трубах и непрекращающаяся капель. Стараюсь угадать назначение проведенных коммуникаций. После нескольких дней ношения повязок яркий свет лампочки непривычно режет глаза. Час следует за часом. Чтобы не била дрожь, время от времени занимаюсь нехитрыми физическими упражнениями, которые возможны с пристегнутой наручником рукой: то отжимаюсь от пола, то делаю упражнения на пресс. Возникает мысль, что про меня забыли, и я даже не знаю, огорчаться этому или радоваться. Чуть позже оказывается, что это не так: заходит охранник с едой, из-за открытой двери доносятся звуки голосов и шагов где-то наверху. Когда шум воды в трубах окончательно затихает, предполагаю, что наступила ночь. Как только пытаюсь заснуть, дверь с грохотом открывается — накидываю на глаза картонку.

– Твои имя, фамилия, звание?

Последний вопрос вызвал некоторое замешательство, в связи с чем последовал жесткий удар по голове сверху.

– Твое дело — быстро отвечать на вопросы, когда их задают! Если ты будешь молчать или пытаться задавать встречные вопросы, я буду наносить удар. О том, что вы находитесь здесь, никто не знает. Ваши наниматели давно уже забыли про вас. В каком городе ты жила?

– Непосредственно до приезда в Донецк?

Увесистый удар отбрасывает меня на металлическую конструкцию, к которой пристегнут наручник. Из-под картонки на глазах видны лишь крепкие ноги военного, обутые в качественные мягкие кроссовки. Если бы на их месте были берцы, то рука, на которую частично пришелся удар, была бы сломана.

– Где проживают родители?

– Моих родителей нет в живых.

– Мразь! Вас специально набирают из детских приютов. Ни роду, ни племени, ни имени, ни фамилии. Делается это для того, чтобы вас никто не искал, и, если вы сдохнете здесь, никто не будет плакать. И после этого ты хочешь сказать, что не работаешь на органы государственной безопасности Рашки?

– Мой отец умер лишь три года назад. Он был ученым-физиком. И его фамилия в научном мире весьма известна и уважаема. Вы можете проверить это, набрав его в поисковике в Интернете.

– Я ненавижу русских. Вы топчете нашу землю! Вы отобрали у нас Крым! Кто тебе позволил сюда приехать?

– Я приехала в Донбасс по приглашению коллег с Донбасса, которые вынуждены защищать свою землю от тех, кто пришел их убивать. А Крым самостоятельно принял решение о присоединении к Российской Федерации на референдуме.

– Я ненавижу журналистов. Вы всегда лжете. В Крыму проголосовало только 30 процентов населения. Мой отец — русский, и у меня много родственников в Крыму. Из-за тебя и таких, как ты, они сейчас не хотят общаться со мной. Из-за тебя я не смогу съездить в Эрмитаж! Ты будешь вести здесь свою паршивую пропаганду?

Молчу.

– Ты не ответила на вопрос, — он пытается ударить меня ногой в живот, но я слегка отклоняюсь.

Удивительные все же люди! Человек предал родную кровь — и удивляется, что родные не хотят с ним общаться... Он вытаскивает наручники и пристегивает меня второй рукой ко второй трубе. Получается что-то наподобие распятия, только по диагонали.

– Ты агент ФСБ?

– Нет.

Следует удар в солнечное сплетение. Кто-то из ребят на татами говорил, что я неплохо держу удар. Какая грубая лесть!

– Ты агент ГРУ?

Ух ты! У нас еще есть такая организация? Молчу. Экономлю силы для принятия следующего удара, и он не заставляет себя долго ждать.

Далее следуют рассуждения, по его мнению, неоспоримо доказывающие мою принадлежность к вражеской агентуре. А я-то считала, что само наименование ГРУ забыто где-то в СССР! То есть разведчики-то, конечно, какие-то существуют, но под другим названием.

– Когда я зайду сюда в следующий раз, ты назовешь мне имя своего куратора. Если этого не произойдет, то очередной попытки тебе может и не представиться, — снимает наручник и выходит.

Аккуратно вернув тело на топчан, я ненадолго проваливаюсь в сон. Лязг дверей заставляет подпрыгнуть, и я категорически не успеваю натянуть на глаза картонку и заранее зажмуриваюсь в ожидании удара. Однако где-то в глубине сознания проскакивает мысль: вошедший не в кроссовках! Человек в черной балаклаве держит в руках тарелку с едой. В моем понимании сейчас глубокая ночь. Что это — поздний ужин? Или я что-то упустила и уже утро и это завтрак? Прислушиваюсь к трубам — тишина. Значит, все-таки ночь. С удивлением понимаю, что есть хочется... и еще что ужин хорош, особенно для тюремного.

В это время из дальнего конца коридора доносятся истошные крики. Леша? Снова пытают? Слышится внятное: «Я не стреля-ял!». Нет, это не Лешкин голос. Звук выстрела. Крик оборвался. Мимо моей двери слышны быстрые шаги по лестнице вверх. Потом возвращаются, но уже двое. Они негромко говорят о чем-то у моей двери. Голос из глубины коридора:

– Ну, я долго буду ждать брезент?

Шаги удаляются и возвращаются вновь. Дверь резко открывается — я быстро натягиваю картонку на глаза, предусмотрительно надетую на голову.

– Да сними ты свой намордник, — говорит человек в знакомых кроссовках.

Аккуратно сдвигаю картонку обратно на лоб. В дверях — двое, у моего мучителя в руках пистолет. Он передергивает затвор — на пол падает гильза.

Если куратора нет, может, стоит его придумать?

– Как тебя твой муж сюда отпустил? Он что, идиот?

– Я н-не з-замужем, — голос предательски дрожит.

– Та не пыли. Ты не похожа на недотрогу. Хахаль твой где? — мучитель делает резкий шаг в мою сторону (шарахаюсь). — Я прострелю тебе колено!

– Он не знает, что я в Украине...

На самом деле Костя был категорически против моей поездки. Еще не хватало, чтобы он узнал об этих моих приключениях.

– Где он живет? Чем занимается?

– В Москве. Работает дизайнером. Занимается изготовлением рекламы.

– Сколько он сможет за тебя заплатить?

Обсуждать с Костей размер моего выкупа после того, что он наговорил мне перед отъездом? После того, что я наговорила ему? Да лучше пусть застрелят меня в этом подвале!

– Он уехал на Алтай делать рекламный каталог для туристической компании. Вернется не менее чем через месяц. Там нет связи. Только это позволило мне уехать сюда, — вдохновенно сочиняю я. И даже страх отступил куда-то на задний план.

– Подумай, кто сможет за тебя заплатить, а то с тобой может так же закончиться... — он неопределенно кивает на дверь.

Они плотно закрывают ее за собой, шаги замолкают в дали коридора, после чего мимо моей камеры по полу проволакивают что-то тяжелое. Как-то все происходит слишком наигранно. Зачем они шептались у моей двери? Зачем нужна была демонстрация с гильзой? Запугивают? Да куда уж больше...

Пытаюсь заснуть — бьет дрожь, и на нос падает капля воды. Сверху ровно надо мной, видимо, дала течь очередная труба. Капает ровно на меня — отодвинуться проблематично, мешает наручник. Переместить топчан тоже возможности нет — на полу широкие основания металлических конструкций. Разве что установить лежак поверх мусорной ямы... Дверь снова открывается. В проеме — военный, который приносил еду, он не в кроссовках, а в коричневых ботинках:

– Завтра утром тебя отведут в душ. Еще есть какие-либо пожелания?

– Можно перестегнуть меня на другое место? Здесь сверху капает вода.

– На самом деле тебе недолго здесь осталось находиться... Хотя мы можем тебе сделать небольшой подарок...

Немного осталось до чего? Нас обменяют? Или расстреляют? Или нас будет судить самый гуманный и справедливый в мире украинский суд? Про возможность обмена в ходе наших вояжей упоминалось неоднократно. Впрочем, про расстрел разговор заходил гораздо чаще...

Еще с полчаса я ерзаю по «лежаку», пытаясь устроиться так, чтобы «капель» задевала меня по-минимуму. Это с трудом удается, потому что даже если капли не попадают непосредственно на меня, то уж брызги долетают обязательно.

Очередной посетитель приносит мало радости, возможно, потому, что им вновь оказывается человек в добротных кроссовках:

– Корону свою можешь снять... Какая музыка тебе нравится больше всего?

Я снова пристегнута двумя наручниками. В памяти почему-то всплывает лишь Андрей Макаревич, творчество которого нам очень нравилось в студенческие времена. Теперь же, после его проукраинских откровений, эта фигура не вызывает ничего, кроме ностальгии...

– Да ты, похоже, обнаглела и забыла, что обязана отвечать на мои вопросы, — несильный удар по голове сопутствует его речи.

– ДДТ... н-некоторые композиции... — в голове густой туман, начисто стерший имена любых исполнителей, — Ллойд Уэббер... классика в современной обработке... я н-не помню...

– А ты напой — я постараюсь угадать.

Игра в «угадай мелодию» кажется мне не совсем уместной. Может, еще станцевать? Я молча ожидаю следующего удара.

– Твой любимый жанр в кино? Наименования любимых кинофильмов?

– ...«Семь самураев»... — через долгую паузу мямлю я. Позоруха, тоже мне, любимый фильм... Наименования кинолент тоже скрыты где-то в тумане. Может, еще «С легким паром» назвать? В разных жанрах есть хорошие киноленты.

– Приготовься, завтра будешь давать концерт, — напоследок веселится военный. В проеме появляется охранник в ботинках:

– Еще раз: какие есть пожелания?

– Никаких.

Следующее утро началось с фантастических приключений: теплый душ, ароматный шампунь, белое махровое полотенце... И это я когда-то могла позволять себе каждый день! Как много есть в жизни хорошего, чего мы не ценим! Когда-то могла... Кажется, с тех пор минула целая вечность.

Потом был допрос. В чистой комнате мне вежливо задаются вопросы. Недоверие к моим ответам высказывается исключительно в дискуссионной форме. Все свои ответы я аккуратно, по настоянию следователя, записываю на бумаге немного позже. Про журнал «Тэнгу», про крымский телеканал, про работу военкором в ДНР и про оружие в машине, которое никто так и не попытался использовать при задержании... Перед допросом была высказана мысль, что, видимо, на днях нас обменяют как военнопленных. Завтра или послезавтра.

 

ПОСЛЕДНИЙ ШТРИХ В РАССЛЕДОВАНИИ

 

По окончании допроса в это чистое, прохладное помещение приводят Лешу. Видимо, еще совсем недавно здесь был спортивный зал, где поднимали свой уровень ОФП служащие местного отделения СБУ. Теперь теннисный стол с успехом выполняет роль письменного, а шведская стенка, которая находится на стене со стороны входа, и вовсе поменяла суть своего назначения. Когда-то она была символом силы и ловкости, стимулировала к движению, сейчас словно в насмешку к ней наручниками приковывают заключенных, мак­симально ограничивая им пространство.

Размышляя логически, пытаемся определить свое местонахождение: мы явно не в Киеве, куда грозились нас привезти, — слишком мало времени затрачено на переезд. И не в Харькове, куда свозят многих политических заключенных и военнопленных Юго-Востока — звуки большого города очень узнаваемы. Но тогда где мы? На какой-то из бумаг, которые просматривались из-под повязки, город Изюм фигурировал как место пере­сылки военнопленных. По времени, за которое мы доехали сюда из-под Краматорска, очень похоже. И то, что предыдущая точка нашего пребывания расположена под Краматорском, не вызывает сомнений. Об этом рассказал Леше пленный артиллерист, которого подселили в яму вместо меня. Его взяли именно в том населенном пункте. Пленному дэнээровскому артиллеристу во время пыток кувалдой размозжили пальцы ног. При этом че­ловек еще сохранял относительную бодрость духа и здравость в рассуждениях... Господи, ведь я о таком читала только в детстве в книгах про партизан, которых пытали гитлеровцы... Думала ли я, что когда-либо мне придется увидеть все это воочию и, более того, поучаствовать в подобном безумии?

Итак, предположительно мы в Изюме. Судя по тем протоколам, которые подписывала, — в местном СБУ. Мы с Лешей прикованы к нижним ступенькам шведской стенки, к соседним звеньям. Он жалуется, что здесь холодно. Я смеюсь — он просто не видел моего предыдущего места пребывания. Тем не менее, удивляясь собственной наглости, прошу вошедшего бойца принести одеяло. Через некоторое время, как ни странно, нам приносят подушку и шерстяное одеяльце. Извиняются, что одно на двоих. Чудеса! Видимо, нас действительно готовят к обмену, что не может не радовать.

Усталость берет свое, да и долгое нахождение в позе сидя моему напарнику дается с трудом, потому что количество сломанных ребер у него удвоилось. Вообще его вид представляет живописное зрелище: синяк под глазом занимает половину лица, правда, опухоль сошла, и он почти полностью может открыть глаз. Камуфляжная курточка разрезана пополам на спине и сшита грубыми стежками. Авторам наших полевых испытаний показалось, что пряжка Лешиного ремня недостаточно достигает тела при избиениях. Одежду разрезали штык-ножом, не снимая, для повышения качества соприкосновения. То же самое случилось и с брюками.

Обсудив истоки и возможные последствия производимых нашими стражами перемен, а также пофантазировав на тему предстоящей встречи с коллегами, устраиваемся спать. Однако радость наша оказалась преждевременной. Видимо, ночь рождает в наших конвоирах творческий поиск, и, как только в трубах окончательно стихла вода, дверь открылась, и процесс пошел.

– К нам поступила информация, которую необходимо проверить, — трое служащих украинских органов безопасности решительно заходят в помещения, один из них уверенным пинком выбивает меня из-под уютного одеяльца. Знакомые кроссовки узнаю сразу. Мою руку отстегивают от нижней ступеньки и прикрепляют повыше, примерно на уровне собственного пояса.

– Встать, когда с тобой разговаривают! — командует страж в кроссовках.

Встаю. Голова кружится, и я слегка прислоняюсь к шведской стенке спиной. Картонка с моих глаз снята, и я могу видеть людей, которые ведут допрос. Правда, без лиц — все трое в балаклавах. Обладатель кроссовок, похоже, немного старше своих коллег. Более плотный и накачанный. Он останавлива­ется рядом со мной, двое других усаживаются напротив.

– Кем, где и когда ты была завербована для работы на службу в органы безопасности Российской Федерации? — на спрашивающем знакомые коричневые ботинки. Темные глаза внимательно смотрят сквозь прорези. Судя по всему, это не охранник, а, видимо, следователь. Именно он сегодня допрашивал меня для протокола. В процессе того допроса прослеживались несколько попыток все-таки превратить меня в агента спецслужб и в помощника по информационной политике Игоря Стрелкова. Однако на этой версии он не настаивал. Мне даже показалось, что я смогла их убедить в ошибочности предположений. И вот опять двадцать пять.

– Моя работа не имеет никакого отношения к органам безопасности. Мы вели съемку пострадавших от обстрела жилых объектов. Я не думаю, что такие съемки могут заинтересовать подобные службы. Тем более что отснятый материал сразу же шел в СМИ. В моей вербовке не было никакого смысла.

Цепочка с небольшим грузилом, которую лениво крутит стоящий рядом экзекутор, меняет траекторию. Грузило с размаху врезается в голову. Болевые ощущения сразу потерялись, и фонтанчик брызнувшей крови вызывает во мне даже некоторое изумление. Ух ты! Раньше я видела такое только в японских кинофильмах. Земля качнулась под ставшими ватными ногами, и я сажусь, попадая рукой в теплую густую лужицу. Кровь собралась там как-то уж очень быстро. Несколько последующих вопросов проносятся мимо моего сознания.

– Встать! Команды сидеть не было!

С недоверием обнаруживаю, что выполнить команду я в состоянии. Стоящий рядом охранник пристегивает мои руки наручниками к ступенькам выше моей головы.

– Ты, кажется, забыла, что должна отвечать на вопросы быстро.

Лужица крови внизу постепенно растекается. Еще немного — и она запачкает одеяло, которому мы так радовались. Плохо понимая, что делаю, аккуратно отодвигаю его ногой в сторону.

– Смотрите, да она комфортно устроилась, — с этими словами плотный экзекутор наносит сильный удар в живот. Возможность вздохнуть пропадает, изнутри раздаются лишь противные свист и хрип.

– Ты будешь отвечать на вопросы?

– Д-да-а, — пытаюсь произнести я, но это получается слабо. Военный наносит следующий удар.

– Ух ты, такие звуки издает поезд перед тем, как остановиться, — веселится инквизитор. — Я не услышал, что ты будешь делать?

– Я буду отвечать на вопросы, — пытаюсь произнести я. От следующего удара меня спасает стук в дверь, которую затем аккуратно открывает боец, стоящий на посту в коридоре.

Мой вид вызывает у бойца ступор на несколько секунд. Утром во время передачи завтрака он прошепчет, что не сторонник таких методов допроса. Однако мне тогда еще сложно будет по достоинству оценить его благородство. Сейчас он, попятившись, спиной вперед отодвигается в коридор и вызывает туда основного мучителя, за что я действительно ему благодарна.

– Подумай, кто из представителей российских служб безопасности в течение ближайшего года или двух предлагал тебе сотрудничество? Возможно, ты не придавала этому значения, не поняла, что тебя вербуют? Кто из твоих собеседников мог оказаться вербовщиком? Где ты могла общаться с представителями служб? — похоже, следователь начинает подсказывать мне ответы.

– Два года назад при поддержке администрации Крыма я собирала материалы для журнала «SECURITY-PRO». Это журнал про безопасность, и у меня была база данных крымских компаний, которые занимались обеспечением безопасности на полуострове, как частным образом, так и в рамках государственных структур. Я беседовала со многими, и каждый из них, теоретически, мог вести работу по вербовке...

 

Дверь открывается, и обладатель кроссовок снова оказывается возле меня. Этому человеку, в котором, по его словам, тоже течет русская кровь, похоже, нравится избивать заключенных. Позже от наших конвоиров мы неоднократно слышали, что один из обитателей местного отделения носит кличку Инквизитор. Интересно, могут ли в одном отделении быть два подобных персонажа?

 

– Как проходили беседы? Какие вопросы они задавали тебе?

– Как правило, вопросы в этом случае задавала я. Это были интервью с профессионалами о том, как и кому они обеспечивают безопасность.

– Какие еще есть варианты? Кто еще в этот промежуток времени или ранее мог тебя вербовать?

– Несколько лет назад я учредила журнал «Тэнгу». Это журнал о боевых единоборствах. Я беседовала со многими инструкторами. Некоторые из них до этого были военными и даже проходили службу в горячих точках...

– Фамилии? Имена? Где живут?

– Я беседовала со многими, сейчас мне трудно вспомнить всех. Но, как правило, они возглавляли клубы, секции или профильные общественные организации. Их база данных опубликована на сайте журнала. Там указаны фамилии, имена, города... Я, конечно, не специалист и не знаю методов вербовки, но к этому, вероятно, должны быть какие-либо предпосылки...

Допрос в таком формате не имел практического смысла. Видимо, это стало понятно и нашим расследователям. Напоследок нанеся пару ударов, наверное для души, инквизитор посоветовал заняться воспоминаниями о вербовке. Но трудно вспоминать о том, чего не происходило.

Потом, дней десять спустя, к нам ночью зашел один из конвоиров. Мы долго говорили с ним о жителях на территории ДНР. О том, каково им сейчас и к чему они стремятся. И что важнее им на самом деле: хорошая победа в этой войне или плохой мир? Но в преддверии почти философских разговоров этот невысокий решительный боец с огнем в глазах пообещал: «Когда вас обменяют, ваши коллеги кинутся брать у вас интервью, организовывать пресс-конференции. И если вы где-то скажете, что к вам относились здесь плохо, то я найду вас. Мне никто не отдавал такого приказа, но я лично найду и вас, и ваши семьи. И вы тогда поймете, что такое плохое отношение, и научитесь ценить хорошее...»

Так вот, понятие о том, что такое хорошо и что такое плохо, здесь имеет особенный смысл и несколько нивелируется. Возможно, это будет трудно понять читателю. Но, когда после двадцати трех дней, проведенных в холодном подвале СБУ, нас погрузили в автобус и он тронулся в направлении места проведения обменов, я помахала руками, сцепленными пластиковыми наручниками, нашим изюмским конвоирам. Вы не поверите, но в тот момент я испытывала к ним чувство, похожее на благодарность. За то, что мы остались живы, за то, что сумели сохранить лицо, за то, что не сошли с ума...

 

РУССКИЕ РУБЯТ РУССКИХ

 

Как медленно течет время! А ведь там, наверху, я часто путала дни, недели, месяцы. Да что там дни — на некоторых отснятых фото я и год-то определяю лишь по электронным меткам! Мы вечно куда-то спешим, боимся что-то за­быть. Кажется, что разразится катастрофа, если оставить дома на подзарядке телефон... Или не переложить в нужную сумку кошелек... Или влажные салфетки, или... О ужас! Расческу! Сейчас мы старательно считаем дни и иногда спорим: сегодня число — одиннадцатое, день пребывания в плену — семнадцатый? Нет, десятое... Это зависит от количества дней в августе! Впрочем, дней пребывания в плену все равно семнадцать. Первого числа детишки пошли в школу... Но детские голоса наверху мы слышали второго. По нашим расчетам. Ошиблись? Или первое сентября пришлось в этом году на воскресенье? Это важно. Потому что возникает новая тема для разговора...

Кажется, мы обсудили уже все возможные вопросы, и биографию Леши я знаю лучше, чем свою собственную. А он знает мою...

Третьего сентября — день рождения его сестры. Мы отметили этот день, стрельнув по сигарете у охранников. А еще Лешка очень хорошо готовит. Под аккомпанемент урчания в животе со вкусом рассказывает рецепты разных экзотических блюд. Эх, как здорово было бы заказать в нашу камеру пиццу! Впрочем, может, и не нужно, ведь выход в туалет нам положен дважды в день: утром и вечером. По три минуты. При появлении пиццы этого времени может не хватить и... быть беде. Впрочем, наверное, мне тут добавляются льготные минутки. Ведь я несколько раз даже умудрилась успеть постирать носки. Лешкина издевка стала хитом сезона:

– Ну ты додумалась надеть в плен белые носки!

Смеялись долго, до икоты...

А еще примерно раз в неделю меня выводят в душ. Это великое блаженство, хотя возвращение в подвал мрачновато. Спим-то мы с Алексеем под одним одеяльцем, спина к спине. И вот после душа мысль, что напарник мой весьма вонюч, становится навязчивой. Но иначе никак. Осень в этом году выдалась ранней, на улице по утрам температура всего три градуса. В плюсах, слава Богу, пока еще. В нашем подвале, конечно, чуть теплее, но на фоне теплых курток охранников наш летний прикид выглядит весьма легкомысленно. В этом смысле и мои постирушки тоже своего рода испытание. Сохнет-то одежда на теле...

Никогда не думала, сколько всего нового можно извлечь об окружающем мире лишь по звукам. По шороху в трубах мы приблизительно определяем время. По звуку шагов и их интенсивности мы можем понять, что люди идут на обед или домой в конце рабочего дня. Знаем, хоть и не точно, количество людей в здании, или когда происходит важное совещание, или какая-либо тревога. Узнается даже присутствие или отсутствие местного начальства. Правда, о последнем совсем необязательно узнавать по звукам. В большинстве своем оно (начальство) считает необходимым совершить торжественный обход и ляпнуть какую-либо мерзость или глупость:

– Фамилия? Имя? Звание?

– Военные корреспонденты ДНР.

– Ды-ны чего-о-о?

– Донецкой Народной Республики.

– Ничего не знаю о существовании такой организации!

– Тогда вам хорошо бы сменить работу... — за такие шутки положен в лучшем случае качественный пендель. Потому таких ответов чаще всего мы себе не позволяем.

Впрочем, на самом деле при всех попытках проявить оптимизм, покритиковать начальство или поюморить, по-настоящему в этих людях меня смущает совсем другое. Все они говорят по-русски. За двадцать восемь дней нахождения в плену мы практически не слышали здесь украинской речи.

И это при том, что на украинском, или, правильнее сказать, на суржике, здесь говорит очень большой процент населения. И не только в западных областях. Прожив более десяти лет в Украине, закончив тут институт, я это знаю точно. И это своего рода трагедия. Они не умеют говорить на каком-либо языке, потому что русскому в школах давно не учат, а нормальный украинский язык они еще не выучили. Да и не многие стремятся это сделать, если повнимательнее изучить вопрос. Так вот, те, кто воюет, в абсолютном большинстве своем говорят не просто по-русски, а на хорошем русском языке. И они убивают тех, кто разговаривает так же. И идут под их пули. С азартом идут, а где-то даже с отвагой...

В мирной жизни уже давно стало модным рассуждать о том, что случайностей не бывает. Не знаю, кто первый это заметил. Нет случайных встреч или случайных событий. Все существует зачем-то или для чего-то. Попав на эту абсурдную, на первый взгляд, украинскую войну, я много раз недоумевала: как же так случилось, что образованные, эрудированные и сим­патичные киевские украинцы идут или посылают своих детей убивать добрых, великодушных и гостеприимных украинцев Юго-Востока? Понятно, есть специфические украинские СМИ, распаляющие страсти и ненависть собственного народа друг к дружке, есть проигранная вчистую со стороны РФ информационная война, есть разница менталитета, и есть в конце концов американский «ТехКемп» — проект, предназначение которого — разжигание революций и гражданских войн, который якобы очередной раз протестировали на многострадальной Украине. Но есть же и здравый смысл, благодаря которому эта страна жила в мире целых двадцать лет, несмотря на наличие всего вышеперечисленного.

Наверное, стоило попасть «случайно» в плен, чтобы мой вопрос переформатировался. Здесь нет никаких украинцев. Есть наследники Киевской Руси. Малороссы, великороссы, да не важно, в принципе, кто. Суть в том, что на самом деле русские все. По природе своей русские. Нет, есть, конечно, где-то и Правый сектор и представители нацгвардии. Они, я надеюсь, хоть украинским-то языком владеют грамотно. Но бойцы, которые устраивали нам пытки «в войсках», утверждали, что их тут не более одного процента. Ну, допустим, приуменьшили. И не чуточку, а на порядок. Допустим, что «нацев» в войсках около 10 процентов. Тогда получается, что, даже учитывая потери только с этой, «агрессивной» стороны, на одного «щирого» погибшего провокатора приходится как минимум девять «русичей». Если потери сторон один к одному, то тогда это один к девятнадцати. Ну ничего себе статистика! Да при таком умении построить выборку, направленную на системное уничтожение русскоязычного населения, независимо от его убеждений, американский «ТехКемп» нервно курит в сторонке.

– Почем Родину продал? — потрясая автоматом, гаркнул Петрович, подскочив к заключенному, который во времена своей молодости проходил службу в Афганистане. Петрович тоже бывший «афганец» и к своему «собрату» подходит со строгостью.

– Почем Родина? — орет он уже на Леху, который сжался, ожидая получения увесистого удара. И дождался-таки. Правда, от соседствующего конвоира.

– Почем Родина? — зычно вопрошает он, нависая надо мной. Нет, все-таки в этой стране что-то непоправимое творится с мозгами даже самых достойных ее представителей.

– Не знаю. Я Родину не продавала!

В помещении устанавливается тишина. Шок! Похоже, я высказала нечто такое, что никак не укладывается в начисто промытых мозгах вопрошающих, правда, и обратного утверждения у них тоже не находится.

Петрович — достойный и грамотный офицер украинской армии. Своей эрудицией легко заткнет за пояс многих корреспондентов, ограничившихся получением лишь высшего технического образования. По званию — ефрейтор. По форме чем-то похож на своего знаменитого коллегу Швейка, воспетого в бессмертном произведении Ярослава Гашека. Он жесткий, но не жестокий, умный, но не подлый. Он, кажется, единственный здесь, кто не боится представиться и свою шапочку-балаклаву, которая его явно тяготит, носит чисто символически, потому что, наверное, сам знает, что узнаваем до смешного. И это единственный из наших стражей, который сразу понял, что свой наручник я давно уже научилась сбрасывать, лишь правильно сложив ладонь лодочкой. Он затянул его так, что мне в первый раз пришлось воспользоваться гвоздем, чтобы перестегнуть его, когда охрана покинула нашу камеру.

Немного отвлекаясь, скажу, что наручники мы научились расстегивать на третий день после обретения возможности проводить время без ежедневных пыток и набегов протокольных обвинителей, бредивших перспективой разоблачения очередных российских «шпионов». Вернее, научились-то этой нехитрой процедуре мы минут за десять. Гораздо сложнее было добыть гвозди. Их мы выковыривали пару дней из деревянных конструкций, которые лежали на бетонном полу под нами. Конструкции почти месяц выполняли для нас роль кровати, стола, стульев...

Эх, Петрович, Петрович, при всем моем уважении к вам за ваше владение винь-чунем, за знание литературы и истории, за умение к месту процитировать множество высказываний из качественных литературных произведений мне хочется спросить вас: «А зачем вам это все?». Для того чтобы наорать на заключенного, за то что ему, чрезвычайно далекому ныне от войны человеку, ваши нерадивые сослуживцы только ноги перебили и ребра сломали? Они выдернули его из дома в трусах и четыре дня выбивали признание в реальности их навязчивых галлюцинаций. Выбили-таки, но потом данные не сошлись. Или за то, что он, пройдя Афган, так и не познал прелестей коротания времени в тамошней яме, которая куда более впечатляет, чем ее украинские аналоги? Что вы-то делаете в этом чудо-войске, которое воюет с собственным народом, вместо того, чтобы его защищать?

Оглянитесь вокруг: ведь это в том числе из-за вашей поддержки и поддержки таких, как вы, на вашей земле сегодня не украинцы, нет, бывшие «афганцы» стреляют в «афганцев» и русские рубят русских! Вы просто позволили вас использовать!

 

КАТИ БОЛЬШЕ НЕТ

 

Эту главу мне хочется посвятить девочке Кате. Девочке, которую я не знала. Девочке, которой больше нет...

Я видела ее несколько раз в коридоре. Тоже пленная, с картонкой на глазах и со взъерошенными волосами. Видела, насколько могла увидеть, ведь и мои глаза были скрыты аналогичной заслонкой. Судя по всему, ей было лет двадцать, а может быть, и меньше. Звонкий голос этого почти еще ребенка мы услышали в коридоре нашего места заточения примерно на вторую неделю пребывания там. С момента ее появления что-то неуловимо изменилось. Охранники стали чуть общительнее, а вермишель на завтрак чуть вкуснее. Что неудивительно, потому что, не стерпев непрерывного сидения в камере, Катя вызвалась помогать местному «персоналу» нас «обслуживать»: мыла посуду и заодно, видимо, сумела немного оживить скромное «меню» для заключенных. Даже ночные вояжи наших стражников несколько поменяли характер. И если раньше ночная тишина прерывалась только криками вновь прибывших военнопленных, которые в первые несколько дней проходили обряд «посвящения» под пытками, то теперь иногда еще слышался ее жизнерадостный смех. Нет, не подумайте, там не происходило ничего недозволенного или пошлого, просто молодость брала свое, и еще, наверное, с детства привитая хорошими родителями природная женская мудрость позволяла скрасить тоску заключения и себе, и нам.

Неизменными оставались лишь выстрелы. Это то ли развлечение такое, то ли особый прием, присущий тюрьмам для военнопленных: ворвавшись в камеру, стрелять поверх голов или как бы на поражение, если патроны холостые. И, может быть, все эти «приемы» я бы не стала упоминать в своем повествовании, не приведи они к трагедии, в том числе из-за загадочного оснащения местных вояк «ошибочными» патронами.

Таинство снабжения украинской освободительной армии давно стало притчей во языцех. Американские сухие пайки, дарованные щедрой рукой дядюшки Обамы, продавались с виртуальных витрин интернет-магазинов с самого момента анонсирования их появления. Предположительно это проис­ходило для того, чтобы засвидетельствовать: со сроками годности там все в порядке...

Каким образом бравым украинским солдатам на поле боя попадают «бронежилеты», предназначенные для игры в пейнтбол, — особая история. Может быть, чиновники просто хотят поддержать их производителей, ведь доброе дело люди делают: игра очень способствует здоровому образу жизни. Вы представляете, какой прогресс будет для подобной компании-производителя, если она вдруг получит заказ на «броники» не просто для одного пейнтбольного клуба или клубов — участников серии игр, а для целой армии... Ну или хотя бы для ее части. Да ребята тогда на радостях настоящие бронежилеты разработают и выпускать начнут. И, как все остальное, что у них производится, — с использованием новейших технологий. Так что украинские чиновники министерства обороны, занимаю­щиеся армейскими поставками, на самом деле мыслят весьма стратегически.

Еще были каски образца 1940 года. Ничего удивительного нет в том, что такие раритеты изыскиваются вдруг у ополченцев, — им ведь и танки с постаментов снимать приходилось. Но, когда подобное снаряжение наличествует у бойцов действующей армии, это весьма характеризует демократических полководцев. Через Интернет были предложения украинским бойцам продавать их как антиквариат — тогда и новые купить смогут, и заработают еще.

Так что же все-таки с патронами? А с ними разное бывало... Например, встречаются поставки ржавых патронов. Некоторые шутники высказывают предположение, что это наследство Степана Бандеры в ход пошло. Добытое из схронов. Еще бывает, когда вместо обычных патронов — трассирующие, но это мелочь. Просто кончик покрасить забыли. Бывает, вместо боевых — холостые. Возможно, для экономии. Не знаю, правда, намного ли отличается стоимость производства этих продуктов военной индустрии друг от друга.

Но роковой, в данном случае, ошибкой оказалось то, что нашим стражникам вместо холостых местами решили подсыпать боевых патронов.

Парни, несущие службу по охранению в изюмском СБУ, в принципе, подобрались по-своему неплохие. Поначалу они менялись еженедельно, и, не скрою, очень порадовало, что мы перестали видеть среди них экзекутора в кроссовках, который избивал нас во время допросов в первые дни. Необходимость содержания возросшего числа военнопленных потребовала привлечения дополнительных бойцов, которых выдергивали из числа охранения, в том числе важных и особо ценных для государства персон. Мы слышали, как один из парней рассказывал, как обеспечивал безопасность жены Петра Порошенко во время проведения благотворительной акции в Днепропетровске. Этим бойцам, более привычным к динамичной службе, охрана военнопленных была откровенно в тягость.

Более стабильным был персонал, ведущий расследования. И, хотя по форме они ничем не отличались от уже упомянутых, и лица их также были закрыты шапочками с прорезями только для глаз, узнавать их мы стали практически сразу. Один из следователей, несмотря на молодость, был особо дотошным и внимательным. Он заходил к заключенным в неурочное время и интересовался буквально всем: настроением населения в Донецке, нашим отношением к украинцам, тем, что показывают в РФ по телевизору, как мы жили до Донецка и что собираемся предпринять после освобождения, ежели таковое вдруг состоится. А в том, что оно состоится в результате обмена, он, похоже, не сомневался. И это внушало некоторый оптимизм. Что немаловажно — парень интересовался этим не для протокола. И говорили мы с ним по возможности предельно откровенно, ведь это хоть какой-то вариант диалога, который может чуточку помочь пододвинуть воюющие стороны к взаимопониманию. Он чем-то был похож на пионера. Честного такого и чистого, из старой книжки Аркадия Гайдара. И так же, как те пионеры, иногда то подбрасывал пленникам сигарет, то заносил стаканчик чая...

Вызывали грусть те его рассуждения, где он откровенно признавался, что, для того чтобы послать человека на обмен, он должен убедиться, что на его руках нету крови. То ли это был его личный «наив», то ли просачивалась наружу изначально лживая украинская политика. Ведь между президентами двух стран к тому моменту было подписано внятное соглашение, в том числе касающееся и обмена военнопленных. Оно гласило: «Всех на всех». Что же может значить тогда понятие «только тех, на ком нет крови»? Ведь военнопленные не из санатория сюда попадают, а с поля боя. Да они и сами порой не знают, есть ли кровь на их руках. И в этом случае зачастую бывает так: ежели на руках бойца не осталось крови его противника, то есть большая вероятность, что на его совести останется кровь товарища по оружию. Такова жизнь на войне. Я почти уверена, что на военнопленных украинцев в ДНР таких ограничений не накладывается.

Трагедия с Катей произошла чуть больше чем за неделю до нашего освобождения. В пятницу вечером, когда руководство покидает обжитые кабинеты, в управлении традиционно начинается нездоровое оживление. Для заключенных оно может обернуться как дополнительными пытками, так и новой интересной информацией с воли. Поэтому к звукам снаружи мы прислушиваемся с вниманием. Подвал изюмского СБУ оживает, мимо двери частенько протопывают ноги в берцах. Вот крик заключенного из дальнего конца коридора сменяется выстрелами из камеры напротив. Потом из глубины помещения слышится зычный мужской смех. Там веселятся че­ловека три. И снова выстрелы — на этот раз, судя по звуку, они производятся боевыми патронами. Да, ребятишки пошли вразнос.

Пару раз открывалась и наша дверь. Однако, кроме раздачи очередных сигарет, у нас ничего не происходило. По доносящимся звукам снаружи нам казалось, что персонал уже давно и беспробудно пьян. Однако ни от забегавшего знакомого пионера-следователя, ни от второго бойца спиртным вроде бы не пахло.

Вот несколько пар ног снова бодро протопали мимо нашей двери и остановились у Катиной камеры. Слышатся смех и Катин звонкий голос. Интересно, сколько же сейчас времени? Рабочий день закончился давно, и мы потерялись в сутках. Шорох труб сегодня, при таком скоплении народа, обманчив. Вот снова смех, все, вроде бы прощаются. Слышны Катины по­желания кому-то: «Доброй ночи...». Что, честно говоря, давно уже желательно...

Но... не получилось. Все вышли в коридор. И пара человек, судя по звукам, стоит у нашей двери. Вот снова смех, и снова выстрелы. Смех оборвался — вскрик...

– Эй, девочка, ты что?

– Девочка...

– Девочка, живи... — явственно слышится голос нашего пионера.

– Девочка, Катя, Катенька...

– Катенька, живи... Катя-а-а... — неистовствует пионер.

Особенно явственно стучится мысль, что медицинский персонал в этом заведении начисто отсутствует. Потому что я каким-то образом оказалась тут в числе главных медиков. По крайней мере, именно на меня возложена обязанность перевязывать нашего третьего сокамерника, заброшенного к нам пару дней назад. Того самого мирного мужичка лет пятидесяти, которого нерадивые украинские служаки вытащили из дома в трусах. Его били четыре дня, пытаясь выбить признание, что он некий Монгол. Кто-то говорил, что такой позывной носит командир боевого подразделения ополчения. Наш мирный коллега явно не тянет на такой статус, даже невзирая на свой давнишний афганский опыт....

Человеку с серьезным пулевым ранением я точно мало чем смогу помочь.

– Быстро перенесите ее на стол!

– На чем ее переносить?

– На руках, на чем же еще...

Мимо нашей двери тяжелой поступью проходит боец. За ним в комнату напротив вбегают еще несколько человек.

– Катя! Катенька! Катя, живи!

– Ее больше нет... — произносит другой негромкий голос.

Занавес.

Кати больше нет.

Она была застрелена случайно человеком, который искренне считал, что в мирной жизни нет места тем, чьи руки обагрены кровью, пролитой даже во время боя...

Случайным патроном, который вдруг оказался боевым вместо холостого.

В ночь с двенадцатого на тринадцатое сентября две тысячи четырнадцатого года.

День пребывания в плену — девятнадцатый. Нашего пребывания в плену.

Она не дожила до освобождения чуть больше недели.

Светлая память.

 

ОСВОБОЖДЕНИЕ

 

Последние дни пребывания в плену не сулили ничего хорошего. После гибели Кати активность тюремного персонала несколько приутихла. Почти никто из охранников не спускался в подвал в течение дня, да и ночные посещения стали редкостью. Жизнь протекала до безумия ровно и никчемно. Сильно сократился приток новых заключенных, и, соответственно, иссяк скупой информационный родничок с воли. Наши пайки на завтрак и ужин день ото дня уменьшались, а временами исчезали вовсе. Мои посещения душа тоже канули в лету. Нам стало казаться, что про нас забыли все, даже украинское руководство, и что мы просидим в этой норе до глубокой старости. В это время я стала всерьез подумывать о попытке побега. То есть я, конечно, понимала, что она обречена на провал. И что даже с учетом того, что наручники мы давно научились снимать, а дверь в камеру не запиралась, все равно к выходу нужно пробираться через жилой этаж, где располагается охрана. Да и оставшиеся на нас лохмотья дэнээровской формы будут несколько выдавать на городских улицах. И одеты мы явно не по сезону. Кроме прочего наружная дверь в управление отпирается со скрежетом, от которого мы просыпались даже в первые дни, когда здесь было значительно теплее, а мы — измотаны постоянными побоями. И все же перспектива получения пули в спину казалась иногда более предпочтительной, чем досиживание здесь в качестве недвижимости до обретения полного животного состояния.

Впрочем, сложности, похоже, испытывали не только мы. Обеденные пайки местного персонала тоже стали усыхать. По крайней мере, груды пакетиков от «Мивины» (то же, что российский «Роллтон») гордо украшали кухонные мусорные бачки, явно превышая своим количеством то, что полагалось заключенным. То ли в качестве некоторого разведывательного эксперимента, то ли просто от скуки я предложила свои услуги по перемыванию посуды — это была хоть какая-то возможность прогуляться по коридорам и погреть руки в теплой воде. Кроме прочего удавалось перекинуться парой слов с охранниками, в результате чего однажды мы получили целую пачку старых книг, добытых из какой-то местной подсобки. В этот день был праздник на нашей улице. Уставший от безделья мозг готов был до бесконечности импровизировать даже над наклейками от спичечных коробков, а тут поистине нам привалило целое состояние. В пачке присутствовали по­трепанные томики Чехова, Гоголя, Достоевского. Последний, правда, шел с трудом: уж слишком мрачен, особенно учитывая наше и без того подавленное состояние. Однако самым большим успехом стало пользоваться у нас творчество украинского писателя Остапа Вишни, книгу которого мне настоятельно порекомендовал конвоир-следователь, контролирующий меня на месте перемывания посуды. Он, соответственно, и стал тем благодетелем, который откопал для нас эту чудо-библиотеку. Я искренне благодарна парню и за книги, и за знакомство с Вишней. Он знал, что я долго жила в Украине и могу свободно читать на украинском языке, и, внимательно глядя на меня, вручил мне томик его произведений прямо в руки, а остальные донес до камеры. Сейчас мне очень хочется поинтересоваться у моих конвоиров: «Ребята, а вы сами-то читали его бессмертные творения? Или только в рамках современной школьной программы?». Виртуозно владея всеми тонкостями самобытного украинского языка, автор грамотно, с тонким чувством юмора высмеивает в своих произведениях все «вспученья» борьбы за «незалежность», внимательно подмечая абсурдность и уродливость ее проявлений в том случае, если они используются нарочито: не во благо, а вопреки генетической славянской предрасположенности жителей Малороссии. Не утерпев, я прочитала некоторые его рассказы и юморески вслух, кое-что переводя моему «неукраиномовному» напарнику. Мы рыдали от смеха, и Лешке, кажется, стал нравиться украинский язык. До этого он к самому наличию такового относился с недоверием. Он старался запомнить наизусть цитаты, а мы с нашим третьим сокамерником из Славянска бесконечно потешались над его потугами в произношении. Временами начинало казаться, что этот автор творил совсем не в прошлом веке, а просто здесь и сейчас. Не исключено, что сидя в соседней камере. Разве что сильная потрепанность матерчатой обложки говорила об обратном.

Забегая вперед, скажу, что книгу эту я с разрешения моих конвоиров забрала с собой, уезжая на обмен. Просто так, чисто символически, потому что понравилась она мне. Я даже не предполагала ее настоящей ценности и не сомневалась, что найду прочитанные рассказы О. Вишни на любом сайте о нем. Вот только не тут-то было. Вернее, «Усмшок» его — целый воз. И вообще очень много продуктов его творчества действительно выложены в Сети. Еще больше — вдохновенных комментариев о его неприглядной доле и ужасах сталинских репрессий, которые ему довелось пережить. Имеется также множество интерпретаций и толкований тех или иных его поступков или авторских высказываний от сегодняшних соплеменников, бесстыдно спекулирующих на его имени. По моему мнению, это один из немногих светлых и действительно талантливых украинских писателей. А показательно то, что его рассказы, которые мы читали в вышеупомянутой книжке, про вечную проблему независимости головы от прочего как корова языком слизала. Нигде нет и собственноручно написанного им ответа на рьяные сочувствия ему по части несправедливости репрессий. Этого нет даже в русскоязычных источниках. Думаю, в ближайшее время я исправлю эту ситуацию.

Итак, время шло, мы читали книги, считали дни и постепенно теряли надежду на освобождение. Пару раз, вызывая ночью, мне намекали на возможность моей продажи или обмена, но почему-то без напарника, что мне откровенно не нравилось. Мне было понятно, что кормить лишние рты у этого государства явно нет возможности, и были опасения, что часть из нас попытаются сократить самым естественным и дешевым образом. Я стала незаметно пересчитывать грязные тарелки, определяя стабильность в количестве заключенных.

Утро 21 сентября, день в плену — двадцать восьмой, начиналось не так уж необычно. Очередной раз не дождавшись завтрака, мои соседи по камере стали фантазировать, не будет ли двойной «Мивины» на ужин, когда стремительно влетевший в камеру черноглазый конвоир-следователь скомандовал:

– Быстро собираться! Автобус, который отвезет вас к месту обмена, стоит у входа.

Мы не поверили своим ушам. Лешка бросился обниматься, но я боялась радоваться прежде времени.

– А завтрак будет? — вдруг услышали мы строгий вопрошающий голос нашего третьего сокамерника. Вопрос родил у всех лишь изумление и взрыв смеха. Создавалось впечатление, что охранники разделяют нашу радость.

– Что с нашими документами? — задаю я более актуальный вопрос.

– Не переживайте, все ваши вещи и документы будут ехать следом за вами.

Мне почему-то очень хочется думать, что черноглазый следователь искренне так считал и что не он, а кто-то другой бесстыдно наварился на нашем недешевом репортерском оборудовании. Менее всего вероятно, что наши фото- и кинокамеры стали достоянием государства. Ну а зачем и кому понадобились наши документы, неясно по сей день. Однако фактом остается то, что ни мы, ни полный автобус украинских граждан, принудительно пребывающих в зоне АТО, своих документов на руки не получили. Интересно, как же себе представляли украинские правоохранители наше возвращение на Родину? Ведь без документов нам не удастся пересечь российскую границу, нужна хотя бы справка об утере, которую выдает консульство. Ну а судя по присутствию наших фамилий в списках «невъездных граждан РФ» на территорию Украины, при попытке съездить в Киев в консульство нас тоже прихватят под белы рученьки. А ведь по пути на обмен обещали амнистию!

Я считаю, подобные действия украинских правоохранителей можно квалифицировать как официальное разрешение, т. е. аккредитацию, на ведение журналистской деятельности на территории ДНР до тех пор, пока либо ДНР будет официально признана со стороны Украины и мы сможем получить там документы на выезд, либо же эта территория каким-то таинственным образом все-таки отойдет России. Ну не вымирать же, на самом деле, людям, которым украинское государство отказывает в выплате пенсий, пособий, заработной платы! В последнем случае таможня поменяет свое местонахождение, и я смогу съездить домой восстановить документы без всяких на то украинских разрешений.

Итак, наш автобус медленно трогается в сторону Константиновки, к пункту обмена. Сцепленными пластиковыми наручниками руками мы машем в окошко конвоирам, скопившимся на крылечке Изюмского СБУ. Вокруг народ недоумевает, ведь нас выводили якобы «в позе лебедя». Хотя на самом деле это не совсем так. Просто о «позе лебедя» большинство этих в меру упитанных политических заключенных, которых везут из Харьковского СБУ, знает довольно приблизительно. Они перешучиваются по поводу обеда, который уже, наверное, подали в харьковской тюрьме, обсуждают чью-то речь, которую слушали вчера по телевизору. Холеные, с бритвенными принадлежностями, хорошенькие такие военнопленные... Не иначе, условия содержания заключенных в Харькове контролирует как минимум миссия ОБСЕ.

А рядом наши, изюмские. С перебитыми руками, ногами, сломанными ребрами... На самом деле действительно военнопленных тут только двое. Одного — артиллериста — так и не смогли сломать экзекуторы. Они не смогли заставить его написать в протоколе, что он вообще стрелял. Сейчас этот мужчина с расплющенными в результате пыток пальцами ног по-настоящему горд и радостен. И ему есть чем гордиться. Второй военный — картограф, понятно, что стрелял он только по мишеням в тире. Нас с Лешкой с натяжкой, но тоже можно причислить к военнопленным. Мы в данном случае — военные журналисты. Носим форму, ходим с оружием, имели при себе соответствующие документы. Но остальная публика под понятие «военный» попадает с невероятным трудом.

К месту обмена мы прибыли часа в два дня. Толпа украинских журналистов начала торжественную съемку интервью с представителями ОБСЕ, сопутствующими военными чинами и местными переговорщиками. Ближе к ночи, после многочасового сидения в автобусе и наблюдений за посещением специально разминированных кустиков украинской общественностью, бус наконец сдвинулся с места. Отдельно отмечу, что кустики эта публика посещала исключительно во главе с католическим священником — уж не знаю, то ли безопаснее так казалось, то ли для улучшения пищеварения он отдельные молитвы читал. Впрочем, с молитвой он заходил и в наш автобус. Учитывая идеи происходящего в Украине противостояния, я думаю, мало кого удивит, что привезенные с этой стороны для обмена люди являются в большинстве своем приверженцами православной веры. Однако под тихий шорох кинокамер молитва была прочитана батюшкой с соответствующей долей осознания собственного благородства и благочестия.

Итак, мы наконец тронулись к месту обретения свободы. Поехали не просто так, а почему-то задом наперед, что вызвало у наших попутчиков массу воспоминаний о методах чисто украинского подхода к любой мало-мальски ответственной ситуации. Проехав таким образом с километр, мы наконец обрели то, о чем мечтали все эти долгих 28 дней.

И вот мы дома. Для нас с Лешей это понятие сейчас едино. Это не Москва и не Якутия. Дом сейчас — это то место, где о нас беспокоились и больше всего делали, для того чтобы нас найти и освободить. И где больнее всего представляли, каково нам там. Ребята в Донецке все это время знали обо всем значительно больше наших российских родственников и друзей. Они не опустили руки даже тогда, когда раз за разом, несмотря на наличие наших фамилий в списках, нас не привозили на обмен. Даже тогда, когда однажды украинская сторона сообщила, что нас уже обменяли. Я не буду объяснять читателю, что значает, когда одна сторона сообщает, что человек уже отдан, другая же его так и не получила, но при переходе на нашу сторону во время обмена в глазах встречающих коллег мы видели слезы.

 

НА СВОБОДЕ

 

Первое утро на свободе... и первая ночь в этом месяце, на протяжении которой моя рука не была прикована наручником. Как много хорошего есть в жизни, чего мы не ценим. Более того, не замечаем.

Подскочив в семь тридцать утра, словно боясь куда-то опоздать, я с удивлением обнаружила Лешу, сидящего на полу по-турецки. Завернувшись в одеяло, мой напарник с неподдельным интересом наблюдал за происходящим в зомбоящике, который игнорировал до этого, наверное, лет десять. Мы наступаем по всем фронтам. Вернее, сейчас как раз затишье, но укры продолжают постепенно отводить войска, вытаскивая их из на­метившихся котлов. Если бы перемирие было объявлено на неделю позже, то ополченцы взяли бы Мариуполь, уже оставленный убегающими украинскими войсками. Хотя, как показало время, непонятно, что было бы лучше. Негласная статистика свидетельствует, что на момент, когда ВСУ готовы были сдать город, многие жители не радовались перспективе вхождения в состав ДНР. Собственно, расстановка симпатий на тот момент была 50/50, тогда как нынешний вариант — 80/20. Причем 20 — это тот процент населения, который по-прежнему остался верен украинской государственности, 80 же процентов в ней разуверились и ожидают армию Новороссии как освободителей. К этому привели бесчинства армейцев в оккупированном городе. Именно в оккупированном, потому что в своих родных городах армия так себя не ведет. И если теми, кто участвовал в минских переговорах о перемирии, это было предусмотрено, то это просто какая-то дьявольская стратегия.

Чуть позже ребята принесли из офиса наши вещи и оборудование, избежавшие досмотра укров. С недоумением листаю записную книжку. В ней вразброс накидано множество телефонов ополченцев, с которыми я приехала в Донецк, командиров на блокпостах, с которыми познакомилась уже здесь. Подсказок, где и кто записан, по минимуму, во избежание по­падания записей в случайные руки многое приходилось запоминать. И вот сейчас я с удивлением понимаю, что в тех уголках памяти... только густой туман, сквозь который просматривается лишь арестантская яма, вырытая на большом поле, где вращаются огромные локаторы и где берцы больно врезаются в бок, и собственные мысли: забыть. забыть. забыть. забыть имена, позывные, лица. И я понимаю, что моя память благополучно справилась с поставленной задачей. Я не помню этих имен и прошу простить меня тем ребятам, которым я тогда не перезвонила. Но я обязательно вспомню.

Внимательно изучаю Интернет. Везде натыкаюсь на собственные фотографии, которыми пестрит множество публикаций. Информация под ними самая разная. Нахожу удивительные биографические данные, которые представляются интересными даже для меня, поскольку вижу такие впервые. Понимаю также, что найти нас кому-либо, кроме наших донецких коллег, было проблематично, потому что даже место, где мы попали в плен, в публикациях абсолютно не соответствует реальности. И, тем не менее, наверное, стоило пройти испытания пленом, чтобы понять, какому количеству людей небезразличны наши судьбы. Общения в социальных сетях я всегда избегала. Делала это только по крайней необходимости – есть целый пласт коллег, с которыми проще всего найтись именно там. Сейчас в соцсетях я нахожу множество страниц друзей и людей совсем незнакомых, на которых на главном месте стоят плакаты «FREE ANN» и «ОСВОБОДИТЕ АННУ». И я понимаю, что кроме обязательств чисто по-человечески сказать людям «спасибо» мы с моим напарником просто обязаны рассказать о том, чем занимались здесь и что пережили там, в плену. Рассказать без всяческих литературных изысков, без прикрас. Рассказать так, как было. Что, собственно, я и попыталась сделать в этой книге.

В заключение, для того чтобы читатель мог не только взглянуть на ситуацию нашими глазами, но и понять, с чего начиналась работа, каково ее предназначение, в каких условиях это происходило, я приведу некоторые тезисы, которыми согласился поделиться человек, кому мы обязаны как своим освобождением, так и возможностью выполнять работу военных корреспондентов в Донбассе. Наверное, иногда ее необходимо делать журналистам, забыв про зарплату и про риски, для того, чтобы украинская трагедия не повторилась на территории этой страны или соседней. Трагедия, сопутствуемая чудовищным кровопролитием.

 

О ВОЕНКОРАХ, ВОЕННОПЛЕННЫХ И О НАС

 

Тезисы из беседы автора с председателем Комиссии по делам военнопленных министерства обороны ДНР Виталием Питером. Им же ранее была реорганизована пресс-служба Павла Губарева и создан отдел военных корреспондентов при министерстве обороны ДНР.

В день моего приезда в Донецк ты был первым человеком, с которым я разговаривала о возможности работы в команде военных корреспондентов. После разрухи и дезориентации любых процессов, которые я видела по пути сюда, организация работы информационной службы производила огромное впечатление. Прожив в Киеве более десяти лет, могу сказать, что и в мирное время не все местные издательства могли похвастаться подобной структурой. С чего все начиналось?

 

Виталий: Еще находясь в Санкт-Петербурге, я многое проанализировал и понял, что тут нет качественно организованной информационной структуры. Приехав, я начал предлагать ее создать, и мне пошли навстречу. Я пришел к начальнику штаба, рассказал, кто я, что умею делать и какую структуру можно организовать, используя информационные ресурсы, которые есть в наличии. Меня поддержали. Так зародилась большая информационная служба министерства обороны, руководителем которой был назначен я соответствующим приказом Стрелкова. В службу вошли подразделение военных корреспондентов, отдел интернет-маркетинга, которых до этого не существовало вовсе, и многое другое.

– Однако журналистов самых разных издательств здесь было и так довольно много. Все они вели съемку, делали репортажи. Нас в плену обвиняли в том, что военные корреспонденты ДНР специально фабрикуют информацию для организации паники. Как обстояли дела на самом деле?

Виталий: Ну, во-первых, количество журналистов в Донбассе значительно уменьшилось, как только в Донецке начались реальные боевые действия. Не каждому гражданскому издательству хочется подставлять под пули своих сотрудников, и не каждому это позволено. В то время сразу после появления Стрелкова в Донецке начались очень серьезные обстрелы жилых массивов со стороны украинской армии. Происходило это не просто каждый день — по ним лупили круглые сутки. В первую очередь старались разрушить социальные объекты: водонапорные башни, электроснабжение, попутно громя больницы, школы, дома, рынки, на которых, как правило, находились люди... Ситуацию нельзя было замалчивать, ведь действующая армия по приказу украинского правительства уничтожала мирные города. С другой стороны, нельзя было и допускать к информационной работе людей случайных, неадекватных, потому что количество жертв от такой работы могло резко возрасти.

Между тем на тот момент все журналисты, которые приезжали в Донецк, получали аккредитацию в министерстве информации. Процедура была весьма условной. Люди приходили, заявляли о себе, и им в течение 15 минут выдавали бумажку, которая являлась допуском к работе. В соответствии с ней они могли делать все, что в голову взбредет. Присутствовать в любом месте, в том числе и на передовой. Естественно, среди них встречались разные нечистоплотные субъекты, были и такие, которые вместо трансляции правдивой информации с места событий старались очернить и жителей, и тех, кто пытался их защитить. Было много шпионов, работающих на противоположную сторону. Были люди, которые сознательно коверкали и искажали происходящее. Такой демократичный подход к выдаче аккредитаций в военных условиях был полнейшим бредом. Если бы в Великую Отечественную войну в расположение наших войск допускали бы кого попало: немцев, французов, других международников, без сопровождения и специальных разрешений, и они шатались бы там и делали что им вздумается, то в конечном итоге победа досталась бы нам еще более дорогой ценой. Именно так получалось с иностранными журналистами, которые работали в Донецке с такой аккредитацией. Плюс, видимо, кое-где еще и сто долларов помогали решить все вопросы. Мы прикрыли эту лавочку очень быстро.

– Сейчас есть множество досужих рассказчиков, обвиняющих ДНР и ЛНР в шпиономании. Были ли случаи, когда нечистоплотных журналистов ловили «на горячем»?

Виталий: Я лично видел, как журналист — обладатель немецких документов пребывал на передовой, на нашей стороне, в зоне ведения активных боевых действий. Стоя перед камерой, он говорил: «Вот сейчас на ваших глазах сепаратисты-террористы стреляют в украинских граждан». При этом опол­ченцы вели бой с украинской армией, превосходящей их в силе и техническом обеспечении. Я слышал это собственными ушами.

Была еще одна ситуация с журналистами, которые прикрывались удостоверениями весьма именитых мировых СМИ. Я лично задерживал журналиста, у которого имелись французские документы. Он ночью, в полной темноте снимал объект в Донецке, который снимать не разрешалось. Когда мы вскрыли камеру и просмотрели съемку (я сам это делал и видел все), мы увидели детальную раскадровку: метр — съемка — метр — съемка. Каждый из кадров сам по себе не представлял никакой художественной ценности и не являлся элементом репортажа. Было понятно, что это делалось для составления какой-то карты, для привязки к конкретному объекту. Тем не менее у человека были документы, статус какого-то там французского журналиста и та самая наша условная аккредитация.

– Как журналисты иностранных СМИ могут получить аккредитацию теперь?

Виталий: Чтобы получить аккредитацию для работы в зоне боевых действий, нужно сдать пакет документов, перечень которых есть в Интернете и в месте выдачи аккредитаций. Сотрудники принимают их, оформляют, после чего документы рассматриваются специальной комиссией, в которую входят компетентные люди, в том числе хорошо знакомые с работой международных СМИ. Комиссия принимает решение о выдаче аккредитации, и о сроках ее действия. Проверка проводится оперативно, результат становится известен уже через два-три дня. Случаи, когда в выдаче аккредитации было отказано без объяснения причин, единичны. В этих случаях подателям документов запрещено посещать зону боевых действий.

Старая аккредитация, которую можно получить за 15 минут, носит сейчас название «гражданской». Но в зоне ведения боевых действий она бессмысленна. По сути, с ней теперь можно только клумбы в городе снимать. Кстати, я узнал, что Донецк называли городом роз, и действительно их тут очень много. Война идет, обстрел, город пустой. И аллеи огромных роз.

– Как восприняли издательства новые требования для получения аккредитации? Протестовали?

Виталий: На самом деле мы создали здесь систему, которая существует во всем мире и применяется в местах ведения боевых действий, совершения террористических актов и просто при возникновении чрезвычайной ситуации. Все очень просто: приходи, сдавай пакетом требуемые документы, получай разрешение — и работай. Но, конечно же, поначалу была разыграна сцена большого недовольства международного формата. Говорили, якобы Стрелков собирается закрыть для СМИ территорию, на которой действуют реальные террористы, потому что боится огласки. Но мы понимали, что это будет, и все объяснили очень быстро. Провели пресс-конференцию, выло­жили видеоролик в Интернет, где объяснили журналистам в Донецке, зачем мы это делаем и как дальше будем с ними работать. Буквально сразу они стали приносить в наш специальный отдел все бумаги, необходимые для аккредитации в любой нормальной стране.

– Расскажи, как первоначально задумывалась организация работы нашего отдела военных корреспондентов?

Виталий: Подразделение военных корреспондентов создавалось на фундаменте информационной службы Павла Губарева. Причем создавалось в катастрофически тяжелых условиях. Приходилось набирать людей, мгновенно встраивать их чуть ли не в круглосуточную работу. Не хватало техники, транспорта, горючего. Не было вообще никаких активов, и я не мог ни копейки никому заплатить. Зарплаты не предлагалось вообще. Только столовая была. То есть в кабинете, в котором ты днем работаешь, ночью кинул матрац — и спишь, тут же столовая внизу, на первом этаже, там можно поесть. Такими были условия. И в хороших-то условиях — с деньгами, зарплатами — из кучи специалистов нужных людей сложно найти. В условиях войны, когда кого попало не возьмешь, сложно. Периодически попадались люди, засланные с другой стороны. Я лично задерживал человека, который представился добровольцем из России. Я взял его в подразделение. Но, так как все не дураки, его достаточно быстро вычислили. Потом понаблюдали за ним недели две. Он оказался другим человеком: с другим именем, фамилией и прочими данными. Я провел задержание и о дальнейшей его судьбе ничего не знаю. Идет война, и каждый делает свой выбор.

– С допусками на объекты не было проблем? Результаты работы оправдали ожидания?

Виталий: С самого начала военкорам была открыта зеленая линия везде. У них собиралась информация от ополченцев, МЧС, пожарников, милиции, и, если где-то что-то происходило, — быстро в машину и на съемку. Люди, которые начали этим заниматься, с каждым днем нарабатывали опыт, знания. Они начали достаточно быстро приезжать на места. Иногда буквально через 10 минут после проведения обстрела. Живьем показывали, что происходит, как горит все, какими снарядами разрушаются жилые дома, рынки, магазины, гостиницы. Фиксировали стороны, откуда производился обстрел. Я сам выезжал на расстрелянную больницу. Людей оттуда пытались вытащить всеми способами. Выбивали стекла. Персонал пребывал в шоке. И это происходило в центре города Донецка. Под прицельным огнем.

Когда военкоры начали собирать информацию и выкладывать ее в Сеть, трафик взорвался. Да, я был уверен, что именно так это и произойдет.

– Тема военнопленных. Почему занялся?

Виталий: Я с этим столкнулся, еще будучи руководителем информационной службы. Часто приходилось помогать людям в поиске потерянных родственников, которые по разным причинам были задержаны. Необходимо понимать, что идет война, вокруг большая неразбериха и на каждом шагу просто массовое горе и трагедия. Кого-то убили, кого-то забрали в тюрьму. Прошло десять, пятнадцать дней, а человека нет. Родственники не могут получить информацию по той простой причине, что и заниматься ими некому. Потому что идет война и офицеры загружены другой работой. Поэтому, если кто-то из гражданских спрашивал меня о чем-то, я никогда не отказывал в помощи. И если не брать военнопленных, а просто донецких людей, я точно не считал, сколько, но были люди, которые оказались дома через полчаса или час после получения мной запроса. У меня есть допуск, и я знал всех следователей. Приходил в тюрьму, спрашивал, что с этим человеком, и они поднимали дело. Выяснялось, что он задержан за какую-то мелочь еще одним следователем, которого уже давно перевели в другое место. А про задержанного просто забыли. И не стоит никого обвинять: война — вещь жесткая.

Точно так же, когда мне сообщили, что мама ищет пленного украинского солдата, я сразу дал свой телефон. На следующий день она пришла. В Интернете есть известная история про военнопленного Панасюка. Это была его мама, которая приехала в Донецк, узнав о том, что ее сын взят в плен и раненый лежит в госпитале. Она не знала, где именно он находится, и каким-то образом оказалась рядом с нашим зданием. Я ее принял, организовал спальное место, питание. Несколько дней она прожила у нас в здании. За это время я выяснил, где находится ее сын. Пообщался с врачами: с хирургами, с травматологами. Украинского бойца подобрали ополченцы, после того как его, сильно раненного, бросили на поле боя. Была большая потеря крови, и через несколько часов он бы умер. Ополченцы спасли бойца, несмотря на то, что он как бы враг. К моменту моего появления ему уже было сделано порядка девяти операций, и все это, естественно, совершенно бесплатно.

Я акцентирую внимание на этом факте, потому что позже, когда я уже занялся военнопленными, в плену оказался ополченец с позывным Жук. У него было сложное ранение руки, и он находился в Запорожском СБУ. Мать в Донецке обратилась ко мне за помощью: ей звонили из Запорожья и требовали денег на лечение сына. Чтобы вы понимали: идет война, есть пожилая мать, у которой нет денег вообще, а сын где-то там, в госпитале. И вот они требуют. Мы, конечно же, нашли эти деньги — их выделил Павел Губарев. Но я специально привожу этот пример на фоне с Панасюком.

Украинскому военнослужащему было сделано порядка девяти очень сложных операций, и состояние его нормализовалось. Он шел на обмен, и от этого зависела жизнь еще как минимум одного человека. Я смог получить разрешение на посещение его матерью. Охрана не препятствовала, а позже ее почти сняли. Мы сделали съемку, но не выкладывали ее никуда, пока ситуация не решится. Он военнопленный, и у него могли быть негативные последствия от этого на территории Украины, что не один раз бывало, к моему большому сожалению. Украинское руководство не щадит тех бойцов, которые, попав в плен и увидев там тех, с кем они воюют, осмеливаются высказать на камеру свое недоумение по поводу абсурдности такой войны.

Занимаясь украинским военнопленным, я узнал, что в министерстве обороны ДНР не существует профильного подразделения. Для меня было очевидно, что это не совсем правильно, и я тут же выступил с предложением о его создании. Ведь эту работу необходимо вести, а кому ее вести, как не мини­стерству обороны. Понятно, что какие-то обмены все-таки велись, но должно же это как-то централизованно происходить. Идея была поддержана офицерами штаба тогда еще Стрелкова. С приходом к руководству министерством Кононова, более известного по позывному Царь, решение вопроса затянулось. Однако и в его штабе были люди, заинтересованные в том, чтобы работа по военнопленным велась. Кроме прочего тогда у меня появились и свои интересы: три человека из военных корреспондентов в разное время были взяты в плен — Юрий Юрченко, Анна Мохова и Алексей Шаповалов. Они были моими подчиненными, и я нес ответственность за этих людей. Не выручив их, я не мог куда-либо двигаться или заниматься чем-то другим. При нашем активном лоббировании министром Кононовым был подписан приказ о создании комиссии по делам военнопленных и назначении меня ее председателем. В результате работы нами было освобождено из плена более 300 человек.

Нами была заложена база и разработан механизм, который позволяет вести работу по военнопленным и сегодня.

– Какие сложности возникали в работе комиссии?

Виталий: За все время существования комиссии по делам военнопленных все, что можно, мы добывали сами, исключительно на личных отношениях. Никто не хотел помогать ни с обмундированием, ни с питанием, ни со многими другими вопросами, которые вроде бы должны решаться сами собой, с появлением приказа. Но когда я начинал обсуждение, то создавалось впечатление, что это никому не нужно. Например, получение того же оружия всегда было проблемой, а мы постоянно выезжали и в зоны обстрелов, и в зону ведения боевых действий, и на украинские блокпосты для ведения переговоров. Оружия у нас просто не было. Мы получали его благодаря личным контактам на чьих-то складах. Это было сложно, и существовали неоправданные риски как для нас, так и для тех, кто нам его выдавал. Кроме того, ребята в течение двух месяцев не получили ни рубля. Это мне все равно, я приехал — и могу жить где угодно, а они местные, и у них семьи. Не было вообще ничего: ни транспорта, ни помещения. К сожалению, после ухода Стрелкова организация работы военных ведомств оставляла желать лучшего. Сложности были во всем: я снова набирал людей на должности при отсутствии заработной платы. А людей необходимо было подобрать грамотных, со специальными навыками. Потому что выезды на обмены или на переговоры — официальные, а зачастую и неофициальные — требуют большого профессионализма в разных сферах. Не говоря о том, что это дело небезопасное. Сейчас я очень благодарен тем людям, которые работали со мной тогда. Они взялись за это, несмотря на многочисленные риски.

– Сложно ли было найти взаимопонимание при общении с украинскими военными?

Виталий: Как раз при общении с военными результатов было достичь сравнительно несложно. Они знают, что такое война, тоже теряют людей, понимают, что такое плен, и несут ответственность за своих бойцов. Достаточно легко мы достигли взаимопонимания и с генералом Владимиром Рубаном. Он сейчас достаточно известная личность. Я вел с ним переговоры, и мы успешно начали налаживать все сопутствующие процессы. Новые вопросы возникли, когда я начал общаться с другими желающими «посодействовать» освобождению военнопленных. В какой-то момент эта тема стала модной и популярной. На ней стали пытаться сделать себе пиар разные представители с украинской стороны. Чуть ли не ежедневно начали названивать депутаты: «Здравствуйте, я депутат такой-то... из Днепропетровска, или из Запорожья, я имею возможность помочь вашей работе, потому что у нас в СБУ содержатся пленные ополченцы. Я могу посодействовать, чтобы их выпустили, если вы посодействуете, чтобы выпустили украинских военнопленных из Донецка». Они очень осложняли работу тем, что ради собственной предвыборной кампании начали лезть в дела, где на кону стоят человеческие жизни. Как сказал Юра Юрченко: «Из плена нужно вытаскивать любого любыми средствами и очень быстро. Потому что там не каждый день, там каждый час — это целая вечность». И вот, когда начали вмешиваться депутаты, которые якобы что-то могут, но запросы у них нереальные, работа стала сильно тормозиться. Их среднестати­стический запрос — освободить трех ополченцев, взамен отдав семь пленных украинских офицеров. Именно таким образом они предложили мне освободить уже упомянутого ополченца Жука, когда он уже был в списках на обмен. Когда они узнали об этом, то каким-то образом ополченец с позывным Жук выпал из списков. То есть на обмены, которые происходили, его не привозили. А его мать тем временем сидела в Запорожье. Павел Губарев выделил для нее деньги, и мы отправили ее туда. У нее сын в госпитале, денег уже нет, а я его никак не могу обменять. Его не дают на обмен, потому что влезли депутаты. Но в результате он тоже был обменен и отправлен лечиться в серьезный госпиталь.

– Что нужно сделать, чтобы работа по освобождению военнопленных велась максимально эффективно?

Виталий: Все, что было необходимо и я действительно хотел получить, — это полнейшие полномочия по ведению дел с обменом военнопленными. Нужно, чтобы все эти полномочия находились в одних руках. Я военнослужащий и согласно приказу подчиняюсь лично министру обороны, и я готов отвечать за свои полномочия. Они крайне необходимы, потому что большое количество людей находится в плену, то есть в беде. Получив такие полномочия, можно было бы и переговорные процессы по-другому выстроить. Для максимальной эффективности нашей работы необходимо создать совместную комиссию, в которой были бы и представители ДНР и Украины. Они могли бы вместе приезжать в Донецк, решать вопросы по военнопленным украинцам, узнавать условия их содержания и в том же составе выезжать в города Украины с представителями Донецка, чтобы точно так же решать вопросы с задержанными пленными ополченцами, контролировать условия их содержания, обеспечивать медицинскую помощь, если есть раненые. Предварительные переговоры с представителями Украины я проводил. Меня поддержали и были готовы к содействию. Нужны были только полномочия. Я понимаю весь уровень ответственности. В этом случае мы бы могли сделать еще больше, чем уже сделали.

То есть для эффективной работы нужно было дать полномочия и помогать согласно приказу, который выпустил сам министр обороны. Однако пока этого не случилось по разным причинам. Не будем здесь их описывать. Я все же очень надеюсь, что это произойдет.

 

Углегорск, центр. После февральских боев, 2 марта 2015 г. Фото: Влад Зеленый

 

Пгт Ханженково, районный суд, результат прямого попадания артиллерийского снаряда, 18 августа 2015 г. Фото: Анна Мохова

 

Саур-Могила. Мемориал в память о советских воинах, отдавших жизни в бою за эту высоту семьдесят лет назад, разрушен в ходе боев с украинскими карателями, 15 ноября 2014 г. Фото: Анна Мохова

 

Донецкий краеведческий музей, разрушен при обстреле карателями 21 августа 2014 г. Фото: Всеволод Петровский (погиб 8 февраля под Дебальцево)

 

ЛНР: жизнь во время перемирия, 24 ноября 2014 г. Фото: Всеволод Петровский (погиб 8 февраля под Дебальцево)

 

Донецкий Свято-Иверский монастырь, уничтожен украинской армией в октябре 2014 г. Фото: Влад Зеленый, 13 июня 2015 г.

 

Во время танкового прорыва к Донецку, 18 января 2014 г., пролет Путиловского моста провалился от детонации, накрыв собой три танка карателей. Фото: Александр Головин, 1 февраля 2015 г.

 

Донецк, жилой дом, район Лидиевка, после артобстрела. Снято 8 августа 2014 г. Фото: Анна Мохова

 

© Анна Мохова, текст, фото, 2016

© Книжный ларёк, публикация, 2017