Эдуард Байков. Образ Ивана Имбирева и русская литература

ОБРАЗ ИВАНА ИМБИРЁВА И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Не мной и давно подмечено, что в творчестве Александра Леонидова (Филиппова) много очень живых и «дышащих» персонажей, которые, кажется, вот-вот сойдут со страницы… Как говорится, у графомана не получается описать жизнь, «добротный писатель» описывает жизнь правдоподобно, убедительно, а подлинный талант начинается там, где правдоподобная житейская ситуация превращается в поучительную притчу. Иначе говоря – когда из узнаваемой текучки быта проглядывают вечные смыслы…

Таковы все лучшие образы великой русской литературы, ставшие именами нарицательными: Печорин или Обломов, все Карамазовы, Турбины, безымянный «господин из Сан-Франциско» и др.

Имеет ли образ Ивана Имбирёва (в версии 1990 года – Сергея Янтарёва) шанс стать нарицательным? Да и осталось ли в кипучей роскоши русских назидательных образов-имён место для ещё одного нарицательного персонажа?

Мне кажется, да. Скажут: ну вот, нахваливает своего земляка и приятеля! Подумаешь, выдумал писатель какого-то персонажа, так ему сразу и в пословицы впрыгнуть, в сравнительные эпитеты учителок Марь-Ванн?!

На самом деле – тут случай особый. Мало ли у Леонидова живых, прекрасно видимых перед нашим читательским взором персонажей? Но только образ Имбирёва содержит в себе сложную коллизию отношения русского человека и Дела, практичности, как качества.

Для русской литературы, при всём её богатстве форм и образов, – это лакуна и в определённом смысле слова табу. То, что русский человек Дела появляется на страницах нашей литературы – сказывается определённая «американская прививка», сделанная ментально нашему поколению.

Отношения русской души и практичности, трезвого прагматизма, пограничной с цинизмом хватки – очень и очень сложны. Конечно, хватает отрицательных персонажей с практической хваткой – но все они поданы мерзавцами, как писал Достоевский – «безобразниками, да и только». Противопоставляя Обломову прагматичный образ Штольца – Гончаров недаром делает Штольца немцем. А Ф. М. Достоевский вздыхает, что много у нас генералов, а вот деловых людей катастрофически недостаёт… Все люди Дела в русской литературе – негодяи. Даже у позднего классика И. А. Бунина – при всей его ненависти к большевикам. Тем не менее образ купца у Бунина – это какой-то образ зловещего нетопыря, подчеркнутый даже физическими деталями («острые уши» и т. п.). Упырём предстаёт и предприниматель Егор Сечень в романе Леонидова «Мускат и Ладан (Рыночный эпос)»: обманщик старух, мастер подлогов, гробокопатель и осквернитель святынь. Попытка понять Егора, предпринятая в «Мускате и Ладане», и составляющая диалектику этой страшнейшей книги «ужаса характеров» (как бывает юмор ситуаций – или характеров, так, думаю, следует говорить и о хорроре, о нуаре – ситуационном и характерном) – в целом не удалась. Мы поняли только то, что Сечень порождён не собственной внутренней злобой, а временем, эпохой, рынком. Поэтому и «рыночный эпос» – там, как и в любом эпическом мифе, события происходят «везде и нигде», нет времени и пространства. А география и календарь носят символический характер, оказываясь не столько местом и временем действия, сколько псевдонимом вечного архетипа…

В этом смысле Имбирёв очень выгодно отличается от Сеченя, выступая фигурой вполне человечной, и вполне вписывается в традиции русского литературного симпатизантства. Это не Иудушка Головлёв и не его мамаша, воплощающие пером Салтыкова-Щедрина и мерзость делового подхода к жизни, и одновременно его полную тщету (ведь остались лишь пыль да тлен от всех стяжательских усилий Головлёвых!).

В общем и целом Имбирёв – положительный персонаж. Но, как говорил мне один вдумчивый читатель со смехом, «что-то мешает мне его полюбить». Русский человек по природе своей созерцатель. Он романтик – и романтику свою несёт даже в математику, где на крыльях оторванной от грязной земли мечты создаёт великие математические открытия – применяемые потом на практике другими народами. То, что называется «бизнесом» – русский читатель готов принять в романтических тонах благородных выступов и впадин умолчания: у Нины Штадлер на курортном взморье стоит замок, а в замке богатый красавец-бизнесмен, который трогательно влюблён… А как он разбогател – за скобками, неважно, но видимо, что-то очень хорошее сделал, раз человек такой хороший…

Никто из русских писателей, понимая, что читать будет русский читатель – не рискует углубляться в это «хорошее сделал» иначе, кроме как с целью обличения, кстати, как Артур Конан Дойл с его знаменитым «Торговым домом Гердлстон».

Если судить по русской (и вообще мировой, но русской в особенности) литературе – то сфера деловых отношений наполнена сплошь какими-то маньяками, злодеями и чудовищами, и совершенно непонятно – а кто тогда двигает экономическое развитие? Ведь не созерцатели же и не романтики-воздыхатели отвоёвывают у леса пашни, у гор – руды металлов, у рек – гидроэнергию и т. п.!

Имбирёв, как и его автор (а они, хотя и не сливаются в одно автобиографическое лицо, но и неразделимы) находится со сферой Дела в очень сложных и двусмысленных отношениях. Это не Штольц с русской фамилией, это именно русский человек, с подчеркнуто-национальной психологией, укоренённый в русскую традицию и оттого болезненно реагирующий на гримасы жизни, неизбежные в деловых отношениях.

В «Мускате и Ладане» Леонидов затронул очень интересную дилемму – раздвоенность психологии человека, занятого Делом и одновременно ненавидящего его. Но для Егора Сеченя бизнес – лишь неизбежный хомут. Егор Сечень пришёл к деловым операциям через процесс «варения сыромятных ремней», которые он пытался жевать в начале 90-х годов (жуткая сцена не вымышлена: о попытке сварить ремень при гайдаровских реформах рассказал коллега Леонидова по «НЭГ» Павел Б.). Ненависть Сеченя к бизнесу, который он довольно успешно ведёт (эта ненависть к собственному делу в итоге и убьёт персонажа) аннулирует его деловые качества.

Из двоедушия Сеченя мы выходим к психологическому троедушию Имбирёва. Тут сложнее и интереснее, на мой взгляд. Имбирёв имеет классический русский склад, он не чужд и онегинщины, и печоринщины, и обломовщины, и карамазовщины. Он листок с древа русской литературы, вполне традиционный.

Но Имбирёв – человек нашего с Леонидовым поколения, он получил в «перестройку» своеобразную «американскую прививку» – и делами экономист Имбирёв занялся вовсе не от отчаяния, как Егор Сечень. Он заворожён, он влюблён в «чудо экономики» – хотя даже профессия его – «экономист», для русской литературы чужда, там экономисты и бухгалтера появляются обычно комическими и жалкими персонажами…

Неорганичность этой влюблённости русской души в экономику дорого встаёт Имбирёву по жизни, о чем автор повествует честно и убедительно. Не только отношения Имбирёва с миром, с окружающими соплеменниками, но и его отношения с самим собой отнюдь не розами усыпаны…

Да и читатель, не обманываясь положительными чертами великодушного героя, – принял Имбирёва, как я уже говорил, весьма настороженно: «что-то мешает полюбить»…

Между тем именно в образе Имбирёва, причем со всеми его специфически-русскими чертами и свойствами, узнаваемыми вполне – мы впервые в русской литературе получили ПАФОС СОЗИДАНИЯ, активно-преобразовательную роль личности, не служащую топливом для перемалывающей реальности (как Павел Корчагин, антипод бизнесмена) – а пытающуюся её не без личной корысти оседлать, покорить, перекроить под себя.

Русская литература знает очень много образов бескорыстного служения людям. Знает она и много образов отрицательных персонажей, которые корыстно служат себе за счет обделяемого ими общества.

Но, пожалуй, впервые американская идеологема (по происхождению своему – протестантская, веберовская) служить людям, себя не забывая при этом, проявляется в русском (в отличие от Штольца – подчёркнуто-русском) персонаже.

До предела фальшивая в Америке (и лучшими её писателями высмеянная) – на православной почве особой, обострённой совестливости и одержимости вселенскими проблемами эта идеологема может дать очень и очень добрые всходы. Чтобы быть не жертвой общества (во имя общества), но и не его палачом – для русской литературы это что-то новое, небывалое! Это всё равно – как если бы Данко, вместо ампутации себе сердца – сел бы с инструментами и склепал бы керосиновый фонарь…

Русский читатель скажет – «Фи! Тогда неинтересно будет! Какой-то барыга склепал средства освещения, ещё, небось, и гроши за это слупил! Вот когда он сердце рвал – тогда «внушало». А так – мелочная лавка получается…»

Леонидов всё это знает, и сам чувствует в полной мере. Потому его Имбирёв – не просто благонамеренный протестант Северной Европы, чопорно подающий милостыню – и только тем отличающийся от протестантских кровопийц Герлдстонов. Имбирёв как бы совмещает у Леонидова и вырывание сердца Данко, и создание керосинового фонаря по чертежам весьма прозаических технологий. Это такой персонаж, который в буднях деловит, в празднике же или в «чёрный день» – по-русски эмоционально-неистов.

Американская прививка, впитанная Имбирёвым (символически – всем нашим поколением) в тёмных закутках первых видеосалонов, где крутили плёночные ещё кассеты с голливудскими фильмами – не может, да и не должна подавить в нём исконно-русских начал. Это прививка, сделанная побеждённой нации, прививка от слабости, беспочвенности, пустопорожней мечтательности и ленивого азиатского фатализма. От всего того, что называется благороднейшим словом «русская созерцательность», но в быту далеко не всегда благородно. А порой и напоминает своей каменной неповоротливостью и неухватистостью слабоумие…

Дело вторгается в жизнь классически-скроенного русского интеллигента (он зовёт себя «приват-доцентом») Имбирёва вместе с национальным позором, с цивилизационным поражением.

Мы застаём Имбирёва сперва в обломовской позе, на диване и в домашнем халате… Но это не комический Обломов, это квинтэссенция русской души! Почему Имбирёв на диване и затаённо-неподвижен? Подобно кошке, он изготовился к прыжку мысли: его терзает невысказанная неформулироемость каких-то очень абстрактных и возвышенных идей о… средневековой философии!

Вот в какие дебри-эмпиреи забрался наш НАРИЦАТЕЛЬНЫЙ ОБРАЗ по имени Ваня Имбирёв, традиционный русский Созерцатель.

За пустотой и скукой обломовской барской лени – Леонидов обнаруживает напряжённую работу мысли, интеллекта, замершего не в спазме, не в пароксизме, а в готовности к могучему прыжку.

Вот это – русский дух, та великая тайна народной души, которую расшифровывает большой писатель Леонидов: русская тусклая азиатская неподвижность кажется постороннему просто ленью и косностью – но под её каменной маской кипит бурная и очень европейская духовная жизнь, сверкают невидимые молнии глубочайших умозаключений, отливаются раскалённым металлом великие открытия…

В то же время эта колоссальная работа мысли ложного Обломова (как бывают ложные опята – так у Леонидова мелькнул ложный Обломов) – в силу чисто-русских особенностей выработанной долгими зимами великой Созерцательности – бесконечными лучами рассеивается в бесконечном пространстве Вселенной. Не случайно же предметом раздумий Имбирёва Леонидов выбирает каких-то давно забытых всеми средневековых схоластов, Иоанна Солсберийского, которого и в Англии-то давно никто, кроме узкого кружка специалистов, не помнит…

И здесь великий вызов страшного поражения нации: да, как бы говорит Запад, вы великие мыслители с великой культурой и наукой, но ваша рассеянность – «лучами по вселенной» – рождает и вашу великую бесплодность!

Лучи вашей мысли не умеют сосредоточиться в пучок, чтобы добыть прометеев огонь! Ваши раздумья об Иоаннах Солсберийских – безмерно интересны… на досуге! Но вы превращаете в досуг и рабочее время, которое дано человеку для дела, для практического действия!

Леонидов прямым текстом пишет: если бы не жуткие громы «перестройки» – Иван Сергеевич Имбирёв, уподобившись Илье Муромцу, оставался бы на своей печи и до 33 лет, и далее. Русскому характеру неинтересна практика – прежде всего, её мелочностью неинтересна. Русский характер старается взять мир оптом, в самую крупную оптику – недаром даже нашим хозяйственным начинаниям свойственнен порой нелепый ГИГАНТИЗМ.

Если строить свинарник – так непременно на миллион голов хрюшек, чтобы весь район провонял (но об этом сперва не думают). Если курятник – то чтобы птицефабрика с миллионом яиц в день, и не меньше! Чем более гигантский проект – тем он интереснее русскому человеку, совершенно отвращённому своей созерцательностью от малых дел.

Мы можем первыми выйти в космос – но рядом со стапелями наших невероятно совершенных ракет будет стоять деревенского типа дощаной сортир, нужник со щелями в палец шириной… Не потому, что русский человек не может сделать нормального туалета (ракету же может!) – а потому что ему это неинтересно. И ему веками пеняют на вонючие туалеты, а он конфузится, но снова и снова забывает про нужники… Мелки они для его дальнозоркости, видящей очень отдалённые предметы, но ничего не замечающей вблизи него (Взять самого Сашу Леонидова: ему доверили учредители возглавить РЕСПУБЛИКАНСКУЮ газету «Экономика и Мы». Она писала про экономику региона, всякие там уфимские и стерлитамакские проектики… Саше это сразу же стало неинтересно, «Экономика и Мы» стремительным домкратом стала федеральной, потом газетой всего русского мира… Но и этого мало: он пытается ставить анонсы на английском, китайском, французском – чтобы и оттуда читателей заинтересовать! Правда, регион региональное экономическое издание потерял, о Башкирии теперь ничто в «ЭиМ» не напоминает… Ну, до региона ли, когда вселенские, панимашь, проблемы одолели?!)…

Ведь не только же огромные размеры имел наш выдающийся певец М. Ножкин, когда провозгласил во весь голос:

Ты размахом необъятна,

Нет ни в чем тебе конца,

Ты веками непонятна

Чужеземным мудрецам…

Вполне по Тойнби лежащий на диване, мыслями в Средневековье, Имбирёв (как и всё наше поколение) сталкивается с вызовом. И дальше действует по схеме «вызов-ответ»…

Тут и возникает тончайшая и сложнейшая диалектика силы и слабости русского человека в деловой протестантской среде – когда он кажется в Деле то гением, то младенцем, а то и тем и другим напополам…

Надо сказать, что рассказанная Леонидовым история Ивана Имбирёва (а в первых версиях романа, занявшего всю протекшую жизнь автора, Сергея Янтарёва) – вовсе не триумфальное шествие русского характера к деловому успеху. Речь не только о тернистом пути талантливого экономиста, с весьма убедительными, тонко прописанными деталями – но и весьма неоднозначный исход. По большому счету, инвариантов судьбы для Имбирёва много, и его история ещё не закончилась – как продолжается параллельно его мытарства и жизнь нашего поколения, по Блоку – поколения «детей страшных лет России» (Рожденные в года глухие. / Пути не помнят своего. / Мы — дети страшных лет России / — Забыть не в силах ничего.).

© Эдуард Байков, текст, 2016

© Книжный ларёк, публикация, 2016