Ренарт Шарипов. Почка

ПОЧКА

 

«Чёрная аура над Россией…»

Эрнст Мулдашев

 

Бабка Агафья, наконец, приказала всем долго жить. В семье этого ожидали давно – но, как выяснилось, морально к её смерти никто не оказался готов. Ни дочь – Галина, ни сын – Влад, ни уж тем более внучка Ирина с правнучкой Маринкой.

Все уже привыкли, что бабуля лежит – молча, в своем уголке и лишь по временам начинает надсадно, со стоном дышать. Перелом шейки бедра, да еще и при старческом диабете, как объяснили врачи – дело нешуточное. А то есть, обязательно приводящее к летальному исходу. Лицо Агафьи давно уже заострилось в нетерпеливом ожидании всё не идущей смерти, да и, когда говорила она с близкими – каким-то оправдывающимся тоном, будто прощения просила перед ними, то называла костлявую не иначе как ласково, любовно даже – смертынькой, смертушкой.

– Уж когда придет-то она, смертынька моя? – бормотала Агафья. – Извела уж вас всех, поди я… Аль совсем про меня забыла, смертушка-матушка? Уж, прибрала б что ли к себе? Али Михаил и мою долю с собой на тот свет прихватил?

Умирала Агафья там же, где и прожила последнюю часть своей жизни – послевоенную, – в полуразваливающемся уже деревянном доме без удобств, который, собственно, и сгубил её – пошла ночью по нужде до дощатого сортира по гололёду, там свалилась, там и сломала ногу, – там бы и отдала Богу душу, да подобрал её Влад, вернувшийся с поздней попойки с друзьями.

Пока бригада скорой помощи накладывала лангету на впавшую от болевого шока в полубеспамятство старицу, почти протрезвевший от навалившейся беды Влад (отец покойный, да и мать тоже называли его Славиком, но он сам этого не любил), даже не удосужившись снять грязный и засалившийся до последней степени камуфлированный бушлат, потерянно сидел на старом табурете, придерживая грубой, испещренной старыми армейскими и тюремными наколками ладонью початую чекушку и угрюмо вздыхал:

– Говорил ведь вам, маманя, сколько говорил – до ветру и в ведро можно ходить, я ж чаво – я ж не граф какой? Вынесу! На зоне вон и парашу простали и ничего…

– Вы б лучше матери воду в дом провели, и туалет городской устроили! – огрызнулась на него пожилая уже тоже, с воспаленными от бессонницы глазами медсестра в мешковатом синем комбинезоне «Скорой помощи», делавшая Агафье противошоковый укол.

– Да мне-то оно не к ляду, – потерянно оправдывался пожилой уже, в общем-то, беспутник. – Я ж сам-то как собака живу – где придется, там и оправлюсь…

– Хорошо быть птичкою, хорошо собакою, – глубокомысленно-сардонически прокомментировал врач скорой помощи, замерявший давление пострадавшей. Он, как ни странно, попал в самую точку – один раз допившегося до белочки Влада дружки снимали с дерева, а в другой раз всей семьей вытаскивали из собачьей будки, где он устроился с большим комфортом, изгнав с родных пенатов растерянно повиливавшего хвостом Джека…

– Дык собиралси я, собирался, – все оправдывался руссоист и последователь Шарикова. – Уже и с Митькой ковшевым [1] договариваться начал – яму выгребную рыть… Да ведь Галинка-дура с панталыку еще сбивала – все мать к себе забрать хотела, а у ней трёхкомнатная со всеми удобствами…

– И забрала бы, кабы не боялась, что ты паразит один тут с дружками такой шалман наведешь, а еще и хату в полымя спустишь. А дом-то под снос идет! Мать тебя только в божеском виде-то и держала! – с порога закричала как раз подоспевшая по ночному звонку от соседей Галина.

 

*  *  *

 

Влад был последышком – и скорее не беспутным, а неприкаянным был, в общем-то, человеком. Всего десять человек произвела на свет Агафья. Но половину прибрала война. До году, до двух, трёх, четырех и пяти не дожили пятеро – в годы страшных законов о трех колосках. Галина и Влад родились уже опосля, когда дышать стало легче. Михаил вернулся с войны без ноги, но двух последних успел настрогать, что твой папа Карло. После Сталинграда, Курской дуги и Берлинской битвы голову ему выносило сразу после ста граммулек. Рука у него была тяжёлая, слесарская – и без ноги мог такого крюка навесить, что мама – не горюй! Когда последышек Влад – шпана дворовая, наглая, послевоенная, попалился на мелкой краже и пришёл к ним впервые домой участковый составлять протокол, – Михаил только глянул раз из-под косматых, седых с-под Сталинграда бровей, да махнул клешнёй разок. Тому же участковому – царствие ему небесное, тоже ветеран был – Макару Степановичу самому пришлось тащить по ночному делу парнишку в травмпункт, бровь зашивать…

Ушёл Михаил Семёнович аккурат в тот год, когда Леонид Ильич начал, наконец, праздновать День Победы, и соловьями в майские дни в парке культуры и отдыха в репродукторах стали заливаться Кобзон и Лещенко. Одел Михал Семёныч все свои ордена, открутил горло белоголовке, жахнул двойную фронтовую дозу, отложил в сторону костыль – и отошёл.

Схоронили ветерана войны всей семьей – Агафья с Полиной (еще довоенного выпуску), с её мужем и сыном, послевоенной Галиной и три сына – Петр, Илья и Владислав. А после, как схоронили и помянули отца – всех куда-то разметало. На пороге стояли семидесятые, эра шабашек, оргнаборов, дальних переездов на новые осваиваемые объекты. Петр и Илья, после семилетки да ремесленного, махнули – один в Сибирь, другой вообще куда-то в Норильск, и первые года еще как-то отмахивались поздравительными открытками, а потом и этим ветром дуть от них перестало. Отрезанные ломти, чего уж тут сказать…

Полина, та вообще в семье считалась самой развезучей, хоть и горя помыкать ей тоже пришлось. И войну пережила, так как в сорок первом брякнуло ей уже десять, подставили ей под ноженьки ящик с-под снарядов и приставили к станку. Так, рядом с матерью, считай, всю войну и отмотала. Хоть и делила честно пайку свою – положенные властью шестьсот грамм ситного – на всю семью, но на заводе-то все ж еще и обедом кормили [2]. Тем, видать, и выжила. А после войны выбилась в передовики, и по комсомольской линии направили её делегатом на фестиваль молодежи и студентов. Там-то она и снюхалась со своим Умберто – из итальянских, кажись, комсомольцев, был… Уж Агафья и ругалась с дочерью, а отец по пьяному делу так вообще чуть костылём не зашиб – три дня по соседям прятали. А потом еще выяснилось, что комсомолка-международница не словом, а делом поддержала великое дело коммунистической солидарности трудящихся и на двадцать восьмом году жизни разродилась кучерявым мальчонкой, которого упрямо назвала Альбертом. Так и записала в метрике. Хотела вообще сгоряча хотела Антонио окрестить – в честь какого-то там итальянского коммуняки Грамши, но тут уж вся семья на дыбы встала. Хотя чего уж тут – Антонио? Был бы Антоном – и все дела. Но Альберта почему-то приняли. И на этом сразу успокоились.

– Ладно хоть не негритяку в подоле принесла, – пробормотал как-то подвыпивший дед, тетешкая на здоровом колене кудрявого внучонка. – Эх ты, Муссолини, раскудрит твоего батю… А ваши-то в войну ох не вояки были, ох сачковали… Фрицы их без заградотрядов на передовую-то и не выпускали…

Видимо, нелицеприятные воспоминания о негероических действиях итальянских войск заставляли, в общем-то, горячо полюбившего внука, Михаила с лютой ненавистью хаять незадавшегося заграничного зятька. А тот слал из Италии нежные письма с лучезарными фотографиями и оперными пластинками, диковинные импортные шмотки, красивые детские вещи, невиданные игрушки, дико скучал по сыну и все звал свою негаданно образовавшуюся советскую семью в Италию. Сам он работал на заводе «Фиат» и, кажется, дорос до помощника инженера, и вообще был человек положительный, даже состоял в итальянской компартии, но дед был глух ко всем мольбам.

– Кукиш тебе, а не Италья! А твой дуче, если заявится, так я его как мериканцы за ноги повешу! – рычал он. – Мальчонку и сами на ноги поставим. Не ты одна безмужняя детёнка ростишь… Русский мой внук, и баста! Пусть хоть Альберто-через три п….берто… Я в войну за Советский Союз и Сталина в атаку шел, а не за Муссолини с Итальей! Ишь, тоже мне тут папа римский выискался!

В своей ксенофобии старик дошел до того, что даже в метрике заставил бедную Полину записать сына на свое имя. И Альберт рос не Альберто Умбертович Тоскалани, как было бы по правде, а Альбертом Михайловичем Безугловым.

Но правда, пусть и запоздалая, все же торжествует. СССР и Италия не в пример Михаилу и Умберто стали уж больно крепко дружить и договорились строить фиатовский завод на Волге. Решили, стало быть, наконец, народ советский из телег и трамваев пересадить в частные авто… И инженер Умберто Тоскалани оказался в первом же наборе и прямо с Куйбышева прислал заждавшейся Полине телеграмму-молнию. Тут уж Михаил ничего ни сказать, ни сделать не мог. Полина, взяв в охапку итальянского сынишку, умчалась к долгожданному первым же утренним поездом. Устроилась на строящийся завод слесарем и в первом же новоотстроенном загсе молодого города интернациональной дружбы Тольятти, Умберто и Полина расписались. И стал Альберто, как ему и полагалось, Умбертовичем. Подзабыл старый хрыч Михаил, как сам в конце двадцатых, комсомольцем еще, прижимал к уху эбонитовый наушник радио в красном уголке и с замиранием сердца слушал сквозь треск и помехи репортажи о том, как советский ледокол «Красин» спасает гибнущую во льдах итальянскую арктическую экспедицию Умберто Нобиле. В Италии потом появилось много мальчиков по имени Умберто…

Узнав о состоявшейся интернациональной свадьбе, Михаил, сокрушенно вздохнув, сказал жене:

– Агафья, ты уж съезди что ль, к молодым. Грибочков что ль да огурчиков солёных прихвати в гостинец. Cальца вон, возьми, копчёного – кабана зря что ли, закололи? И сюда зови… не съем, чать. Раз уж муж да жена – встречу, как полагается…

Только вот приехали молодожены с сыном и матерью из Тольятти на новенькой, опытной еще фиатовской легковушке в аккурат на похороны. И увидел Умберто Тоскалани своего неласкового тестя, только закрывая крышку его гроба…

 

*  *  *

 

Завод на Волге благополучно отстроили, по стране засверкали новеньким лаком не по-русски элегантные «копейки» и даже модели-люкс – четырехглазые «трёшки». Такую же новехонькую «трёху» – ярко-глянцевую, красную инженер Тоскалани, уже испорченный нашим бытом и блатом, подогнал в качестве свадебного подарка молодой паре – Галине и Андрею Вальковым. Да еще и денег дал на первый взнос в жилкооператив. А потом, весело отпраздновав советскую свадьбу, русско-итальянская семья, – наладочное производство уже свернули, – укатила в далекую лимонно-апельсинную страну Чипполино и Буратино – строить светлый капиталистический быт…

Участковый Степаныч крепко взялся за ершистого и хулиганистого Влада, оставшегося безотцовщиной. От колонии неминучей его спас, от компании дурной отвадил. А когда окончил паренек школу – уже не семилетку, а десятилетку – то выдал ему направление в военное училище, надавив на военрука, справившего ему почетную грамоту как отличнику начальной боевой политической и строевой подготовки. Вывел, почитай, сироту, в люди. Агафья Тихоновна, та почти в ноги падать была готова благодетелю. Но Степаныч только смущенно крутил седеющие усы и сбивчиво что-то бормотал. Он стал частенько заглядывать к соседушке – при галстуке, надушившись одеколоном «Шипр», бритым, подтянутым, в наутюженной форме, а в день Победы и на Седьмое ноября – при всех орденах и медалях. Только вот тянул он со своим делом долго – всё лет семь ходил вокруг да около, но, наконец-то собрался с духом – в аккурат как вышел на пенсию.

– Галина, что делать-та, а, доча? – растерянно спрашивала Агафья, придя в гости к молодым и наблюдая за тем, как по-новому деловитый зять обустраивает их семейное гнездо. – Степаныч-то – того… Лыжи в мою сторону вострить. Вчерась предложение наконец сделал… Думала, уж и не дождусь…

Степаныч, конечно, для Агафьи был партией завидной. Личная жизнь у него не задалась. Перед войной крутил он любовь с одной заводской девахой, но вот только ушла Любка в сорок втором в санитарки и с тех пор считалась пропавшей без вести. После войны Степаныч стойко пережил горе, не запил как многие. Долгие годы искал пропавшую медсестру Любашу, но под конец, видимо, надежду потерял. Жил бобылем, хотя в послевоенные-то годы за мужиками почитай, чуть не охота шла.

– Конечно, иди, мама! – поощряла её полушутливо-полусерьезно Галина – была она уже, наконец-то, на сносях. – Ты разве с папой-то жизнь видела? Сначала война да голодуха, потом он пока дуба не дал, всё пьяный тебя по избе костылем гонял!

– Грех, доча, так говорить, да еще и о покойнике! Мы с Михаил Семёнычем, слава Богу, десять детишек прижили, пятерых, вон, в люди вывели! А ты так об отце родном! Нет, Галочка, не могу я так! – плакала Агафья. – Куды уж мне замуж? Ведь я, ить, седьмой десяток, давно поди разменяла! Шестьдесят пять мне уже брякнуло! Куда мне замуж-то идти?

– Да вы у нас, мамаша, женщина еще хоть куда! – балагурил зять Андрей. Был он человек серьезный, основательный, из комсомола сразу в партию махнул, спиртного капли в рот не брал, фотография его с заводской доски почета не сходила. Да и вообще вся жизнь у него выходила как маслом писаная. Отец его сам инженером был, на брóни всю войну просидел, мать в центральном гастрономе города работала товароведом – не на карточках рос, как многие… А тут ещё родня такая солидная, заграничная. С Полиной и Умберто Луиджевичем (так его почтительно именовала Агафья, а Андрюха в шутку именовал Луич или даже Лукич) поддерживал постоянные связи, вел переписку. А поскольку господин инженер был еще и членом Итальянской компартии, то и в партячейке к этому относились положительно. Постоянно Андрея Викторовича просили политинформацию проводить – об обстановке в международном коммунистическом движении – так сказать, новости из первых рук. Да и посылочки беспеременные с итальянским барахлом никому еще не мешали…

– И внукам дед будет правильный! – продолжал подзуживать зять. – Дед Степаныч – почти дядя Стёпа-милиционер! Только вот ростом не вышел.

– Ну, тебя, охальника! – в полном смущении отмахивалась Агафья. Когда бабушка ушла в полном смятенье чувств, зять, однако сменил пластинку.

– Степаныч, оно, конечно, мужик степенный, солидный, да только вот… – тут он многозначительно умолк.

– Ну, что еще? – загорелась любопытством Галина.

– Да в органах он всю жизнь оттарабанил, вот оно что… – говаривают про него на заводе всякое нехорошее. Сам без единой царапины, а руки у него – в крови. Не на фронте он свои медальки получал, а в Воркуталаге. Вертухаем был на зоне… В пятьдесят шестом его по комиссиям-то потаскали…

– Каким еще комиссиям?

– Ну, этим… реабилитационным всяким. Когда Хрущёв политическим амнистию стал давать, значит. И Любашу он свою нашел. В нашем лагере. И отказался от нее. Она ведь к немцам в плен угодила, концлагерная… Народ-то, он всё знает.

– Страсти-то какие ты говоришь! – в ужасе отмахивалась Галина. – Хочешь, чтоб я без сроку дитя скинула? Да завтра же матери все расскажу, пусть на порог его не пускает!

– Ты, мать, не горячись только, – сразу принялся остужать супругу осторожный Вальков. – Рассказать, конечно, можно, но аккуратно, без подробностей. Слухи ж все. Ну, служил человек, по-своему долг перед Родиной выполнял. Портрет Сталина-то до сих пор с красного угла не вынес… Значит верил в то, что делал. Много таких. А вообще оно, конечно, куда уж матери твоей невеститься? Он и моложе её года на четыре. Опять-таки – претендент лишний на жилплощадь. Дома старые все равно скоро сносить будут, а тут еще этот лоб выискался на нашу голову…

– Ох, и бесстыжий ты все-таки! – возмутилась Галина. – Вот он откуда ветер-то дует! Тебе-то чего мало, а? Неужто на детей наших жилья не найдется? Да у твоих вон хоромина какая сталинская, в четыре комнаты, довоенная еще! Потолки лепные под четыре метра!

– А ты наше не считай! – взъерепенился Андрей. – У меня отец человек заслуженный, ему государство по положению квартиру выделило! У него, между прочим, медаль есть с ВДНХ, три патента, и он персональный пенсионер! Учиться надо было, а не кувалдой как ваш старикан махать! Так что ты о своем подумай!

– У Макара Степановича свой дом хороший есть, – подумав, отвечала Галина, оставив без внимания упрек в сторону пролетарского происхождения, поскольку ничего зазорного в этом не видела. – И наследников у него нет. Он вполне сам в состоянии маму к себе взять. А поговорить – не с матерью, я с ним сама поговорю… Спрошу как есть.

Но поговорить ни о чем Галина с ветераном органов не успела. Пришла беда – отворяй ворота. Начудил-таки, Влад, сорвался с катушек. Служил он тогда уже в Польше, офицером, а в те поры поляки стали здорово бузить. В увольнительную поехал лейтенант Влад Безуглов в старый рабочий город Лодзь, накидался пива в местном кабачке и чуть не на смерть пришиб какого-то дерзкого полячишку из «Солидарности» за то, что тот назвал его оккупантом. Так что находился он сейчас в гарнизонной тюрьме города Калининград, который в свое время с боями брал его покойный отец, и ждал трибунала. Участковый на пенсии Макар Родионов, смотря какие уж там были у него в прошлом грехи перед социалистической законностью, свое дело все ж сделал. Съездил в часть, поднял старые связи. Отмазал-таки дебошира. Под трибунал Влад не пошел, но погон офицерских его лишили, однако разрешили смыть позор кровью – и отправили простым прапорщиком в Кандагар – в Афгане уже заполыхало. Приехал Макар Степанович домой, ни с кем не разговаривал, лег спать и умер от инфаркта – прямо под портретом вождя народов. Хоронили его Вальковы и Безугловы, поскольку родни у покойного почитай, что и не было – всех перебили ещё в гражданскую. Андрей, неожиданно для всех подвыпил на поминках и, с непривычки захмелев, рассказал-таки Агафье о «подвигах» ее несостоявшегося жениха. Та скорбно поджала губы.

– Значит, так надо было. Вспомни, сколько врагов-то, вредителей тогда было, а? Ведь стекло в масло сыпали, гвозди в подшипники кидали! А в колхозах что творилось? Молчи, не перебивай, ты этого не видел, а я сама деревенская, с голодухи с села сбегла, тут меня Михаил-то и подобрал, царствие ему небесное… Скотина в колхозном хлеву по ночам так ревела, что бабы по избам плакали – не поенная, не кормленная, не доенная, не чищенная! Коровы, извиняюсь, по брюхо в говне вязли! А кулаки бывшие, кто к колхозу примазывался, – так они им ещё болезни разные прививали – сап да ящур, через знакомых ветеринаров, те-то тоже из бывших, – чтобы падёж был. Зимой двери в коровник да в конюшню открывали настежь, чтоб скотина колхозная мёрзла! И за полями колхозными не смотрели, а ещё и потравы делали, да поджоги… Через это голодуха и образовалась. Богатеи-то по старому жить хотели, и ой как власти нашей не любили! Так что правильно их товарищ Сталин сажал! А кому-то и в войну их стеречь было надо. Хороший он был человек – вот мое слово последнее. И память его чернить не смей! А Владька (впервые в жизни назвала сына не Славой, а как кликали его на улице шпановые дружки) – паразит! Такого человека в гроб свёл. По мне хоть вообще со своего Кандагара не возвращается!

 

*  *  *

 

Но с Влада все было как с пса, знать и в правду, душа у него была шариковская. Загремел беспутный прапорщик (опять-таки по пьяному делу) в плен, три года проторчал у пакистанцев. И дальше ему свезло – обменяли его на каких-то духов и демобилизовали уже по полной. Даже и с пенсией.

Вернулся чужой, худой, страшный, бритый наголо, но обросший кудластой черной цыганской бородой. Ни с кем не разговаривал. В первый же день, как пришла пенсия, отправил мать в магазин за водкой и ушел в двухнедельный запой. Мать терпеливо ждала, пока оклемается ее невезучее и непутевое чадушко, ходила по дому как мышь, только молча убирала пустые бутылки с пола. А сын все молчал и глядел в стену. А через три дня попойки выдумал новую забаву. Привез он с собой кривой восточный кинжал с арабской надписью и приноровился метать в деревянную дверь. Сядет с утра на табурет посреди неубранной горницы и давай играть – только ветер стали свистит. Метал ножичек, надо сказать, Влад ой как знатно – вэдэвэшная выучка, сразу видать! Агафье стало жутко – ненароком и в неё метнет, – и перебралась к дочери. Опять-таки – подрастала Иришка, позднее, капризное чадушко. Семидесятые все, почитай, Вальковы прожили для себя, гуляли по гостям да по ресторанам, разъезжали по курортам, обрастали бытом – коврами, стенками, хрусталями, цветным телевизором «Изумруд» обзавелись. И тут спохватились, что не звенит в доме счастливый детский смех. Радость рождению Иринки была всеобщей. Умберто Луич к рождению племянницы прислал из Италии двухкассетную «Соньку» – ну, не дом, а полная чаша! В аккурат к Олимпиаде и родилось долгожданное дитятко. Агафья нарадоваться не могла – уж хоть одна внученька-то под боком! И в садик даже её толком не водили – бабка-то на что? А уж наряжалась Ириша только во все импортное – все с Италии, все яркое, модное.

Только вот завидовали Вальковым все злее – и соседи, и сослуживцы на работе. Международное коммунистическое движение как-то завалилось, и на политинформацию Андрея Егоровича больше не звали, и фотография его с доски почета как-то незаметно исчезла. Пошли слухи, что Вальков стал погуливать налево. И впрямь – приходил далеко за полночь, и пахло от него чужой бабой. Хоть и трезвенником остался, но хвост передний мужик явно задрал.

По ночам, уложив капризную Иришу спать, мать и дочь до петухов просиживали на кухне. Галина, перебирая мужнины сорочки, пропахшие бабскими французскими духами, вымазанные помадой, ревела белугой, а Агафья, как могла, утешала дочь.

– Ить, дело житейское, доча! Мужик жа! Покобелирует – да и перебесится! Мне и родитель твой покойный по пьяной лавочке покаялся – бывало и у него на фронте енто дело. Да и в госпитале, когда лежал, с медсестрой был у него грех. Пожалела безногого-то! Что ж я – простила его, греховодника… Конечно, тогда война была, сейчас – дело другое. С жиру бесится. А ты всё равно прости – ради дочери. Ведь, главно дело – не пьёт как брательник твоейный!

– Да лучше б пил, скотина! Лучше б пил! – тихо выла Галина, кусая пальцы. – Так пил, чтоб вообще у него не вставало! Был бы папа жив – уделал бы, гада!

Да, Андрей Вальков не пил, старался держать себя в форме – по утрам бегал кроссы, посещал бассейн. Только вот лысел всё больше – с ентого, видать, кобелиного делу. И как не берёг здоровье, всё ж прихватил своё заслуженное на причинное место. С тех пор супружеская жизнь у Вальковых, почитай, что и закончилась. Мечтала Галина о втором, хотела сына, но, какое уж там? Опосля сифилиса? Да и годы были уже не те – перевалило ей уже за тридцать, к сорока шло…

Иришка, между тем, пошла в школу – как теперь было принято по новой реформе – с шести лет, и к этому событию прибыли с Италии тетя Поля, дядя Умберто Луич и возмужавший Альберто Умбертович. Снимали на видеокамеру. Времена уже были горбачёвские, железный занавес упал. Итальянцы радушно звали бабку Агафью погостить, но та чего-то забоялась, не поехала. Опять-таки – надо было водить шестилетку Иринку в школу, встречать её, кормить обедом… Тут ещё и антиалкогольная компания грянула. Андрей Вальков – пролечивший свой сифон у лучших докторей в Москве, снова был на коне. Заделался лектором в обществе «Знание», стал пропагандировать безалкогольные свадьбы и вести модные семинары о НЛО и Атлантиде.

Сунулся, – хотя и боялся страшно, – к зятю. Тот временно бросил пить – по причине дороговизны и недоступности бухла. Достать было, конечно, можно – разве ж пьющему на такое дело денег жалко? Но пенсия у ветерана афганских событий была унизительно мала, и при темпах его разгула кончалась очень быстро. А вот всякий там денатурат разводить да БФ, как ему порой предлагали окрестные пьющие мужики, отказался наотрез. Заявил, что раз почки на войне уберёг, то и здесь прибережёт – как он загадочно сказал – «до сроку»… Зато стал растить на огороде какую-то таинственную траву и покуривать её втихаря. Пуштуны, как говорил, научили. Шуряка Влад встретил неласково.

– Чё – явился мистер Свифт-сифилитик? – буркнул он. Он бродил по саду, пощёлкивая секатором. В детстве Влад отличался не только хулиганством, но и талантом к заучиванию стихов. По литературе единственной у него были в аттестате пятерки. Любил наизусть зачитывать Багрицкого – «Смерть пионерки», да вот и Маяковского к случаю припомнил [3]…

– У меня, Владислав Михалыч, теперь всё чисто! На той неделе только повторный анализ на RW [4] сдавал… – промямлил Вальков в ответ.

– Ну-ну, – снова буркнул Влад. Ходил по осеннему саду, сухо щёлкал секатором по оголившимся яблоням. – Чего хотел-то?

– Да вот, поговорить с тобой хотел… – Андрей неловко крутил в руках ключи от автомобиля. – Я тут новую машину себе приобрёл… восьмёрку. А трёшка моя вполне ещё на ходу. Думаю, вот, что с ней делать-то? Сам понимаешь – две машины в семье – не того. На нас и так все волком смотрят. Сам знаешь, как с нетрудовыми доходами сейчас борются! Мать твоейная-то даже к рынку с варежками на продажу выходить боится… А вот кооперативы сейчас разрешили. Главное, что бы все по закону было оформлено, например, при предприятии каком-нибудь.

– Да, это по-нашему – старушку за семечки или пучок моркови штрафанут на годовую пенсию, а начальничек официально капитализмом заниматься будет! Такая вот у нас социалистическая, мать её, советская законность! – зло фыркнул Влад.

– Да, согласен, политика у нас теперь самая противоречивая. Но что же делать? Перестройка! С деньгами у меня сейчас туго. Долги за новую машину – тысячные. Галина – сам понимаешь – как засела училкой после педа, так и сидит все в школе, оболтусам русский вдалбливает. А на бабкины варежки особо не разгонишься!

– Ну и загони первую тачку, чего париться-то? – тут Влад подозрительно прищурился. – Или мне пришел продавать? Не, земеля, я гол… И клад я не нашёл и волшебную лампу Аладдина у пуштунов не стырил!

– Да нет смысла продавать-то! – отмахнулся нетерпеливо Вальков. Его, по всей видимости, обуревала какая-то лихорадочная идея. – Ну, продам, ну треть долгов покрою, и то при великой удаче – машине, почитай, пятнадцать лет! Ищи, как говорится, дурака! Хотя, конечно, при нашей нонешней жизни, глядишь, и сыщется. Ну а дальше-то что? Надо же и дальше как-то жить. Иришка вон, подрастает, Галинка-дура, не знай принцессу из неё готовит – таскает и к репетиторам по английскому, да французскому, и в музыкальную, и в школу танцев… А репетиторы дерут хорошо!

– На севера подайся, как братовья наши! – иронично присоветовал Влад. – Я вот, лично, собираюсь вербоваться на Когалым…

– Смутное это дело, зять! – почесал в затылке Вальков. – Не. Давай так сделаем, чтоб и тебе хорошо, и мне какая-то файда [5]. Бабка с Галькой мне уже все печёнки проели – помоги Славику, помоги ему, ведь у тебя же связи, устрой на приличную да денежную работу!

– Никто меня на приличную работу не возьмёт! – угрюмо покачал головой Влад. – Биография у меня порченая. Разве дворником или военруком в школу. Могу и физкультурником, могу трудовиком. Галинка-то небось, устроит?

– Устроить-то, устроит, – сник Андрей, убедившись ещё раз в непрошибаемом безугловском упрямстве. – Ладно, поговорю…

– Да вот, сам боюсь! – неожиданно ухмыльнулся Влад. – Опозорюсь ведь, и Галинку под монастырь подведу. С получки я перво-наперво напьюсь и на работу не выйду. А коли с похмела выйду – то со зла какому-нибудь щенку борзому крюка могу навесить… Не, я лучше на север…

– А ты знаешь, сколько из тех, кто туда за рублем поехал, без вести пропал? – тихо осведомился Вальков. – Вот где братовья твои, а? Мы и знать не знаем. Хоть во всесоюзный розыск подавай. Знаешь, как бывает? Едет человек в поезде домой с заработков, с чемоданом денег. Идёт в вагон-ресторан, начинает расслабляться. А у ж/д персонала на таких уже глаз наметанный. И к нему – хрясь, – проводница подсаживает свою подружку в купе. Водочки, шуры-муры, тра-ля-ля, чулочки, лифчик, клофелинчик. А в итоге мужика в вырубоне с поезда скидывают без денег, вещей и без паспорта! И оформляют потом в протоколе, что, мол, отстал от поезда или сошел на другой станции назначения… Кто шею под откосом сломает, кто замерзнет на путях по зимнему делу, кому от удара память отшибёт – в бичи подастся… И концов не сыщешь, и нет никому никакого дела до человеческой судьбы! Хоть подавай в розыск – хоть не подавай – все едино! Если сам украл – и то находят с трудом, а уж человек пропал – никто и не почешется. Так-то, паря!

– Да уж, дела… развелось Сонек Золотых ручек… Так и с бабой знакомиться боязно… А говорят, в Москве еще и эти завелись… путаны. Которые с неграми за валюту спят.

– Негров у нас, конечно, пока нет, а вот эти, как ты говоришь, путаны, уже появились. И на общественном транспорте ездить, знамо дело не хотят… И не ты их, а они тебя бояться будут, коли ты за рулем и трезвый! А извозом сейчас разрешили заниматься частным порядком. Если кооператив создать, конечно. Так что вот – я тебе свою трёху решил подарить. Сестра и мать твои – руками и ногами – за! Но только одно у меня есть маленькое условие – работать будешь в моем кооперативе. Я открываю, у меня связи есть… Вот оно что, Михалыч!

– Машиной за то, что сеструху мою обидел, откупаешься? – буркнул Влад. – Ну, это дело надо обкашлять.

– В смысле? – недоумевал Вальков. Ему скорее хотелось уйти с проклятого дома. Коли б не тёща, да не жена, перед которыми он искренне чуял свою вину, ноги б его здесь не было… Что он – водилу себе в целом миллионном городе не сыщет?

– Как тебя понимать-то – обкашлять? Болеешь, что ли? Ты часом, оттуда туберкулёз с собой не прихватил? Там ведь и медицины-то, считай, что нет…

– Без пузыря, говорю, тут не разберёшься, кот ты блудливый! – прояснил ситуацию старый афганец. – Ипохондрик ты, мать твою за ногу! Все берегёшься? Доберёгси уже! А может, – коль не пьющий – анаши курнешь? Я ж три года у пуштунов только ей и спасался…

– Ну, нет, я уж лучше с тобой выпью! – испуганно замахал руками трезвенник. – Я сбегаю, я быстро!

Обернулся мигом – и видать, так хотел улестить угрюмого зятя, что не поскупился – вытащил из стратегических запасов даренную Умберто Луиджевичем бутылку «Джонни Уокера».

– Вискарь? – равнодушно бросил Влад, привычно сворачивая горло вражине. – А в Афгане его как грязи – на каждом углу. От ентого, небось – синьора Помидора нашего?

– От Луича, от него, – угодливо закивал Андрей, радуясь, что контакт по ходу налаживается.

Тут же, во дворе, отложив секатор в сторону, Влад разложил на пеньке нехитрую закусь – пару соленых огурцов материного засолу, сорвал с грядки поздний помидор, вынес зачерствевший ломоть черного хлеба, крупную соль на газетном обрывке. Вальков невольно поморщился – дорогущее импортное пойло – и под такое? Влад ехидно покосился на него.

– Че, мистер Твистер, будущий великий кооператор, угощение не нравится, что ль? Всё по кабакам икру с сёмгой трескать привык? Так заглянул бы по дороге в гастроном… Куркуль ты, Андрюша, шкурная у тебя натура, уж прости за прямоту.

– Да что там, в гастрономе-то брать? За колбасой – очередь до конца улицы, номера на ладонях пишут, а когда привезут – неизвестно. Кильку в томате, что ли брать надо было, или сырок плавленый? Или эту – сейчас как раз выкинули на прилавки – морскую капусту?

– Это ты насчет очередей, верно, отметил, – задумчиво согласился Влад, замахивая первую. Андрей свою только пригубил, но Михалыч неволить его не стал – что с малохольного взять? – ему ж больше достанется.

– А вот на мосту через Пяндж, у Кушки – на границе с Афганом, – я сам видел, – караваны со жратвой стоят. Тоже очередью! Все им, другам нашим верным. Мясо, масло, зерно – фурами. Эти засранцы наджибуллинские сливочным нашим маслом сапоги смазывают! Русский Ваня, мол, ещё привезет! А у нас бабки по магазинам с зари до зари в очередях чертоломятся! Вот она – интернациональная дружба!

– Что творится, что творится, – сокрушенно качал головой Андрей. – Так, стало быть, это из-за Афганистана у нас с продуктами напряженка?

– Напряженка у нас с мозгами! – рявкнул Влад, замахивая вторую. – Если кажного матумбу и сунь-хунь-в-чая в масле да мясе как кота катать, то скоро как в Великую Отечественную войну на карточки перейдем… В Свердловске, говорят, уже ввели. А зерно в Канаде покупаем и в сухогрузах гноим годами, потому что автопарка не хватат, чтобы до складов довезти. Опять-таки почему? Половина новых грузовиков на экспорт идёт – всё тем же друзьям социализма, а они над нами только ржут и пионерский салют средним пальцем показывают. Другая половина – это у военных, опять-таки, в Афгане, где каждый третий «Урал» или «ЗИЛ» духи из-за скалы стингером глушат! А ещё ирано-иракский конфликт. Как им автомобили-то не дать? Пущай воюют. А в колхозах, как тридцать лет назад, на пятьдесят первых газиках трюхаются и с ручника через кажные десять минут заводят! Насмотрелся я, да наслушался, извини, земляк… Душа горит. – Он налил себе третью, и тут заметил, что Вальков, взволнованный рассказом, продолжает вертеть в потной ладошке недопитую первую.

Тут он уже властно прикрикнул на шуряка:

– Ты давай-ка, не микрофонь! Ладно уж, буржуй, уважу тебя, раз уж ты у нас такой нежный. – Сходил в дом, пошарился в холодильнике и брякнул об пень увесистую овально-треугольную банку, не по-советски яркую, с надписью «Ham» [6].

– На вот тебе, датской ветчины отведай! На материны именины берег, да вишь ты, убегла она от сынули-то. Спужалась. Так что заочно отпразднуем. Видишь – «нам» написано. Значит, нам и положено.

– Это что – вам на паек что ли такое теперь выдавать начали? – Вальков удивленно воззрился на импортную консерву. У него конечно, в загашнике такого добра у самого было навалом, но у неприкаянного Михалыча такого он увидеть не ожидал.

– Ага! От командования Туркестанского военного округа! От генерала Грачёва лично! С барского стола, – ощерился щербатым ртом Влад. – Гостинец от гуманитарной миссии ООН. Думаешь, это наши нас вытаскивали от пуштунов? Хрен на ны! Ооновцы – американцы да немцы. И на дорогу жратвой снабжали они же. Подкупали заморскими деликатесами. Заманивали, стало быть, в свободный мир. Которые из наших повелись, клюнули. Петька Чертопалов пишет, что уже грин-карту [7] в Штатах получает. И за интервью о плене и о войне журналюги там хорошо башляют.

– А ты то чего не поехал? – осторожно спросил Вальков, опасливо наблюдая, как Влад, не отвечая на его вопрос, достал тот самый пуштунский финак и молниеносно, по-армейски вспорол им консерву. Тот перехватил его испуганный взгляд, нехорошо осклабился.

– Не ссы, шуряк не зарежу! Нынче ж не курбан-байрам.

– Какой чего байрам?

– Праздник жертвоприношения у мусульман, – пояснил Влад. – Я ведь теперь правоверный, дядя. Меня неделю в зиндане гноили, пока я не согласился с себя крест снять. А резать тебя – только сталь священную марать. В курбан барана полагается резать, а не козла…

– Ты б все же ножичек-то прибрал, – пропустив мимо ушей обидного «козла», посоветовал Андрей и опасливо отодвинулся. Алкоголь, похоже, уже начинал творить с генетически неблагонадёжным Безугловым свое обычное дело.

«Вот влип, – тоскливо думал Вальков, – от тестя безбашенного бог уберёг, теперь вот с этим отмороженным вошкаться пришлось».

– Уберу, не бойся, – Влад засунул нож за голенище резинового сапога – вроде прибрал, да недалече. Уютнее, во всяком случае, Валькову не стало. С тоски и он лихо-обреченно, как заправский алкаш, вымахнул налитый до краев граненый стакан, закусил, совершенно не чувствуя вкуса «дивной» импортной ветчины.

– Что резину жуешь, что эту хрень, – неожиданно поддержал его ощущение собутыльник. – И вся жрачка у них такая вот. Красиво – а вкуса никакого. Я пока неделю в ооновском фильтрационном лагере куковал, так о нашем простом черном хлебе истосковался! По щам материным… По водочке пшеничной. Русский я, шуряк, и Родина моя – здесь! Не нужны мне никакие гамбургеры-хуямбургеры с резиновым мясом… Вот почему я никуда не поехал!!! Только вот вернулся – а пожрать и выпить-то особо и нечего! – он невесело рассмеялся. – Неласково меня Родина встречат…

– Приходи завтра к нам, – предложил расчувствовавшийся, с непривычки уже хорошо поддатый Андрей. – А то прибыл – и цельный месяц носу к родне не кажешь. Я твоей мамаше пирог с грибами закажу!

– И щи, – прошептал Влад. По его дубленой пуштунскими ветрами темной скуле заструилась слеза. – Чтоб ложка в них стояла. Щи со сметаной… И водки нашенской выставь взамест этого пойла буржуйского! Как земеля земелю тебя прошу!

– Выставлю, обязательно! – горячо закивал головой хорошо уже клюкнувший и потому сразу расщедрившийся трезвенник. – У меня «Золотое кольцо» есть, я его из Москвы, с командировки привез. Большая такая, литровая, с ручкой – как графин. Она у нас сейчас на экспорт идет. Я его Луичу хотел в ответный презент отправить…

– Перебьется! – резко отрезал Влад. – Наливай по четвёртой! – Выпили за здоровье матери, потом помянули покойного Михаила. Тут Влад вспомнил, какая была у отца рука тяжелая, и как участковый Степаныч возил его на своем газике через весь город бровь зашивать.

– Помер, Степаныч-то, – сморгнул пьяную слезу Вальков. – Как тебя вытащил, приехал, лег и помер. А он ведь к матери твоей уже сватался. Был бы тебе отцом… Может, помянем?

– Гэбиста? Мента поганого? Хрен! – неожиданно взъярился Влад. – Да вот его я как – раз и чикнул бы!

– Нехорошо так говорить, – попытался усовестить разбушлатившегося зятя Андрей. – Через тебя человек все-таки смерть принял. До последнего тебя в люди вывести хотел.

– Это он на мамане моей обжаниться хотел, а я ему как пятно на биографии. Он потому меня в училягу-то и закатал, чтобы я ему не мешал! Да это он мне всю жизнь спортил! Это через него меня такая же, как он, гэбня за того антисоветчика на допросах током пытала в Кёнике [8]! Это через него я в зиндане гнил – один черствый чурек в сутки на четверых и кувшин тухлой воды пополам с ослиной мочой! Так и сломали они нас… Да мне теперь с мужиками-то в баню стыдно пойти! Засмеют!

– Это почто так? – не понял Вальков.

– Обрезали меня, дурья твоя башка! У нас батюшка, когда крестит, водичкой поливает, а у них, правоверных, приходит такой добрый дедушка с овечьими ножницами – наподобие вот ентих, – тут он схватил секатор, – и – вжик!

– Больше не мужик? – испугался Вальков, плохо осведомленный в тонкостях мусульманских обрядов.

– Да не, мужик. Не кастрируют же. Крайнюю плоть ликвидируют. С бабой все нормально, а вот без баб трудно придется. Ручкой-то уже, как в детстве не получится! Это они специально – чтоб мужики чаще с бабами спали да детей строгали. Вот через это дело черные нас когда-нибудь и одолеют. Народом завалят. Вот у тебя, Вальков за пятнадцать лет супружеской жизни сколько детишек? Молчишь? То-то… Одна Иришка, да и ту чрез восемь лет сорганизовали. А ведь все условия – квартира, машина, дача. Для себя хотели пожить, от оно чё, Егорыч… И все так у нас сейчас. Моду завели. А у меня, если хочешь знать, по кишлаку трое чернозадых остались бегать… Без штанов и безо всяких бытовых удобств…

– Так у тебя там что – баба что ли осталась? – неподдельно изумился Вальков такой новой и удивительной подробности Владовской биографии. – Так что ж ты не забрал-то с собой жену с ребятишками?

– А кто б их отдал? Да они мне и даром не нужны. Что Феридуна эта – черная да костлявая. Я ж до никаха [9] её и в глаза-то не видал! Да и потом особо не разглядел в этой полутьме, в хибаре этой, глинобитной, где нас поселили. Тряпку черную намотает на башку – михраб называется, забьётся в углу в хижине, как карга, да пряжу сучит. И хоть бы слово за все годы! Орёшь на неё – молчит. Бьёшь – молчит. В постель тащишь, дрючишь её – молчит. Не моя эта жена и не мои это дети. Подрастут маненько – тоже калаши в руки возьмут и пойдут наших шурави из-за скалы валить…

– Ты, Владислав Михайлович, лучше забудь про все это. Не держи в голове. Было – и прошло. Может, тебе в церковь сходить, к батюшке? Сейчас с этим делом легшее стало…

– Забыть? В церковь сходить? Да это цистерну выпить надо – тогда может, забуду, и к батюшке каяться пойду, что род свой и веру продал! Память вон – всегда с собой, – он указал на ширинку. – На всю жизнь отметили. Вроде в душе я русским остался, а нет-нет – да как будто кто-то шепчет во сне по-пуштунски: «не шурави ты уже больше, ты – моджахед, Али-Байром, пора на джихад идти, неверных свиней резать!»

– Али-Байром?

– Это они так меня по-своему окрестили. Так что половина меня там, в кишлаке осталась, намаз читает, да жопу из кумгана моет… А некоторые из наших совсем ведь одичали, опуштунились. Когда ооновцы их обменять предложили, в отказ пошли. Ну, эти уж совсем конченые…

– Слушай, Михалыч! – пьяно хохотнул Вальков. – А что, правда, с обрезания рукой играться нельзя? С чего это?

– А инфекцию сразу занесешь – вот почему! Хотя ты и так умудрился! Коб-бель бесхвостый! – Влад пошатнулся и ещё раз хищно щёлкнул секатором. – А давай, я и тебя – того, а? Р-раз – и всё! Только учти – под самый корень резать буду! Чтоб блядовать было больше нечем, скотина! – взревел он. Он, угрожающе дыша перегаром, надвигался на посиневшего со страху Валькова, пощёлкивал садовыми ножницами. У того аж в зобу от страха дыханье спёрло.

«Вот оно – попал… – мелькнуло в пьяной башке, – Вот она, расплата…»

– Бисмилла! – дико выкрикнул Влад, ещё раз бессильно щёлкнул секатором – и упал, вырубился. Мигом протрезвев, Вальков деловито вынул из безвольно упавшей руки секатор, осторожно вытащил из-за голенища пуштунский нож и без всякого сожаления метнул всё в колодец.

– Так-то оно лучше будет, – бормотал он сам себе, таща тяжёлое бесчувственное тело до хаты. – Проспится – глядишь, человеком станет…

 

*  *  *

 

Влад действительно проспался. И пришёл в гости. Поел и щей маминых, и пирога с грибами. Выпил «Золотого кольца» с шуряком. Напились оба – даже песни пели. Бабы только переглянулись и пожали плечами. Знать, и Андрюха запил, куды же деваться? Пусть уж его, пьёт, раз блудить боится. Зато Влад, сразу было видно, отмяк, отошёл. Спросил только слегка смущённо у Андрея – куда нож по пьяни подевался? Тот растерянно развел руками.

– А и хрен с ним, – махнул рукой Влад. – Советский десантник – он завсегда найдёт чем и кого порешить, – он засучил внушительное, узловатое предплечье и продемонстрировал всем наколку с парашютом и надписью «ВДВ». После этого его поспешно отправили спать, да он, впрочем, особо и не ерепенился.

Гостил Влад у Вальковых три дня кряду. И с матерью замирился, в ноги ей кланялся, просил прощения за непутевость свою. Мать – что? Конечно, простила свою бестолочь. А особо задружился дядя Влад с племяшкой Иришей. Та из него только веревки не вила. Будила ни свет, ни заря – и вперёд! Дядя Влад и конём был скаковым, и провожатым – и в парк, и в цирк, и в зверинец, и во впервые прибывший в город чешский луна-парк. Послушно, по Иришкиной команде дядя Владик читал ей наизусть все стихи, которые знал – и Михалкова, и Чуковского, и Багрицкого с Маяковским.

Так, вроде и наладилась житуха у Вальковых с Безугловыми. Андрей Егорыч с каждым днём становился все менее политически и все более экономически активным. На спорую руку открыл при заводе кооператив – автосервис, а Влад уже состоял при ём таксёром на дарёной трёхе, а в свободное от заказов время – слесарем. Руки у беспутного Михалыча пошли в отца – золотые. В миг мог и карбюратор починить, и свечи заменить, да и все прочее горело у него в руках. От клиентов не было отбою. Потихоньку Влад стал вести и общественную жизнь. Появились в городе какие-то клубы интернациональной дружбы, а то есть – собирались в день ВДВ бывшие афганцы при полном параде – в кителях, тельниках, с петлицами, в голубых беретах, пили из горла водяру, а потом дружно шли на рынок и мочили черных. Милиция в эти дни предпочитала не вмешиваться. Сочувствовали. Обидно было то, что после первого да второго такого праздника ВДВ хачики просто перестали выходить в красный день календаря на торговлю, и бить стало некого. Тут уже милиции пришлось вмешиваться, поскольку десантура стала биться промеж себя. А новых афганцев все прибавлялось – особенно с восемьдесят девятого, когда добрый дядя Миша попросту взял, да и дембельнул всех. Город теперь был, считай, что на военном положении. Появились ещё какие-то спортсмены, отсидевшие за занятия каратэ, а теперь сменившие кимоно на кожаные куртки и адидасовские штаны. Эти принялись мочить и дрючить черных с рынка не по праздникам, а по будням – и очень методично. И песня даже в тему появилась про это дело [10]… В итоге, очень многие афганцы к ним присоединились, и стало уже совсем всё непонятно – кто за кого, с кем, и против кого – совсем как в гражданскую войну…

По ночам стало в город выходить опасно – слышались вопли, визги и стрельба – даже из автоматического оружия. А подросшей Иринке все было хоть бы хны. В девяносто третьем – соплюха, а уже выправившаяся как лосиха (на танцах девки быстро оформляются), сисястая, задастая да ногастая дура с куриными мозгами натянула на только округлившиеся ляжки лосины и стала шастать по ночным дискотекам. Уже появились у неё бойфренды. Школу – а от нее только одно название и осталось – дотянула еле до девятого (по старому – восьмого) классу – и пустилась во все тяжкие. Подобрал её в итоге пожилой грузин Геворг, который, по Иринкиным хвастливым словам, «держал рынок». И ушла малолетка жить к старому грузину. Андрей Вальков на все дочерины выкрутасы уже никакого внимания не обращал – он с головой был в бизнесе. Джойнт венчур с Умберто Тоскалани – и все дела! Какие хотите запчасти для иномарок! От семьи, разбогатев, он ушёл окончательно, завёл себе молодую Зойку-секретутку и зажил с ней совсем уже по-царски в тех самых сталинских отцовских хоромах (родители уже умерли), предварительно отгрохав шикарный евроремонт.

Да вот только дядя Влад не остался равнодушным к тому, что его малолетняя племяшка живёт со старым чернозадым козлом. В один прекрасный день он пришёл на рынок, вызвал на беседу дядю Геворга и попросту перерезал ему горло безопасной бритвой «жилет». Советский десантник – что тут сказать?

Так и загремел Влад – видно, давно к тому шел, от судьбы, знать не отвертишься. Андрей Егорович честно, как мог, отмазывал зятя, башлял адвокату и скостил ему срок всего до семи лет. Многое на суде решил и сомнительный факт сожительства убитого с несовершеннолетней племянницей убийцы… Но, хоть и дали немного, но по серьезному – закатали-таки в колонию строгого режима.

А Иринка вернулась домой с большущим пузом. Сидела целыми днями дома, нечесаная, в одном халате, нагло задрав ноги на кресло, и на материны слова даже не реагировала. Дядю Влада не жалела, а проклинала и желала ему «вышку». А мать костерила её уже по полной – и за жизнь свою незадавшуюся, и за мужа-гадёныша, и за брата несчастного.

– Вальковской ты породы, мразюха! – шипела она дочери. – От кобеля только сучонка и могла родиться!

– Отвали! – тянула Ирина и врубала пульт видака. Там шёл «Красный скорпион» и Дольф Лундгрен в роли пьяного советского десантника, коряво напевая гимн СССР, бил с ноги негров.

– Смотри, мамаш, – совсем наш дядя Владик! – зло хохотала Ирина. – Вот только наш ростом не вышел…

 

*  *  *

 

Отплёвываясь от навалившегося сраму, Агафья Тихоновна вернулась в свое древнее, запущенное жилище. Потихоньку стала налаживать старушечий быт. Выращивала укроп и подсолнух, выползала к местному рыночку, торговала семечками и зеленью. Тем и пробавлялась кое-как, потому, как на одною пенсию прожить было нельзя. Когда разродилась Иринка-любимица грузинской дочкой, даже навещать не ходила. Стыдоба-то какая! Но люди, кажись, и само слово стыд-то позабыли. Появились какие-то геи, какие-то лесбиянки. И слов-то таких Агафья отродясь не слыхивала. На центральных улицах под фонарными столбами в таких же, как у Иришки, развратных лосинах прохаживались малолетние накрашенные соски с сигаретами в зубах, а потом их подбирали крепкие пареньки в кожаных куртках и увозили куда-то на иномарках. Туда Агафья даже теперь и не совалась. Телевизор включала только во время мексиканских да бразильских сериалов. Этим только и жила. Особенно нравился ей – Луис-Альберто. Вспоминала она при этом своего первого кудрявого заграничного внучонка и уже жалела, что не уехала, когда зазывали её, в солнечную Италию.

Но Луис-Альберто, кажись, о родне своей расейской даже и не поминал: после развала СССР интерес к восточным делам на Западе у всех как-то резко пропал. Газ с нефтью по трубам гонят – и ладно. Зато об Агафье вспомнил неожиданно давно уже исчезнувший в Норильске сын Илья – написал, что город дохнет, что Норильский никель продали на корню каким-то олигархам, и работы больше нет. Сам он овдовел и завербовался в Норвегию на нефтяные вышки. А бабуле с приветом выслал свое единственное чадо – Станислава: так сказать, на воспитание. Бабка с нетерпением ждала внучека, которого видела-то всего по единственной младенческой фотографии, высланной после его рождения. И дождалась… скинхеда. Стасик оказался детиной в двадцать с гаком лет, угрюмый накачанный хлопец с бритой наголо башкой, военизированной рубашке цвета хаки, подкрученных джинсах на подтяжках и тяжеленных кованых берцах – гриндерсах, как он пояснил. Бабка, еще не понимая в чём дело, отправила внучека в баню – с дальней дороги от него пованивало – и вот тут-то ужаснулась. На литом тренированном плече Стасика красовалась паучья черная свастика, а на богатырской груди как раз над сосками – расправлял хищные крылышки арийский орел, а с другой стороны красовалась готическая надпись Waffen SS. Портрет Сталина, пылившийся в углу с еще михаиловых времен, он безжалостно и торжественно сжег во дворе, а на его месте теперь красовался фюрер. Каждое утро, заглушая звуки республиканского марша, транслировавшегося с площади горсовета, теперь в качестве позывных из магнитофона Стасика раздавался «Horst Wessel»…

В первое же утро фашист Стасик вышел на крыльцо, набрал в цинковое ведро ледяной воды с колодезя и облился. Фыркнул, передернувшись могучими мышцами, и огляделся.

– Да, бабка, фольварк у тебя конечно неарийский, это точно! Но для нашего дела как раз подойдёт. Настоящее Вульфшанце!

Агафья робко сунулась к нему было с полотенцем – не месяц май чать на дворе, застудится, оглашенный – но тот полотенце отшвырнул.

– У меня свое есть! – брезгливо процедил он. Полотенце действительно нашлось у него в рюкзаке, или как было принято сейчас говорить у молодёжи – бэге. Ярко-красное, с белым кругом, на котором опять же паучьи зияла черная зловещая свастика. Обтерся бережно, будто шёлком, помахал двухпудовой гирей, оставшейся от деда, и приказал:

– Жрать неси, старая!

Агафья с такого ужасу даже и пикнуть боялась. В детстве вспомнила, как пахала полуголодная по одиннадцать часов, без выходных, на заводе, рядом с малолетней Полинкой, вытачивала снаряды и молила богородицу, чтобы не пришли оккупанты. От двоюродной сестры, попавшей в Белоруссии в оккупацию, после войны она наслышалась таких ужасов, что крестилась и бога благодарила, что все наконец-то кончилось, и их волжско-уральский край пронесло, не дошла до него войнища проклятая. Да вот, настигла, почитай через полвека… Свой же, родная кровь, завелся на дворе оккупант.

Весь вечер, содрогаясь и отплевываясь, она стирала грязные, пропахшие каким-то волчьим, нерусским запахом вещи Стаса. А тот, возлежа в своих грязных «гриндерах» на их с Михаилом супружеской еще кровати – железной с никелированными шариками, грубо смяв пирамидку прикрытых накрахмаленным тюлем парадных подушек, почитывал какую-то книженцию с непонятной черной немецкой надписью [11]. После смерти мужа Агафья ни разу не спала в этой кровати, перебралась на сундук, благо был он большой, старинный, еще царских времен – достался ей в приданое от покойного отца. Влад – пока жил у нее – вообще спал на раскладушке, а коли пьяный был – то и на полу мог прикемарить. Или брал бушлат с фуфайкой и уходил ночевать в баню, хотя мать и поругивалась – мол, нельзя в бане ночевать, нечистый примет. Знать, и принял. Попутал…

Стала она привычно собирать передачу для сидевшего сына – напекла шанежек, положила десять пачек папирос «Лайка» – в письмах Влад всё больше о куреве просил, шматок сала завернула.

– Кому это ты фюрер-пакет [12] укомплектовываешь? – поинтересовался с кровати Стас.

– Ась? – не поняла старая.

– Пайку кому? Говорю? мостыришь? – нетерпеливо переспросил «внучек». Агафья, как ни странно, блатную феню поняла, распрямилась, торопливо завязала узел – не ровён час, паразит, отымет.

– А дяде твоему, – спокойно ответила она. – Ты его и не видал, поди, ни разу. В тюрьме он сидит, под Сызранью.

– Ого! Мордовлаг! – уважительно протянул Стас. – За что сел?

– Грузин один с рынка твою сеструху двоюродную обрюхатил – а он его по горлышку чикнул. Вот и сидит. Почитай, уж, два года… – старуха прослезилась.

– Вот это он правильно сделал! – неожиданно оживился Стас, даже с кровати вскочил. – За это уважаю! Слышь, бабуля, – впервые за два дня назвал её по-человечески. – Ты мне адрес его дай! Я с ним в переписку вступлю. И наши его поддержат!

– Енто каки-таки ваши? – у бабки аж сердце захолонуло. Мало ей одного, так, стало быть, и других таких же в избу наведёт? Прям, ложись, да помирай, Агафья Тихоновна!

– Не боись, бабка! – успокоил, будто угадав её страхи, Стас. – Наших в городе нет, я пробивал. У вас народ отсталый – одни гопники да братва. Зато у нас, в Волгограде…

– Какой такой Волгоград? – еще больше изумилась Агафья. – А Норильск?

– В Норильске у меня батя гондурасил, а мать с ним поссорилась как-то, и мы с ней в Волгоград переехали к её предкам. Жили круто, батя лавэ хорошо зашибал, много присылал, поддерживал. Мечтал к нам вернуться и чтоб мы все заграницу жить уехали. У меня на его деньги мать точку стала на рынке держать. Вообще, маман у меня умная была женщина. Как уезжала – с отцом разводиться не стала, на письма его отвечала – погоди, я подумаю вернуться к тебе или нет, а пока вышли столько и столько. Динамила папу, короче. Но честно – хахалей себе не заводила, или я, во всяком случае, их не видел. Дела в гору у неё шли. Меня на коммерческой основе в крутой вуз устроила учиться – на архитектора. Говорила, что строительство скоро станет самым прибыльным делом. От предков переехали, свою трёшку купили…

– Господи, да ведь жить вам да радоваться! – смахнула слезу Агафья. – Отца б простила, мать твоейная, да и уехали б из этого позорища. Вон у нас тётя Поля-то твоя, со своим Умбертой как у Христа за пазухой в Италии живёт! А дед-покойник её ещё ругал…

– Не успели мы к Христу-то за пазуху, – тихо ответил Стас. – Тесно там, видать у него стало. На всех местов не хватает. Зато ад, кажись, безразмерный… И он наступил. Наехали на маму черти. Эти… ч-чёрные, – последнее слово он почти прошипел, как удав Каа. – Хотели с места согнать – мать ни в какую. Кому охота бизнес терять? Тогда они её точку взяли и сожгли.

– Ой, страсти каки! Да что ж за черные-то? – ужасалась старушка таким неизвестным ей перипетиям жизни своей давно уже сгинувшей родни. – Негры, что ли, которых «В мире животных» Сенкевич показыват? И в правду ведь на чертей похожи!

– У нас свой мир животных, – ощерился Стас. – Кавказцы город наш оккупировали, понимаешь? В Волгограде теперь один Мамаев курган чистым остался, и то, потому, что там мертвые лежат. Все черным-черно – от дагов, от чечей [13]! Как Лебедь Хасавюрт подписал – понаехали! И сразу – пошло-поехало! На рынке места захватывают, шашлычных понаоткрывали… А у матери ларек на удачном месте стоял. И сгорел, где стоял. Мать – в прокуратуру. Ну, те дело, конечно, завели – и молчок. Прикормленные уже. А у неё даже и брать не хотят. Боятся. Мать – жалобу в Москву, в Федеральный следственный комитет. На следующий день ей звонок с акцентом – еще звякнешь куда не надо, – сама сгоришь… Я ей говорю – мам, бросай это дело, тут правды не найдёшь, айда лучше деньги приберём, хату скинем и махнем к нам, в Урало-Поволжье, где у меня родня по отцу осталась, там эти оккупанты еще не так оборзели. Деньги у нас были. Но мать – ни в какую. У ней дядька какой-то, в Москве, в Думе сидит, вот она на него и понадеялась. И опять названивает – теперь уже ему. Добилась-таки своего. Звонит мне однажды, довольная (а у нас и мобильные телефоны даже были – ну, ты все равно не поймёшь, пока не увидишь) – мол, сынок, дело пущено в ход, сейчас приеду, открывай шампанское! Вышел я на балкон с шампанским – салютом маму встречать. Мама подъезжает – а у нас хорошая иномарка была, бэха, – бумер [14] по-нашему. Мама только притормозила. И салютнула…

– Как это?

– А её из шмеля накрыли. Прям с машиной. У меня на глазах. – Стас не плакал, глаза его были холодные и злые, стального оттенка, говорил он о смерти матери спокойно, только желваки на скулах ворочались.

– Я побежал во двор, а там – ад! Все горит! Меня осколками посекло, ещё на балконе прямо, ладно так, мелочь долетела, – тут только бабка, прищурившись, разглядела, что лицо и торс Стаса кроме фашистских крестиков-свастиков покрывает сеть мелких, малозаметных шрамов.

– От мамы только сапог остался. Я в шоке, стою на коленях, весь в крови, сапог мамин в руках держу, все вокруг горит, сигналки воют, люди кричат… Второй залп и не расслышал даже.

– Второй? В тебя, что ль!

– Нет, ба, а то б мы с тобой сейчас не беседовали. В квартиру… В хорошую трёхкомнатную квартиру с пластиковыми окнами, полное евро, испанская мебель морёного дуба. Пятьдесят тысяч долларов в сейфе – всё, что оставалось от нашего бизнеса… и мамы…

– Звали-то хоть как? – еле сдерживая рыдания, спросила Агафья. – Мне ж Илья даже и не сообщил, как жену звать. Один раз отстучал телеграмму, что обженился, а через год твою карточку прислал – и всё.

– Маргаритой, – помолчав, ответил Стас. Агафья торопливо закрестилась.

– Бабуль, не поленись, сходи в церковь, хоть свечку за неё поставь…

– Схожу, схожу завтра же, помолюсь упокой души рабы Божьей Маргариты! Так айда вместе? – предложила она. – Глядишь, и тебе полегчает?

– Не, мне уже не полегчает. Я грех на душу взял, потому сейчас и в бегах. Запомни – я не твой внук, и зовут меня, если что, не Стас, а Юра. У меня паспорт поддельный, украинский. Я просто квартирант. Даже своим не говори. А то, я чую, ненадёжные они все какие-то у тебя. Кажись, один дядя Влад человек из них всех. Но ты не переживай, ба, – он хлопнул всхлипывающую Агафью по плечу. – Вытащим мы нашего дядьку Влада раньше сроку. У меня свой дядька в Москве есть пока. Потому я и на свободе гуляю, а не в земле гнию, и на нарах вшей не ловлю… Ладно, бабуль, спать пора, – он глянул на смятую кровать и почему-то смущенно сказал:

– Ты уж извиняй, что я так… в обуви прямо разлёгся. Привычка у меня, с наших летних лагерей осталась. Где мне спать-то ложиться? Вчера ты мне вроде на раскладушке стелила…

– Ну… – Агафья растерянно пожала плечами. – Уж, где занял, там и спи. Не могу я на ей больше спать всё равно. Я-то, почитай тридцать лет на сундуке уже… с тех пор как дед твой – того. На той кровати – мне все равно, как с мертвецом спать. А ведь он-то промежду прочим за город твой, за Мамаев курган этот насмерть стоял. – Прибавила она, осмелев. – А ты вон, после этого? – она смерила взглядом орлы и свастики, – тьфу! Смотреть и то муторно… Дед, поди, в гробу ворочается!

– Ты на это не смотри! – отмахнулся Стас. – Я за всех, кто в Сталинграде лёг – за обе стороны. А в гробу дед не из-за моей свастики должен ворочаться, а из-за другого… – он оборвал разговор, молча вытащил из рюкзака спальник защитного цвета и, не пожелав спокойной ночи, направился в сторону бани…

– Ос-споди! – перекрестилась Агафья – И этот к нечистому ночевать пошёл…

 

*  *  *

 

Между тем Галина билась как рыба об лёд на свою учительскую зарплату, таща на себе великовозрастную детину-Ирину и грузиноурождённую Марину. А зарплату учителям – особливо после того, как Ельцин второй раз прошёл на выборах, могли и не платить по несколько месяцев кряду. Так и делали. Говорили, что учительские денежки «крутят» в каких-то банках. Что ж. Банки крутили деньги, а людям приходилось крутиться самим. Когда голодали шкрабы [15], то, как говорят, возмущался даже дедушка Ленин. А если голодают учителя – то это совсем другое дело… Такой вот рок-н-ролл… Вспомнила тут Галина и материны промыслы – приноровилась вязать варежки и носки, с апреля и до октября торчала в саду – благо, что он был, – торговала на рынке всем, чем придётся – вязаными вещами, семечками, пучками зелени, в сезон – помидорами, огурцами, яблоками, малиной, смородиной, вишней, свёклой, капустой и морквой. Запасала на зиму картошку, засаливала неимоверное количество закаток – огурцы, помидоры, кабачки, патиссоны, перец. Ездила в деревню за свининой – благо в нынешних условиях у пьяного работника фермы полтуши можно было по договорённости сторговать за две бутылки. Заготавливала на зиму сало. Пожалуй, только муку, хлеб, соль, сахар, молоко и масло в магазине покупала… Так и жила – считай, как при феодализме – на натуральном хозяйстве, но на работу ходила исправно, как в старые времена крепостные на барщину. А сеньоры гуляли…

К матери идти Галина не решалась – стыдно было и тяжело. Когда запретили торговать водкой с ларьков круглосуточно, взяла на душу и этот грех, – продавала проклятую по ночам пьяным мужикам по двойной цене. Ладно, хоть не наезжали – Галину в городе знали, среди братвы были её бывшие ученики, тем более все были в курсе её тяжёлой жизненной ситуации. А ещё и брат в тюрьме. И у рэкетиров, и у ментов было негласное соглашение её не трогать и денег с неё, как с прочих бабок-торговок, не трясти.

В житейских хлопотах, в беспрестанных думах о том, как всех прокормить, как выжить завтра, летело время. Галина заметно осунулась, постарела. Да, это тебе не советские времена! Там разве кто думал о завтрашнем дне? С работы не выгонят, зарплату дадут вовремя, в больнице примут и вылечат. Даже в магазине – отстоишь в очереди – получишь всё, за чем стоял, – по самой мизерной цене. А летом еще на турбазу или в санаторий поедешь, на всё готовое, где тебе и чистое белье в кровати, и первое-второе-третье в столовой, и культмассовые мероприятия на вечер – лекторий, кино, танцплощадка… И семьи ведь почти не распадались! Поди-ка, уйди, мужик от жены, или наоборот! Тут же в партком, на ковёр к начальнику, товарищеский суд, стенгазета! Позор!!! А сейчас – всем на всех наплевать.

Незаметно пролетело то золотое время – прожили, и не заметили своего, пусть скромного, но счастья. Ещё и ругались на власть. А тут ворочайся и думай каждую ночь – как быть дальше? Что завтра кушать? Насколько вырастут цены на рынке? Упадёт или вырастет доллар? Какой очередной сюрприз россиянам приготовили добрые демократические власти?

А Иринка жила на шее у матери, будто и не замечала, как та мается – сидела с ребёнком, нехотя кормила его грудью и, грызя семечки и чипсы, днями напролёт, усыпив дочку, смотрела телек и видак. И что с ней поделать-то? Кормящая мать – с неё взятки гладки, как говорится. Стукнуло ей, наконец, восемнадцать, и папа Вальков исправно прекратил платить алименты. А что? Всё по закону. Придраться к нему было нечем. И тогда Галина, наступив на свою гордость, с горящим от гнева и позора лицом, пошла в тот самый сталинский двор… В памяти вспыхивали воспоминания…

Третий курс института, шестьдесят девятый год… Впереди – вся жизнь, и она будет счастливой, тогда в это верили все. Парни на ступенях в подъезде с гитарами, и все, как один, поют Высоцкого и Визбора – про вертикаль и солнышко лесное, про скалолазку… Особенно душевно исполнял для неё эту песню Андрюша Вальков – ещё волосатый, даже патлатый комсомолец, а не лысый и порочный до мозга костей бизнесмен.

Познакомились они – компания юных студенток-педагогичек-хохотушек и задорных рубаха-парней из технологического – летом, на речке, на пляже. Костры, посиделки до зари, задушевные песни под гитару – позже их назовут авторскими. Дурацкое, в принципе, название. У любой песни есть автор. Неважно – народ, партия, или отдельно взятый студент-шестидесятник, взявший под руку широко распахнувшую глазища девчонку с модным коком на голове и втирающий ей под гитару про качающийся и горящий звёздами купол неба, и про то, как здорово все вдруг собрались… Всё как в мультфильме: «Любимая, я поведу тебя к самому краю вселенной! Я подарю тебе эту звезду! Светом нетленным будет она озарять нам путь в бесконечность…». Звезда пленительного счастья шестидесятых погасла, её как-то незаметно погасили тусклые семидесятые, с их блатом, дефицитом и все растущими очередями. Купол звездного неба больше не качался и сам по себе угас, и стало важно не то, что все собрались, – а где работаешь, во что одеваешься, есть у тебя машина или ты еще лох… Барды-шестидесятники стали лысеющими очкастыми инженерами-семидесятниками… А женщинам – большинству, во всяком случае, – досталась всё та же сакраментальная сковородка из мультфильма. Вот и песец всей романтике…

А тогда казалось, что всё только начинается… Лето подошло к концу, началась студенческая осень, но расставаться никому не хотелось – время курортных одноразовых романов ещё не наступило. Все были юны и чисты, как казалось, и всех тянуло друг к другу «со страшной силой», – так было принято тогда выражаться. Летние посиделки у костра перешли в сентябрьские на скамейке во дворе у Андрея Валькова, а с холодами все переместились в подъезд. Галина бегала в вальковский двор каждый вечер, будто сами ноги тянули её туда. Потом, каким-то образом, в Новый год у Андрюши образовалась свободная хата – или уже как было принято говорить у начинающих хипповать – «флэт», и все ринулись туда. Квартира казалась ошеломительно огромной после скромной родительской избы в одну горницу, очаровывала уютом и полумраком затейливых коридоров и переходов, множеством укромных уголков. А ещё у Валькова – о, счастливец! – был катушечный магнитофон-чемодан, а на записях – уж не только Высоцкий с Визбором, а еще – и «Биттлз», и «Роллинг Стоунз», и какие-то «Энималз», «Криденс», «Дорз», и еще там кто-то… И вся комната (своя, личная!) Андрея была обклеена плакатами всех этих рок-гениев, и всё это было так романтично… И был шейк, был твист, и вообще – полный рок-н-ролл…

К Восьмому марта Андрей встретил её цветами, а она обрадовала его наступившей беременностью. Тут Андрей нахмурился. Нет, он был не против брака. Оказывается, и родители его тоже были не против. Наоборот, только за. Андрей заканчивал институт и собирался устраиваться на завод помощником инженера – на тот самый, где до войны честно пахал Михаил Безуглов, а в войну – и после – и отец Валькова, и Агафья, и Полина, пока не обкрутилась со своим Умберто. Комсомольская линия у Андрея была чиста, а тут ещё укреплялась таким беспроигрышным фактом, как брак с пролетаркой из трудовой заводской династии.

– Женимся, Галюш, это дело решённое! – заявил будущий инженер. – Я уж и сам хотел тебе предложение сделать, а тут ещё такое… – Вот тут-то он и замялся.

– Ну что, что, не томи? – взмолилась Галя, чуя, как бьётся под сердцем маленькая жизнь, и сама была готова биться как птица в силках охватывающего её счастья…

– Ты на каком курсе? – неожиданно сурово спросил будущий супруг.

– На четвёртом, а что? – ещё не осознавая всё до конца, ответила Галина…

– Так… – якобы глубоко задумался Андрей. – Это значит, тебе академ брать перед самым дипломом… А потом – декрет. Не, так не пойдёт!

– Что… не пойдёт? – начиная понимать наваливающуюся беду, спросила Галина.

– Пойми сама, – стал тщательно разъяснять ей как маленькой, Андрей, пряча глаза. – Я только дипломник. Мне ещё на ноги вставать. Жилья своего у нас нет. Значит, будем жить у моих. Они, кстати, не против. Но… люди они у меня уже пожилые, нервные, отец в предпенсионном возрасте… У мамы характер тяжёлый. И у них есть одно условие…

– Я поняла, – неожиданно разрыдалась Галина, – мне идти на аборт?

Андрей промолчал.

Почему тогда она стерпела, смолчала, не послала его к черту? Матери, видать, забоялась. Вон – Полинка – ни отца, ни матери не боялась, завела дитё от итальяшки назло всем и добилась в итоге счастья. Но там была любовь – почти как у Ромео и у Джульетты. А тут все было совсем непонятно. Ведь не бросает с пузом, как многие делают, наоборот – делает предложение руки и сердца. Но… аборт?

– У нас ещё будут дети, Галя, – успокаивал её Андрей, привезя на отцовской, с оленем, «Волге» из больницы. С папиным шофером, открывавшим ей, обегая машину, услужливо дверь, – всё честь по чести. – Пойми, милая, – рано нам ещё детей иметь! Вот, встанем на ноги – вот, тогда!

А что было говорить? Дело было сделано. Был у неё и тогда шанс послать его ко всем чертям, но… покружило, понесло. Привёз её Вальков из больницы уже не домой, а к себе, и встретили её «предки» с тяжёлым характером очень приветливо, чуть ли с ложечки не кормили.

Свадьба, брызги шампанского, сверкающие ведомственные «Волги», с оленями на капотах и куклами, усаженными на хромированные бамперы, высокопоставленные, вальяжные, снисходительно улыбающиеся родственники Вальковых и серая, на их фоне, в простом ситцевом платье, смущённая Агафья, не знающая куда деть натруженные грубые руки, с въевшейся в поры неистребимой заводской свинцовой грязью, и хмурые, растерянные братья. Положение спасла опять-таки Полинка, прикатившая со своим Ромео – Умберто. Лица вальковской родни позеленели при виде их «Фиата», а когда семейная советско-итальянская чета кинула на свадебный поднос два ключа – от «Жигулей» и от кооперативной однокомнатной квартиры, – совсем сдулись. Никто не ожидал, что пролетарии так круто «сделают» блатных. Так что и пожить-то толком у свекрови со свекром Галине не пришлось.

Галина видела, как не хотелось покидать Андрею свою обжитую комнату с «битлами» и парадными даже в будние дни обедами, где борщ обязательно подавался домработницей в фарфоровой супнице, а обедали все в огромной гостиной за круглым столом с гнутыми ножками, обложившись шелковыми салфетками и мельхиоровыми приборами, где на завтрак полагались яйца-пашот и черная икра в хрустальной кокотнице…. А тут – на тебе! Пустая и тесная однокомнатная «хрущёвка», за которую ещё выплачивать тысячи и тысячи. Итальянцы-то – что? Сделали первый взнос – и укатили к себе. Оне-то богатые, хоть и в компартиях состоят! А ты, товарищ Вальков, давай, выкручивайся, содержи семью, создавай свое счастье. Ну, нет, рассудил материалист и коммунист, доблестный политинформатор Вальков. Легче платить государству налог «на яйца». Так что, за первым абортом последовали и второй, и третий. И всё – одна песня: «мы ещё на ноги не встали!». Встали. Однокомнатная и пустая «хрущоба» превратилась в итоге многочисленных андреевых махинаций с обменами и свекровых писем по райкомам и обкомам, в трёхкомнатную просторную «брежневку», обставленную по первому сорту. И выяснилось, что Галина уже не может родить. Вот тут-то Вальков засуетился, заметался – совсем без наследников оставаться не хотелось. Стал возить супругу в Москву, к лучшим врачам, на осмотры. Светила помогли, и в итоге родилась долгожданная Иринка.

Вот теперь, за эту выстраданную дочь, позднюю, забалованную донельзя всей родней, и в итоге сбившуюся с пути, и шла кланяться в ноги к предателю Галина… Пусть уже, платит, хотя бы по долгу совести. Нет, не будет она ему в ноги кланяться. Она все ему выскажет, козлу, сломавшему ей жизнь, обездолившему её на трёх других загубленных в утробе младенцев (а она так мечтала о большой веселой и многодетной семье!), развратившего дочь своим непотребством, долгие годы творившимся у ней, малолетней на глазах… И пусть там Зойка-Зуйка (по странному стечению обстоятельств, молодая сожительница Валькова действительно была по первому браку Зуева, но Галина называла её, меняя первую букву на более правильную). Морду крашеную расцарапает. Хотя, конечно, с молодой, холеной стервой, ей пятидесятилетней, измотанной женщине придется нелегко. Но ничего!

И Галина смело позвонила в домофон. Стали теперь делать такие новомодные штучки в приличных домах, а если дом был новый, то прям как в Москве – консьержку сажали на проходную, а то и охранника. В этой, ещё действительно довоенной постройки сталинке, затейливо изукрашенной по карнизу лепными барельефами – симулякрами счастливого коммунистического будущего, с щеголеватыми эркерами и почти декоративными балконами-мушараби, цербера пока не завели. Видать, не все жители были достойны охраны. Некоторые из окон сияли пластиковой горделивой белизной, но среди них уныло серели старые деревянные рамы с потрескавшейся краской – всё это напоминало рот старика, у которого хватило денег только на часть вставных зубов.

– Д-дэ! – ответил после долгого пищания домофона сонный и сиплый женский голос, хотя день был будний и время шло к обеду. Да уж, у кого – будни, а у кого – блудни…

– К Андрею Егоровичу! – стараясь сделать голос как можно более суровым и деловитым, ответила Галина. Ах ты, чёрт, на Зуйку нарвалась… Впрочем, была к этому готова.

– А вы кто? – помедлив, ответили из коробочки, мигавшей зеленым огоньком.

– Из налоговой! – наугад брякнула Галина.

И – сработало! Стальная дверь, еще раз обиженно пискнув, отворилась перед ней…

Дверь открыл сам – сразу видно – с бодуна, да ещё и большого, – гоняли сейчас эту песню и по радио, и по телеку, и была она, по всей видимости, актуальным приветом для всей страны…

В мохеровом халате на голое дряблое тело, с обвисшей бабьей грудью, кое-где поросшей вялым седым волосом. В дрожащей ладошке – четырехгранная, а ля американо, толстостенная стопка с виски. Вот, и ты, великий трезвенник, запил, – мелькнуло в голове у Галины.

– Ты что ли, Галь? – просипел Андрей, и что-то проклюнулось в его похмельном голосе от того высоцко-визборовского лета.

– Пустишь, аль нет? – Галина оперлась о притолоку, изучая презрительно-сожалеющим взором человека, сломавшего ей жизнь. – Или на пороге разговаривать будем? Или уж, забыл, что с тобой до серебряной свадьбы едва не дотянули?

– Не дотянули, – согласился Андрей. – Конечно, проходи, Галюш, мои двери всегда для тебя открыты…

Галина прошла, не снимая разбитых сапог – хоть и не графья, да без домработниц не живут. Приберутся. Окинула быстрым взором огромное пространство когда-то знакомой сталинской квартиры, ныне до неузнаваемости преображенное какими-то арками, сияющими дверями массива сосны и дуба, сверкающее немецким пластиком и итальянским кафелем, освещаемое полукрасным интимным светом будуарных светильников… Мимо, в сторону ванны метнулась помятая деваха, кое-как прикрывая одеялом голую пухлую задницу, заперлась там… зажурчала водичка. Охальник!

– Зуйка-то где? – осведомилась Галина и невольно усмехнулась при мысли, что теперь приходится ей отстаивать интересы своей разлучницы. Той было тридцать – а здесь соплюха, явно младше Иришки.

– Зойка-то? – игнорируя пренебрежительное обращение к его новой второй половине, протянул Андрей. – Отдыхает. На Кипре.

– Ах, на Ки-и-ипре! – ехидно-понимающе протянула Галина. – С Тарканом каким, али, сошлась?

– Слушай, Галь, тебя это точно не касается, – устало отмахнулся Андрей. Он предложил ей присесть в кожаное испанское кресло, сам бессильно вытянулся на такого же стиля диване. Привычно пошарил в баре, достал ещё стопку и очередную бутылку виски. Плеснул себе, плеснул Галине, протянул. Та по-прежнему пристально глядела на него.

– Бу? – дежурно пробормотал он. – Бу – или не бу? Поял. – Замахнул стопарь в одиночку. Немного ожил, в бесцветных, мутных глазах появилась осмысленность.

– Что пришла-то, «налоговая»? – вымученно выдохнул он. – Измываться надо мной пришла? Позорить?

– Куда уж позориться-то дальше? – пожала плечами Галина. – Число-то хоть какое сегодня – помнишь?

– Пятнадцатое, кажись! – наморщил покрытый похмельными бисеринами пота лобик Андрей.

– Шестнадцатое августа! – отрезала Галина. – День рождения твоей внучки, промежду прочим. Два годочка ей уже стукнуло.

– Ах, ну да, ну да… – вяло кивнул Андрей. – Плод греха, ошибка юности… и разум – парадоксов друг, – он, по всей видимости, собирался обратно в свою уютную алкогольную нирвану, но Галина резко, наотмашь шлепнула его по небритой опухшей щеке.

– Очнись, мразь! – резко выкрикнула она. Сроду ни с кем так не говорила, а уж тем более – с бывшим мужем…

– Ты ч-чего… чего это? – медленно трезвея, промычал Вальков, потирая щеку.

– Что за шмара у тебя в ванной плещется? – неумолимо надвигалась на него Галина. – Ладно, я – старая, мне изменял, но тебе и молодой не хватает? На свежатинку потянуло, козла старого? Забыл, что с Геворгом случилось? Мог бы и зятем твоим стать…

– Ты меня Геворгом не пужай, Галя, – вяло огрызнулся Вальков. – А Зойка она сама мне – направо и налево. Я вот, и подумываю – не пора ли заменить?

– Ишь, султан выискался!– злорадно захохотала Галина. – Да вот Зойка-то – не мне чета, не моего поколения и совести у ней нет, как таковой, от роду. Так тебя судами прихватит, что останешься ты, дядя, как говорится, с босым хуем…

– Когда это ты мату выучилась? – вяло удивился Вальков: по нонешним временам мало чем и мало кого было удивить. – А ещё училка. Ты меня Зойкой не пугай! Хрен ей на ны! Хата – родительская, деньги – мои! Хотя вот, конечно, оно да – автосервис на неё записан. Ай, беда! – он сокрушённо покачал головой, но в тоне его особого сожаления Галина не услышала.

– Денег тебе отвалить, чтобы ты Зойке меня не заложила? Так я дам! – он пожал плечами и напомнил вдруг Этуша в роли наследного принца Бурухтании [16]. – Просто так дам. Без шантажу. Могла б и нормально попросить, «налоговая служба»! А потом можешь ей всё что хочешь рассказать – хоть что с мужиком голым меня в постели накрыла. А то она не в курсе! – тут он злорадно захохотал. Было в его смехе что-то такое, от чего Галина зябко поёжилась.

– Дура ты… – внятно, по буквам процедил Вальков. – Пусть Зойка хавает свой автосервис. Там одни долги. А денежки у меня – все в ценных бумагах! Про ГКО слыхала? Не слыхала – и не надо. Думай, как москвичи, будто булки на деревьях растут, а молоко из крана бежит! Вот, изволь, получи, – он привычно-небрежным движением выдвинул ящик секретера, швырнул на заляпанный журнальный столик пару пачек долларовых кредиток.

– Я – рантье, моя дорогая, а автосервис мне нужен только для отводу глаз. Между прочим, и Умберто Нобилевич наш, тоже все свои фонды в ГКО перевел. Я его уговорил. Раньше средства вкладывали в МКО [17], а теперь – в ГКО, – сострил он и расхохотался, крайне довольный.

– Ты сколько пьёшь-то, дурак? – с сожалением, даже не протянув руку к деньгам, осведомилась Галина.

– Месяц – а что? – пьяно-горделиво расправил вялые плечи наследный принц. – Как Зуйка, – правильно ты выражаешься, – укатила со своим хахалем новым на Кипр – так и пью. Я еще и денег им на дорогу дал.

– Месяц, – уточняющее кивнула Галина. – А ты слыхал, что люди говорят? Что скоро рубль упадёт, а доллар взлетит. Что скоро – новый финансовый крах?

– Да, не гони! – вяло отмахнулся Вальков. – А это тебе что – не доллары? – он помахал перед её носом мятыми пачками. – Президент внятно сказал – ничего не будет.

– Да уж, какой президент – таков и держатель вкладов, – покачала головой Галина. Деньги, немного подумав, все-таки взяла.

– Будешь приходить… за пенсией, – будто издалека услыхала она голос пьяного бывшего мужа. – Я ж не зверь какой… И внучку навещу, так и быть. Я ж её ещё после роддому-то и не видел…

– Да ты и дочь-то родную не замечал. Она росла, а ты всё игрушками да шмотками от неё откупался. Да и те из Италии выклянчивал. Ты о будущем-то её думал хоть раз? В кого она превратилась?

– Знаю, знаю – в подобие своего развратного папаши, – скорбно кивнул лысой головой Вальков. – Стала вавилонской блудницей, и Бог её покарал.

– Насчет вавилонской – не знаю, а только вот, Геворга она своего любила. До сих пор о нем по ночам скулит.

– А он по-человечески сватов заслать не мог? – неожиданно сорвался на фальцет Вальков. – Забрал девку, которая ещё школу не закончила, и стал с ней жить. В наглую! Вот и нарвался на перо, дай Бог здоровья брательнику твоему. Кстати, – он опять пошарился в секретере и протянул бывшей супруге еще одну пачку президентов. – Это ему перешли, – лично от меня.

– Перешлю, – покорно кивнула Галина. – Только разговор у нас ещё не закончен. Ирину в люди выводить надо. Ведь сколько в неё вложено, а? Она ведь и английский, и французский знает превосходно, до сих пор ещё всё помнит, кассеты «Нэшнл Джеографик» без переводу по видаку зырит…

– Ага, понял! Референтом-переводчиком к какому-нибудь папику её засунуть предлагаешь? И – всё по новой покатится. И будет не Нэшнл Джеографик, а вторая серия Эммануэль! В школу её училкой устрой, пусть детей языкам учит!

– А ты в курсе, сколько месяцев в школе уже зарплату не платили? А отпускные нам кто-то дал? Какая школа, что, совсем издеваешься? Ей ребёнка надо поднимать!

– Я дал зарплату, – с пьяным упорством протянул Вальков. – Пусть идёт в школу и работает чисто на общественных началах. Труд облагораживает человека. Труд сделал из обезьяны человека. Правда, потом, человек заработал денег и… вернулся обратно, – он пьяно хохотнул. – Стоило ли с пальмы-то слезать? Ладно! – он стал серьезён. – Я сегодня же свяжусь с Умберто по сотовой связи. У них соседи по вилле ищут гувернантку для своих детей. Желательно со своим маленьким ребёнком, чтобы не загуляла. Пусть Иринка готовит загранпаспорт… Жаль, что ты её итальянскому не учила. Впрочем, с её способностью к языкам… и в прямом, и в переносном смысле

– Заткнись, охальник!

– Молчу, молчу! Короче, собирай дочку и внучку. Поедут они в солнечную Италию из этих джунглей пещерного капитализма…

 

*  *  *

 

Загранпаспорт у Ирины был. Геворг, пока был жив, успел ее свозить в Турцию. И согласия отца на вывоз ребёнка заграницу не требовалось, по причине смерти такового. Визу Вальков через свои личные овировские связи оформил в два счёта. В течение двух дней Ирина и Марина выбыли в Италию. Собиралась Ирина как в лихорадке, будто чуя, что земля под ней горит.

А земля действительно горела. Дочка и внучка Галины, наверное, ещё в самолёте летели, транзитным рейсом до Рима, когда по России всё лопнуло и взорвалось. В жизнь страны вошло непонятное, но быстро ставшее привычным словечко – дефолт. После перестройки, приватизации, ваучеров, оно уже не казалось столь страшным.

Через две недели после дефолта «рантье» приполз к Галине – пьяный, потерянный, как щенок. Он потерял всё. Всё, что имел. Где-то, за лучезарным Адриатическим морем пустил пулю в висок Умберто, поверивший своему русскому свояку и разорившийся в одночасье. Зойка-Зуйка с Кипра домой так и не вернулась – выслала уже откуда-то из Москвы по факсу муженьку дарственную на задолжавший автосервис. Родовое гнездо Вальковых на улице Коммунаров – та самая сталинка, была продана и, в условиях буйного роста курса доллара и катастрофического падения цен на недвижимость, ушла с молотка за бесценок только за покрытие долгов по автосервису. Так что, был Вальков рантье – а стал побирушкой.

Галина пустила его жить к себе – в бывшую Иринкину комнату. Что ж, немало он горб поломал, чтобы обустроить их собственную квартиру. Поставила его на учёт на биржу трудоустройства. Только вот не нужен был более никому бывший комсомолец и бывший политинформатор, бывший кооператор и пламенный гайдаровец, бывший владелец автосервиса и держатель крупных активов, ни на какой работе. Не был Вальков, по большому счёту, более ни к чему пригоден. С утра выходил он во двор, с трясущимися с похмелья ручонками, и прибивался к компаниям мужиков, распивавших пиво. Поначалу его жалостная история о калифе на час и падении из князи в грязи ещё впечатляла. Наливали, сочувствовали. Но время шло, Примаков, щуря старческие монгольские веки, медленно, но верно вытаскивал страну из говна, экономика потихоньку начала работать, и истории о миллионерах, потерявших всё из-за кризиса, людям поднадоели. Мужики стали отгонять его от выпивки как надоевшего шакала.

Андрей Егорович Вальков опускался на глазах. Теперь его уже замечали в компании откровенных бичей – нашлись среди них те, кто ранее работал с ним на ныне закрытом заводе. Приветили по-своему. Речь для Валькова уже не шла о водке или пиве. С бомжами он дружно и исправно искал пустую тару, сдавал – и покупал с ними в складчину то, что на языке новой России называлось – «фанфурики». Ларёк, стоявший во дворе даже вывесил специальный, отдельный прейскурант для таких, как он: одеколон «Тройной» – 11 руб., лосьон «Трояр» – 10 руб.» – и т. д. Вырубало это с ног гарантированно. Галина, возвращаясь с работы, часто видела мужнино тело, безжизненно возлежащее то на лавочке, то под лавочкой, то даже у помойки, но никакого желания тащить его домой у неё не возникало. Перешагивала мстительно через мычащее туловище и спокойно шла дальше. Допрыгался, наследный принц Бурухтании…

В этот самый момент с Мордовлага нежданно-негаданно вернулся Влад...

 

*  *  *

 

Когда в Сызрани на дешёвый рейс «Москва – Челябинск» сажают «откинувшихся», то это всегда испытание и для пассажиров, не нашедших денег на фирменный поезд, и для экипажа проводников. Проводницы тут же становятся серьёзными и нервными, люди запираются в купе, а те бедолаги, что едут плацкартом, – кто не на боковушках, – загодя обустраивают себе спальные места и натягивают одеяло до носа. Нет ни шумных очередей к титану за кипятком, ни хождений туда-сюда по коридору, и не травят весёлые байки и анекдоты мужики в тренировочных дорожных костюмах в прокуренных тамбурах. Жизнь замирает в тех вагонах, где занимают свои законные, государством откупленные места люди в черных телогрейках с еще не до конца стертыми номерами на спинах, с холщёвыми вещмешками, с темными, морщинистыми – без скидки на возраст – лицами, и просветленно улыбающимися, – домой едут! – но всегда, обязательно, беззубыми ртами.

Тут законы формальной логики отдыхают, включается общий животный иррациональный страх. Впрочем, почему – животный? Даже в африканской саванне, после того как львы урвали своё и терзают скопом тело убитой антилопы или зебры на части, уцелевшие товарки поедаемой жертвы начинают пастись рядом, как ни в чём не бывало. Они знают – опасность пока что миновала, – пока львы не нажрутся, не выспятся, и опять не почувствуют голод. Вот тогда опять надо начинать держать ухо востро.

Страх человека – другого характера – он долгоиграющий, постоянный. Никто не знает, за что сидел зэк, сколько лет, каков он по характеру, кем был на зоне, – всё это не важно. Он внушает страх. Хотя, посудите сами – каков прок человеку, только что вышедшему из-за колючки, едущему домой – пусть, может, и ненадолго, – ту же, здесь в поезде, вытащить перо и пойти резать простых смертных? Просто так? А кто ж его, человека, знает… Человек – не лев. Льва понять и предугадать несложно. Лев убивает с голодухи. А человек может – и просто так.

Поэтому, когда в поезд садятся «откинувшиеся», в него обязательно загружается усиленный отряд ОМОНа. С калашами наизготовку, хмурые и трезвые, ходят они без остановки, из вагона в вагон, но даже их присутствие не возвращает поезду прежней расслабленной дорожной атмосферы, пока не сойдёт с него последний человек в черной телогрейке с полустертым номером, холщёвым вещмешком и хищно-беззубой улыбкой на темном старческом лице...

Так же ехал и Влад – и ничего не замечал вокруг. Билеты, таким как он, бронировались специально на боковушки в плацкарте, в вагонах поплоше, чтобы сидели они рядышком. Но по разным вагонам и вразброс. Видимо, чтобы не бузили, собравшись сообща. Больше двух не собираться… А, впрочем, ехали молча – не разговаривая друг с другом, не играя в карты, – только глядя беспрерывно в мутное окно, в наползающий медленно осенний пейзаж. А о чем было разговаривать – о зоне? Только что вышли. О воле? – каждого там ждёт своё… водки ни у кого не было, да и отвыкли уже – многие, конечно, как Влад, только временно, – от неё. Да и мелькают мимо стола хмурые омоновцы, зыркают настороженно. Владу было плевать. Зыркайте. На зоне раз не назыркались, то и сейчас продолжайте.

Наступила ночь, и люди по сторонам боковушек засуетились, зашуршали, как хомяки, собираясь на ночлег. Зэки – не зэки – жить-то надо. Щелкали никелированные, собранные когда-то в более несуществующей стране ГДР, замки и крепления складных пульмановских столов-кроватей. Потихоньку и у туалета, и у титана с кипятком стали собираться коммунальные очереди. Откинувшиеся в них не лезли – итак люди мимо них на цыпках пробираются. Кипяточку им даже и без просьбы приносили молчаливые проводницы, оправляться по лагерной команде было не нужно – а зэк терпеть умеет. Зачем зря пугать людей? Сходим ночью, когда все улягутся. Расправили пульмановские нары, легли – не раздеваясь, не испрашивая постельного белья, – как есть, в чёрных своих телагах, подложив под головы холщевые вещмешки. А Владу всё не спалось – всё глядел со своей шконки в мутно наезжающее окно – на дежурные полустанки, разъезды, станции… Убогая ты, матушка Рассея, до сих пор, – особенно из окна плацкартного вагона…

 

*  *  *

 

Поезд проходил через родной город Влада, что называется, «ночером». Влад уже не спал – продрых без малого сутки – ни побудок тебе, ни поверок, ни ночного шмона, ни утренних окриков вертухаев. Вот она и знакомая река, и железный мост, по которому простучали колеса, с каждой минутой приближая его к прожитому. Мелькнул на крутом утёсе горделиво вздыбивший коня памятник национальному герою… И поплыли мимо, взбираясь на крутые холмы дрянные, дощатые полусгнившие домишки, мелькнула дряхлая церковёнка. Влад слышал, как переговариваются на соседних полках осмелевшие за сутки мужики – видать, тоже весь день проспали.

– Куда подъезжаем-то?

– Да, Мухосранск какой-то, по всему видать, – раздался чей-то противный голос.

У Влада от злости аж скулы свело. Встать бы сейчас, как на зоне, – сволочь, ублюдка вниз, да потоптаться по нему хорошенько, говно выбить. Мухосранск! Да ты его видел, сам город? Видел, а, падло?

Потом медленно успокоился, привел дыхание в порядок. Разве ж виновато тупое быдло, что никогда не видело его родного города во всей его красе? Это не те виноваты, кто называет город Мухосранском, а те, кто позаботились о въезде в город со стороны аэропорта, а о том, что он из себя представляет, когда к нему подъезжаешь на поезде, – им не было никого дела. Главное чтобы президенты, власть, прилетающие, естественно, самолётом, видели широкие развязки, красивейший вид на весь город. А что подумают простые люди – кого это интересует?

И вокзалишко поганый, – подумал Влад, слезая с поезда. Несёт хлоркой пополам с мочой из сортиров, в которых, наверное, не убирались со времён революции 1905 года, когда здесь – тогда ещё главные пролетарии в городе – рабочие железнодорожного депо, дали прикурить царским властям. Кстати, уборные тогда почему-то назывались «ретирадами». Откуда, от кого он услышал это потешное словцо, Влад не помнил. Но весь въезд в город по железной дороге вполне можно было окрестить именно так.

На перроне его ждали.

Стас, его племянник, описал себя точно – в камуфляжной куртке, бритый как коленка (так и написал в письме), а главное – ботинки. Усиленные ботинки зелёных беретов [18], – подумалось Владу при взгляде на них. Из Пакистана примерно такие же поставляли духам. В них было гораздо удобнее лазать по горам, нежели в советских кирзачах. Стали такие, поневоле, шить и у нас, для афганских подразделений. Так в армейские понятия вошёл термин – берцы, хотя, по-правильному, по-сапожному – берцы – это как раз та высокая часть ботинок, по-старому – голенища. Так сказать, надстройка… Ну, и базис тоже был неплох. Стальные «стаканы», вшитые в носки ботинок, при грамотно поставленном ударе с ноги, легко могли проломить череп. Ну, а если ещё подковать «тракторную» подошву…

Да и вообще Стас производил впечатление парня крепкого и внушительного. Метр восемьдесят с копейками, широк в плечах, взгляд – колючий. «Как у зэка», – отметил про себя Влад и, не раздумывая более, направился к нему.

– Ну, здравствуй, племяш! – хлопнул он его по стальному плечу. Литой! Стас же, ни слова ни говоря, сжал никогда в глаза не виданного дядьку в медвежьих объятьях.

– С приездом, дядя Слава!

– Чу! – Влад отстранился. – Не называй меня так… Не люблю. Владом зови.

– Извини, дядя Влад! – смешался парень.

– Никаких дядей. Просто – Влад!

Решили зайти по ночному делу в вокзальный буфет. Стас шустро заказал по сто граммулек и на закусь – сомнительных беляшей. Ладно – под палёную водяру, а ещё и на вокзале – сканает! Особливо, после зоны, где и того нет. Подняли поганые пластиковые стаканчики, выпили без чоканий за возвращение. Морщась, закусили тошнотворными беляшами.

– Мать-то ждёт? – слегка дрогнувшим голосом спросил Влад.

– Не-а! – неожиданно для своего сурового, не по годам вида, по-ребячьи рассмеялся Стас. – Я ей решил небольшой серпрайз к дню рождения устроить! У ней как раз завтра! Юбилей – восемьдесят пять лет! А тут – на тебе: сыночка родной с зоны вернулся!

– Ну и дубина ж ты! – вспылил Влад. – Да ты, в натуре, фашист! Разве ж можно над старым человеком такие эксперименты ставить? Тоже, мне, доктор Мендель нашёлся!

– Не Мендель, а Менгеле, – не моргнув глазом, ответил Стас. – Мендель – он просто генетик был. А над больными стариками и над младенцами эксперименты ставил доктор Менгеле. В Освенциме, а точнее – Аушвице, – было видно, что паренёк всерьез изучал историю третьего рейха. – Вообще, Влад, извини, не подумал как-то. Восемьдесят пять лет, действительно. Но бабка-то шустрая.

– Мы – Безугловы – живучие, – ухмыльнулся Влад. – Только вот батя еле до шестидесяти с не большим дотянул. Сердце не выдержало.

– А какого году он был?

– Девятьсот четвертого. В аккурат в японскую войну родился, когда мой дед – а твой прадед, мобилизовался. А как вернулся – ну, дембельнулся по-нашему, с Порт-Артура, с ранением тоже, то сразу в революцию ударился. С этим, как его… В честь него его ещё парк культуры и отдыха назвали… А ну да, с Бурятовым.

– Ну и фамилия! – ухмыльнулся Стас.

– Фамилия – и фамилия, – строго одернул его Влад. – Ты мне, давай, тут, расизм не разводи! Буряты, между прочим, бойцы неплохие. Видал бы ты, как они в Афгане духов чуть ли не зубами рвали! И татары, и башкиры, и казахи, и якуты, между прочим, тоже…

– Да ладно, – Стас не на шутку смутился. – Они – хоть и чурки – а наши… Я ж не против них! Я ж против…

– И слово это – чурки – забудь! – отрезал сурово Влад. – Ладно… Вот, оклемаюсь немного, займусь твоим воспитанием!

– Ты мне лучше про прадеда расскажи, – поспешил повернуть разговор в сторону Стас. – Что они там, со своим Бурятовым-то творили?

– Вестимо что – революцию! – хмыкнул Влад. Было видно, что после ста грамм и начавшегося задушевного разговора, дядя отмякает. Стас мигнул буфетчице, та сообразила им еще два по сто. Выпили, крякнули. Влад, более не закусывая, занюхал начинавшим подсыхать беляшом и продолжил.

– Мне-то батя рассказывал – в те годы, в городе и пролетариата, почитай не было, кроме рабочих депо. Вот они-то бучу всю и сорганизовали в пятом году. А потом наслали казаков, жандармов…

Влад с силой ударил кулаком по шаткому пластиковому столику – полетели на пол недоеденные беляши, стаканы… На них косо стал поглядывать наряд милиции, лениво круживший по вокзалу и время от времени заглядывавший в буфет, выпить – на халяву, естественно, – чайку.

– Тише Влад, не бузи! Не время ещё, – прошептал Стас, цепко, несмотря на выпитое, озираясь. – Мусора ходят… Что дальше-то было? – водки он больше заказывать не рискнул – и без того дядьку, видать с непривычки, развозило.

– Что-что… – уже тише буркнул Влад. – Повесили всех. И Бурятова, и Гусакова… и прадеда твоего… Отец его только по фотографиям и помнит.

– С-суки! – тихо прошипел Стас. – Что тогда – что теперь. Суки! Ничего не изменилось!

– И не изменится, племяш, не жди! – Влад положил свою, испещрённую блатными татуировками крепкую ладонь на ходившее ходуном плечо Стаса. – Либо принимай всё как есть, либо вали из этой страны!

– Ну, нет! – протянул Стас недобро. – Изменится! А нет – то в Германию я всегда свалить успею. У меня мать из поволжских немцев была. Девичья фамилия – Груббер. Маргарита Груббер.

– Смотри-ка! – хлопнул себя по отощавшим на зоне ляжкам Влад, – почти Шикльгрубер! Гитлер, мать твою!

– Маму мою прошу всуе не упоминать! – прошептал Стас. – Мамы больше нет.

– Прости, племяш! – наступила очередь смутиться Владу. – А давай её помянем, а?

– Давай! – хмуро согласился Стас. Взяли и выпили ещё по сто. Но тут наряд стал посматривать на них так недобро, что воленс-неволенс, пришлось с буфета сваливать. В последнее время менты в городе буквально озверели на глазах, особенно с приходом нового премьера… Идёшь, как бывало, в старые добрые времена с бутылкой пива по улице (сами ж все девяностые к нему народ приучали!) – и всё, считай, попал. И лучше сразу деньги отдать, чем потом в трезвяке [19] куковать – голым до трусов – ни покурить, ни попить не дают, ни оправиться… А сколько выпил – неважно: хоть сто грамм, хоть сто литров. Трубка настроена на одно деление – алкогольное опьянение средней степени. Гони бабки! А артачиться начнёшь, то можно и дубинкой по рёбрам, а то и по голове… Тут же, рядом, сидят люди в белых халатах, дававшие когда-то клятву Гиппократа, наблюдают за происходящим ужасом и посмеиваются. Стучись, бейся – всё одно. Пусть тебя хоть инфаркт тут хватит – никто не поможет. Виноватым всё равно ты останешься, свободная личность в свободной стране…

– Ты, главное, прямо иди, – шептал Стас в ухо с непривычки ухойдакавшемуся дяде, – смотрят! – он с ненавистью зыркал на наряд, который явно подсобрался, подобрал резиновые дубинки и смотрел на них недобрым алчным взором коллективного хищника. Львы проголодались. Хотя какие это львы? Гиены… Но в саванне они ещё опасней…

Вышли вниз, к входу в город – Стас жопой чуял, что их пасут, но, тут, на их счастье, приехала пригородная электричка, и вокзал заполнился пёстрой, разномастной толпой. В ней удалось затеряться и благополучно выйти в город… Боковым зрением Стас заметил, как нервно заметались менты в поисках упорхнувшей добычи. Хрен на ны, вам, господа жандармы!

Выход из вокзала показался уже захмелевшему Владу ещё более мерзким, чем перрон. Грязь, мусор, площадь заставлена такими же грязными, замурзанными маршрутками, раздолбанными машинами. Маршрутки не двигались с места, за то со всех сторон на приезжих налетали дюжие мужики-извозчики, рвали пуговицы на груди, орали:

– В город! Всего двести рублей [20]!

– Отвали! – Стас богатырской грудью отпихивал бомбил. Суета, плач детей, бабки, деловито тащившие свои, с овощами, сумки-повозки на колесиках, какие-то древние хиппаны – бородатые, с зачехлёнными гитарами и измождёнными на бесконечных грушинских фестивалях жёнами в хайратниках и младенцами в кенгурятниках – всё смешалось…

Когда выходили из вокзала – нарвались на кавказца. В грязно-сером халате, долженствующем изображать белый, надетом поверх свалявшегося турецкого свитера, он, невзирая на поздний час, жарил шашлыки прямо на улице. Чувствовал себя вполне комфортно – видимо с теми, кто пас простых смертных пассажиров, уже договорился. Привычно, при виде новых клиентов, закричал:

– Вах-вах, дарагой, падхады! Щащлик – с пилю с жарю, да? Барашэк, свинкэ, – пальчык проглотищь, да?

Влад на мгновение только остановился, смерил шашлычника многозначительным взглядом, а Стас – просто – снял с головы вязаную шапочку и огладил бритую голову. Кавказец тут же всё понял, замолчал, даже съёжился. Проходя мимо него, Стас оскалил белые зубы и внятно произнёс: «Гав-гав!»

 

*  *  *

 

Выбравшись, наконец, с дрянного вокзала, Стас голоснул нормального водилу, ехавшего мимо. Тот запросил недорого – всего пятьдесят рублей. Оказался здоровым, румяным, улыбчивым, смотрел на дорогу, – да и видимо на весь мир, – как на прочное, надёжное место, в котором всё хорошо устроено, и идёт как надо. Остались ещё такие люди. Смерил только узенькими щелками голубеньких глаз чёрную телогрейку Влада, широко улыбнулся целыми, белоснежными зубами:

– Что, братан, откинулся? Поздравляю!

Влад не ответил. Под хмелем сидел недобро, благо, что забрался на заднее сиденье.

– Куда поедем-то? – задорно гаркнул водила.

– Влад, к бабуле? – спросил Стас.

– Не-е, – протянул с заднего сиденья Влад. – К мамане я завтра причапаю. Как раз в юбилей. А ты её пока морально подготовишь. К сеструхе ночевать поеду!

– Смотри сам, – буркнул Стас, – я тебя из тюряги вытащил, вообще-то… Но – теперь ты свободный человек – тебе и выбирать.

– За то, что вытащил – благодарствую! – голос Влада опять приобрёл трезвость, окреп. – Вот, только – зачем? Может, мне там и было место? Может, мне там спокойнее было? Тебя кто просил, щенок?

– Завтра поговорим… дядя… Влад, – Стас скрипнул зубами – до того не терпелось вмазать по скуле неблагодарному дядюшке. – Адрес говори!

– Академика Павлова, 28, – промычал Влад.

– Как же! Знаем! – весело рассмеялся водила. Ему было всё нипочём. – Блатное место, а?

– Есть и поблатнее, – неохотно отозвался Влад.

– Мигом доедем! – пообещал водила. Обещание сдержал. Поднявшись по крутому косогору, быстро вывез попутчиков к высотке ещё брежневских времен, где и мыкала своё горе-счастье Галина Михайловна Валькова.

– Покедова, племяш, – попрощался Влад. – Завтра приду!

– Ага! – скучно откликнулся Станислав. Он уже и сам был не рад, что вытащил дядьку из тюрьмы, пользуясь московскими связями. Уж больно человек сложный – даже его перехлестнул.

– И тебе, зёма, счастливого пути, – Влад похлопал по плечу широко лыбившегося водилу.

– Спасибо, брат! Ничего, не переживай, щас новый-то пришёл – быстро в стране порядок наведёт! Глядишь и ты на работу устроишься! Я-то и сам ведь в ГУИНе работаю, – неожиданно доверительно сообщил он. Мужичок попался болтливый, или просто скучно было по ночному делу. – Я, таких как ты, каждый день вижу, вот и не шугнулся. А другой бы подумал – сажать тебя или нет… Я начальство вожу, а по ночам вот, приходится… Но, наши шефы довольные. Новый обещал зарплату в органах поднять. Глядишь, и бомбить не придется…

– Ну-ну, – мрачно буркнул Влад. Всё расположение к водиле сразу куда-то исчезло… Он не стал пожимать радушно протянутой ему разлапистой руки и зашагал к сестре…

…Подходя к подъезду, Влад споткнулся о чьё-то тело.

– У, бля, бичева! – ругнулся он. Влад сам не понимал, что его бесит. Он на воле – уже есть повод радоваться. Но воля какая-то никудышная… Перепуганные насмерть люди в поезде, наряды ОМОНа, вонючий вокзал, железнодорожные менты, хищно выглядывающие лёгкую поживу в толпе, радостно потирающий руки водила из органов… Где ж тут воля? И ещё вот этот, мычит под ногами!

– И-и-и … н-нааа! – сипло отозвался синяк, перекатываясь на другой бок. Что-то в голосе, в опухшей до безобразия морде вдруг напомнило Владу. Он остановился и потряс бесчувственное почти тело. Бич открыл заплывшие многодневными фонарями, никого не узнающие глаза…

– Ё моё! – Влад аж перекрестился. – Ладно, я, на зоне сидел, а ты то что? Андрюха, ты, никак?

– Никак! – промычал бич и хотел вернуться в привычное положение, но Влад остановил его.

– Вальков! Это ты что ль? Да что с тобой? – орал он благим матом, не взирая на ночное время.

– Да, я Вальков, – стонал синюшный человек, – был им. А ты кто – не знаю. Отстань. Иди, куда шёл…

– Он это он, Владик! – Галина, невзирая на поздний час, вышла выносить мусор – и напоролась на сцену ночного дозора. Села на лавочку у подъезда, отставила мусорное ведро и разревелась. Картина маслом: брат вернулся с зоны и споткнулся о бесчувственное тело её бывшего мужа.

– Здорово, сеструха, – тихо сказал Влад. – Уж и не знаю – кто из нас на зоне сидел?

 

*  *  *

 

Галина обнимала брата, даже не веря, что он вернулся так быстро.

– А я тебя ещё через четыре года ждала. Тебе ж семёрку дали, – всхлипывала она.

– Три отсидел честно, по строгачу, – ответил брат. – Выпустили за хорошее поведение. У нас, на зоне, сейчас перенаселение. Людей садить некуда. Вот и выпускают раньше срока. – О Стасовских делах он решил умолчать.

– Пошли домой, – уняв слёзы, попросила Галина, – Три года тебя не видела…

– А с мужем твоим что делать? – Влад недоумевающе поднял брови – совсем по-отцовски.

– Да пусть валяется, – небрежно ответила Галина, – у него и фамилия соответствующая – Вальков!

– Да? – недобро усмехнулся брат. – Причём здесь фамилия? А Безугловы – что? Ты хоть знаешь, почему нам такую фамилию дали?

– Не…

– А я – знаю! Отец рассказывал, пока жив был! Были наши предки крепостные крестьяне. А как волю дали, то в город подались, всей семьёй. В Самару. И мыкались там. На подёнщине. И угла даже себе снять не могли, понятно? Так полиция и записала в паспорте – Безугловы… Теперь понятно?

– Понятно, – из глаз Галины по-прежнему лились слёзы. – Ну, поднимай, что ли, дурака этого, я подмогну…

Совместными усилиями брат и сестра погрузили в лифт то, что оставалось от Андрея Валькова. Потащили тело в душ (хотя Влад и сам в нём сильно нуждался, но – завтра к матери, а там – баня). Кое-как отмыли и уложили спать.

 

*  *  *

 

На следующий день пошли к матери – оба – и брат, и сестра. Хватит уж, сколько можно что-то делить, на что-то обижаться? Да и «яблоко раздора», из-за чего поссорилась Агафья с дочерью, сидело в своей загранице, и носу не казало. Писала редко, звонить – дорого. От семьи Тоскалани вести были малоутешительные. После самоубийства Умберто виллу продали за долги, и Альберто с разбитой горем матерью перебрались на скромную съёмную квартирку. Странная все-таки судьба – всю жизнь синьор Умберто был коммунистом – и как сыр в масле катался. А как разочаровался в МКД и решил всерьёз стать буржуем, то его и укатали крутые горки капитализма… Будто было покойному какое-то наказание свыше… А потом Альберто вообще подался в наемники – в какие-то якобы миротворцы: господин Буш-младший уже вовсю лупил по Ираку. И в Чечне опять горела земля… Тут-то Стас, который после невеселой встречи с дядей толком с ним не общавшийся, пропадавший где-то целые дни, засобирался. Отрастил волосы, не пожалел денег (у него они водились – отец ему кое-что с Норвегии высылал), сходил в частную клинику и свёл лазером все свои крестики-свастики.

– С чего это ты вдруг? – удивился Влад, мало обращавший внимания на причуды племянника. Сам после Афгана и тюрьмы был весь, что называется синий. Нет, не такой синий, каким был после дефолта Андрей Вальков, а в смысле, что в наколках, – или как сейчас было модно говорить по-молодёжному – партаках. – Тут все пацаны наоборот тату наводят, да и девки начали – а ты чегой-то свёл. Фюрера что ли разлюбил или в Фатерланд надумал ехать? Там да, за такие художества тебя просто на порог не пустят!

– Нет, у меня свой фатерланд имеется, – просто ответил Влад. – Контрактником я ухожу, в Чечню…

Собрался, одел камуфляж и любимые берцы – и уехал. А через год пришло сообщение, что он пропал без вести. Тут уже стал горевать Влад.

– Да что ж за судьба у нас у всех, Безугловых-то клятая? Я в зиндане насиделся, неужто ж и он духам попался?

После зоны он некоторое время держался, не пил, искал работу. Работы, невзирая на заверения того гуиновского оптимиста, найти не мог. Иногда перепадала шабашка…

С Вальковым тоже было неважно. После года интенсивного употребления всякой гадости, у него нашли цирроз и прободную язву. Закодировался. Оформил инвалидность. Жил на гроши в своей, отведённой ему комнате, читал книги, газеты. Пил теперь только кефирчик и минералочку, как в старые комсомольские времена. С женой не общался. Cчитал каждую копейку.

А вот Влад запил. Подкосила его пропажа Стаса. Хоть и поссорились они тогда на вокзале, но за пару лет совместной жизни у Агафьи, он по своему, по-мужски привязался к упрямому, но волевому парню, стал глядеть на него как на сына. Взглядов его не разделял, но и помалкивал. Щас все – кто в лес, кто по дрова…

Скоро Влад нашёл себе, так сказать, постоянную работу. Стал бродить по городу, собирать железный лом. К нему прибилась ещё кучка таких же безработных мужиков. Мрачно, по-волчьи глядел Влад на меняющуюся «к лучшему» жизнь. Город оброс сверкающими стеклом и сталью офисами банков, на дороге не продохнуть стало от сияющих новеньких иномарок. Это в девяностые их было – раз-два и обчёлся. У бандитов только, считай, да у барыг. А теперь в новенькие офисы на джипах с мигалками ехали солидные деляги да чиновники. Органы тоже жили на полную катушку. И расплодилось их столько, что закрадывалось подозрение, что пропавшие куда-то братки из девяностых теперь все в этих самых органах. Да, и еще – стало много крашеных молодых блондинок, которые важно пища по сотовым, ехали на свои гламурные работы, неумело правя иномарками, купленными в кредит, или подаренными папами, братьями, мужьями, любовниками…

Так было в центре, а у них, на старой деревянной улице появилось много опустившейся молодёжи. Неприкаянно бродили они целыми днями, или сидели у магазина, сшибали с прохожих на пиво или водку. Закрытый в девяностые завод не открыли, а наоборот, решили пустить на демонтаж. И вот, сыновья и внуки прежнего русского пролетариата повадились ходить на его разборку. Там было много цветного металла. Стало хватать и на наркотики. На улице появилось два притона.

Галина продолжала уныло ходить на работу в школу, по вечерам заходила к матери, которая уже совсем стала сдавать. Приноровилась со скуки ругаться с пьющим братом. Тот лениво огрызался. Так тускло тянулись нулевые…

Череду унылых и серых безрадостных лет скрасило, пожалуй, только одно событие. Из Италии вернулась Ирина с подросшей дочуркой. Попросили, что называется, с вещами на выход. Наняли вместо неё задёшево какую-то пакистанку…

Но Ирка не унывала – быстро втянулась в новую жизнь. На скопленные за границей деньги устроилась на курсы переводчиков – исключительно из-за корочки, ведь языки знала превосходно. Работу нашла быстро – туроператором. Стала гордая, независимая, самоуверенная. Купила в кредит иномарку. Часто ездила по заграницам, где устраивала наших богатеньких буратин жить в отелях… С дядей по-прежнему не общалась. Жила у матери, потеснив инвалида-отца. Шустро сделала евроремонт. После своих тинейджерских загулов в девяностые и бурного раннего романа с пожилым мужчиной, вела почти аскетическую жизнь. Во всяком случае, даже если и водились у неё мужики, то семье их не демонстрировала. У неё были две подружки-сослуживицы – целыми вечерами они сидели на кухне, пили текилу и натуральный молотый кофе, курили сигариллы и говорили про шоппинг, нейл-арт, солярии, фитнесс, спа-салоны, танцполы, интернет-знакомства. Пустые, в общем-то, разговоры, но сейчас так было модно. Иногда – на уик-энд, как это было принято у них говорить, они собирались и уезжали куда-то за город. То ли в сауну, то ли в какой-то частный пансионат. Галина молчала – баба молодая, ей тоже иногда пар спустить надо…

 

*  *  *

 

И вот умирала бабка Агафья…

Жила, кажись, и за себя, и за безвременно ушедшего Михаила. Тянула, как могла. Уже прикованная к кровати, вся в пролежнях, когда приходила ей пенсия, сиплым голосом просила Влада, если он был дома (а в день её пенсии он обычно домовничал):

– И-и-и…

– Что – и-и-и? – безрадостно бурчал Влад. – Приобнять что ли, хочешь, мамаша? У татар так говорят, когда детей ласкают – и-и-и!

– И-иришу позови! – мстительно к нему мотала головой старуха. – Ири-и-ишу… с дочей!

– Понятно! – хмыкал Влад. – А мне хрен, значит?

– Воз-з-зьми, и-и-ирод, – сипела Агафья, кивая ссохшейся птичьей головёнкой на конверт с пенсией. – Возьми на водку – и им купи…

– Чаво купить-то, мамаш? – Влад, дождавшись материного ответа, с чистой совестью начинал потрошить конверт.

– Канфеток… купи… паразит! – задыхалась старуха…

– Угу! – Влад, хоть и отсидел, и жизнь вёл полубичёвскую, оставался честен. Скрупулёзно отслюнявливал себе на бутылку, девкам на сладости – остальное клал в конверт обратно. Ухмыляясь криво, звонил – не племяннице – сестре. Сотовый у него был – нашёл при поисках лома на пляже, да так и заныкал. Даже перепрошивать не стал. Хозяин телефона не объявился. Влад бы вернул, без проблем – за такую хрень второй срок мотать? Но, видимо, тому чуваку с пляжа все было пофиг, и Влад, переждав месяц-другой, стал спокойно пользоваться сотовой связью.

– Галь, – буркал он в трубку, – ты ето… Девок своих к нам зови… Матка, кажись, помират… к себе зовёт…

Ирина – где бы ни находилась – на зов бабушки откликалась добросовестно. Приезжали всегда втроём – Галина, Ирина и Марина… Но, едва заслышав знакомое фырчание Иришкиного «Пежо», Влад из дому уходил к друзьям, – благо, сейчас на улице у него их была – туева куча…

Ирина всегда входила в дом первой – раньше матери – властно, кривя напомаженный рот, выплевывая по пути жвачку, скидывала енотовую шубу, подходила, стуча аршинными каблуками, к кровати бабушки.

– Ты что, бабуль? – капризно кривила она соболиную бровь. – Хорош уже тебе болеть!

– В-внуча! – Агафья при виде её заметно оживлялась, выпрастывала из-под затхлого, с лета не менянного одеяла иссохшую птичью ручонку, жадно гладила внученьку. Ирина, брезгливо поджав накрашенные губы, терпела старушечью ласку.

– А где твоя-та? – сипела Агафья, улыбаясь посинелыми губами…

– Марина! – резко командовала внучка, еле заметно морщась. – Подойди к прабабушке!

Полуробко-полубрезгливо, подходила на высоких и стройных козьих ножках метиска-правнучка. Маринка была краше матери – и было понятно, что еще год-два – и выйдет такая красотка, что все ахнут. От Безугловых унаследовала она тонкий прямой стан, безукоризненную осанку, белокуро-русые, густые волосы. От погибшего отца-грузина – черные как смоль брови и томные, с поволокой, газельи миндалевидные глаза с длиннющими ресницами. Правильный нос с небольшой горбинкой, миндально-бархатные персиковые щёчки… Ай да, девочка! При виде её, жизнь, казалось, вновь просыпалась в Агафье…

– Ах ты… – часто, задыхаясь, улыбалась она слабо, протягивая к правнучке иссохшие крючковатые руки… – Дитятко! Дитятко ты… безгрешное… На вот… на вот, возьми… бабка-от Агафья табе гостинчика припасла…

Дрожащей рукой Агафья протягивала Марине бесхитростные гостинцы – конфеты «ласточка», «кис-кис», и что-нибудь ещё в этом роде – честно купленные Владом. Марина (как и мать – еле заметно) морщась, брала прабабкины гостинцы. Знала б Агафья, что за порогом её конфеты выкидывают на улицу, а дома с омерзением, долго моют руки!

Покончив с ритуалом, сидя уже в машине, и дождавшись пока мать (в смысле – Галина), отмоет бабку и её пролежни, Ирина начинала обычную песню.

– Ну, и что делать будем?

– Как – что? – Галина при этом вопросе, как всегда терялась, прятала глаза…

– С домом, я имею в виду? Сколько его ещё лет сносить будут?

– В следующем году уже обещали, – вздыхала Галина. – Соседнюю, вон, Краснодонскую улицу уже сносят… Трасса тут будет, президентская…

– Знаю-знаю… – попыхивала сигарилкой Ирина. – Это хорошо! Ты когда завещание-то уже возьмёшь? Или нас когда сюда под снос пропишешь? Брателлу боишься, что ль?

– А его куда прикажешь? На зону обратно? – вспыхивала тут Галина. – А? Стерва бесстыжая! Никаких завещаний с матери я брать не буду – так и знай! Падлюка вальковская!

– Ладно-ладно, слыхали… – шипела Ирина в ответ. – Ты какого хрена папахена домой впустила, а, дура? Как мы, по-твоему, дальше жить должны? Надоело мне уже с вами ютиться! У меня дочь растёт! Ей нужна отдельная комната! Мне что теперь – ещё ипотеку брать? На мне и так висят кредиты за машину, шубу, ноутбук… – она начинала перечислять свои расходы и долги визгливо и истерично, и Галине хотелось заткнуть уши…

– Футь! Футь! – с заднего сиденья раздавался капризный голос Марины. С младенчества у неё было это – «футь!», означавшее крайнюю степень гнева, – так и осталось. – Вы – две дуры! Достали! Есть хочу! Спать хочу! Поехали отсюда!

После этого споры матери и дочки затихали, и все, покорно исполняя Маринкину волю, ехали домой…

 

*  *  *

 

А умерла Агафья, считай что – на руках правнучки, если так можно выразиться.

Маринке как раз исполнилось тринадцать – именно тот возраст, когда её акселератка-маманя начинала гулять в девяностые. Но стояли нулевые – и какие б ни были развращённые детки, но до такого беспределу не доходило. Всё было гораздо банальнее – с утра Марина (Футь! Футь!) – отчаянно разругалась с матерью и бабкой, и решила не идти в школу. Назло им. От школы решительно свернула к ларьку. Купила нагло, пачку гламурных тонких сигареток (какие курила мама) и три банки «Фанты» – гулять, так, гулять! Вопрос встал другой – где гулять?

С утра, как оказалось, юной прогульщице нулевых, гулять оказалось негде. Утренние сеансы в кино не стоили как в восьмидесятые десять копеек. Двести пятьдесят рублей за «Аватар» даже и в формате «Три Д» Марине показалось дорого, тем более, что и видела его до этого раз пять. Один раз – в «аймаксе» в три-дэ, и четыре раза – на дивиди. Хороший фильм. Но здесь, увы, не Пандора. Лениво пошлявшись по бутикам, Маринка решила завернуть к прабабке и пересидеть уроки там, на нейтральной территории.

Улица Краснофлотская находилась совсем недалеко от улицы академика Павлова, где стояли её дом и школа – в своё время, при обменах, бабушки-дедушки всё так устроили. Идти было – всего ничего.

Прочапав по древнему железному мосту через обрыв, пройдя Покровскую и Новоспасскую церкви, прогульщица вышла на улицу Чан-Кай-Ши, где ещё гремели старорежимные трамваи, и спустилась по улице Краснофлотской. Вот и знакомый двор, ворота, через которые просовывает свой любопытный розоватый нос неугомонный пёс Джек.

– Футь, Джек! – привычно окликнула его Маринка и смело вошла во двор. Джек с дикой радостью кинулся на неё, рвался с цепи, виляя хвостом и стремясь облобызать её, и протягивал к ней истово лапы, будто хотел испачкать её от большой любви как можно сильнее.

– Фить! – крикнула Марина, а это означало у неё самую крайнюю степень раздражения – и Джек утих, упятился, поскучнев, в конуру, поняв, что играть с ним сегодня никто не намерен.

Уверенной рукой Маринка постучалась в окно – сильно и грубо. Отдёрнулась занавеска, высунулась опухшая седая харя.

– Кто там нах… – раздалась переливчатая трель многоэтажного мата, но Маринку этим смутить было невозможно. Она только рассмеялась.

– Деда Влад, это я… – задорно крикнула она в матерящееся окно. За окном всё стихло. Через некоторое время раздались шаркающие шаги, и дверь перед ней открылась.

– Какими судьбами? – протянул Влад, смутно почесывая – не проснулся ещё, – в семейных ситцевых полосатых труселях до колен.

– Школу решила прогулять! – честно призналась Марина. – Пустите?

– Школу прогулять? – ухмыльнулся Влад, – Ну, эт, дело святое… Заходи, чего уж там…

– Матери не стукнете? – улыбалась Маринка.

– Никогда и никого не закладывал! – просипел Влад. Прошлёпал на кухню, там через некоторое время запел чайник. Влад, видимо, решил серьёзно угостить внучатую племянницу завтраком. Только соплюхе было по барабану. Деловито достав сигаретку и зажигалку, Маринка уселась на крыльце и с наслаждением задымила, пуская колечки и щуря наглые кавказские глазки.

– Ты чё творишь, а? – голос Влада, вышедшего в этот щекотливый момент на крыльцо, чтобы позвать племяшку завтракать, был потерянным и возмущённым одновременно. – Ладно – школу прогуливай – хрен с ней, раз учиться не хочешь! Но курить… при мне… я тебе не позволю!!!

– Да? – пропела Маринка, выпуская колечко дыма через ноздрю, уже украшенную пирсингом. – А ты кто такой, чтобы мне что-то разрешать, позволять, запрещать? Вот мама мне по пьяни сказала, что ты, деда Влад, папу моего убил! Это правда? Правда, знаю! Вот и не воняй… дедушка… – черные глазищи девчушки горели недетской злостью.

– Да, убил, – просто ответил Влад и ушёл в дом. Через десять минут вышел – в камуфляже, с рюкзаком на плечах. Седой, траченный молью. Глядел долго на свою внучатую племянницу, которая через его руки стала сиротой. Та, по-прежнему, прищурившись, с наслаждением курила, выпуская кольца через нос…

– Прощенья просить не буду, – просто ответил он. – Я пошёл на работу.

– За металлоломом? – приподняла саркастическую бровь Маринка.

– Я и сам уже лом, списывать пора, – ответил Влад, выходя за калитку. – Так что бабулю за меня посмотришь. Чаю ей хотя бы сделай…

Маринка напилась Фанты, накурилась так, что стало тошнить. Было скучно. Пробовала звонить одноклассницам, но они, видимо, либо были уже на уроках, либо спали (если тоже прогуливали) – трубки, во всяком случае, не брали. Поиграла, от нечего делать, с Джеком, но лапы у него были действительно очень грязные. Надо было идти отмываться – и мать, и бабка с детства приучили её к брезгливости. Поморщившись, вошла в избу. Поставила чайник, ибо, по другому, в этом доме горячей воды было не добыть. Дождавшись кипятку, разбавила его в кувшине, кое-как умылась. В чайнике ещё оставалась вода. Тут Марина вспомнила, что сказал ей дед Влад. Ах, да, точно, тут же в доме лежит её прабабка… Заварив чай, Марина в первую очередь налила его себе. Бухнула в чашку ложки четыре сахару, с наслаждением попила. Остатки заварки слила в другую чашку. Чай получился жиденький – ладно, прабабке сойдёт.

– Ба! – крикнула она, ломающимся, хрипловато-тенористым голоском, заходя в горницу и церемонно неся перед собой чашку, как какой-нибудь камер-лакей. – Чаю будешь?

С кровати никто не ответил.

– Ба! – повторила Марина уже не так задорно и заносчиво. Агафья лежала на кровати, вытянувшись в струну под старым одеялом, и нос её, заострившись, глядел гордо – в самые небеса.

– Б-ба… – Маринка, отставив чашку, несмело потормошила прабабушку. Та была уже не то, что холодная – затвердела вся…

– Б-ба-а!!! – тут девчонка не выдержала и разрыдалась. Прабабушка умерла, и она чувствовала себя – хотя почему? – виноватой в её смерти… Наревевшись, кое-как набрала номер бабушки (матери звонить всё-таки боялась)…

– Баба Галя! – всхлипывала она в трубку, и сопли текли из её носа, пузырясь по пирсингу, и сама она чувствовала себя маленькой и глупой. Беспомощной. И ей было впервые в жизни по-настоящему страшно. Во дворе начал поскуливать тоскливо Джек…

– Маришенька! – ответила Галина. – Что? Что случилось? Тебя обижают? – тут же осеклась и осознала, что всё не так-то просто. – Так ты не в школе?

– Не-е-ет! – истошно кричала Маринка. – Я у ба-аааа… у праба-абушки! Она… Она…

Галина всё сразу поняла…

 

*  *  *

 

Конечно, никто уже не ругал Маринку за прогул. Бабка Агафья своей смертью устроила всем сверхурочный выходной. Даже Ирину шеф отпустил с фирмы, хотя была это частная контора, где больничных не оплачивали. Болеешь – твои проблемы. Вычтем из жалованья.

Вот и собрались все вместе – не хватало только Стаса, наверное. Бабку Агафью, за неимением другого места, положили на стол, натянув на неё простыню. Вернулся и Влад – потерянно мыл руки, в глаза бабам не смотрел. Будто от него зависело – умрёт сегодня мать или нет… Наревевшейся Маринке дали снотворного и уложили спать.

Все сидели на старых, еще дедом Михаилом выструганных табуретах – сносу им не было. Молчали. Ирина нервно курила, стряхивая пепел прямо на дощатый пол. Влад на неё не смотрел – тоскливо глядел в окно, где уже начинала отвядать осень. Мать родилась осенью – осенью и ушла. Девяносто пять лет – не шутка.

Пришёл и Вальков. Сурово оглядев всех присутствующих, не здороваясь, сдернул с лысины кепку, поклонился покойнице, размашисто перекрестился на красный угол, где сначала висел Сталин, а потом – Гитлер. Накрыл единственное в избе помутневшее зеркало старым платком. Порылся в кладовке, нашел свечу, установил в ногах у покойной, зажёг, ещё раз перекрестился и забормотал «Отче наш». И в этот момент Галина заплакала – увидев эту свечку, услышав эту молитву, – будто сейчас только дошло до неё, что мамы больше нет. Рыдала навзрыд, – горько, будто прощаясь и со своей жизнью. Смущённо покряхтывая, Андрей Егорович подсел к бывшей супруге и впервые за много лет обнял её за плечи.

– Тише, тише, Галюш, – бормотал он, – ладно, не убивайся уж так! Все там будем… Знать, время ей приспело… Бог дал – Бог взял… – в последнее время Андрей Егорович не на шутку ударился в религию. Впрочем, что ему было ещё делать? На это никто не обращал внимания. Тем более, сделал он всё по правилам, а больше никто и не догадался…

Пришёл участковый – молодой чернявый милиционерик-татарчонок по фамилии Ибрагимов. Ох, и не любил он эту улицу, а куда деваться? Ну, тут всё, вроде было чисто. Глянул мельком на покойницу, выслушал сбивчивую историю о том, как её обнаружила правнучка уже холодную. Подозрительно зыркнув зачем-то на Влада, стал составлять протокол. Вздохнув, выписал красивым старательным почерком деревенского отличника напротив строки «причина смерти» – старость… Исполнив свой долг, незамедлительно ушёл, даже не пожелав выпить чаю, который ему предложили…

– Полине надо позвонить, – всхлипнула Галина. – Должна… знать…

– Смысл? – вздёрнул вверх седоватую бровь Вальков. – Думаешь, на похороны приедет? И на какие шиши ей звонить собираешься?

– На, мам! – Ирина, добив очередную сигарету и нервно затушив её прямо об край стола, протянула Галине свой сотовый. – Звони, не переживай. У меня евророуминг.

Галина позвонила в Италию. Ответили не сразу. Но затем Полина Михайловна взяла трубку и, услышав сестрин голос, будто ждала – заревела слёзно, как по заказу, будто заправская плакальщица.

– Мамка, родненькая! – ревела она из далёкой страны. – На что ж ты нас покинула?

Проревевшись всласть, Полина Михайловна обрела бодрость духа и сказала:

– Вы уж без меня её хороните. Денег нет, а то б приехала… Я и сама уж старуха. Как бы и меня вам с матерью зарывать не пришлось. Так что, Галь, ты уж, без меня… – в трубке после этого послышались короткие гудки.

– Покойницу обмыть бы надо, – проскрипел Вальков, сурово глядя на жену. Галина покорно кивнула, понимая его неотъемлемую правоту в таких вопросах, кинула искоса взгляд на дочь. Ну да, всё ей самой придётся делать – только ей. Разве ж дождёшься чего от этой гадюки? Ей как бы только ногти нарощенные, гламурные сохранить… И – ошиблась…

– Мам, я тебе помогу, – просто ответила Ирина. – Чего делать-то нужно?

– Короче, вы тут разбирайтесь, а я в церковь пошёл – за батюшкой! – важно провозгласил Вальков. – Отпеть надо, Агафью-то Тихоновну… новопреставленную…

Вышел, хлопнул дверью. Тут не выдержал Влад, стал истерически хихикать и остановиться не мог.

– Ты чего, окаянный? – вскинулась-вызверилась на него Галина. – Мать родна померла, а тебе – смех?

– Прости, сеструха, – Влад поник. – Я ж из-за мужа твоего… Был атеист из атеистов. Всё в советское время лекции читал, что Бога, мол, нет, что религия – опиум для народа, и вот – смотри-ка – за попом побёг… Вот и тебе опиум пригодился!

Расходы на бабкины похороны, в виду финансовой несостоятельности прочих сторон, полностью взяла на себя Ирина. Дала на лапу и батюшке, которого притащил Вальков. Вид у священнослужителя был какой-то, как выразилась Маринка, «поюзанный» [21], несолидный. Борода толком не росла, опухшие красные глаза бегали, не останавливаясь ни на ком, ряса была не глаженной, и к ней пристали куски не знай пуха, не знай ваты – будто вываляли православного отца в пуху и перьях невесть откуда ворвавшиеся в далекий от Европ город фанатики-униаты… Быстро отчитав отходную, батюшка принял мзду и поспешно – как давеча участковый, ушёл, слегка спотыкаясь.

– Это ж Гришка! – неожиданно шепнула Галина Владу. – Гришка Топорков, с завода! Тоже в помощниках у главного инженера ходил с Андрюхой на пару. Во, дела!

– В Гапоны подался, – ухмыльнулся Влад. – Андрюхе тоже присоветуй! У него хоть брюхо есть – солидней смотреться будет…

– Ты за него не волнуйся, – поморщилась Галина. – Он с него, небось, ещё и процент возьмёт. Налог с прибыли…

Кинув положенный ком земли в могилу матери, Галина вдруг охнула и посерела. Её так перекосило от неожиданного приступа боли в пояснице, что с погоста пришлось увозить на «неотложке»…

 

*  *  *

 

Кое-как, наспех, уже без Галины, справили тихие поминки. Пришли ради приличия ближние соседи, съели по блину с сытой, выпили по рюмке и поспешили убраться – как давеча участковый и поп. Все старухи – ровесницы Агафьи, на улице давно уже умерли.

Отдали, с грехом пополам, матери последний долг – а надо было ехать в больницу, к Галине. Вальков, как ни странно, ехать отказался, заявил, что приберётся в избе и помолится. Никто ему не возражал. Марине дали ключи и велели ей немедленно отправляться домой, учить уроки – и без того прогуливала. По бегающим её глазкам можно было понять, что домой эта коза, естественно сразу не пойдёт, но было уже не до неё.

Приехали в центральную городскую больницу, куда, как выяснилось, отвезли Галину Михайловну, и без того к вечеру, а потом долго ждали, пока освободится лечащий врач. Тот, наконец, вышел в приёмный покой – сонный, лысый пожилой человек, с воспалёнными, изнурёнными опухшими глазами – как хирург на линии фронта. Долго рылся в своих медицинских бумажках и, наконец, объявил то, чего все с волнением и страхом ждали.

Диагноз был далеко неутешительным.

– У вашей матери острая почечная недостаточность, – сухо заявил врач Владу и Ирине. – Есть, конечно, шанс, что кризис пройдёт, и острая стадия перерастёт в хроническую, но состояние у неё – хм, я б сказал пограничное. Увидеть вы её пока не сможете, мы отправили её в реанимационное отделение.

– Да что с ней такое? – не выдержав, заорал Влад на бездушного доктора.

– Кома, – сурово ответил врач, выдержав его лютый взгляд. – Почечная кома. Ей требуется операция по пересадке почки… А иначе, скорее всего, – доктор красноречиво взглянул в потолок.

– Но есть же… есть же этот, как его … – растерянно бормотала Ирина. – Ну на гэ называется! – подружка её работала в фирме по поставке медоборудования и что-то рассказывала, но слово, как назло вылетело сейчас из головы.

– Гемодиализ? Она подключена к аппарату. Но ещё раз повторяю, дела у вашей мамаши плохи. Гемодиализ не во всех случаях помогает. И мы не боги. Ищите деньги… – тут врач смерил белых как мел родственников усталым равнодушно-циничным взглядом: – или почку. До свидания.

 

*  *  *

 

Влад не находил себе места. Было время – когда-то привыкал жить один, и было ему тогда с самим собой довольно комфортно. Но… Последние десять лет все же пришлось провести с матерью, и хоть и ругался с ней постоянно – огрызался на её упрёки, ибо чуял свою вину перед ней, – приноровился к такому укладу жизни. Мог не приходить домой неделю – гулять у друзей, пить по-чёрному. Конечно, совсем без женщин он не жил. То там, то сям встречалась какая-нибудь весёлая вдовушка – тоже, естественно, пьющая и, разумеется, гулящая. И, частенько, проспавшись, Влад заставал свою очередную пассию с новым хахалем. Бил обоим морды (осторожно, чтобы не зашибить насмерть и не сесть по новой) – и уходил, отплёвываясь, восвояси, зная, что дома его встретит надсадно кашляющая, извечно ворчащая, но такая привычная и удобная мама. Это ж никто другой, а она, старая ворчливая мамаша, на свои последние пенсионные гроши, собирала ему посылки в зону, писала ему туда бесконечные письма – подслеповато, корявым почерком – во многих местах на бумаге расплывались кляксы от слёз – Агафья по старой привычке писала чернильной ручкой. Потом кляксы исчезли – это Стас, глядя, как мучается старуха с письмами, подарил ей хороший чернильный «Паркер», но материнские слёзы по-прежнему виделись Владу между строк…

Возвращаясь из больницы от сестры домой, Влад, уныло пошарив в карманах, зашёл в магазин. Тошно было – на поминках толком и не выпил. Хотелось одного – залить зенки и спать – и ни о чем больше не думать, не вспоминать.

– Здорово, Владик! – обратилась к нему Ленка-продавщица. Было ей уже под пятьдесят – расплывающаяся, но ещё молодящаяся и бодрящаяся дама, что называется, бальзаковского возраста.

– Привет! – Влад искоса глянул на неё – в своё время и с ней крутил романчик… А ведь ещё ничего, бабенция-то… И рожей и фактурой вышла, да и работа такая, что нигде не пропадёт, при деньгах будет. Ему б, старому бобылю в самый раз – совсем ведь один остался… Да нет, ведь – гуляет, сволочь… Или все бабы нынче такие пошли? В памяти невольно всплыл выжженный безжалостным солнцем Пакистана кишлак и покорная, безответная пуштунка Феридуна, с головой закутавшаяся в черный михраб, понуро толчащая просо в глиняной ступке… Две крайности – куда ни кинь – всюду клин. Где ж истина? Говорят, и Христос не смог ответить на этот вопрос…

– Как без мамки-то? – неожиданно тихо спросила Ленка. – Тяжко?

– Да помолчи ты! – раздраженно крикнул Влад, считая на ладони мятые десятирублёвки. – Тебя ещё не хватало тут… с твоей жалостью!

– Владик, да ты чего? – Ленка неожиданно взяла его за плечо, и стала гладить – Влад аж вздрогнул – так давно не чувствовал женской ласки.

– Я ж не со зла! – бормотала Ленка. – Мне ж… Агафью Тихоновну тоже жалко… – неожиданно для Влада, Ленка заревела, уткнувшись в прилавок.

– Эй, Елена, ты чаво… чаво это ты? – Влад, сконфузясь, стал трясти трясущуюся в рыданиях продавщицу за рыхлое плечо. Та, наконец, сделав над собой усилие, замолчала. Отвернувшись, высморкалась, повернулась к покупателю. Под усталыми, набрякшими веками у неё растекалась тушь.

– Чего брать-то будешь? – слегка всхлипывая, сухо спросила она.

– Хм… – Влад почесал в кудлатом затылке, ещё раз пересчитал гроши. – Чекушку давай, что ли… Которая за шестьдесят…

– «Президентскую» имеешь в виду? – ухмыльнулась Елена. – Гони семьдесят!

– Че-о-о? – Влад опешил. Хоп! Сутки не покупал, а цена на водку уже взлетела на десятку! И это за самое голимое палево?

– Опять с алкоголем борьбу объявили! Указ новый вышел, – сообщила, зачем-то криво улыбаясь, Ленка. – Двадцать лет народ поили-поили, а теперь спохватились. Вредно, мол – спивается Россия, вымирает. И после десяти теперь водку продавать запретили, так что зашёл ты вовремя. И мы теперь только до десяти работаем, а не круглосуточно, как раньше. Хозяевам невыгодно. Прибыли нет, а нам на какие шиши за ночную смену платить? Так что – не переживай, не тебе одному тяжело: вы не пьёте – и мне с деньгами теперь будет полный швах.

– Чего и пиво тоже, что ли прикрыли? – подозрительно прищурился Влад. – Я, конечно, не салага, но раз уж такая байда пошла…

– Через месяц и пиво ночью продавать запретят, – многознающе поджала крашеные губы Ленка. – Мои барыги потому загодя и решили ночную торговлю прикрыть. Так что, захочешь ночью пивка – чапай на остановку, за полкилометра… А про водку и думать забудь!

– Ё моё! – в сердцах выкрикнул Влад, швыряя на прилавок жеваные купюрки. – Хотел ещё пельменей прикупить…

– Пельменей дешевше ста рублёв нету, – отрезала Ленка. – Возьми картофельных вареников, хоть их пожуёшь… Они хотя бы без сои.

– Давай полкило, – нехотя буркнул Влад, роясь в карманах.

– Нет по полкило! – ответила продавщица. – Тут тебе не рынок. Упаковки все по восемьсот и четыреста грамм. – Ещё полтос гони…

– Типа, ресторанная наценка-с? Грабители! – Влад вывернул карманы, отдавая последний полтинник…

Понуро уходя из магазина, он вдруг услышал Ленкино:

– А ведь мамка-то у тебя такая добрая была…

Влад остановился, насторожил ухо. Развернулся вполоборота:

– И чего?

– Да я ещё девчонкой была, а мамка твоя, покойница, хотя и пожилая уже, но бодро ещё бегала. За пенсией сама в сберкассу ходила. Так мы девчонки, про это вызнали, и за ней бежим, здороваемся: – Здрасьте, баба Агаша! Как ваше здоровье? А та так прямо вся в улыбке расплывается: – Ах вы, мои золотые! Ну, спасибо, что не забываете! – И ведёт нас в магазин, и каждой из нас – по кульку барбарисок! Вроде мелочь, а до сих пор помню…

– Прямо как Брежнев, – усмехнулся Влад.

– Причем тут Брежнев-то? – в недоумении вскинула бровь Елена.

– Да то, – Влад вдруг блаженно заулыбался, вспоминая, будто все невзгоды отступили. – Это мамка и приметила – по телевизору. Мол, когда демонстрация на Красной площади, а пионеры с цветами на трибуну бегут, то Леонид Ильич им сразу по шоколадке. Не забывал про такое дело – детей одаривать… А как Горбач пришёл – смотрю – ревёт сидит у экрана. Ты чего это, говорю, мамк? А она мне – беду, сыночка, чую! Не наш енто человек, не совецкай! Уж больно мордаст да очкаст, да речист гладко и сладко, не по-нашему! И дитям шоколадки не дарит, как Леонид Ильич! Они ему – цветы и салют, а он им – шиш с маслом, только улыбается да очёчками блестит! Уж не шпиён ли американской-та?– так и говорила…

– Как в воду глядела, покойная Агафья Тихоновна! – тихо произнесла Елена. Потом тронула Влада за огрубевшую ладонь, заглянула в увлажнившиеся от воспоминания глаза. – Владик… Славочка… А хочешь, я тебе поллитру в долг дам? Хоть матерь по-человечески помянешь…

– Давай! – смахнул непрошеную слезу Влад. Принял пузырь, засунул за пазуху. Помешкав, сказал, – Спасибо, Ленк. Заработаю – отдам.

– Не переживай! – замахала руками Ленка. – Отдашь, как сможешь! А что… – тут она как-то просительно, выжидающе глянула на него. – Может, ко мне пойдём, а? Я одна. Дома только дети… Они спать будут, приучены. И закуска имеется…

– Чего – бросил тебя Игорёк-та? – Влад, будто опомнившись, скинул с себя её вопрошающие руки, сузил глаза.

– Гад он, – Ленка опять поджала губы. – Сама выставила. И, ладно б не работал – так ведь и по хозяйству ничего. Знай на бутылку у меня выпрашивать. Нажрётся – и давай ревновать. Потом бить начинал. К утру только успокаивался. Мне на работу, на смену заступать – а я не выспамшись, да в синяках вся, пудрюсь, собираюсь. И знаю – на ногах ещё сутки стоять. А этот паразит дрыхнет без задних ног… Мало того – согнала я его все же со двора – так он в магазин, когда не моя смена, шасть к девчонкам: дайте мол, в долг бутылку, дайте сигарет, на Ленку запишите!

– Смотри, Елен, а ежели и я так начну? – ощерил Влад гнилые зубы. – Ты, гляди, какой Игорёня вумный-та? А я, думаешь, лучше? Тут на нашей улице сейчас все мужики такие – и пожилые, и молодые! Как енто по научному-то будет, по ящику профессора говорили, – во, маргиналы мы!

– Не, Влад, ты не такой! – решительно замотала головой Лена. – Жалею я, что с Гришкой тогда тебе изменила. А он ещё и в попы после этого подался… Грехи отмаливать.

– Да какая теперь разница? – нервно хохотнул Влад. – Что один кобель тебе, что другой, что третий… От первого мужа уходить не надо было, вот что я тебе скажу!

– А всё ж ты не такой как все, – горько усмехнулась Елена. – Не разглядела я сразу-то тебя… В мамку ты.

– Да не, в отца! – отмахнулся смущённо Влад. – Такой же… бузотёр. Чуть что не по мне – сразу в кулаки…

– Не бузотёр ты… Герой. Ты ж на войне был, как и батя твой…

– Герой? – вскинул седую бровь со шрамом Влад. – А где ж мои награды? Где мои ордена, медали? Где моя пенсия? Из-за срока даже её лишили! Я ж, считай на мамкину пенсию жил, как паразит у старухи на шее! У меня ж к шестидесяти годам – ни кола ни двора! В плену был, в тюрьме сидел. Ни семьи, ни детей, ничего не нажил, не заработал. Не, Лен, прощевай и не поминай лихом! Пёс я бесприютный, а не герой!

– А где ж мне награда? – тихо ответила Елена. – Я ж четверых пацанов ращу, считай, что одна.

– Да, и все от разных мужиков! Первый – Ваня, второй – Ришат, третий – Ашот, четвёртый – Казбек! Просто Интернационал какой-то! – зло хмыкнул Влад. – Потому тебе ничего и не дали!

– Видать, поэтому, – пожала обреченно плечами траченная жизнью продавщица. – Грешная я…

– Да смешные твои грехи! Ты ж им, как-никак жизнь дала, в дом младенца не сдала, по-честному ростишь… А грех настоящий, он на мне – я человека убил, не разобравшись, что к чему. Племяшек своих осиротил. Да и там, в кишлаке… бабу с тремя бросил… Поделом вору и мука, хотя воровал только один раз и то в детстве… – Влад резко развернулся и хлопнул дверью магазина, уже не обращая внимания на то, как Елена снова тихо плачет у грязного прилавка… То ли по нему, то ли по себе.

 

*  *  *

 

Ирина еле дождалась – как все и предполагали – заявившуюся домой чуть ли не в полночь Маринку, в сердцах наорала на неё.

– Ты где, дура шлёндраешь, а? Тебе куда было велено идти? Тебе домой было идти сказано! Или не знаешь, что в городе полно маньяков! С кем шлялась? Где?

– К Наташке по дороге заглянула, да засиделась, в игрушки новые на компе с ней заигрались, а у сотового зарядка кончилась, – Маринка хитро юлила красивыми глазками и будто невзначай, норовила отвернуть от матери лицо. Мать кинула взгляд на дочерины сапоги – грязные, мокрые. Где моталась, где лазала коза-дереза строптивая?

– Уж мне-то не ври! – недобро улыбнулась Ирина Михайловна (а что ж теперь? – за главную, почитай, дома осталась). – Я сама стреляный воробей… Наташка в соседнем доме живёт. С городского позвонить не могла? Или ты от неё чего – огородами шла? Заблудилась, может, в темноте-то? Фонари вроде горят… А ну, дыхни!

Но Маринка, ловко увернувшись, убежала в ванную, где и заперлась – надолго. Ирина порылась у дочери в кармане куртки. Правый – чисто, левый – тоже. Но в прихожей уже стоял устойчивый запах сигаретного перегара. Странно! Неужто, такая конспираторша с таких малых лет? Может, в подъезде где-то прячет, или у подружек стреляет? Или у неё поштучно ворует из пачки? Придётся вести учёт или под замок прятать. С сомнением Ирина тряхнула куртку – что-то подозрительно зашуршало… Ну, конечно, в подкладке. И как сразу не углядела – левый карман распорот-то – именно, не продырявлен, а осознанно прорезан. Ирина со знанием дела запустила руку в подклад и с торжествующим возгласом вытащила тонкую пачечку гламурных дамских сигарет. Конспираторша, твою мать… А то ведь мамаша дурнее паровоза, будто сама так никогда не делала. Ох, дети, дети!

– Марина, открой! – мать решительно постучала в дверь ванны. Но дочь молчала как нашкодившая кошка.

– Сучка! – крикнула в сердцах, отвернувшись, Ирина и ушла на кухню с трофейной пачкой. Куда деваться? Бить что ли? Рука не поднимается. Сама-то в ее годы и не то уже творила… Хотела в сердцах выбросить реквизированный табак в мусорное ведро, неосознанно копируя мать в свои подростковые годы. Спохватилась – сама ж курит. Мстительно ухмыльнулась, заварила себе одной кофе, достала пепельницу. Так или иначе, контрафакт будет уничтожен.

Закурила и в ожидании кофе, впервые, может, за последние годы – если не за всю жизнь – тяжело задумалась.

Бабкина смерть почти не огорчила её. Давно уже привыкла она по циничному относиться к своей родне. Зажилась бабуля на свете – почти век отмотала, умерла – так умерла. Сколько можно небо коптить? Но тут же свалилась мать, и она… растерялась. Не так, наверное, даже растерялась, когда дядя Влад убил Геворга. Да, тогда ревела, проклинала дядю, но ведь, первым делом, побежала к матери под крылышко, как птенец, ищущий защиты. Пусть и не осознавая того, Ирина привыкла опираться на мать. Так, быть может, человек привыкает к телевизору или сотовому телефону, и даже не замечает всех удобств и благ, которые они несут ему, наоборот, ещё и раздражается. А если нет их – и человек неожиданно чувствует какую-то пустоту. Неуютно ему уже как-то.

Живя в Италии, по матери она даже и не скучала – и по России тоже. Жила там, в чужом богатом доме, с налаженным комфортабельным бытом, бездумно выполняла свои обязанности – равнодушно смотрела за чужими детьми, учила их языкам, даже не раздражаясь на порой проявляемую бестолковость. Ей-то что? Глупо обижаться на клиентов, как глупо обижаться на забарахливший ксерокс или принтер. Хотя на работе впоследствии, встречала таких истеричных сотрудников, которых любая бытовая мелочь, любая помеха в производственном процессе, выводили из себя. Сама она в такой ситуации никогда не нервничала – гореть на работе не собиралась. Выполняла свои обязанности, получала свои законные деньги, чтобы получить необходимые (как ей казалось) блага от жизни – и на этом до свидания. Рабочие дела никогда дома не обсуждала и не думала о них, если только не возникал какой-нибудь экстренный случай. Во всяком случае, на работе ею были довольны. У неё там даже прозвище было – Ириша Ноу прóблем!

А если откровенно подумать, всю свою жизнь она прожила на всём готовом. У неё всегда было так – ноу прóблем. Она к этому привыкла. Дом всегда был обставлен, никогда не было недостатка ни в чём: деликатесные продукты – в холодильнике, в шкафу – импортные шмотки, на ковре, в отдельной детской – дорогие игрушки. Во дворе стоит папина машина. Папа выйдет в отпуск – повезёт на дачу, или возьмёт им с мамой билеты на самолёт и отправит в шикарный заводской санаторий под Гагры. Сам он с ними почему-то не отдыхал. Но Ирина особо по нему никогда не скучала – привыкла видеть в нём лишь объект получения благ. Вообще, от такой балованной жизни у Иринки Вальковой к людям выработалось сугубо потребительское отношение. Рано познав мужчин и испытав первый оргазм, стала и к своим «лаверам» относиться сугубо как объектам получения физического удовольствия. Исключением для неё, стал, пожалуй, как ни странно, Геворг. То ли время подоспело для первой любви, то ли уж настолько разочаровалась в молодых дурачках, которые бегали за ней. С Геворгом у них была настоящая страсть. И здесь всё, в общем-то, для неё повторялось – пожилой бизнесмен окружил её комфортом, баловал как любимую куклу, холил и нежил. Ноу прóблем! Поездки на белом «Мерседесе» по дорогим кабакам, полёты бизнес-классом заграницу, к лазурным берегам… Короче, у него дома всё было как у родителей, и даже ещё круче. А кроме того был секс, которого, естественно, дома никто ей предложить не мог. И Ирина, привыкшая уже бросать своих парней через неделю-две и напрочь о них забывать, зажилась у Геворга на целый год. И уходить от него никуда не собиралась, благо, что и он сам привязывался к своей «птащьке», как он её ласково по-своему называл, всё больше. Ему было пятьдесят пять, ей – пятнадцать. Но стояло такое безумное время – кто-то с кем-то обязательно жил, были подорваны все устои, нарушены все запреты. Насчёт узаконивания отношений Ирина даже как-то и не задумывалась, а Геворг помалкивал – ждал, когда его «птащьке» исполнится хотя бы шестнадцать, хотя смотрелась она уже на все двадцать. Да и вообще – хотел ли он брать её замуж? Где-то в Грузии у него когда-то была семья, но, как он говорил, все погибли во время непонятных для глупой девчонки событий восемьдесят девятого года. Иринку, по юному скудоумию и общей легкомысленности, это не особо трогало. Тем более, поняв, что беременна, окончательно решила, что никуда её спонсор и любовник теперь не денется. Да и в Грузию он, по всей видимости, не собирался.

Подружки, с которыми она порой встречалась (когда Геворг бы занят делами), завидовали ей отчаянно. Все они были из её когорты, так же как и она шлялись по ночным дискотекам, ища на жопу приключений. Но у них всё это как-то завязло, превратилось в рутину, в ежедневные будни, а у Иринки – вон как! Такого дядю с «мерином» себе отхватила! Счастливица, Ирка, с детства ей везёт! В лицо они ей улыбались, вздыхали, поглаживали её дорогие наряды и меха, высказывая своё искренне восхищение, а в душе проклинали и отчаянно желали, чтобы богатый грузин бросил её. И допроклинались таки, стервы… Сглазили…

Если б он действительно её бросил тогда – разве ж не могло такое случиться? – вполне, – было бы, наверное, не так обидно и страшно. Не она первая из шалав-девяностниц, с которыми богатые дяденьки поигрались и выкинули как надоевшие игрушки. Но нет, она почему-то знала, что с ней такого не случится. Чуяла она в себе некую силу, власть над мужчинами. А в итоге – получилось совсем нехорошо. Родной дядя, тот самый, что катал её на спине и пел ей песенки, читал стихи, водил в кино, а зимой ходил с ней на каток и в парк на лыжах – обагрил свои руки кровью её Геворга. Сел. Отморозок, что уж там говорить. С тех пор мнения о нём Ирина не изменила, хотя в последние годы, из-за болезни бабки пришлось нехотя иногда общаться – да и то на уровне «привет-пока».

А Геворг навсегда остался в её памяти как эталон Настоящего Мужчины. Красиво любил, широко и щедро одаривал. «Чёрный», «хачик», «лицо кавказской национальности» – так называли его с ненавистью в городе, но зато в нём были размах, смелость и даже некоторое благородство, свой, так сказать, кодекс чести. Вот, только лучше б не спал он с малолетками – тут он «закон гор» явно нарушил. Хотя, закон гор – того не знала Ирина по малолетству – соблюдался горцами только в своих горах. А в низменной России можно было творить что угодно – благо, что теперь никто этому, особо и не препятствовал.

Потом, уже в Италии, у неё завязался тихий и подпольный роман с синьором Джетто, детей которого она воспитывала. Ирина, конечно, не любила его и даже целый год старалась не замечать его всё более настойчивых ухаживаний, но, наконец, уступила вожделениям хозяина. Не кусать же, и в правду, кормящую руку? К тому же, хотя бы отдалённо он напоминал Геворга – внешностью, да и некоторыми повадками. Тоже южанин. Страстный – при виде её, у синьора слюни текли, в прямом смысле. Но Ирина видела – этот итальянец характером не вышел. Богатый вроде и уважаемый – а подкаблучник. Свою жену – сварливую синьору Джетто господин Микеле боялся отчаянно. Что, впрочем, не мешало ему изменять ей с красивой русской гувернанткой у неё прямо за спиной. Дом был большой, а ещё и сад…

Но долго так длиться не могло, и Ирина с тоской чувствовала, что, отдаваясь хозяину, пилит сук, на котором сидит. Так и вышло. Синьора Джетто в итоге все же застукала голубков и после отчаянного темпераментного итальянского скандала, с битьём посуды (по-европейски небьющейся), незамедлительно выставила «русскую потаскуху» вон. И на дорожку выдала ей волчий билет – а то есть, обзвонила все агентства по найму и своих богатеньких подружек, чтобы на работу в Италии Ирина не смогла устроиться ни в коем случае. А раз в Италии не получится – то и в прочей Европе подавно. Все ж одна маленькая деревня, с одной базой данных. Евросоюз. И что делать? Не на ткацкую фабрику же идти, где давно уже одни арабки за станками. Выход был опять-таки один – вернуться в постылую Россию, куда ж еще? К мамочке под крылышко! Каждый раз она возвращается туда, к ней, – как Скарлетт возвращалась в свою Тару… Про истинную причину своего увольнения, маме, естественно, говорить не стала. Тем более что и про пакистанку всё было правдой. Появилась в доме как раз в день отъезда Ирины с дочкой на историческую родину. Как ни странно, хорошо изъяснялась по-русски. Английский тоже знала. Была она пожилая, чёрная, иссохшая – говорила, что вдова, и у неё трое сыновей, уже взрослых. Звали её как то на Ф – то ли Фатима, то ли Фарида… Синьора Джетто здраво рассудила, что на такую каргу её любвеобильный муженёк точно не накинется. Но милостиво (на всякий случай) разрешила новой гувернантке ходить по дому, закутанной в михраб. Мало ли что. Бережёного, как говорится, Бог бережёт… Синьор Микеле украдкой поглядывал на собиравшуюся уезжать в аэропорт Ирину щенячьими глазами, но бывшая гувернантка с ним даже и прощаться не стала. Слизняк итальянский. Домой! К маме!

Разбирая, копая впервые своё прошлое, Ирина вдруг поняла, что, несмотря на свою изворотливость и умение находить и пользоваться благами и даже излишествами жизни, на простом, житейском уровне она – полный ноль. Что она – за хозяйством разве когда-нибудь ходила? Ни прибраться толком, ни погладить не умеет. Поесть приготовить и то нормально не могла – заварить кофе или одноразовую лапшу, ну, или там сосиски, пельмени магазинные отварить – вот и все. Ну, пиццу из супермаркета в микроволновке разогреть. Всё, пожалуй. А ведь и она, и Маринка в особенности, так привыкли к маминым борщам и пирогам, к сочным домашним котлетам, блинам, шаньгам, беляшам, к разнообразным заедкам – сальцу, капустке, помидоркам, огурчикам, хреновинке, грибочкам, варенью… Как должное воспринимали то, что дома всегда идеальный порядок, ни пылинки, ни соринки, посуда всегда чисто вымыта, белье в срок выстирано и отглажено. Даже накрахмалено. Никто и не задумывался над тем, когда пожилая Галина Михайловна всё это успевала делать, а ведь ещё перед сном она непреклонно проверяла каждый день, с красной ручкой наперевес, тетрадки своих учеников.

А теперь в квартире – бардак, посуда грязная горой в мойке – чёрт, не завела посудомоечную машину, денег пожалела. Зачем, когда есть мама? Придётся сидеть на дошираке… Маринка, вон, уже морщится. Дала ей специально деньги, чтобы та хоть в «Макдональдс» сходила поужинать, а она вон что – сигареты дорогие коза купила… Впрочем, сейчас по телевизору столько вопят о вреде фаст-фуда, о ядовитых гамбургерах и хот-догах, так что немудрено, что девчонка даже от такой еды стала воротить нос. Сама Ирина помнила – в девяностые такая пища казалась ей вкусной и необычной. Как же – западное… Но нравы с той поры сильно изменились. Через двадцать лет все вдруг стали отчаянно ностальгировать по СССР, блоги в Интернете пестрели отчаянными криками души о советском общепите, о советском быте, о простой и счастливой жизни. Это теперь был самый модный тренд. Причем, очевидно, громче всего кричали те повзрослевшие тинейджеры из начала девяностых, которые громко приветствовали распад своей Родины и на банку с кока-колой или гамбургер были молиться готовы как на кубок святого Грааля… Как там пели, тогда? «Да, у нас не Техас! Но мы входим в экстаз!» Как вошли в экстаз, так и вышли…

Но это всё ладно. Придётся всё же в обед питаться по бистро, это можно, на ужин и полуфабрикаты сойдут. Попрактикуется по телеку как их готовить – кулинарные программы на каждом канале – как-нибудь сварганит. Стиральная машина-автомат имеется, посудомойку, в конце концов, можно купить – опять-таки, в кредит залазать. Гладить и убираться в доме? В Италии, у её хозяев для этого была отдельно нанятая горничная. Заниматься этим Ирина считала ниже своего уровня. Что ж. Можно принанять какую-нибудь пожилую соседку-пенсионерку за небольшие деньги. Ан нет, все равно у Ирины сердце было не на месте. Материальная сторона так или иначе как-то решалась. А на душе все равно грызлись даже, а не скреблись кошки.

– Мамка, что же делать-то? – неожиданно для себя самой всхлипнула Ирина. До неё только сейчас дошло, что она, оказывается, любит мать. Не все, стало быть, человеческое, умерло в её душе, не такая уж она бездушная гламурная кукла, как сказал недавно один разочарованный бойфренд, уходя от неё после очередного, недолгого и безуспешного романа.

– Мама, я спасу тебя, – сквозь слёзы прошептала Ирина. В этот вечер, она впервые вдруг поняла, что наступила взрослая жизнь. До этого она играла в жизнь как в увлекательную игру. Праздник жизни закончился. Теперь наступили тяжёлые свинцовые будни.

– Десять тысяч долларов – за аппарат, – повторяла она снова и снова. – Десять тысяч долларов – вроде и не такие большие деньги. Но где их взять, эти, казалось бы, паршивые триста тысяч рублей? В кредит взять? Не дадут – вся в долгах как в шелках. Машина… Да, почти новенькая, сверкающая, ярко-красная дамская «Пежо»! С Каско, с маленьким пробегом, небитая. Можно, в конце концов, и без машины прожить. Ах ты, чёрт! И она ведь в кредит взятая! За неё ещё четыре года выплачивать. Стало быть, не она ей хозяйка, а банк, и продать она её никак не может… Её материальное благополучие при здравом раздумье, оказалось фикцией. И машина, и шуба, и Маринкина дублёнка и ноутбук, и домашний кинотеатр, и жидкокристаллический телевизор с большой диагональю – всё на самом деле, было не её… Всё, оказывается, принадлежало каким-то неизвестным, по-настоящему богатым людям, которым она ежемесячно, исправно, выплачивала оброк за пользование всем этим имуществом. Имуществом, без которого, оказывается, вполне можно обойтись и прекрасно прожить. Разве ж это всё дороже единственной человеческой жизни?

А ведь еще пару дней назад Ирина искренне считала, что всё у неё «в шоколаде». Зарплаты в тысячу долларов, плюс премиальные за поездки, казалось, хватало на всё. На шмотки, гламур и развлечения, да на выплату кредитов, оказалось, только и хватало. Она, оказывается, всё это время работала на излишества…

Продуктами дом обеспечивала мать, на свои нищенские учительские зарплату и пенсию, на них же оплачивала всё растущие коммунальные платежи, а она, Ирина, оказывается, и не замечала этого. За хозяйством смотрел кто – тоже мать. Отец? У него пенсия – три тысячи рэ от силы, сидит на геркулесе и кефире, запершись в комнате целыми днями, читает Евангелие да Псалтырь, как какой-нибудь старорежимный начётчик. Вечером идёт в церковь, потом целыми ночам молится. Считай, уже и не мирской человек, а отшельник в келье, и никакой помощи от него ожидать не приходится. Так и есть – появился на кухне на пять минут, чтоб разбавить кипятком пакетик мюсли, и, унося тарелку к себе в комнату-келью, только сказал тихо:

– Когда-то десять тысяч долларов для меня не деньги были. Все спустил, профукал – на разврат. Кара сие, дочка, кара с небес. Молиться я буду за неё – больше ничего мне не остаётся.

И сейчас за его дверью раздавалось глухое бормотание на старославянском… В ванной тихо скрипнула дверь, Марина на цыпках, дождавшись, пока минует гроза, кралась мимо кухни по коридору в спальню.

– Ужинать будешь, коза? – окликнула её Ирина. Маринка не ответила, фыркнула только что-то наподобие своего любимого футь и скрылась в комнате. Ну и ладно – футь – так футь. Не нравится – не ешь. Да и что есть? Корейскую лапшу? Может, на мюсли как папа перейти? Дешёво, да, и, говорят, полезно для здоровья.

Короче, без маминого присутствия дом рассыпался на глазах. При Галине все как-то ещё держалось на своих местах. А теперь – разбежались все как мыши по углам. Ни теплоты, ни уюта… Тоска. Только бормочет, закипая, кофе-арабика в джезве, посапывает быстро уснувшая после гулянок Маринка, да раздражающе бормочет, окая, свои молитвы отец.

– Хоть в монастырь ушёл бы, что ли? – в сердцах буркнула Ирина, закуривая очередную сигарету из дочкиной пачки. – Толку – как с козла молока, – подумала, соблазнившись, как хорошо было бы жить без него. Сразу освободится маленькая спальня – её бывшая детская: Маринке в самый раз – растёт девка. Мать всё равно давно уже живёт в зале, стелет себе на диване. И ей бы, Ирине, осталась большая, бывшая родительская спальня, которую сейчас приходилось делить с дочерью. Мужика домой – и то не приведёшь – всё по гостиницам, пансионатам, саунам, да съёмным хатам… Надоело. А ведь ей светило такое наследство! Но нет – добрый папенька действительно всё спустил – и в прямом и в переносном смысле. И мать его после такого ещё обратно приняла?

Вдруг она испугалась – а если он прописан, да уйдёт, в самом деле, в монастырь? Говорят, такие, кто из мира уходит, своё имущество на монастырь и отписывают, – без этого в иноки не принимают. Оказывается, чтобы духовное житие вести, и то необходимо материальное обеспечение… Надо бы на техпаспорт квартирный глянуть – как там обстоят дела?

Прошла в опустевшую, осиротевшую без мамы гостиную, порылась в баре, где давно уже вместо виски и коньяка хранились документы и разные прочие деловые бумаги. Ага, вот он. Так и есть – хитрый папа-Вальков, разводясь, из квартиры даже не выписывался и до сих пор числился ответственным квартиросъёмщиком. На это ума хватило, у гада… А может, в момент подъёма и нахлынувшего богатства просто не думал об этом? Что ж, это его и спасло. Вот почему мать все эти годы безропотно терпела его в квартире. Так… а это что? Сколько людей прописано? Вот так новости… Ну, маманя, ну преподнесла сюрприз. Оказывается здесь, на академика Павлова, прописаны только её отец и она, Ирина. А Галина Михайловна и Марина Георгиевна Вальковы – на Краснофлотской! О, как! Ирина на мать шипела, а та, оказывается, всё уже втихаря оформила как надо. А ведь и сказать могла… значит… значит.

Наконец решилась и, невзирая на поздний час, пошарила в записной книжке, набрала номер дяди, которому отродясь не звонила. Влад поднял трубку сразу – видимо, тоже не спалось.

– Дядя Влад, это я… Ирка, – чуть замешкавшись, проговорила она.

– Здравствуй, племяшка, – голос дяди был на удивление тёплым – будто и не было убийства Геворга, зоны и многолетней полосы отчуждения между ними. – Как поживаешь? Не спится?

– Да уж, – вздохнула Ирина. – Я тут документы на квартиру просматривала. Почему мне ничего не сказали?

– Да, это мать твоя зазря, – пробормотал слегка смущённый Влад, сразу поняв, что к чему. – Неужто смолчала? Хотела, тебе, видать, сюрприз сделать. Да это уж год как они ко мне прописались. Под снос, что называется. Чтобы побольше новой жилплощади получить… Только рази её дождёшься? Сейчас кризис, все стройки замороженные стоят. Покеда снесут – ещё год, а то и два пройдёт. А мамке твоей сейчас надо денег искать. Слушай, а может, ну его к ляду? Ждать нельзя. Давай дом сейчас продавать.

– А ты куда? – помолчав, спросила Ирина.

– За меня не беспокойся. На крайняк вон к Ленке-продавщице жить пойду. Она меня зовёт. Не переживай – к тебе напрашиваться не буду… – и Влад бросил трубку.

Ирина в крайнем волнении и не заметила, как выкурила последнюю сигарету из Маринкиной пачки. Кофе выкипел – чертыхнувшись, она поставила его по новой, кое-как оттёрла плиту от пролитого. Мысли про дом посещали её давно – в нынешнем его состоянии стоил он как раз чуть больше аппарата искусственной почки. Но участок был довольно большой, и ценилась сейчас земля, а не ветхие постройки. И давила, грызла Ирину жаба, что при сносе получит Влад максимум – однокомнатную квартиру в отдалённом районе и всё на этом. Да и ту, глядишь, пропьёт. А как же они с дочерью?

Теперь шли совсем другие расклады. Да уж, дядюшка, Дон-Кишот белогорский… Теперь только поняла Ирина, почему набузил в свое время её дядя в Польше, почему убил Геворга. Всё за какую-то справедливость выступает, а разве есть она? Да и представления у него о справедливости какие-то своеобразные. Одни эмоции – никаких рассуждений. Сестра болеет – давай продавать дом.

– Завтра риэлторам позвоню, посоветуюсь, – решила Ирина, и так и не дождавшись кофе, затушила газ и, тяжело вздохнув, отправилась в комнату, к Марине, на свою одинокую – считай, вдовью, – софу – спать…

 

*  *  *

 

Но уснуть долго не получалось. Как же это, без её ведения, её родную дочь куда-то взяли и прописали? Как же это мать умудрилась? Когда? Ирина встала, опять прошла в гостиную. По новой стала шариться в документах. Ага, вот оно – точно, лето прошлого года. Её значит, не было? Или она была слишком занята? Ну да, сама ведь матери дала доверенность на ведение дел её дочери – из-за своих слишком частых командировок. Ну, мать дала стране угля! А она – ни фига не помнит, что делала в это самое время!

Пошла к двери отца, где еще слышались молитвы, резко постучала. Бормотание утихло. Отец осторожно приоткрыл дверь.

– Чего тебе? – как у чужого человека, когда открывают дверь в квартиру, спросил он.

– Ты в курсе насчёт того, что мы с тобой теперь тут вдвоём только прописаны? – поинтересовалась Ирина.

– В курсе, – просто ответил Вальков. – А тебя как раз не было – ты тогда на две недели уезжала. На эти острова, как их там… Гоа, что ли... Там как раз скандал вышел с нашими туристами, которые визы туристические оформляли, а назад в Россию возвращаться не хотели. И твои клиенты там были. Хорошо там, видать. Может, и меня туда отправишь? – хохотнул он неожиданно, и на минуту в нём проснулся прежний ироничный Андрей Вальков. – Храм православный там открою… И у вас на шее сидеть не буду…

– Нужен ты там… со своим православным храмом! – фыркнула Ирина. – Там солнце, пальмы, песок, лазурное небо… А у нас народ потому и ходит в церковь, чтобы сбежать от безнадёги этой российской! От неба этого свинцового!

– И до тебя, наконец, дошло? – помолчав, ответил Вальков. – Свинцовые мерзости русской жизни – правильно сказал Горький.

– Не читала я твоего Горького, – отмахнулась дочь. – По мне хоть горький, хоть солёный, хоть сладкий…

– Да ты вообще, по-моему, кроме Буратино в детстве, да гламурных журналов, в жизни ничего не читала… Запустил я тебя, запустил. Еще один грех на мне.

– Спать ложись, грешник! – ответила сурово Ирина. – Всю ночь долдонишь, сам не спишь, другим не даёшь. Толку теперь от твоих молитв. Раньше надо было думать, а не гулять да бухать! Всё просрал! Всё моё наследство!

– Не сквернословь! – сурово оборвал её отец. – Тоже грех! А у нас в России один путь: из кабака в храм Божий. И Горький этого не избег! Или сразу на тот свет – как язычники и грешники – сие есть: Есенин, Маяковский, Высоцкий, Шукшин – и иже с ними! Одного не пойму – почему кара упала на голову матери твоей? Тяжела ты, десница Господня! Не на меня (хотя я и так наказан), не на дядю твоего, убивца, – а на неё, почти что безгрешную! Даже с медицинской точки зрения если посмотреть…

– В натуре, – согласилась Ирина, – да как же это так? Дядя Влад столько лет подряд уже не просыхает – и хоть бы хны! А мама – разве только на Новый год и то шампанского едва пригубливала…

– Кара, дочь, – торжественно ответил Вальков. – Божья кара! Иди к себе, язычница не воцерковленная, и не мешай мне. Только мне и остаётся спасать вас, овец заблудших. – Он закрыл дверь и вскоре за ней опять послышались истовые слова молитвы. Ирина с сожалением поглядела на дверь – а ведь ни до кого до сих пор не доходило, что папочка-то у них помешался… Впрочем, не помешаешься тут, от такой жизни…

 

*  *  *

 

Примерно те же мысли, что и Вальковых, в те же часы и минуты, посещали одиноко выпивающего Влада.

– Почему Гальку-та, а? Её то за что, а? Не пила, не гуляла никогда! – вопрошал он, сам неизвестно у кого, ибо считал, что в Бога не верит. Над Андрюхой Вальковым и его неожиданной фанатической набожностью потешался искренне и смотрел на него свысока. Начитавшись в детстве русской классики, щеголял литературными эпитетами и называл его Премудрым Пескарём. А он кто?

– Да лейтенант Копейкин [22], вот он, кто я! – неожиданно уловил он знакомый образ. – Самый, что ни на есть. Только вот, в разбойники не ушёл. А что, собственно, говоря, мешает?

Да силы уже не те. Шестьдесят лет подкатили неожиданно, хотя Влад, – может потому что бобылём жил, – всё чувствовал себя молодым. А точнее – покуда мать была жива. Как-то не замечал он, или не хотел этого видеть, что мать его давно уже пережила свой век, что дряхлая-передряхлая она старушка. Не понимал. И не хотел понимать. И сидел в день её пенсии дома, как маленький мальчик – даже уже не великовозрастный детина, а весьма пожилой дядя – ожидая гостинца. Конфетки или водка – какая разница?

А ведь мог стать разбойником, – думалось Владу. – С детства такие повадки были. В школе все от меня бегали, даже старшие за ручку здоровались – боялись. Знали – Безуглов Славка – без башни. Чуть что не по нему – пришибёт. И на зоне его за это уважали. Но зона – это зоопарк. Неужто он – зверь, и его удел – сидеть в клетке или шляться по ночам, бесприютно, в поисках добычи? Волк-одиночка. Эх, один он, совсем один. Был бы рядом кто – помоложе, да порезвей, – добыл бы он денег для сеструхи.

Кого-кого – а сестру свою Влад очень любил. Росли, считай, вместе – Галя на пару-трое только лет была его старше. Остальные были уже взрослые и смотрели на них, как на малявок. Галинка, едва выучившись ходить да говорить, уже нянчила братишку, кормила его с ложечки и даже вытирала ему попу. Матери некогда, мать – на работе. Отец – инвалид войны, пьёт. Пенсию получит – купит им пряников да леденцов – и, считай, забыл. Всё сами, всё вдвоём. Так и росли, как сорная трава, пробиваясь через сталинский асфальт суровой послевоенной жизни.

Зато, немножко подрастя, Влад стал, по-своему благодарить сестрёнку. Кто обидел? Кто дразнил? Кто за косичку дёрнул? Хрясь по мордасам, получай! Это сестра Влада Безуглова, понятно вам? Может быть, потому в школе на Галину, – а была она в старших классах весьма хорошенькой, – никто из пацанов даже глянуть боялся, не то, что там проводить, или в кино пригласить, поцеловать… Знать, так до Валькова и ходила не целованной. А ведь такие пацаны классные в школе были и, видать, потихоньку вздыхали по Гале. А она, неопытная, наивная совсем, – и всё благодаря его опёке, – попалась в лапы лощёного негодяя из «хорошей семьи»… Вспомнился почему-то детский стишок из Агнии Барто:

 

Я свою сестрёнку Лиду

Никому не дам в обиду,

Мы живём с ней очень дружно,

Очень я её люблю,

Ну, а если будет нужно –

Я и сам её побью!

 

Да. Стишков разных Влад знал целую уйму. Почти на все случаи жизни. Особенно запомнилось ему из раннего Михалкова: «а сало – русское едят!». Наверное, потому с такой ненавистью смотрел он на афганцев из армии Наджибуллы, обжиравшихся советским маслом. И что толку-то? Ушли русские – и пришёл этим дармоедам копец [23]. Повесили Наджибуллу – даже по телевизору показали. Кто б подумал, – в конце двадцатого века по телевизору показывают трупы, раскачивающиеся на виселице, – не при царях или фашистах, а сейчас, в наше время! А если б кто сказал бы Владу, в восемьдесят пятом эдак году, что через какие-то десять лет над Ташкентом будут барражировать американские военные самолёты – морду бы набил такому козлу сразу…

Да, он и сестру свою побил. Пусть не прямо, пускай косвенно. Чикнул грузина, не задумываясь даже. И выслушивать его толком не стал, хотя тот пришёл к нему честно, один, даже охраны с собой не взял. На пустырь за рынком. Пытался что-то ему объяснить, но сбивался, видать от волнения, путал русские слова. Неужто, и вправду так сильно Иринку любил? А тогда он об этом не думал. Грузин, своими коверканными словами, только сильнее распалил его ярость. У него и на такой случай была припасена песенка – из Маяковского:

 

Ножичком на месте – чик

Лютого помещика,

Господин помещичек,

Собирайте вещи-ка!

 

В итоге вещи на зону пришлось собирать ему. И если бы не Стас – кто знает… Посидел бы ещё годок-другой, заработал бы туберкулёз, или вообще может, вздёрнулся бы.

– Эх, Стас, Стас! – горько вздохнул Влад. – Сынка ты мой…

Да, Владу действительно не хватало Стаса. Не было у него детей. В своё время баловал Иринку – в итоге стал ей врагом, хотя всего-то желал, – как он думал, – заступиться за несмышлёную дурочку, соблазнённую старым развратником. А ещё и неизвестно, кто кого соблазнил. Мужик всегда крайний в таких случаях, а баба – жертва. Виляла задницей, стреляла глазками, одевала мини-юбки, а потом – как в фильме: «Не виноватая я – он сам пришёл!».

Со Стасом у них были совсем другие отношения. Это был настоящий мужик. Пусть и со своими пришизями насчёт третьего рейха. Стас практически не пил. Регулярно занимался спортом, по утрам обливался холодной водой. Читал постоянно – Влад знал, что он читает «Майн Кампф» – и штудировал его, что твой Ленин в Парижской библиотеке, с ручкой и конспектом.

Влад выпил ещё рюмаху, нехотя заглотнул ослизлый безвкусный вареник. Гадость. И водка, и закуска – гадость. Ехал в своё время на Родину, чтобы отведать своей, родной, вкусной еды – а и сюда всё в итоге пришло. Эмульгаторы, ароматизаторы вкуса, идентичные натуральному… Соевый белок, синтезированный «вумным» негром – первым цветным профессором в Штатах. Странно, что и у него до сих пор почки не отказали. Кстати, надо будет сходить, провериться – колотье в боку периодически появлялось. Исчезало, правда, после очередных ста грамм. А как шары заливал по полной – вообще становилось хорошо. И что за память у него – все, любые стихотворные тексты подхватывает, как магнитофон. И на этот случай нашлась песенка – из девяностых, от группы «Сектор Газа»:

 

Самый лучший вариант – всем глаза залить,

Спьяну жизнь хреново видно – даже легче жить!

Пей, гуляй, мужик, пропивай, что есть,

Как ты ни пахал, мужик – обносился весь!

Нашу Русь пропили коммунисты на корню,

Так что пей и ты, мужик, – пей за всю хуйню!

 

– Тьфу! – Влад поморщился. Ведь уже прошли девяностые – а для него они продолжаются. Нужда, пьянство, ненависть, зависть. Действительно, хуйня. Али действительно к Ленке уйти?

В этот момент как раз позвонила Ирина.

Влад и не думал продавать дом и уходить к Ленке – но тут задумался. А кому он ещё нужен-то? Своих-то бросил в кишлаке гнить – к мамочке сбёг… В Рассею. Все хвосты обрубил. Может, хоть так вину перед Господом искупит, что станет отцом Ленкиным детям? Потому и предложил – как всегда это делал – сгоряча – продать, к ляду этот проклятый старый дом (опять песня – от салаг на улице слышал, под гитару поют, и пристало тоже). Видно, не мог он уже здесь жить. Здесь всё пронизано воспоминаниями.

Вот кровать. На ней спал отец. Где-то в чулане, наверное, до сих пор пылится его костыль. Вот комод. Он сделан отцовскими золотыми руками. С резьбой, из натурального дерева, как сейчас бы сказали – массива. Выдвинь верхнюю полку. Там лежат его награды. Две медали «За отвагу» и две – «За взятие Кёнигсберга» и «За взятие Берлина». Больше дать не успели – Брежнев начал раздавать щедро юбилейные награды ветеранам, когда его отца уже не было в живых… Зато у отца его – награды правильные, с самой войны. И материна медаль, единственная – «Ветеран труда». И – стопки писем треугольничками. С войны – и на войну. Отец все их сберёг, привёз домой и положил хранить.

Герой. Так его назвала недавно Ленка. Да нет. Это Михаил Безуглов – герой, и Агафья, супруга его – героиня. А он – мог бы стать героем, наверное, но не вышло, почему-то. Почему? Что такого в нём не правильного?

Да, набил морду пьяному полячишке, а ведь тот оскорблял его, и в лице его – всю великую державу, которую он на тот момент представлял в занюханном пивбаре этой дрянной Лодзи. Он просто не в силах был сдержаться. И вообще, убить следовало, чтобы другим неповадно было. За это он себя виноватым не считал, но именно с этого момента – когда он поступил правильно, – жизнь его пошла наперекосяк. И ведь закатали б его за тот дурацкий мордобой – как есть закатали б! В штрафбат, а он, говорят, хуже зоны… Гэбешники уже лапы потирали. Светили в глаза лампой, били по яйцам, и – лбом об стол, подложив папочку, чтобы следов не оставалось. Потом оголили провода с той же лампы (скудно всё же с реквизитом у наших органов всегда дела обстояли!) – и засовывали ему в задний проход. Да, он кричал от боли, чуя, как тлеют волосы в самом интимном месте, но не просил пощады или прощения, а только люто и злобно материл гадов. Он не сдался.

Там, в Афгане, видать, сказалось. Когда законопатили его в глухую часть, под Кандагар, простым прапором, так ему тошно стало. А выйдешь в город – ещё хуже. Местные – вроде дикари, на ослах ездят. А в ушах – японские плейеры. Двухкассетная «Сонька» – гроши стоит на рынке. Видик – чуть подороже, а в совке на него можно машину, а то и квартиру выменять. Виски – вообще как вода, – по одинаковой цене идут. Местные-то не пьют. А для шурави [24] – пожалуйста! Пакистан ещё доставит, только не воюйте. Лучше пейте! А ещё лучше – нюхайте или колитесь. Здесь ломались все взгляды и представления советских людей. С Афгана возвращались не просто калеки – а калеки нравственные, моральные, озлобленные, испорченные и заражённые ветром чужого мира [25]…

И вот, положив на всех и вся, проклиная родную страну и её правительство, он напился этого поганого виски, накурился травы до полного одурения – и попал в плен. Бездарно, тупо.

– Неужели ж и Стас так же, как я попал? – Влад нервно ходил по опустевшему дому. Потом, не выдержав, пошёл в угол, где оставались Стасовы вещи.

Вот его старый вещмешок. Влад – уже хорошо поддатый, без лишних церемоний, вытряхнул его на кровать. Посыпалось… «Майн Кампф» – понятно. Фото вождей третьего рейха. Влад, обладавший хорошей визуальной памятью, узнавал всех, хотя и видел их только в фильме «Обыкновенный фашизм». Вот Гиммлер. Вот – Геббельс – сам похожий на еврея до крайности. Вот – благолепный Мартин Борман. Этот толстый – конечно же, Геринг… А вот и он сам – Ади, как называл его Стас. В самых разных вариантах. Вот фюрер треплет арийского пухлого мальчика за щёчку. Вот ласкает собаку. Вот произносит речь… Принимает нацистский парад в Нюрнберге… Так… а это что?

Старая, очень старая грампластинка. Явно оригинальная, немецкая. Стас каким-то образом умудрялся находить и покупать такие раритетные вещи. Влад ухмыльнулся. Патефон дома был. Им премировали мать за хорошую работу. Ему, Владу, тогда вообще было года три, Галинке – наверное – лет пять. Помнится, мать ставила им «Широка страна моя родная!» и «Будь готов!». Теперь Влад уже действительно был готов, и, наконец-то, страна показалась ему широка. Ухмыляясь криво и икая, пошёл в чулан. Долго рылся, матерясь, в старых вещах, но всё же, отыскал то, что ему нужно. Бережно внёс в комнату, водрузил на стол, поставил пластинку. По старой памяти завёл, настроил иглу. Раздался неимоверный шорох и треск. Затем – звуки бравурной музыки и – молодые, стройные голоса немецкого хора. Влад застыл, вслушиваясь в это.

Он знал не только литературу, но и обладал талантом к языкам. Немецкий заучивал наизусть в школе, – как песню пел. В плену это пригодилось, когда приехали господа из миссии ООН по обмену. И теперь он, вспоминая слова, и мысленно переводя их для себя, вслушивался сквозь помехи и треск пластинки, в слова гимна тех, против кого воевал его отец:

 

Die Fahne hoch die Reihen fest geschlossen

S. A. marschiert mit ruhig festem Schritt

Kam'raden die Rotfront und Reaktion erschossen

Marschier'n im Geist in unsern Reihen mit

Die Strasse frei den braunen Batallionen

Die Strasse frei dem Sturmabteilungsmann

Es schau'n auf's Hackenkreuz voll Hoffung schon Millionen

Der Tag fur Freiheit und fur Brot bricht an

Zum letzen Mal wird nun Appell geblasen

Zum Kampfe steh'n wir alle schon bereit

Die Knechtschaft dauert nur mehr kurze Zeit

Die Fahne hoch die Reihen fest geschlossen

S. A. marschiert mit ruhig festem Schritt

Kam'raden die Rotfront und Reaktion erschossen

Marschier'n im Geist in unsern Reihen mit [26]

 

*  *  *

 

Маринка сидела в «Одноклассниках». Скучно, блин! Одни и те же рожи, одни и те же сообщения. Ну, а куда деваться? После той памятной прогулки мать посадила её под домашний арест. А чтоб арестантка сильно не скучала – выдала ей ноутбук. Мать, всё-таки…

Марина Георгиевна Валькова привычно прошвырнулась по своей домашней странице скучающим взором, думая, как бы ей удрать из дому поудачнее. Кинула небрежный взор на список друзей, не ожидая изменений. Что это?

Мигало сообщение.

– И кто это у нас, интересно? – хмыкнула Маринка.

– Опа! – это было и в самом деле интересно.

– Германия, Стас Груббер… Ни хренасе!

Открыла, торопясь, страницу вышеозначенного Груббера. В этом уже была интрига. А вот и он сам – действительно, немец. С фотографии на нее смотрело волевое лицо блондина лет тридцати трёх – тридцати пяти. Только взгляд был какой-то не бравый, а скорее – усталый.

«И почему Стас, если он Груббер? – почему-то подумала Маринка. – Почему, например, не Ганс? Странно все это. И почему немец залез в российскую социальную сеть?»

Открыла сообщение:

«Здравствуй, Марина! Я долго пытался завязать контакты со своей роднёй, но после плена потерял все ваши реквизиты. Если ты и вправду дочь Андрея Валькова и внучатая племянница Влада Безуглова, то я твой дядя. Меня зовут Станислав. Я тоже Безуглов, но при натурализации в Германии взял девичью фамилию матери. У меня здесь свой бизнес, живу в десяти километрах от Бонна в Сент-Августине. Как у вас дела?»

И тут неожиданно Маринку охватила злость. Ах, родственничек? Хорошо, значит, за граничкой устроился? Ей самой было непонятно, на что она бесится. Видимо потому, что начинала свою жизнь в солнечной Италии, а теперь зябнет в промозглой заснеженной России, далеко от моря, и креветок ей приходится есть замороженных, и овощи все здесь мелкие – и лук, и картошка, и морковь… И пицца здесь неправильная. И вообще всё не так… И небо серое.

Взяла и от злости ли, от скуки ли, – написала ответ: «Дела хреновые. Прабабка сдохла. Бабка скоро сдохнет. Мать ищет бабки. Пока, больше не пиши!». И решительно удалила контакт… Матери решила ничего не говорить, а потом и вовсе забыла о каком-то наглом немецком дяде.

 

*  *  *

 

А мать её действительно искала бабки. Можно было, конечно, дать объявление в газеты, в Интернет – типа, поможите, люди добрые, кто чем могёт! Но не верила Ирина в людскую доброту. Да и мать её – шестидесятилетняя баба, а не младенец со щенячьим взором, которого обычно просили спасти от почти неизлечимых хворей в газетах и Интернете. Кому нужна её жизнь, кроме неё, дочери, Ирины? Даже Маринке наверное, не нужна… Воспитала дщерь, ничего не скажешь… В пору хоть в монастырь на старости лет идти заместо папочки… Там хоть стакан воды перед смертью подадут… А от козы этой вряд ли дождёшься.

Варианты с кредитами отпадали. С продажей машины – тоже. Оставался действительно такой расклад – пустить с молотка бабкин дом. А через год – снос. И светят две квартиры. И что делать?

– Ну, положим, продам, – рассуждала Ирина, сидя на кухне и как обычно нещадно смоля одну сигарету за другой. – Ладно. Получу рублей [27] четыреста-пятьсот. Влада сплавлю к его продавщице. И, выходит, почти подарю каким-то уродам, у которых вовремя нашлись деньги, две благоустроенные квартиры. А потом бабенция возьмёт и вышвырнет дядечку на улицу? Кто его с таким характером долго терпеть будет? В бомжи что ли его? Заслужил, может быть, конечно, за то, что Геворга убил. Но, однако – именно мать рассказывала, что это он, Влад, вернувшись с зоны, вытащил её батьку с улицы, где он уже почти загибался. И что – одного дурака мало, а ещё и второго психа в квартиру пустить? Чтоб грызлись как пауки в банке? Терем-теремок какой-то получается.

В момент особо тяжёлого раздумья у Ирины зазвонил телефон. Звонила её старая подружка – ещё школьная – Юля Зуева. Иринка, увидев её имя на экране своего навороченного айфона, усмехнулась. Опять вспомнила анекдот, вычитанный где-то с год назад в Инете. Там, в жанре скетча весьма игриво описывалась ситуация, как какая-то рекламная компания присылала письма девушке с именем и фамилией Юля Зуева и регулярно допускала нецензурные опечатки. Ну, что поделаешь, если на клавиатуре буквы б и ю, а также з и х стоят рядом? Так ведь, и характер у Юлечки соответствовал опечаткам. Про себя Иринка после того скетча Юльку по-другому и не называла. Но общалась. Анекдот и скетч заключался ещё и в том, что Юля Зуева была племянницей первого мужа той самой Зуихи, к которой в своё время уходил её папа…

Юля Зуева переплюнула даже свою невестку по степени цинизма. Гуляла так, будто жила на свете последний день. Мужиков, попросту говоря, коллекционировала поначалу, а потом сбилась со счёту и стала блудить просто так, для удовольствия. Мужики вокруг Юленьки так и вились, но менялись чересчур быстро – переспать пару раз были все горазды, но никто почему-то не хотел заводить с ней более долгих отношений. А Юльку, похоже, это вполне устраивало. И ведь, надо же – хоть бы раз залетела, или заболела чем? Замуж тоже не собиралась. Всё ей было как с гуся вода.

– А ведь и смотреть то не на что! – ухмыльнулась Ирина своим мыслям, беря трубку. Пигалица, метр с кепкой, пищит как мышка, задница толстая, грудей почти и нет. Кубышка – и смотри-ка… Родные волосы у Юльки, как ещё по школе помнила Ирина, были какого-то неопределённого серо-русого оттенка, но она упорно перекрашивалась в блондинку и добилась своего – стала каким-то маргинальным, карикатурным вариантом Мэрилин Монро. Писклявый, суетливый, расфуфыренный цыпленок – бэби тунайт.

Вот и сейчас, Ирина внутреннее вся сморщилась от предчувствия, что придётся выслушивать Юлькин экзальтированный фальцет. А куда деваться? Ведь никто не звонит, когда ей тяжело – только вот эта дура догадалась…

– Ой, Ириша, привет! – естественно, пронзительно запищала Юля, и Ирина машинально отнесла трубку подальше от уха, чтобы не перенапрягать перепонки. – Я так тебе сочувствую, так соболезную! Как мама?

– Плохо, – мрачно ответила Ирина. – Нужны бабки. Десять тысяч баксов.

– Ой-ой-ой! – расчувствовалась Юля. Что ни говори, а по-своему она была подругой довольно преданной и в чём-то даже доброй – пока не выпивала. А если спиртное проникало в её цыплячье горло, становилась демоном – хоть святых выноси!

– Так что ж ты, дурочка, иди к своему начальнику! – взволнованно распищалась Юля. – Чё – Ковальчук у тебя разве не мужик? Или не стоит уже у него? Уж ради мамки-то родной можно! Хватит тут мне целку разыгрывать! И мужик-то такой видный, представительный… Не то что наш… – тут она фыркнула… – господин Припусков…

Юля работала как раз в фирме по поставке медоборудования. Хозяин её был действительно, человек со странностями. И звали его не по-людски – Лотарь… Девки на работе за глаза называли его лодырем. Вот ведь, работала у предков фантазия – так назвать русского человека!

Ну, конечно – Ирина мысленно горько усмехнулась – Юлька как и всегда предложила «передний» вариант. Все её предложения не поднимались выше пояса. А что, кстати, собственно, делать в данной ситуации? Может в этом и была та самая суровая и вонючая, но сермяжная русская правда? Да и только ли русская? В Италии, в конце концов, было то же самое…

Юля ещё что-то взволнованно пищала, но Ирина её уже не слушала. Нужную информацию она уже получила. Просто, наверное, без этого, Юлькиного звонка, не смогла бы решиться. А у Юльки – всё просто. Дала кому надо – отряхнулась и пошла себе по жизни дальше, как говорится, широкой походкой от бедра. А, может, так и надо? Во всяком случае, вариант был действительно надёжный.

– Юлька, меня вызывают по другой линии! – быстро нашлась Ирина, хотя Юлька что-то продолжала щебетать. – Извини, я тебе перезвоню! – с облегчением вырубила контакт. Встала, прошлась по кухне. Подошла к кухонному шкафу, достала призаначенную бутыль виски, налила себе сразу полный стакан. Жахнула. Закурила. Алкоголь расплылся по жилам. Теперь она чувствовала себя гораздо увереннее. Бабки? Найдём!

Зашла в ванную, поглядела на себя в зеркало. Породистая, рослая и фигуристая баба. Чувственные губы, выразительные ярко-синие глаза. Пышные пепельно-русые волосы. По-прежнему высокая, пышная грудь. Длинные красивые ноги. Что ещё, как говорится, для счастья надо? Куда ты денешься, господин Ковальчук, Константин, свет, Николаевич? Я – Ирина Валькова, а не какая-то мышка-норушка Бля Хуева – пучок пятнадцать копеек!

Открыла свою записную книжку, нашла сотовый шефа. Давно уже с ним не созванивалась «не по делу». Может, и правильно. У них всё было по-деловому, как у настоящих деловых людей. Она предложила ему своё тело для устройства на работу. Он её принял. Дальше она стала показывать свою квалификацию. И он по-честному платил ей хорошую зарплату за её хорошую работу. Но… Это была только зарплата. Ирина неожиданно вспомнила старый советский фильм – а их сейчас стали часто гонять по телеку. Там, ныне уже покойный, Папанов кричал своему проворовавшемуся (и уже тоже покойному) зятю-Миронову: «Чтоб ты жил на одну зарплату!». Наверное, в России нет страшнее проклятия. И опять пришла пора пускать в ход самое проверенное оружие…

Тяпнув ещё вискаря для храбрости, Ирина набрала номер Ковальчука. Долгие гудки. Не отвечает, сволочь… Может, её сегодня уже кто-нибудь опередил? Скорее всего…

Ирина ухмыльнулась, закурила ещё одну сигарету. Сама не заметила, как слёзы растеклись у неё по щекам, размазывая по лицу дорогую косметику. Ну, конечно, надо было раньше догадаться. На часах – пол-одиннадцатого – и Константин Николаевич коротает время явно не в кругу семьи!

Раздался звонок. Ирина смахнула злые слёзы, и торжествующе улыбнулась. Попался, голубчик! На проводе был сам господин Ковальчук.

– Ирина? – голос Ковальчука звучал весьма взволнованно. На заднем плане слышались какие-то голоса, звенели бокалы и вилки. Значит, действительно где-то гуляет.

– Ты звонила мне? Я почему-то ждал твоего звонка. Я знаю – тебе плохо, – по голосу начальника Ирина догадалась, что Ковальчук уже пьян. Что ж – тем лучше для неё.

– Да, мне плохо, – вполне искренне всхлипнула Ирина. – Я в почти безвыходной ситуации.

– Мне рассказали, – хмыкнул пьяный голос. – Приезжай! Приезжай как можно скорей! Я тут один, и мне скучно и одиноко…

– Где вы?

– Суши-бар «Голодный самурай», – ответил Ковальчук. – Тебе вызвать такси?

– Да! – помедлив, ответила Ирина, и решительно продиктовала шефу свой адрес…

 

*  *  *

 

Ковальчук встретил её у входной двери в суши-бар. Был он уже, действительно, весьма в кондиции – галстук набекрень, рожа красная, глаза – дикие. Но при этом старался оставаться денди. Как истинный джентльмен, изогнулся дугой и принялся лобызать Ирине ручку. Та машинально-брезгливо её отдёрнула.

– Фу-фу, – почти неосознанно копируя дочь, протянула она, усмехаясь. – Что ж вы так, Константин Николаевич?

– А вот так! – с каким-то мальчишеским задором воскликнул пьяный шеф. – Да, я – пьян. Бух! В стельку. Неужели ж нельзя напиться мне хоть раз в месяц как нормальному мужику?

– Но вы же все-таки директор крупной фирмы, солидный, деловой и семейный мужчина! – сделав ударение на предпоследнем слове, протянула Ирина, ведомая в бар.

– Осторожно, не споткнитесь! Ступенька!

– Это я должен так говорить! Это моя р-реплика! – бормотал Ковальчук. – Эх, б… эх, блин! – все-таки старался держаться и при Ирине не проматерился, хотя и весьма хотел. – И угораздило ж меня сегодня…

– Что такое? – Ирина уже с интересом смотрела на своего, обычно всегда выдержанного, холодно-рассудительного, вальяжного босса, будто не узнавая.

– Да, случилось тут одно… – пробормотал Ковальчук, усаживая гостью за стол и щелчком пальца подзывая «человека».

– Да что случилось-то? – допытывалась Ирина, но шеф её только отмахнулся.

– Половой! – кричал он на весь суши-бар. – Абсента! Сакэ! Креветок! Суши! Всего по всему нам… – замахнул стопарь, стоявший на столе и, неожиданно поперхнувшись, закашлялся. Ирина осторожно постучала его по спине.

Теперь временем вокруг ковальчуковского «дастархана» уже вовсю суетились услужливые «человеки». Поменяли закиданную бычками пепельницу на новую, и заляпанную объедками суши, вином и сакэ скатерть – на чистую, накрахмаленную. Вмиг уставили её всевозможными судками с креветками, кальмарами, роллами, суши и прочей восточной дребеденью. Чувствовалось – барина здесь видят частенько. Значит загадочное «одно» случается не в первый раз…

– Угощайтесь Ирина Андреевна! – шеф широко обвёл рукой застолье. – Вина, абсента или сакэ?

– Мне вина!

– Ну, прозит! – он замахнул рюмку сакэ, тут же налил себе новую. Ирина чуть пригубила вина, взяв с блюда креветку, стала медленно, нехотя её грызть. Восточную кухню она не любила. Просто креветки – ещё туда-сюда – к ним она привыкла ещё в Италии. Несерьезно всё это. Какая ж это закуска для здорового русского мужика? Который ещё явно намешал…

– Может быть, вам пора остановиться, Николай Константинович?

– Не! – капризно отмахнулся шеф. – Не забывайтесь, Ирина Андреевна, – он полушутливо пригрозил ей пальцем.

– Вообще-то мы не в офисе, мистер босс! – вспыхнула Ирина. – Если хотите указывать на субординацию – то пожалуйста – будем видеться только на работе, – она уже порывалась встать, но Ковальчук облапал ее, стал покрывать жадными поцелуями руки, плечи, грудь.

– Прости, Ириша, прости! – бормотал он полубессвязно. – Просто мне так хреново…

– Вам просто обязано быть хреново, – сдержанно отбиваясь от шефовых домогательств, процедила Ирина. – Столько намешать… Тише вы, люди смотрят!

– Плевать я на них хотел… Люди… Это разве люди? Это – че-ла-веки…

Дело явно шло к скандалу. Кое-как Ирина уломала назюзюкавшегося и начинающего буянить барина прервать застолье и продолжить его в более интимной обстановке…

 

*  *  *

 

Проснувшись на следующее утро, Ирина не сразу поняла, где находится. За большим панорамным окном шумели сосны, тихо жужжал кондиционер. Она была не дома. Голова слегка гудела.

– Ах, ну да… – вспомнила она вчерашний вечер и чуть горько ухмыльнулась. Голая, мятая, расхристанная… Ещё и с бодуна. Шеф так и напоил её вчера… На постели его рядом не оказалось, но ещё теплая вмятина на дорогой шёлковой простыне указывала на то, что птичка покинула своё гнездышко не столь уж и давно. Это было хорошо. А то ещё, неровён час уедет, оставив записку с поцелуйчиками и завтрак на столе. Поцелуйчики уже были, а без завтрака она вполне могла обойтись. Не завтракать она сюда приехала…

Кое-как собрав с пола раскиданные шмотки, Ирина оделась, выбежала из спальни. Спустилась на первый этаж ковальчуковских загородных апартаментов. Ирина знала, что у её шефа и его жены – давно уже гостевой брак, и та проживает в другом – впрочем, не менее великолепном, чем этот, – коттедже…

Прошла в столовую, по площади не уступавшую, наверное, их совсем не маленькой брежневской «трёшке». Массивный стол полированного испанского дуба на этих просторах выглядел совсем небольшим и скромным, хотя вряд ли бы поместился в их девятиметровую кухню. Ковальчук сидел за бутылкой виски, небрежно накинув халат на голое тело. Завтрак аристократа…

– Доброе утро! – улыбнулась ему Ирина. Тот, не отвечая на приветствие, медленно повернул к ней голову. Породистая крупная голова, увенчанная седой (по-американски – не пегой, а именно белой) и по-прежнему пышной шевелюрой. Чем не аристократ? Но глаза – пустые. Указал ей на бутылку.

– Похмелись! – хрипло проговорил он.

– Ладно! – Ирина подошла к столу, налила себе, налила Ковальчуку. Выпили. Ковальчук продолжал молчать, тупо уставившись в одну точку. Ой, наверное, башка у него трещит – подумалось Ирине. Переборщил, батенька. И как с ним теперь разговаривать? Но заводить деликатный разговор издалека не пришлось. На столе лежал конверт. Шеф молча протянул его Ирине. Та, уже не думая о всяких приличиях, схватила его – стремительно, жадно. Ковальчук с усмешкой наблюдал за ней. А Ирина, не обращая на него внимания, раскрыла конверт, в нетерпении пересчитать. Неужели вся сумма? Ой, мамочка…

Пересчитала сотенные долларовые купюры. Пересчитала во второй раз. В третий. Нет. Чудес на свете не бывает. В конверте лежала тысяча долларов.

– Но мне же… мне нужно десять… – пролепетала Ирина.

– Я знаю, – кивнул шеф. – Ты мне вчера ночью все уши про это прожужжала. Но тебе не кажется, что с моей стороны это и так весьма щедро?

– Но… но ведь что вам стоит-то? – Ирина чувствовала, как на глаза наворачиваются слёзы. – Ведь мне очень-очень надо. Ведь вам же нетрудно… А я отработаю их… как хотите, отработаю…

– Вчера, если б не ты, я бы заказал себе девку из эскорта и заплатил ей максимум сотню-полторы баксов. Заметь – девку из хорошего элитного агентства, не уличную соску, а настоящую профессионалку. Твою услугу я оценил гораздо выше. Потому что я тебя уважаю и ценю. И я сочувствую твоему горю – искренне, как человек. Но, понимаешь, дорогуша, я не просто человек – я – капиталист. Если я начну расшвыривать по десять тысяч баксов каждой тёлке, которую трахнул, то попросту вылечу в трубу…

– Вы… вы! – Ирина захлебнулась рыданиями. – Вы – сволочь! Вы – паразит!

– Поаккуратней с выражениями, Ирина Андреевна! – в голосе Ковальчука зазвучал металл. – Ещё неизвестно кто из нас паразит. По-моему это вы, сударыня, изрядная паразитка. Сидите в тёплом офисе или летаете по курортам за счёт фирмы. Ведь не кувалдой машешь, а, подруга дней моих суровых? Я плачу своим сотрудникам хорошую зарплату. Ты получаешь тысячу долларов в месяц. За три года, которые ты на меня работаешь, вполне могла и скопить на чёрный день… Дура ты. Это и отличает тебя от умных людей, которые всегда думают о завтрашнем дне. Вот почему хозяин – я, а не ты. А ты – офисный планктон.

Ирина уже не просто рыдала – ревела белугой, уткнувшись лицом в колени. Ковальчук, видимо поняв, что переборщил, потрепал её по плечу.

– Ну-ну, хорош, – немного смущённо пробормотал он. – Ну, не сдержался, извини. У меня тоже накипело. Думаешь у тебя одной проблемы? У всех свои беды, девочка моя… Иди, умойся и поезжай домой. Успокойся. В понедельник жду тебя на работе. Подготовлю приказ, чтобы тебе выдали пособие на смерть бабушки. Так что, считай, что получила двойную премию. Но большего, извини, дать не могу.

– Иди ты со своими премиями, козёл! – Ирина швырнула конверт ему в лицо. – В понедельник, если я и приду на работу, то только чтобы уволиться. Я… я лучше на панель по-честному пойду и заработаю, чем так унижаться!

– Козёл говоришь? – Ковальчук почесал подбородок как Дзержинский в анекдоте. – Может быть. Увольнение я тебе, конечно, подпишу, ты – человек свободный. Тем более что в скором времени я и так всех вас уволю… Мне придётся свернуть бизнес.

– Это… это почему? – новость настолько ошеломила, что она на минуту забыла о своей обиде.

– Ну, я же козёл! – саркастично рассмеялся Ковальчук. – Вот и по кочану! А вы все не знаете, суки, бляди, какая у меня беда!!! Рассказать? Тебе рассказать? С чего я вдруг забухал, почему я закрываю контору? А? Ни хрена ты не знаешь, дура! А у меня сын в Лефортово загремел! Я уже московским адвокатам перевел не десять – а пятьдесят тысяч долларов! И это ещё не предел! И ты с меня ещё клянчишь!!!

– Ваш сын? – Ирина изумлялась всё больше. – Эдик?

– Эдик, Эдик! – в сердцах выкрикнул Ковальчук. Руки его дрожали, когда он наливал очередную дозу вискаря. – Эдик-педик!

– Ну, зачем же вы так про сына-то? – теперь настала пора Ирины успокаивать босса. Вот ведь как вышло. И ведь молчал, никому словом не обмолвился. Не зря говорят – богатые тоже плачут…

– А потому что он подставил меня как последний шакал! Я ему дал всё! Он учился в элитной английской школе, жрал, гадёныш, на серебре! Я устроил его в Бауманку, а знаешь, сколько стоит сейчас там учиться? Ведь он же не голодранец! – в порыве гнева Ковальчук сыпал обидными словами, даже и не думая, что рядом сидит как раз таки голодранка. – А этот негодяй связался с нацболами, вместо того чтоб учиться! Политический режим его, видишь ли, не устраивает! Укусил руку, которая его вскормила. Ну, ладно, я этого засранца, конечно, вытащу, денег у меня на это хватит. Но репутацию он мне похерил – окончательно и бесповоротно.

– Это почему?

– А потому, что партбилет на стол я уже выложил. Из «Единой России» меня вежливо попросили.

– Ну и что? – продолжала недоумевать Ирина. – Зачем они вам, с вашими деньгами? И как раз не надо закрывать бизнес в такой ситуации, а расширять…

– Глупая всё-таки ты баба, – горько рассмеялся господин Ковальчук. Он нервно закурил – жадно затягивался дорогой гаванской сигарой, давился дымом, как зэк окурком Беломора. – Неужели ты не понимаешь, что на бизнесе отныне будет поставлен жирный крест? Передо мной уже начали захлопывать двери. Мне уже звонили из налоговой. Так что, если увольняешься – тебе же легче будет. Скоро нагрянет проверочка – ночевать на работе будете. Такая пойдёт свистопляска! А смысл? Всё равно, в итоге все окажетесь на улице. Ладно. Специально для тебя устрою сокращение штатов, чтобы ты получила выходное пособие. Ещё два месяца будешь получать зарплату в размере должностного оклада. Видишь, как я о тебе забочусь.

– Ну, а вы? А вы что будете делать? – Ирина уже забыла о своих бедах, понимая, что здесь совершенно другой масштаб трагедии.

– Что? А ничего! Бизнес закрою после проверочки, раньше уже не успею. Муторное это дело, Ирина Андреевна, всякие там Америки открывать и закрывать. А ведь как хорошо было бы – закрыться уже в понедельник и повесить табличку: «Райком закрыт, все ушли на фронт». Хрен там. Войны вроде нет. Не объявлена – но идёт…

– Да что же ваш сын такого натворил? – Ирина плохо разбиралась в политике. Когда по телевизору начинались новости, она, как правило, переключала канал на развлекуху. И в Интернете их тоже игнорировала. – Он ведь у вас такой… Я же его видела, он приходил в офис. Он такой интеллигентный, культурный, вежливый, в очках… Какой же из него преступник?

– В-вежливый? – шипел, не в силах успокоиться Ковальчук. – В очках? Интеллигент? Вшивый интеллигент! Выучил змеёныша на свою голову! Я в своё время работал на стройке и на теплотрассе. Экономический институт заканчивал заочно. На БАМе был! Армию прошёл от звонка до звонка! Всё своё заработал сам! Налаживал связи, торговал при Горбаче всякими бирюльками на рынке, джинсы на кухне варил, кун-фу и порнуху крутил на видаке – вход – рубль с рыла… Вот так я начинал! С нуля. Пускался во все тяжкие! Ночей не спал! А этот – рос на всём готовом! Ему всего-то и надо было – отучиться и преспокойно валить на Запад, работать крупным специалистом где-нибудь в «Дженерал Электрикс» и в ус не дуть. Радоваться свободе. Эх, чёрт, продешевил я, деньги на Оксфорд пожалел… Мамаша, видишь ли, хотела, чтобы он был поближе к дому! Лучше б сидел себе, змеёныш, дальше в Лондоне! А что он натворил? Что натворил? Нет, он никого не убил, никого не ограбил, не изнасиловал. Лучше б это! Лучше б это, понимаешь! За это бы меня из партии не попёрли! Посочувствовали бы только – у самих сынки те ещё. Так ведь нет – привлечён и арестован за призыв к насильственному свержению существующего строя! Он же у нас – идейный! Карамазов, мать его за ногу! А ведь я в Думу – понимаешь – в Думу собирался!!! – тут Ковальчук сам уронил голову на волосатую крупную руку и затрясся в беззвучных рыданиях.

Ирина встала. По своему женскому опыту знала, что утешать плачущего мужчину бесполезно. Сам же потом не простит, что она видела его в минуту такой слабости. Она уже уходила, как услышала сиплый от слёз голос Ковальчука:

– Деньги-то возьми!

 

*  *  *

 

Ковальчуковы деньги Ирина так и не взяла. И в понедельник вообще на работу не вышла. Просто – не вышла. На звонки с работы не отвечала. Не вышла и во вторник. Звонки с работы прекратились. На её симке была услуга – оповещение обо всех транзакциях на зарплатной банковской карте. Очень удобная вещь. Сидя дома, узнаёшь – поступили деньги или нет.

В среду деньги поступили. Ирина поняла, что она уволена. Без всяких заявлений – никаких консультаций, никаких испытательных сроков, как говаривал Квентин Тарантино – просто развод, и всё. Но легче не становилось. Ковальчук сэкономил на её увольнении – на счёт поступило всего сорок тысяч. Деньги, по нынешним временам, вроде и не плохие – но, это как поглядеть. Хватит на два месяца экономной жизни. И всё. Действительно – выходное пособие.

Каждый день Ирина ездила в больницу, навещать мать – но та из комы по-прежнему не выходила. Надо было что-то срочно предпринимать…

В четверг вечером опять позвонила Зуева.

– Ой, Иришка, а ты что – с работы уволилась? – с места в карьер заверещала она. Ирина ухмыльнулась – сука-Юлька, она ж общается с бабами с её теперь уже бывшей конторы…

– Я тут с Машкой случайно в магазине встретилась, – тут же обосновала свою осведомлённость об Ирининых делах Зуева. – Что случилось-то? С шефом покусалась? Ну, ты и даёшь!

– Ладно, хватит об этом! – прошипела Ирина. – По вашей, сударыня, милости я теперь безработная! Можешь поздравить!

– Ну вот, теперь и я виновата! – ещё пуще распищалась Юлька. – Да как ты умудрилась-то вообще? С таким мужиком раскусалась!!!

– Говно он, а не мужик. Проехали! – Ирина уже хотела нажать на сброс, но Зуева не унималась.

– Ой, дурочка ты моя! Бедная моя! Ладно! Я со своим поговорю, может он поможет чем… Он – дурак-дурак, а иногда возьмёт – и выкинет деньги просто так. С дури!

 

*  *  *

 

На следующее утро Ирина уже сидела в приёмной господина Припускова. Секретарша – пожилая, мужеподобная женщина гренадёрских статей, чем-то напоминавшая няню гламурных рублёвских дур-блондинок из популярного скетч-шоу, недобро посматривала на неё, нащёлкивая по клаве.

– А чё вы припёрлись-то в такую рань, девушка? – наконец, сипло пробасила она.

– Лотарь Пи… пи…

– Пипинович! – с усмешкой подсказала секретарша. – Нашего директора зовут Лотарь Пипинович [28], да будет он вечно жив, здоров и могущественен!

– Лотарь Пипинович, – слегка покраснев, ответила Ирина, теряясь под пронзительным стальным взглядом маленьких и колючих глаз. – Мы с ним вчера разговаривали, и он назначил мне встречу на полдесятого…

– Ах, на полдесятого! – коротко хохотнула секретутка и продолжила свой набой.

Время, тем временем, извините за тавтологию, шло. Часы показали десять, одиннадцать, двенадцать, полпервого… Господина Лотаря Пипиновича Припускова, да будет он вечно жив, здоров и могущественен, так и не было. Пробило тринадцать о-клок. Мужеподобная секретарша оторвалась от клавиатуры, включила чайник, заварила себе «Доширак» и, смачно хлюпая змеистой лапшой, принялась обедать.

– Приятного аппетита! – не сдержалась Ирина. Её саму уже мутило от голода. Может быть впервые в жизни – не считая того эпизода с Ковальчуком – ей было очень тошно и мерзко.

– Угм! – откликнулась секретарша. Прожевав очередной ком корейского чуда, она, наконец, обрела членораздельную речь и выдала:

– У вас что-то серьёзное, наверное?

– Да! – кивнула Ирина.

– Ох, деточка! – вздохнула секретарша с явным сожалением. – Шли б вы отсюда, пока оне не припёрлись…

– Это почему? – вскинула брови Ирина.

– Ладно, это я так… – секретарша заварила себе кофе из пакетика. Ирина отвернулась.

– Тут недалеко есть хорошее кафе, – будто издалека услышала она. – Сходили бы, перекусили…

– Спасибо, я на диете, – холодно отозвалась Ирина. – Я лучше дождусь.

– Ваше дело, – пробормотала секретарша, прихлёбывая свою бурду. – В принципе – верно. Он ведь когда угодно завалиться может. Но имейте в виду – у меня рабочий день только до шести, и не секундой больше! Ровно в шесть я ухожу и вас, милая моя, отсюда выгоню. Я приёмную под охрану сдаю, между прочим! А ваши личные дела с господином Припусковым меня не касаются!

– Но ждать-то мне его пока здесь можно? – Ирина чувствовала, как стервенеет с каждой минутой. Какая стерва! Мегера, мать её! Старая, безобразная – и вредная… Она всерьёз пожалела, что не захватила с собой из дома бутерброды. Ох, мамочка! А ведь мама каждое утро, провожая её на работу настойчиво совала ей свёрток с бутербродами или пирожками, а она ещё отмахивалась – мол, какие ещё пирожки… У них на работе было не принято приносить обеды из дому. Помнится, как-то раз, послушалась маму, взяла с собой еду из дому – и, поедая мамину снедь на рабочем месте, натолкнулась на холодно-недоумённый взгляд Ковальчука, как раз шедшего через офис на обед. В тот день он ничего не сказал. Но на следующее утро вызвал к себе и, взяв её за пуговицу на кофточке, тихо, проникновенно спросил:

– Вам что – не хватает денег, Ирина Андреевна? У вас какие-то проблемы? Вас не устраивает зарплата? Вам не нравится здесь работать?

– Нет, что вы Николай Константинович, – растерялась Ирина. – Мне всё здесь очень нравится! Меня всё устраивает!

– В таком случае не позорьте нашу марку и не жуйте за рабочим столом! – жестко ответил Ковальчук. – Я считаю это свинством. Я плачу вам немаленькие, я бы даже сказал – нехилые денежки, милая моя Ириша, – тут он погладил её по коленке, как бы намекая на ту ночь, после которой она и устроилась на работу. – Будьте добры, соответствуйте нашему уровню. Этажом ниже находится прекрасное бистро с очень большим выбором горячих блюд. И все мои сотрудники – ходят обедать туда. Как белые люди, а не какие-нибудь китайские засранцы, хлюпающие свою лапшу на корточках у станка! Вам понятно?

– Да, Николай Константинович! Извините, больше не повторится, – покорно кивнула Ирина. В душе её тогда кипела злоба на мать с её старорежимными замашками. Досовала свои бутербродики! Опозорила! Вернувшись домой, Ирина матери устроила скандал. Мать покорно выслушивала обидные, резкие слова дочери, съёживаясь после каждого слова. А Ирина всё не унималась, продолжая добивать её. Всего наслушалась Галина в тот вечер. И про свою совковость, и про свою отсталость от современной гламурной жизни. Дошло уже до «лохушки». В этот момент из своей комнаты появился отец.

– Хватит уже! – резко гаркнул он – давно так ни на кого не кричал.

– А тебе чего? – скривила презрительно рот Ирина. – Иди к себе и засохни!

– В своё время засохну. Не тебе решать, – спокойно парировал Вальков. – А ты, чем зря на мать да отца орать, в офисе у людей поспрашивай – кому это прекрасное бистро принадлежит? – и, не вступая более в дебаты, ушёл к себе и захлопнул дверь.

На следующий день Ирина действительно осторожно поинтересовалась – кто хозяин бистро, в котором она обязана обедать, чтобы не ронять честь фирмы? Истина обнаружилась быстро – бистро (опять извините за невольную тавтологию) было оформлено на супругу господина Ковальчука…

– Алименты за хозяина плачу! – усмехалась Ирина, в первый раз обедая в действительно превосходном, но уж очень дороговатеньком бистро… Бизнес-ланч – от двухсот рэ…

А вот сейчас мамины бутерброды или пирожки ей бы весьма пришлись кстати. Секретарша нахлюпалась лапши – и за приёмной, в офисе, где сидели простые смертные сотрудники, раздавалось примерно такое же, дружное поросячье хлюпанье… Похоже, господин Припусков или не выплачивал никому алименты, либо попросту не опускался до низменных проблем обеспечения своих сотрудников горячим питанием… А хорошо это или плохо, на фоне выжиги Ковальчука – Ирине было непонятно. Оставалось тупо и покорно терпеть – и ждать. Хотя бы до шести часов. И – будь, что будет…

– Девушка, – хотите бутерброд? – неожиданно услышала она. Она недоумённо воззрилась на секретаршу – та действительно протягивала ей бутерброд с варёной колбасой. Здоровый такой бутербродище – под стать хозяйке – трёхслойный, с зеленью, сыром, кетчупом, горчицей и майонезом…

– Спасибо! – Ирина, более не в силах терпеть муки голода, жадно впилась в еду. Секретарша, тем временем, сочувственно кивая головой, журчала чайником, наливая Ирине кофе…

– Вы, милочка, ешьте, не стесняйтесь! – бормотала женщина, – беру с собой на весь день, а бывает, что аппетит пропадает… Потом кошкам на улице отдаю…

К пяти вечера Ирина и секретарша стали подругами. Пили чай и кофе, поедали бесконечные бутерброды, припасённые тётей Леей – так она назвалась. Болтали о том, о сём… У тёти Леи семьи не было, родители уже умерли. Жила одна, в трёхкомнатной квартире, со своими собаками, кошками и попугаем Петрушей. Ирина о своих проблемах не рассказывала – слушала пожилую женщину. Потихоньку ей легчало – от рассказов про чёрного пуделя Жужу, белого кота Плюшу и проделки зелёного попугая. Как в песне про Красную шапочку, которую пела в старом советском детстве Яна Поплавская голосом Оли Рождественской…

Однако, ближе к шести вечера, тётя Лея опять стала становиться какой-то отчуждённой. Всё время поглядывала на часы. На вопросы стала отвечать односложно. Видно было – тётя ждать не могла дождаться заветного дед-лайна, чтобы уже сбежать к своему зверинцу.

«Выгонит! – поняла Ирина, – ей животные дороже людей!»… А может – и правильно? Папа Вальков довольно плохо знал свою дочь. Читала и она в своё время. В основном – бордовую книжку, которую ей подарил на день рождения дядя Влад. Называлась книжка «Турецкие сказки». Видно, когда дарил, то внутрь не заглядывал. А у турков сказки такие, что детям лучше не показывать! Емеля, допустим в сказке «По щучьему велению», приказывает, чтобы царская дочь в него влюбилась. А у турков Кельоглан [29] в сказке «Лентяй» делает ещё проще – приказывает, чтобы от него забеременела дочь падишаха. И – никаких проблем. Весьма, надо сказать, похабные сказочки [30]. Но была в этих сказках какая-то мудрость. И была там сказка с названием: «Человек – существо неблагодарное»…

На часах было без десяти шесть. Тётя Лея совсем поскучнела, обрела утренний суровый вид. Стала деловито собираться.

– Мне уходить? – несмело спросила Ирина. Но тётя Лея не успела ничего ей ответить, потому что в дверях раздался пьяно-весёлый голос.

– Л-леокадия Львовна! Леокадия Львовна! Вы уже нас покидаете?

– Явился – не запылился! – хохотнула тётя Лея, на деле бывшая Леокадией Львовной – не больше и не меньше.

На пороге стоял сам господин Припусков. Величественным, наподобие Ковальчука, он точно не был. Тощий, долговязый. С очень длинным носом. Настоящий Буратино. Но не просто буратинка, а богатенький…

Ледащее тело господина Припускова куталось в белоснежное пальто из высококачественной верблюжьей шерсти. Его кадыкастое горло увенчивал не менее белоснежный кашемировый шарф. За господином маячил ещё более высокий, но гораздо более массивный охранник, торопливо принявший на свои клешни пальто и шарф господина.

Разоблачившийся Припусков выглядел весьма экстравагантно. Торс его облегало игривое «боди» в мелкую сетку. Кожаные шорты, усеянные заклепками. Голые худые ляжки. Сапоги-ботфорты. Ирине сразу вспомнился фильм «Ты у меня одна!», где гомосек у гостиницы спрашивает Збруева: «А кто такой?». И клип Шуры – «Холодная луна»…

– А кто эта? – отвечая её мыслям, спросил господин Припусков, вперив блудливо-шаловливо-пьяный взор в новую посетительницу.

– Вас дожидается с девяти утра! – отрезала Леокадия Львовна. – Вы ж сами ей назначили на полдесятого!

– А-а-а! – господин Припусков кокетливо закатил подведённые глазки. – Припоминаю!!! Ириночка? Это вы и есть?

– Да, мы с вами вчера разговаривали…

– Ирен! – Припусков, как-то истерично хохотнув, потрепал Ирину по щеке. – Я ценю вашу пунктуальность. Но – полдесятого – это не значит утро! У вас такой приятный грудной голос, что я, разговаривая с вами, думал не об утре – а вечере!!! Так что вы пришли слишком рано. Впрочем, прощаю!!!

– Я могу идти, Лотарь Пипинович? – резко спросила тётя Лея – то бишь, Леокадия Львовна.

– Да, вы свободны! – небрежно махнув рукой, ответил Припусков. Ирина с завистью посмотрела ей вслед. Уходит… Никаких проблем. Потому что – уродина. Пойдёт к своим щенкам, кошкам и зелёному попугаю… Леокадия Львовна действительно собралась очень быстро и поспешно, будто из зачумлённого места уходя, кинула всё-таки какой-то робкий, сожалеющий взгляд в сторону Ирины.

– Пр-рысаживайтесь, мадам, – Лотарь Пипинович широким жестом указал на кожаное кресло, подошёл к вроде бы голой стене за своим рабочим столом и нажал куда-то. Раздалась мелодия «Янки дудл», и из стены торжественно выехал самораскрывающийся тайник-бар. Такой вот, новорусский «Сезам».

– Виски? Коньяк? Ликёр? – продолжал любезничать г-н Припусков. Сам он уже был хорошо подшофе и пить, по всей видимости, продолжал с самого утра, точнее, видимо, когда встал. Ирина слыхала о повадках таких господ – гуляют до утра, спят до обеда, похмеляются и приезжают в свои офисы к концу рабочего дня – проверить, как мелет мельница. Почему бы и нет? Ведь у них принято считать, что нормальный, хорошо налаженный бизнес – это тот, где всё идёт своим чередом, где все сотрудники исправно выполняют свои обязанности почти без всякого вмешательства шефа. У Ковальчука был совсем другой подход – сам он мог торчать на работе от зари до зари. Хотя, он был попросту трудоголик. Чего нельзя было сказать по г-ну Припускову.

Глаза у Лотаря Пипиновича были опухшие и красные, как у взбесившегося таракана. Ой, а ведь и где-то видела Ирина такие глаза, и слыхала такие речи. Ну, точно – папа-Вальков конца девяностых! Да уж. Бизнесмен бизнесмену – рознь. Ковальчук пахал сам и выкладывался на полную катушку и с сотрудников три шкуры драл. Но прожигателем жизни до недавнего времени его назвать было нельзя – и стал он на скользкую тропу алкоголизма исключительно из-за семейной трагедии.

По мистеру Припускову непохоже было, что он пережил какую-то трагедию. Судя по его фривольному прикиду и блудливым глазкам, развязным манерам, был Лотарь-Лодырь «стареющим юношей в поисках кайфа» [31]. Семьёй, по всей видимости, г-н Лотарь был не отягощён, как, видимо, и какими-то моральными нормами.

– Джульетта мне рассказала о вашей проблеме! – кивнул он сразу же, едва Ирина начала свою сбивчивую речь. – Что ж. Вашей беде можно помочь! Как раз, очень скоро, из Индонезии должна прибыть партия аппаратов искусственной почки. Представляете? Индонезия! Мы всегда её считали дикой страной. А там у каждого больного с ХПН [32] свой индивидуальный портативный мини-гемодиализ! Вот вам и дикари-с! Ха-ха! – Припусков деревянно, по-буратиньи хохотнул. И глаза его стали оловянными.

– Но, дорогая моя мадам Ирэна! Я – не филантроп, не толстовец и не адвентист секты седьмого дня. Вы это, наверное, уже понимаете?

– Да, да, – покорно кивнула Ирина. – Вы – в первую очередь бизнесмен.

– Фи, как скучно! – фыркнул Лотарь. – Милочка моя, вы говорите банальные вещи. Бизнес-пизнес – ой-ой-ой! Всё это ерунда, так же как и ваша проблема! Сон разума рождает чудовищ, вы это понимаете? Нет, вы не понимаете! Всё дело – в голове. Как вы подумаете – так и будет. Вы, вот я смотрю, просто заигрались в детскую игру «дочки-матери». Вы – вампир, милая моя! И теперь готовы идти на всё, чтобы ваша жертва не умирала, оставив вас без своих жизненных соков. Без неё вы загнётесь довольно быстро.

– Вы имеете в виду мою мать? – помолчав, спросила потрясённая Ирина.

– А кого же ещё? – хохотнул Припусков, упиваясь своим доморощенным психоанализом. – А вам никогда не приходило это в голову? Впрочем понятно… Ни Фрейда, ни Берна, ни Литвака, вы, сударыня, конечно же, не читали…

– Я совсем вас не понимаю… – окончательно растерялась Ирина.

– Да мне-то понятно, что вам ничего непонятно из того, что я говорю. Вот я, – он ткнул себя сухим пальцем в ледащенькую грудь. – В своё время я был наподобие вас. Затюканный с детства родителями, их системой воспитания, комплексами. В школе меня били. Издевались над моим именем-отчеством. И не только дети, но и учителя. Ну и что в итоге? В один прекрасный день и бедственную ночь, как говаривал старина Платон, я просто утопил Атлантиду своих страхов и встал по ту сторону добра и зла. И моя жизнь изменилась. Думаете, я не знаю, как меня называют за глаза мои же сотрудники? Знаю. Прекрасно всё знаю. И сам смеюсь с ними. Лодырь. Буратинка. Пидор. Хотя я не пидор, а бисексуал. Мальчик, девочка – какая, в жопу, разница?

– Что вы такое говорите, Лотарь Пи… – от подступившего страха Ирина опять забыла мудрёное отчество своего жутковатого собеседника.

– Пипинович, Пипинович! – с улыбкой покивал ей Лотарь. – Как говорит наша дорогая старая лесбиянка тётя Лея – да буду я вечно жив, здоров и могущественен!

– Она что – и вправду? – Ирина вся аж вспыхнула. То-то она так заботилась о ней, кормила бутербродиками… Вот, сука облезлая…

– А то стал бы я её на работе держать? – Припусков уже откровенно ржал, упиваясь ситуацией. – Да вы не переживайте, моя дорогая Ирэн Адлер! Насиловать она вас не станет. Хотя силы бы хватило. Верите или нет, но бицепсы у неё больше моих, хотя я вроде как бы и мужчинка!

Ирина не могла пошевелиться от липкого страха, который охватил её с головы до ног. Перед ней сидел настоящий форменный безумец. Ирина не разбиралась в психиатрии – шизофреник, параноик? Какая разница?

– Вы, видно считаете меня ненормальным, – угадал её мысли чересчур проницательный псих-капиталист. – Но вы неправы. Ненормален мир, в котором я живу. Ненормальны вы, моя дорогая Инесса Арманд. Вместо того чтобы радоваться, что ваша маман благополучно загнётся и оставит вам своё место под солнцем, вы готовы пуститься во все тяжкие, чтобы спасти её никчемную жизнь. А я – свободен. Свободен – понимаете? Поэтому я – господин. А вы – рабыня. Рабыня своих жалких, никчёмных и пустых страстей и привязанностей. Вы мне напоминаете хомячка. Он тоже суетится, всё время рвётся что-то делать, что-то припасать, засовывать за щеку. Когда его берут на руки, он начинает кусаться, чтобы его отпустили суетиться дальше. А куда он побежит, он и сам не знает. В итоге, хозяева не находят ничего лучшего, как купить ему колесо. И хомячок с удовольствием в нём начинает бегать. Смысл жизни найден. Вот и ваша жизнь проходит в таком хомячьем колесе. А хомячки, на самом деле никого не любят. И вы, на самом деле, свою мать не любите. Просто вам удобно, когда кто-то о вас заботится. А сейчас таковых людей больше нет. Хомячком быть удобно, не так ли?

– Я не понимаю, о чем вы говорите…

– Всё вы, госпожа Коллонтай, прекрасно понимаете! – опять хихикнул Лотарь. Было непонятно – пьянел он или нет, хотя уже успел опростать без малого бутыль вискаря. Но глаза его из оловянных уже стали свинцовыми, а речь с каждой секундой становилась всё более уверенной, наполненной – какой-то извращённой, непонятной, но весьма убедительной логикой. К сожалению, Ирина Андреевна Валькова академиев не кончала, и что такое софизм, конечно же, даже не слыхивала. Сейчас она сидела, как Бандерлог, очарованный змеиным танцем удава Каа. А удав Лотарь, похоже, был в ударе.

– Значит, хотите оставаться хомячком? – вопросил он. – Хорошо. Как говорил Козьма Прутков – хочешь быть счастливым – будь им. И, как говаривал покойный дедушка уже тоже покойного господина Гайдара, – царствие им Небесное, – что такое счастье, каждый понимал по-своему. Будет тебе счастье. Оживим твою дорогую мамашу. Но придётся отработать, дорогая моя товарищ Крупская!

– Что я должна делать? – наконец-то облегченно выдохнула Ирина.

– Ла-ла-ла-ла-ла-ла, Эммануэль! – напел Лотарь и глаза его неожиданно подёрнулись мечтательной дымкой. – Фильм, конечно же, смотрели?

– Да… – кивнула Ирина. Это уже было ближе к делу. Точнее – к телу, как сказал бы Остап Ибрагимович Бендер-бей. Но, хотя он и был сыном турецко-подданного, Ильфа и Петрова Ирина Валькова не читала.

– У нас в городе есть частный пансионат. Это заведение элитное. Хозяйку зовут мадам Лола. Завтра я вас с ней познакомлю. Вы готовы сняться в порнофильме ради жизни своей мамаши? Понимаете – хомячку положено брать за щеку…

– Да! – после долгого тягостного молчания ответила Ирина.

– Ну, вот и договорились, госпожа Сонечка Мармеладова! – улыбнулся сладенько Лотарь Пипинович.

Достоевского Ирина, конечно же, тоже не читала…

 

*  *  *

 

Со всей катавасией по поиску денег Ирина совершенно забросила дочь. А Марина регулярно стала прогуливать школу. Шлялась по улицам, магазинам, кино…

Темнеть стало довольно рано – дело шло к зиме. Но витрины светились, ярко горели рекламы – можно было гулять допоздна – никто её уже не контролировал. Сорвалась девчонка – и всё тут!

В один из таких вечеров, Марина, идя не спеша в сторону дома и поедая мороженое, вдруг заметила боковым зрением, что рядом, по дороге медленно едет машина. Маринка покосилась в ту сторону. Машина-то непростая. Чёрный лакированный «Брабус» с тонированными стёклами. Девчонка остановилась, вытащила из сумки телефон, будто хотела куда-то позвонить. Любопытство в ней разгоралось. Опа! Машина тоже остановилась. Маринка тупо тыкала в кнопки сотового, изображая, что хочет набрать номер, а сама пристально зыркала в сторону машины. Наклёвывалось приключение…

Из машины вышел человек. Долговязый. В белоснежном пальто. В тёмных очках, хотя стояла ранняя ноябрьская ночь. И уверенно направился прямо к Марине.

– Ты Марина Валькова? – спросил человек.

– Да. А чё? – грубовато ответила Маринка. Вот оно… Приключение. Откуда этот дядька знает её имя?

– Проедем, – предложил долговязый в пальто. – Твоя мать у меня в гостях. Она беспокоится о тебе. И как тебе не стыдно, девочка, так волновать свою маму?

– Серьёзно? – удивилась Маринка. – Неужто беспокоится?

– А как ты думаешь? – хохотнул деревянно долговязый человек… – Мать, как никак! Садись, дурёха, в машину!

 

*  *  *

 

Ирина в назначенный час на своей машине выехала за город. Частный пансионат так называемой мадам Лолы находился в коттеджном посёлке с игривым названием «Чудо-городок». Тут её уже ждали. На пороге здоровенного трёхэтажного, крытого зелёной металлочерепицей особняка её встретил тот самый крупногабаритный охранник господина Припускова – Вадик, как он представился. Проводил её внутрь.

Если бы она читала статьи Жданова о творчестве Анны Ахматовой, то назвала бы интерьер точно – смесь будуара и моленной. У лестницы, ведущей на верхние этажи, её ждала женщина. Чёрные как смоль, явно крашеные волосы. Чёрные ажурные митенки на руках. Ярко-красная кофта. Чёрная юбка.

– Вы – Ирина? – спросила женщина.

– Да!

– Очень приятно! Я – мадам Лола! Пройдёмте…

Ирина поднялась вслед за этой властной женщиной на второй этаж. Мадам толкнула какую-то дверь, и они с Ириной оказались в огромной ванной комнате. Здесь стояло сияющее джакузи.

– Примите ванну, милочка! – повелительно заявила мадам. – Раздевайтесь!

Ирина стала стыдливо раздеваться. Краем глаза она наблюдала за хозяйкой. Та, тем временем, достала из несессера одноразовый шприц и упаковку какого-то лекарства. Вобрала его в иглу, вспрыснула. Уловила Иринин взгляд и пояснила.

– Это – «Эфедрин». Подставляйте попочку!

– Зачем?

– Затем, что, когда вы займётесь своим делом, вам будет очень хорошо! – пояснила мадам. Подошла к Ирине и, более ничего не говоря, вонзила иглу в её податливую плоть. Ирина тихонько ойкнула.

– Терпи, казак, атаманом будешь! – хмыкнула мадам. Смазала уколотое место спиртом и, выходя из ванной комнаты, распорядилась: – Мойся – и принимайся за работу…

Ирина легла в джакузи и чувствовала, как экстаз стал обволакивать её. Больше она уже ничего не соображала…

 

*  *  *

 

Ирина чувствовала себя как сомнамбула. Её подняли из ванной, провели в какую-то смотровую. Жирный лысый гинеколог осмотрел её половые органы.

– Здорова! – констатировал он. Ирина только ухмылялась в ответ на манипуляции с её телом.

Тут же вбежали две щуплые китаянки. Щебеча что-то по-своему, они принялись умащивать тело Ирины благовониями, пахучими маслами, покрывать её косметикой.

– Ирина – вы готовы? – будто откуда-то издалека раздался властный голос мадам.

– Я готова… – послушно ответила Ирина. Она чувствовала себя куклой, с которой можно играть как угодно.

 

*  *  *

 

Ослепительный свет софитов залил Ирину, когда она прошла в съёмочную. И когда в ней появились двое здоровенных, мускулистых негров – даже не удивилась.

– Дубль один! – произнёс кто-то у неё за спиной. Негры подходили к ней всё ближе, вихляющейся походкой. Их фиолетово-чёрные тела лоснились. Похоже, они тоже были под кайфом.

«Будь что будет!» – пронеслось в голове у Ирины.

– Подождите, подождите! – раздался голос господина Припускова. – Вы забыли самое главное!

– Мама!

– Что? – Ирина слышала голос дочери. – Марина? Ты здесь?

– Мама-а-а!!!

Марина стояла рядом с нею. Одетая в костюм Красной Шапочки. И с ужасом наблюдала за всем, что происходило.

– Беги, дочка! – истошно завопила Ирина, пересиливая наркотический дурман.

– Да, мама!

– Стоять! – из-за двери выскочил телохранитель Вадик. Хотел скрутить Марине руки, но девочка была не так уж и проста. В своё время, в Италии, господин Джетто обучал её, совсем ещё малолетку, – приёмам айкидо. И вот сейчас они пригодились.

Чем больше шкаф – тем громче падает. Вадик упал очень громко. Марина, сверкая глазами как валькирия, расцарапала морду негра, который пытался её удержать, вырвалась и выпрыгнула в окно – прямо со второго этажа.

– Доча! – с надрывом кричала Ирина. – Беги к моей машине! Ключ зажигания на месте!!!

– Её надо остановить! – с пола поднялся Вадик, судорожно нащупывая пистолет. – Шеф – я шлёпну девчонку – и проблем не будет!

– Не нэ-эдо! – Лотарь Припусков повелительно вскинул руку. – Пусть бежит. Займитесь её мамашей…

 

*  *  *

 

Марина Георгиевна Валькова – или попросту Маринка – не зря начинала жизнь за границей. С пяти лет изучала айкидо. С семи лет – села за руль автомобиля. Эти навыки сейчас ей весьма пригодились. Она гнала по шоссе, в сторону города с бешеной скоростью – с одной только мыслью – доехать до Краснофлотской! До деда Влада. А кто ещё ей сейчас поможет?

Но была она, всё-таки, ещё ребёнком, и поэтому не думала о таких препятствиях, как, например, КПП на въезде в город. Тут ей, после того, как суровые автоматчики пустили предупредительную очередь в воздух, пришлось остановиться.

– А ну, вылазь! – хрипло пробасил дядя-мент, стараясь вытащить Маринку из машины.

Та истошно заверещала, отбиваясь:

– Не трогайте меня!!! Мою маму убивают!

– Где? – менты переглянулись.

– Если поедете со мной – я вам покажу!

 

*  *  *

 

Ехала Марина с ментами около часа – долго искала дорогу. Уехать – одно, вернуться туда, куда не хочешь – другое. Вломились в коттедж. Пусто. Только после долгих поисков нашли ещё тёплое, истерзанное донельзя тело Ирины…

 

*  *  *

 

– Куда тебя отвезти? – спросили менты. – По месту прописки?

– Нет! – всхлипывая, ответила Марина. – Отвезите меня на улицу Краснофлотскую!

Когда машина с мигалкой подъехала к дому Влада, тот напрягся.

– Вот, бляха-муха! – выругался он. – Теперь-то – за что?

Но из милицейского «бобика» ему навстречу выскочила Маринка.

– Деда Влад! Деда Вла-а-ад!!! – рыдала она, повиснув на нём. – Маму убили-и-и!!!

 

*  *  *

 

Господин Припусков видимо, действительно был очень свободным человеком. По показаниям Марины его вызвали в прокуратуру – и отпустили. Даже без подписки о невыезде. У него было железное алиби. Человек двадцать были готовы засвидетельствовать это.

Лотарь Пипинович Припусков напрочь отрицал своё знакомство с уже покойной Ириной. И знать – не знал, и видеть – не видел. Зуева подтвердила его показания.

Марина осталась жить с Владом.

 

*  *  *

 

Хмурым седым утром Влад поднял внучатую племянницу с постели.

– Пойдём, поможешь мне колодезь почистить! – сказал он.

Вычерпывали всякую грязь и слизь из колодца долго. Маринка, забыв про свои понты, трудилась честно. И вдруг ойкнула.

– Дядя Влад, я порезалась!

Влад перевязал Марине порезанную руку. Потом поглядел на то, обо что она порезалась.

– Вот, ни хрена себе! И как это в колодезь-то попало? – прямо перед ним лежал старый, заржавевший секатор и даже не тронутый коррозией, по-прежнему блестящий булатной сталью кривой пуштунский клинок.

– Вот оно что! – Влад любовно погладил кривой ножик. – И не заржавел даже! А ведь это, дед твой, похоже, его туда скинул. С перепугу. Думал, что всё так просто – бросил, и концы в воду? Нет, брат! Это – судьба, и от неё не уйдёшь!

 

*  *  *

 

Прошёл суд над господином Припусковым. Адвокаты старались вовсю. Доказали, что покойная Ирина была старой проституткой, и погибла по своей вине. Показания Марины вообще не приняли к сведению.

Лотарь Пипинович выходил из здания суда как триумфатор. Его обступили корреспонденты, – а он только посмеивался, уверенный в своей безнаказанности, отмахивался… Сам не заметил, как из темного угла вышел человек, одетый в камуфляж. И, ни слова не говоря, вонзил ему нож прямо в печень.

– Бисмилла! – прорычал Влад Безуглов. В это время охранник Вадик открыл по нему огонь…

 

*  *  *

 

Бригада скорой помощи, вызванная на место происшествия, констатировала смерть Лотаря Припускова и Влада Безуглова. Когда тело Влада, простреленное в сердце и в голову, привезли на судмедэкспертизу и начали его раздевать, то из кармана старого камуфляжного бушлата выпал листок. Врач поднял его и начал читать:

– Это завещание! – крикнул неожиданно он. – Он завещал свою почку! Слава Богу, – не пострадала!

 

*  *  *

 

Операция по пересадке почки прошла успешно. Галина Михайловна начала идти на поправку.

Как раз в этот момент из Германии приехал Стас. Он привёз деньги, да только они оказались уже не нужны.

Марина и Стас сидели на кладбище у трех свежих могил.

– Ну, и что делать будем, племяшка? – спрашивал Стас.

– Будем жить дальше, – отвечала Марина… – Но только, умоляю – увези меня из России!

 

ноябрь 2010 – февраль 2011 гг.

 

[1] Ковшевой – на рабочем жаргоне экскаваторщик, крановой – крановщик, сварной - сварщик. – Здесь и далее прим. автора.

[2] Примерное заводское меню тех лет – тарелка пустых щей (иногда селедочных) и тарелка каши (обычно пшённой) без масла. На особо крупных военных объектах выдавали еще американский ленд-лизовский яичный порошок (по личным воспоминаниям А. Сахарова, стало быть – в Москве).

[3] Мистер Свифт-сифилитик – отрицательный персонаж из стихотворения Маяковского «Сифилис» (из цикла «Блэк энд Уайт»).

[4] RW – латинская аббревиатура, обозначающая реакцию Вассермана – анализ на сифилис и др. венерические болезни.

[5] Файда – с татарского – польза, прибыль. Тюркизм, употребляемый в Урало-Поволжском регионе.

[6] Ham – английское – ветчина, окорок.

[7] Грин-карта (зелёная карта) – вид на жительство в США.

[8] Кёник (от Кёнигсберг) – жарг. – Калининград областной.

[9] Никах – обряд мусульманского бракосочетания.

[10] «Мы – бывшие спортсмены, а ныне – рэкетмены, ну что ж нам было вены, по-твоему, вскрывать…» – песня Владимира Асмолова, в конце восьмидесятых шла на ура.

[11] Скорее всего “Mein Campf”.

[12] Фюрер-пакет – так называли продовольственно-промтоварный паёк, выдаваемый на дорогу немцам, отправлявшихся в отпуск. В него входили батон белого хлеба, кольцо польской колбасы, банка тушенки, бутылка шнапса, смена белья и несколько пачек презервативов.

[13] Даги, чечи – на жаргоне ксенофобов дагестанцы и чеченцы. В широкий обиход термины вошли в период первой Чеченской кампании.

[14] Бэха, бумер – на братковско-молодежном слэнге – автомобиль БМВ. См. одноименный фильм. У бандитов и их подруг особо котируется чёрный бумер.

[15] Шкрабы голодают! – фраза из известного анекдота про Ленина. Шкрабы – т.е. школьные работники. После революции всё и вся старались переименовать в сторону нового быта. Ленин возмутился, что голодают шкрабы, посчитав, что это оскорбительное название для педагогов. Когда их обратно переименовали в учителей, Ильич успокоился, даже обрадовался, но вопрос с голодом не решил.

[16] Фильм-комедия «Неисправимый лгун». В главной роли – Г. Вицин.

[17] МКО – здесь имеется в виду сокращение от «международные коммунистические организации». Более общепринятой была аббревиатура МКД («международное коммунистическое движение»).

[18] Jumping boots – буквально – «прыгающие ботинки», на вооружении в армии США еще до начала Второй мировой войны. Приняты теперь на вооружение практически во всех армиях мира. Стали прообразом молодёжной, в частности «скинхедовской» обуви, модели которой наиболее интенсивно выпускают фирмы Grinders и Camelot. Другая версия происхождения ботинок Grinders – обувь ирландских докеров. Стальные стаканы, вшиваемые в носок – на случай, если груз упадет на ногу, то не отдавит… Народные названия такой обуви – «говнодавы», «гады», «гриндера», «берцы»…

[19] История вытрезвителей в России вообще уникальна. Аналогов данной системе нет нигде в мире. На Западе, если ты напился, то полицейские тебя довезут до дома, а если бузишь – в кутузку. В странах ислама выпить вообще опасно для жизни, просто казнят. Но там и выпить проблематично, поскольку не наливают. А у нас сначала продадут человеку спиртное, а потом ещё и оштрафуют. И казне двойная польза, и милиции хорошо. В СССР вытрезвитель служил просто местом общественного позора – человеку, угодившему туда, сообщали на работу. А история началась сих богоугодных заведений, слава Богу, уже уходящая в Лету, в царской России, когда фабриканты, движимые беспокойством за состояние своих рабочих (особенно в дни получки) скидывались на специальную службу, которая собирала с улицы напившихся до бесчувствия пролетариев на подводах и свозила их в ночлежку, где каждому полагалась отдельная кровать с простыней и одеялом, оказывалась в случае необходимости медицинская помощь, а каждому болезному с утра полагалась стопка водки и соленый огурец на закуску! Прямо санаторий-опохмелятор! Ну, штраф за пребывание в богоугодном заведении, естественно вычитался из зарплаты…

[20] Цены указаны на конец девяностых – начало нулевых.

[21] Поюзанный – на хакерском жаргоне – бывший в употреблении, использованный (от английского – be used).

[22] «Повесть о лейтенанте Копейкине» – см. Н.В. Гоголь, «Мёртвые души», том первый.

[23] Вариант происхождения слова «копец» в русском языке. Копец – начальник Западного округа ПВО перед началом Великой Отечественной войны. Когда немцы в первые дни войны разбомбили Минск и Смоленск, в отчаянии пустил себе пулю в лоб. Видимо, с тех пор в народе и пошла поговорка – копец пришёл… – версия автора.

[24] Шурави – т.е. «советский». Арабское слово «шура» или «шуро» – означает совет.

[25] «Ветер чужого мира» – рассказ американского фантаста К. Саймака.

[26] Песня «Хорст Вессель» – официальный гимн фашистской Германии.

[27] В смысле – тысяч.

[28] Лотарь – имя королей из династии Каролингов. Пипин – исторический король франков из династии Каролингов, Пипин Короткий (рост 1 метр 37 см, если не ошибаюсь) – отец Карла Великого, основателя Франкской империи. Предки Лотаря Пипиновича, по всей видимости, увлекались историей средних веков…

[29] Кельоглан – персонаж турецких сказок, наподобие Иванушки-дурачка. Буквально означает – «плешивый паренёк». У татар есть аналогичный персонаж – Таз (плешивый) или Шомбай.

[30] «Турецкие сказки». Главная редакция восточной литературы, Москва, 1986 год. Издание совершенно не детское, а академическое, однако в конце восьмидесятых люди покупали эту книжицу именно для детишек. Сказки же! Сдаётся, что в древности и русские, и другие народные сказки носили не менее похабный характер, но до советских детей они доходили в вычищенном, отцензурированном виде. Возможно, издание турецких сказок с откровенными сексуальными мотивами и их широкая открытая продажа составляла часть «плана анти-Маршалла», направленного на развращение сознания советской молодёжи?

[31] Борис Гребенщиков. Альбом «Треугольник», песня «Электрический пёс», 1981 год.

[32] ХПН – хроническая почечная недостаточность.

 

© Ренарт Шарипов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015