Ренарт Шарипов. Сон императора

СОН ИМПЕРАТОРА

 

Императору опять снился все тот же сон. Липкий и навязчивый, он снился ему уже более двенадцати лет. Он помнил, что в жизни конец был хорошим (стало быть не конец – а?..) – но во сне… Перед ним вновь была Ропша… Он – под арестом, терпящий издевательства от пьяной гвардии и, – самое возмутительное, – от любовника его вероломной супруги… О, Софья!!! Наглая цербстская девка с водянисто-голубыми, будто наивными глазами, пышной, высоко дышащей веснушчатой грудью и округлыми, соблазнительно-розовыми плечами… И чем только она околдовала его покойную тетушку? Змея, сущая змея…

 

Видит Бог – он не хотел брать ее в жены, будто чувствовал эту Ропшу, этот позор, край гибели… Россия, Россия… Страшная страна… Он своей нежной, выхоленной немецкой кожей чувствовал гибель в этих мертвенно-белых снегах, покрывавших страну-кладбище по полгода, когда ехал сюда – не виноватый ни в чем голштинский принц, привыкший есть суп из копченой рыбы и пива, приученный пукать за столом и не стесняться этого – там, откуда он ехал, это считалось в порядке вещей… Ну и что с того? Вот, его нынешние новые друзья и союзники – башкирцы, киргиз-кайсаки – они считали своим долгом громко и раскатисто рыгнуть после трапезы в гостях – иначе хозяин обидится, – не рыгнули, значит, угощение было скудным! У каждого свои обычаи.

За годы скитаний он навидался всего. Был в Турции… Там, в Иерусалиме впервые увидел как живут бок о бок иудеи, христиане и мусульмане. Как поклоняются одним и тем же святыням… Один город на всех. Это было ему близко. Ведь не зря он, едва взойдя на престол (проклятый престол проклятой империи!), издал указ о секуляризации церковных земель. Освободил крепостных, принадлежащих монахам… Более всего на свете ненавидел он жирных бритых католических прелатов и тучных бородатых православных попов… Первые устраивали гонения на Лютера, а те, в России – так же гоняли несогласных с ними… Мучили, жгли… Даже его дед, Пётр, чье имя он носил как проклятье, не смог совладать с бородатыми святошами…

Боже праведный, лучше б ему достался престол Швеции! Шведы, хотя бы, тоже уважают пивной суп из копченой рыбы… В его голштинском замке два портрета висели рядом – надменный Карл и бесноватый Пётр – непримиримые враги, фальшиво называвшие друг друга братьями, и породнившиеся, сами не ведая о том… Он, голштинский принц и наследник орла и льва, оказался заложником династических хитросплетений… Видит Бог, он не хотел этого престола…

Там во сне, Алексей Орлов – ражий, дюжий, с наглыми глазищами, в расхристанном сюртуке и сбившемся парике, протягивал ему на вилке копченую рыбину.

– Жри, падаль, немчура! – захлебывался он пьяной радостью и его друзья гоготали за его спиной. – Жри!

Бог ты мой! Значит, спать с чистокровной немкой ему нравилось, – и не стыдно было возводить ее на престол… А он – внук Петра Великого, значит, немчура?

– Найн! – прошипел Петр по-немецки. И повторил по-русски, хотя этот язык до сих пор давался ему с трудом. – Ньетт!

– Ах ты, падло! – взревел пьяный фаворит вероломной ангальтской шлюхи.

Бац! – прямой удар в нос. Пётр, никогда не отличавшийся могучим телосложением, легко, как пушинка, отлетел от этого удара в дальний конец трапезной залы, ударился о золоченый столик. Сверху на него посыпались осколки фарфорового пастушка. Окровавленное лицо Петра с выпуклыми (как и у деда!) вишнево-карими глазами покрылось потом. Пошарил дрожащей рукой у пояса – нет, шпаги не было… Его разоружили сразу же, при перевороте…

– Туррак! – процедил Петр. – Ти туррак! Она исменьит тепье как и мне исменьяла!

– Не твоя печаль чужих детей качать, падаль голштинская! – нагло ощерил желтые зубы Орлов – гвардейцы захохотали при этих словах… Знал Пётр на что намекали… Да, видимо на нем – Петре, – род Романовых пресекался. Наследник Павел не пошел в него ни одной черточкой. Копия мамаша… Вздернутый нос… Мелкий… белесые волосы, водянисто-голубые, ангальтские глаза. Ублюдок – наследник российского престола…

– Ну что – будешь жрать? – вилка с насаженной на нее рыбиной вновь появилась перед его носом.

– Пшол ти! – с яростью прошипел Петр единственное запомненное им русское ругательство. Пихнул наугад тощей ногой в ботфорте – рыбина слетела с вилки…

– Ах ты, дрянь! – Орлов кинулся на него как коршун. Остро отточенная вилка сверкала в его дюжей руке, приближаясь к горлу повергнутого самодержца всероссийского…

– Давай, Олёша, кончай гадёныша! – подначивали пьяные дружки.

– Получ-чай, гнида! – выдохнул Орлов пьяной перегарной пастью прямо в перекошенное лицо императора…

– А-а-а!!! – из бледного немецкого горла полилась кровь…

 

*  *  *

 

Били погребальные колокола в Санкт-Петербурге, стонал похоронный перезвон по всей большой и несчастной стране… Царь, о котором мечтали, – преставился… На престоле вновь сидела баба… Немка… И вокруг нее вновь вились вороньей кучей злые остзейские бароны, мечтавшие утопить в крови весь многострадальный русский люд… И только каркали вороны. И во всей неутешно скорбящей стране только несколько человек – суровых, обросших брадами, с ликами, будто сошедшими с икон Андрея Рублева и Феофана Грека, в темных клобуках – знали – вороны вьются напрасно. Государь, даровавший им волю, был жив… Вилка – слишком слабое оружие в пьяных руках…

 

*  *  *

 

Старообрядцы, раскольники… Наследники неистового Аввакума, хранители древних, еще тенгрианских традиций… Их гнали, мучили, вешали, топили, жгли… Сотнями и тысячами они сами, не дожидаясь патриаршей расправы, устраивали гари, где сжигались – от мала до велика, – ибо не плоть хотели сохранить они, но душу. Уже Пётр Первый стал понимать, что владыко Никон был неправ, уничтожая этот несгибаемый люд. Это была соль земли русской. Лучшее купечество ходило в старообрядцах, не желая покоряться никонианской скверне. У них были капиталы, у них была древняя, еще с Гостомысла идущая воля. Прочие были просто – рабами… Да, рабы были нужнее Петру. В качестве рабов устраивал русский народ и голландцев – лучших друзей и наперсников державного плотника. И он не дал воли раскольникам. За него это сделал его внук. И старцы не остались в долгу.

Привыкшие к гонениям, они раскинули свою паутину по всей стране – не хуже гонимых жидов, – везде у них были свои люди. Даже во дворце. И в часовне, где лежал вроде мертвый (а на самом деле – в летаргическом сне, – вилка повредила сонную артерию, но лишь слегка задела!) император, – нашлись верные люди… Ночью, под сумрачный перезвон колоколов, бесчувственного императора подняли из гроба и вынесли на носилках, бережно положили на полотно, привязанное к двум коням и отправили – в неизвестность… в скитания, затянувшиеся на долгие десять лет… Вместо покрывала на пребывавшем в коме императоре лежало полотнище голштинского штандарта…

 

*  *  *

 

Дурачка Ваньку – с репьями и чирьями в башке, прикармливаемого сызмальства при часовне, – вдарили по кумполу и уложили в гроб. Те самые гвардейцы во главе с похмельным Орловым, которые, утром, опомнясь, увидели, что гроб пустует. А в столицу уже полетел рапорт – обрадовать императрицу, что постылый супруг ее – волей Божьею помре… И ничего не было понятно – сам ли Пётр встал и покинул свой последний приют, или вынес его кто? Но кто? И – мертв ли, жив ли? Екатерина так и не простила фавориту такого ротозейства. Софья-Августа-Фредерика прощать не умела…

 

*  *  *

 

– Эй, государь, проснись! – Петра вывел из забытья знакомый голос.

– Емеля? – царь смутно приходил в себя, подергивал судорожно тощими ногами в ботфортах. – Е-меля?

– Да я это, я, Ос-споди! – бормотал чернобородый человек, приткнувшись к его ногам. – Айда, выпей! Гибель чую, осударь-надежа…

– Ти пьян? – гортанно произнес император, глядя со своего ложа на черного как цыган, дюжего казака, валявшегося у него в ногах. – Опья-тть? Швайне!

– Хорош ругаться, немчура! – всхлипнул казак. В следующий миг Петр был уже на ногах.

– И ти! – шипел он, как голштинский гусак, яростно трепля по опухшим щекам пьяного казака. – Емелькя!!! Я просьиль тепья не насифатт менья такк! Стволошшь!

– Да пашшел ты! – смутно пробормотал казак, поудобнее пристраиваясь к золоченой ножке резной кровати, на которой только что почивал император.

– Скатьина! – Пётр не знал – что еще сделать с этой в умат пьяной образиной – своим почти полным двойником, – донским казаком, Емелькой. И все пинал и пинал его в дюжее, но рыхлое от выпитого вина дюжее тело, носками ботфортов. Но Емелька Пугачев только мычал во сне…

 

*  *  *

 

Емелька Пугачев был старообрядцем. Это он был одним из тех всадников, что вывез тогда – той тревожной ночью, – бесчувственного императора из часовни. Это он вывез государя, когда тот, наконец, пришел в себя, – за пределы страны. Сначала в раскольничью слободу в Речи Посполитой. Оттуда – в Крым. А оттуда – в Турцию… Там их пути временно разошлись. Император много странствовал. Казалось, новая жизнь открывалась перед ним. Жизнь в качестве частного лица устраивала его. Был он принят султаном, прознавшим, какой знатный изгнанник посетил его владения. В покоях султана, накурившись кальяна, Пётр, расплакался как ребенок. Он жаловался на горькую судьбу, на вероломную жену, лишившую его престола, которого он – видит Бог! – не желал!

Тень нашла на чело повелителя правоверных.

– По законам пророка неверную жену побивают камнями, – сурово и веско сказал он. – Вы, франки, даете женщинам слишком много воли… Чему ж вы удивляетесь? Ну, хорошо… В свое время Давлет-Гирей, крымский хан, пошел войной на Ивана Грозного в отместку за погибель Казани… Сжег Москву, прислал нож этому трусливому собаке-царю… Думаю, что смогу отомстить бабе, нагло усевшейся на золотой престол московитов… Война! Если ты пожелаешь, мой царственный брат, – оставайся при моем дворе. Я сам, своей саблей вновь возведу тебя на золотой московский престол…

– Москва давно уже не столица… – всхлипнул Петр, отрываясь от кальяна. – Петербург… – Петер… бург… Там сидит Софья-Августа…

– Вижу, царственный брат мой, что воин из тебя – никакой, – медленно произнес наместник пророка на грешной земле. – Куда бы ты хотел поехать?

– В Европу! – Петр опять судорожно приложился к кальяну. – К Фридриху… королю Фридриху Великому… Хочу видеть Берлин… Германию… немцев… моих добрых немцев…

 

*  *  *

 

Человек, которого русские считали злым басурманином, предку которого запорожские казаки писали письмо матом, оказался великодушным владыкой. Дал и денег на дорогу и нужные бумаги, чтобы не останавливали в пути. Через некоторое время Пётр был уже в Берлине.

– Брат мой, брат мой! – постаревший Фридрих принял плачущего Петра в свои объятья. – Какое счастье! Успокойся, брат… Ты – дома… Ты – в Германии.

– Почему среди нас, немцев, нет единодушия? – вопрошал Пётр, поев свой любимый пивной суп с копченой рыбой. – Почему у нас нет больше своего повелителя? Австрия? – сборище католиков! Габсбурги? – грязные свиньи!

– Полностью с тобой согласен, брат мой! – кивал головой в кудельковатом коротком паричке старый вояка Фридрих. – Среди нас, немцев, – нет единства! Но оно – будет! Слышал про итальянского прорицателя?

– Откуда? – горько ухмыльнулся Пётр. – Я только недавно вернулся из Азии.

– Его зовут Калиостро… – тонко улыбнулся Фридрих. – Он был при моем дворе. И написал для меня свои катрены. Хочешь послушать?

– Вуаля, сир, – Пётр кратко кивнул головой…

Фридрих вынул из резного бюро стопку мелко исписанных листков.

 

Когда наступит век железа и пара

Стальная рука канцлера-варвара

Сплотит германцев несчастный люд,

И прекратятся меж ними разброд и блуд,

Новый Рейх пребудет над Рейном,

А что будет потом – другая катрена…

 

– Дальше! – выдохнул Пётр. – Дальше что?

– Стоит ли об этом знать? – поморщился Фридрих…

– Стоит… конечно же стоит, – улыбнулся Пётр…

– Зеер гут! Слушай, брат мой!

 

Когда электронов пронижет мир ток,

Сойдутся в битве Запад и Восток,

И кайзер великий будет повержен,

Сойдет на землю Зевс-громовержец,

С птицы стальной будет метать

На землю молнии – сметая за ратью рать…

 

– Какой ужас ожидает нас… – прошептал Пётр.

– Нет, не нас, – возразил Фридрих. – Наших потомков.

– От этого не легче, – помотал головой Пётр. – Читай далее!

– Про немцев? – Яволь!

 

Явится бесноватый вождь,

Прольется над миром свинцовый дождь…

 

– Хватит! – Петр судорожно вытянул вверх долговязую сухощавую руку.

– Ты более не желаешь слушать? – поднял вверх белесую бровь Фридрих.

– Про Германию – больше нет, – прошептал изгнанник. – Читай про Россию…

 

Когда объединятся на Востоке

Раб и дикарь, пребывавшие в остроге,

Воспрянет из праха оклеветанный царь,

И вспыхнет над Севером неслыханная гарь…

 

– Дальше! Дальше! – почти сипел изгнанный император. – Не про ЭТО! Потом! Что будет потом?

– Хорошо, Петер… – молвил Фридрих, водружая на свой продолговатый нос очки – видно старость брала свое… – Так слушай же…

 

Когда император, не желающий видеть,

Насилье и гнусность, не умея ненавидеть,

Оставит престол, приняв монашеский сан,

Северный город будет злом обуян,

Сойдутся на площади полки вольнодумцев,

Но злобный тиран обуздает безумцев…

 

– Хватит! – почти прорыдал Пётр…

– Не хочешь более? – вкрадчиво шептал Фридрих. – Правильно. Не стоит слишком углубляться в грядущее…

– Отпусти меня, – пролепетал изгнанник.

– Куда?

– Туда, откуда я был изгнан, – помолчав, молвил оклеветанный император…

– Вуаля, сир, – ответил Фридрих…

 

*  *  *

 

Он снова был в России – снова! Но теперь эта страна уже не казалась ему страшной. Страха и так было достаточно в его жизни. Жена… Красивая, соблазнительная и… жестокая… Да, он боялся ее. Он даже не смог с ней ни разу толком переспать. Да и не хотел. Не его это было. Нет, не его! Женили его насильно. Так же как привезли сюда в первый раз. Из родной Голштинии – прямо в ад! В русский ад!

Но теперь он не боялся. В сердце жила ненависть. Эта шлюха лишила его всего. Комфорта… Маленьких, но таких приятных излишеств, без которых жизнь – надо признаться – протекала куда как скучно! Он стал изгнанником. Агасфером. Да, но ведь он не еврей! А кто он?

На этот вопрос Пётр не находил ответа. Рожденный немцем, он уже ощущал родство с этой проклятой страной. Немцем он уже не хотел быть. Хотелось идти и идти на Восток. Зачем? Может, за какой-то истиной, которая была не ведома людям Запада? Вуаля, сир!

 

*  *  *

 

Вот таким-то – не понимающим, зачем и куда он идет, – его и нашел Емелька Пугачев. Варвар! Настоящий варвар! Чудовище!

– Осударь-надёжа! – всхлипнул он пьяно, падая перед ним на колени. Черный, пьяный варвар, но на лицо – он был удивительно похож на него. Те же карие глаза. Тот же овал лица. Если бы не было бороды – совсем он… Пётр… оклеветанный император…

Император боялся. И не напрасно. Знал, что сила – уже не за ним. Диковинная судьба гоняла его по миру, свела с казаками, но кем были они? Варвары! Сущие варвары!

Варвары у себя дома говорили по-тюркски. Это был их «домашний» язык. И жили они по-татарски, а не по-московски.

 

С этими варварами Пётр взял Казань – «варвары» брали реванш за столетия унижений. Сожгли всё, что было московское в этом великом городе. Оставили только древний Кремль, где в страхе и ужасе прятался гарнизон, обязанный защищать город. Изнеженным дворянским сынкам оставалось лишь одно – повторять за паскудным и бесноватым Иваном Грозным – «и вниде страх в душу моя, и трепет в кости моя…».

 

*  *  *

 

…Погибала русская страна под игом белесой и хитрой, вероломной немки. Обещала свободу – и не дала. Поманила лучшие умы страны Уложенной Комиссией – и что? Ничего не сбылось. Все как было – так и осталось. Даже еще хуже стало. Мужик стал рабом хуже американского негра. Дворянин стал изнеженней римского патриция, получив Жалованную грамоту. Лишили вольности даже казаков! Всего их лишили – родного, тюркского языка, обычаев, веры… Заставили носить немецкое платье, говорить по-московски.

 

*  *  *

 

Царь «Пётра» был последней надеждой. Его и не называли по-другому. Казаки и русские крестьяне называли его – Осударь-Надёжа. Инородцы говорили – Бачка… Его несли с собой как знамя, как хоругвь. И уже трясся от ужаса кичливый, немецкий Петербург, уже изворотливая Катерина в переписке с Вольтером на всякий случай называла Пугачёва – не иначе, как маркизом. А повстанцы – или как бы их назвали через век красивым словом «инсургенты», – шли и шли. Уральские рабочие, забыв, что хотели бросить свою крепостную заводскую неволю, лили для них пушки и ядра. И эти пушки, осиянные яростью народной, выходили лучше тех, из которых по ним стреляли Кар, Михельсон и Декалонг…

Ярость затмевала сердца. Казаков заставили проститься со стародавней волей. Татар лишили государства. Башкир лишали земли. Чувашей, черемисов, вотяков заставляли ходить в церковь и забыть о старых лесных богах. Из них делали «хрестьян». А что такое «хрестьянин»? «Хрестьянин» – значит, крепостной. Раб. Полна парадоксов была русская земля. Империя была Российской, но лишь православные должны были быть в ней рабами. Рабов пороли на конюшне, продавали на базаре, гоняли на барщину по шесть дней подряд, как это было принято в Пруссии и в Польше со времен приснопамятной Тридцатилетней войны…

В России войны не могли идти так долго. Страна была необъятной, но все военные конфликты в ней, – как это ни странно, – решались за три-четыре года. Сто с лишним лет принимала на себя мученический венец Франция. С Германией расправились за тридцать с небольшим лет. Нидерланды сражались за волю лет семьдесят. Нидерланды – пожалуй, единственные из всех, – купили себе свободу, отдавшись во власть банкиров и менял. И, что с того? Едва получив независимость, Соединенные Провинции быстро потеряли и славу и волю, превратившись в банальную нацию торгашей. Они не хотели, чтобы ими правили испанцы. Теперь ими правил, – всецело! – Золотой Телец…

Пугачёв побывал в Пруссии. Многое видел, многое осознал своим исподним казацким нутром. Он видел, что та система, которую несли европейцы, – губит всю стародавнюю волю. Присланный императрицей Танненберг приказал казакам сбрить бороды, снимать старую одежду, надевать узкие прусские мундиры, маршировать по плацу… Казацкая душа не могла так просто отдаться такому насилию… И, когда с ним был царь, душа Пугачёва воспарила. Манифесты, писанные для киргиз-кайсаков, башкирцев и татарвы – были его криком души. Жалкий «анператор» был только знаменем. Тенью своего голштинского штандарта, который несли перед войском.

Однако голштинское знамя творило чудеса. Полки «золотой» Екатерины склонялись перед ним. Надменные поручики из мелкопоместного дворянства – шванвичи и швабрины – давали беспрекословно состригать свои букли и стричь их по-казацки – в кружок. Они дрались с правительственными войсками – не за страх, а за совесть.

 

Города сдавались Петру и Пугачёву. Когда надо было взять очередную крепость – выставляли многострадального Петра. И в каждом городе находились старики, признававшие «Осударя-Надёжу». Но…

Побеждал и Спартак. Он почти дошёл до ненавистного Рима. Ему, в отличие от Пугачёва не нужен был император в качестве знамени. Его знаменем была только свобода. Говорят, именно Спартак – бывший раб, бывший гладиатор, – первым в истории поднял алый стяг, который, тысячелетия спустя, стал знаменем свободных рабочих и крестьян Страны Советов…

Спартак не дошёл до Рима. Пугачёв не дошёл до Москвы. Что заставило его свернуть? Козни ли казацкой старшины, вынашивавшей свои узкокорыстные планы? Или ранение Салавата Юлаева, который слишком пылко бросался в бой? Во всяком случае, после его раны, башкирцы отошли от всеобщей войны. Не хватало людям той эпохи общего видения мира. Всяк старался ухватить свободу только для себя. Но, как говорится в сказке, веник об колено не сломаешь. Его можно уничтожить, лишь выдернув прутья из общей связки. А можно и не ломать прутья. Можно сделать из них розги, предварительно вымочив…

Прутья Пугачёвской войны вываливались из неё сами собой. Восстание погубила стихия. Свобода – дикая, пьяная, необузданная свобода, – пожрала самоё себя. Башкирцы удалились, успокоенные, в свои горы и степи, – решать свои дела. Уничтожать заводы – благо, что и «Пугач-Падша» был этому не против. Очень уж хотелось кочевать по-прежнему, играть на кураях, пить кумыс, есть «махан» и не знать ни кнута, ни узды. У «хрестьян», примкнувшим к восстанию, была только одна цель – разорить барские усадьбы и поделить вовеки вожделенную землю. Сбудется… Но – только через полтораста лет… И то ненадолго.

Омут преждевременных дрязг губил войну Емельки. Вроде бы только вчера он шёл с огромным войском и попы в каждом городе и селе возвещали ему благовест. Но, дойдя до немецких колоний, «Маркиз Пугашьёфф» обнаружил их пустыми. Это неприятно поразило императора. Он ждал своих немцев, надеялся, что они пойдут за него. Но сытые бюргеры не хотели перемен. Их деды натерпелись бед ещё в Тридцатилетнюю войну. Поволжским немцам не нужна была казацкая и киргизская воля. Им был нужен «Порьядок». Орднунг…

Как бы ни было мало немцев-колонистов в южных губерниях Российской империи, но именно они сломили психику императора. С тех пор он не выходил к народу, как бы его ни просил о том Емеля. Больше никто не признавал его. А когда дошли до Войска Донского, с флешей Емеле крикнули: «Здорово, брат, Пугачёв!»

И погибла сказка. Люди готовы были идти в бой за недостойного этого императора, но не готовы были гибнуть за зимовейского казака Емелю. Столетие жизни при немцах сделало свое грязное дело. Людям нужен был царь. Другого они просто не принимали. И армия восставших стала сначала потихоньку – а потом все быстрее, – редеть…

 

*  *  *

 

А теперь их обложили со всех сторон. С юга шёл Суворов, срочно отозванный с турецкой войны. Новый Красс, подавляющий восстание рабов. На них шли. Шли целые легионы. Одетые в немецкую одежду русские воины. Головы – в треуголках и буклях, посыпанных мукой. С косичками, как у баб, шли они. Держали штыки наперевес. Это была грозная сила. Эта сила шла под устрашающий грохот барабанов и мерзкое, пронизывающее до костей, визжание флейты. В этом злобном, нерусском завывании прусской флейты чудилось страшное предчувствие грядущего века – прогон сквозь строй, свист шпицрутенов, полосатые будки, держиморды в городах глуповых, – и военные поселения, где унижение и рабство достигали уже всякого предела…

 

Император боялся. И не напрасно. Знал, что сила – уже не за ним. Диковинная судьба гоняла его по миру, свела с казаками, но кем были они? Варвары! Сущие варвары!

С этими варварами Пётр взял Казань – варвары брали реванш за столетия унижений. Сожгли всё, что было московское в этом великом городе. Оставили только древний Кремль, где в страхе и ужасе прятался гарнизон, обязанный защищать город.

А с Петром шла дикая и жестокая орда. С ним шли казаки, татары, башкиры, чуваши, черемисы… Салават Юлаев, Канзафар Усаев… Зарубин-Чика и Белобородов. Люди, вошедшие в историю. А против них шли всяческие Михельсоны, Кары, Декалонги…

Это была война Азии и Европы. Азия сопротивлялась, Запад наступал. Запад ненавидел Азию. Азия не оставалась в долгу. Декалонги и Кары несли с собой такое рабство, которое даже и не снилось Востоку. И люди сражались за свободу.

 

*  *  *

 

Пётр понял, что Азия – лучше. Он полюбил разговаривать с азиатами. Почувствовал их боль за утерянную свободу. Но не понял царь азиатской хитрости. Кинзя Арсланов – хлопал его по плечу и целовал царскую ручку. Называл его Падшой. А в нужный момент забрал всю царскую казну и уехал к казахам.

 

И царь остался без казны, без трона, без страны. Падша? Нет… просто – падший император. Падший император империи, которой не заслужил. И история опять пошла не так как надо. Он не освободил крестьян. И не дал народу конституцию. Народ пребывал в рабстве.

 

*  *  *

 

Руководимые немецкими командирами, русские «зольдатен» в бабьих косицах разгромили бородатых мужественных казаков и отчаянно смелых гололобых инородцев. Это не была победа смелых над трусами, сильных над слабыми – это была победа послушных и организованных европейских рабов над извечной азиатской вольницей… Теперь последним останкам вольницы пришёл конец. Екатерина ликвидировала Запорожскую Сечь, откуда к вольным козакам засылал своих послов сам Король-Солнце, и сами козаки решали – помогать мушкетерам или нет… А яицких казаков шлюха переименовала в уральских, чтобы больше не вспоминали о своей былой мятежной воле… На смену тарасам бульбам и остапам должны были явиться чичиковы и акакии акакиевичи…

 

*  *  *

 

Когда зажиточные казаки узнали, что царь остался без денег, они просто выдали его. Сдали, кинули. Кинули и Емельку Пугачева. Тут же забыли, что за ними шла почти вся страна. По жизни пьяный Емеля принял мученическую смерть в Москве, на глазах у всего народа. Принял смерть за себя и за императора, которым он, конечно, не был.

 

– Прости народ православный! – рыдал Емеля на плахе. Его порубили как курицу. Но в веках осталась память о нём и оклеветанном императоре.

 

*  *  *

 

Император, конечно, не погиб. Очевидцы рассказывали, что видели его в спальне Екатерины, плачущим и потерянным. Но история просто молчит. После 1775 года никто не знает, что сталось с императором… А России было всё хуже и хуже. Потом были – Потёмкин… Александр Первый… И Второй, которого убили народовольцы… Был Николай Кровавый, которого умыли кровью. Ленин, Сталин, Хрущев… Брежнев – последний спаситель России. А когда пришёл Горбачёв, то все умылись слезами. И кровью…

 

*  *  *

 

Эх, птица-тройка, мятежная Россия, кто тебя мчит, и куда? Проигравши один раз с Пугачёвым, мы вечно вынуждены искать чужие рецепты для наших ран. А заграничные «лекари» только глядят и ухмыляются, пожимают плечами, гадая – пациент скорее мёртв или жив? Пора уже осознать – пациент им нужен мёртвым, чтобы оформить свидетельство о смерти и в полной мере завладеть его наследством. И только один раз мы пошли наперекор проклятой судьбе и стали строить справедливое общество – без царей и дворян, без богатых и бедных, без бомжей и проституток.

Мы жили в великой стране. В стране, где развевался алый стяг пугачевского восстания. В стране, где у нас была собственная гордость, и мы смотрели на буржуев свысока. Мы победили в страшной войне, мы одолели голод и разруху… Ради чего? Чтобы продать великую страну за банку паршивой «кока-колы»?

 

Мой плач по утерянной Родине… Я любил СССР…

 

Январь 2010 г.

 

© Ренарт Шарипов, текст, 2010

© Книжный ларёк, публикация, 2017