Салават Вахитов. Пушкин 37-го года

ПУШКИН 37-ГО ГОДА

 

 

Представьте себе раннее городское утро поздней весны. Не представили? Тогда вот вам несколько штрихов. Снег почти весь сошел, и только грязные островки его чернеют между голыми обрубками тополей, выстроившихся вдоль тротуара в одну шеренгу, словно солдаты-новобранцы. Резкий неприветливый ветер гонит в спину молодого человека в черном неуклюжем пальто, крепко прижимающего к правому боку мятую кожаную папку. Шапка на голове отсутствует, и длинные волосы, развеваемые ветром, мечутся перед его острым носом так, что со стороны кажется, будто человек спешит за своими волосами. Впрочем, нет, он уже почти не торопится, потому что достиг автобусной остановки и уперся в проезжую часть проспекта. Это как в одной из работ Николая Рериха: человек, подгоняемый бурей, бежит в гору, и вдруг бац, бежать уже некуда – впереди рама. Надеюсь, что теперь вы хоть чуть-чуть представили себе эту картинку и к моим немногочисленным штришкам добавили некоторые детали из своего опыта стояния на остановках ранним весенним утром, пока солнце еще… Ну, ладно, достаточно.

К остановке то и дело подлетают маршрутные «газели» и бесстыдно распахиваются перед продрогшими пассажирами, предлагая свое тепло всего лишь за пятнадцать рублей. Пассажиры проникают внутрь. Один, второй… Третьим входит молодой человек – очкастый, носастый, худющий городской лох в нелепом демисезонном пальто – плюхается на самое неудобное боковое сиденье и кладет на колени мятую кожаную папку. Теперь нужно сказать о том, что находится в папке. В ней – листы исписанной бумаги, тетрадка с лекциями и книжка. Может быть, даже Пушкин. Или что-то о нем. Я точно не помню. В данном случае это неважно. А вот кляссер с марками помню отчетливо.

Маршрутка трогается. Молодой человек по привычке хочет закрыть глаза и подремать немного дорогой, но не может этого сделать, потому что взгляд его сначала упирается в округлые колени, обтянутые черными колготками, а потом уже бежит по всей видимой части колготок вверх и вниз. После долгой зимы, скрывавшей в вьюгах женские прелести, изголодавшемуся мужскому взору предстают стройные девичьи ноги. Как некое откровение. Как гений чистой красоты! И я не могу не восхититься их совершенством. Таких ног я еще никогда не видел!

Ой, простите. Кажется, я оговорился. Но, наверное, вы уже и сами догадались, что молодой человек в пальто – это я. Иначе откуда же мне знать, что лежит в кожаной папке? Жаль, конечно, моей оговорки, поскольку теперь мне трудно будет наполнить рассказ свой иронией по отношению к герою, а сам я воспринимаю эту историю слишком отрешенно, будто случилась она и не со мной.

Итак, ранним весенним утром я ехал на работу и любовался ногами моей попутчицы. И еще колготками, потому что на них был замысловатый треугольный орнамент. Я не сразу посмел взглянуть в лицо обладательнице колготок. И лучше бы вообще этого не делал. Однако я взглянул.

Впечатление, прямо скажем, было неоднозначным. Передо мной сидела девушка лет восемнадцати-двадцати. Этакая карточная пиковая дама: темные прямые волосы, длинная челка, совсем закрывавшая брови, ресницы, густо накрашенные тушью так, что казалось, глаза глядели зловеще откуда-то из глубины; губы, напротив, были бледны, поэтому на лице обозначались только глаза, и смотрели они в упор без всякой тени смущения. На юном лице не было ни одной морщинки, а вот шею пересекали две параллельные полоски, чуть заметные в тусклом свете. На ней была черная короткая куртка из какого-то искусственного материала. От капюшона шли две черные ленточки, которые на уровне груди переплетались в аккуратный узел. Чуть выше узла вырисовывался кулон на серебряной цепочке с изображением древнеегипетской символики. Из-под длинных волос сползали провода плеера, уходившие в глубину темной сумочки, украшенной аппликацией в виде креста фаллической формы.

 

Наверное, внешний вид девочки мог бы вызвать у меня если не смех, то хотя бы улыбку, но мое внимание приковали ее серьезные жгучие глаза. Я потом так и рассказывал знакомым: «Ее взгляд прожигал меня насквозь».

Моя бесцеремонность вывела из терпения юное создание, и ранее плотно сжатые губы чуть скривились в ехидной усмешке. Глядящие из глубины ночи глаза как лазером прожгли во мне несколько дырок, а низкий голос произнес ласково, но презрительно:

– Ты что уставился, придурок? Скоро совсем под юбку залезешь.

– Простите, – сконфузился я. – Дурацкая мужская привычка.

Люди в маршрутке разулыбались, а старик, сидящий рядом, понимающе кивнул:

– Весна, весна… Эх, мне б твои годы!

Мне не было стыдно. Я же не замышлял что-либо плохое, однако всю оставшуюся часть дороги чувствовал себя не в своей тарелке. Я вышел на «Гостинке». Девочка, к моей досаде, поступила так же. Сделав вид, что меня больше не интересуют ее колготки, я пошел в свой родной «пед». Всю дорогу мне казалось, что черные глаза преследуют меня. И на работе я не мог забыть того странного впечатления, которое оставил во мне образ девушки. Я даже попытался описать ее своим сослуживцам. «Это готы, – заметил небрежно Игорь, наш аспирант, из-за своего монитора. – Их манера». «Кто такие готы?» – удивился я, но мне не ответили. Недолго думая, я включил компьютер, залез в Интернет и уже через десять минут знал о готах если не все, то многое.

Я работал в вузе, где преподавал русскую литературу XIX века. Этим и жил. Мне доставляло удовольствие копаться в классических текстах, выискивая в них, казалось бы, незначительные детали, которые еще не были замечены исследователями и пущены в научный оборот. Мой принцип анализа был прост: у настоящего писателя нет ничего случайного, любая деталь может неожиданно «вытащить» идею всего произведения, ее лишь надо связать с характером и биографическими данными автора, тогда раскроются мотивация и внутренняя форма используемого приема, тогда книга наполнится новым смыслом и, словно лунный свет в ночи, заворожит вас. Своими находками я щедро делился со студентами. Они удивлялись тому, как самим до сих пор не приходили в голову столь очевидные вещи, и, что там скромничать, от этого мои лекции были очень популярны, и мне никогда не приходилось заботиться о наполняемости аудитории. Я жил ради студентов: отдавал им всю мою энергию и любовь, а взамен получал то же самое в виде ответного тепла. А если я чувствовал тепло, это значило, что занятие прошло успешно.

В тот день я рассказывал о Константине Батюшкове. После общих мест о том, что нового внес Батюшков в русскую литературу, я обратился к стихам и вдруг почувствовал себя неуютно. Что-то не ладилось сегодня в моем выступлении, будто отсутствовала общая концепция и все факты жили сами по себе. А еще что-то не так было с аудиторией, что-то мешало мне. Я сбился с мысли и замолчал, потом вышел из-за кафедры, подошел к передним рядам и все понял: из глубины помещения на меня смотрели темные готские глаза.

Неожиданная искра прозрения сверкнула в моем мозгу, и я начал говорить совершенно не то, что набросал в конспектах:

– А знаете, мироощущение Константина Батюшкова очень близко современной молодежной субкультуре готов. Могу перечислить чем. Это и романтично-депрессивный взгляд на жизнь, использование сюжетов, связанных со смертью и умиранием, неагрессивность и интеллектуализированность поэзии. Конечно, он не красил губы и ногти черным, не выбеливал лицо. Ему не требовалось изображать трагедию: судьба его и без того трагична, ведь фактически половину жизни он провел, созерцая смерть, в совершенном беспамятстве.

 

Меня несло: я выдумывал на ходу невообразимые метафоры, читал стихи эмоционально, с надрывом и готической хрипотцой. Я видел восторг в глазах публики и зажигался еще пуще прежнего.

– Писателей всегда привлекала тема смерти, поскольку смерть – непостижимая тайна, и, к сожалению, тот, кому «посчастливится» познать ее, уже не поведает нам свою историю. Люди – противоречивые создания: они и боятся смерти, и пытаются заглянуть ей в глаза. Я помню, как однажды, будучи еще первоклассником, тонул. Была весенняя вылазка на природу всем классом. Наша молоденькая учительница даже и не заметила, как ее «лучший ученик» выскочил на хрупкий лед местного пруда и тут же ушел под воду. Странно, но я совсем не испугался, идя ко дну в холодной воде, а вдруг вспомнил рассказ родителей об утонувшем недавно мальчике. «Вот и я теперь узнаю, как это бывает», – подумалось мне. Вся моя маленькая жизнь вмиг картинками пролетела в моем сознании, и уже другая мысль яростно забилась в голове: «А как же мама и маленький братишка? Как же они без меня?!» Эта мысль каким-то чудом вытащила меня на поверхность, и меня спасли. Да, люди испытывают странную любовь к опасностям. Практически каждый, боясь глубокой пропасти, все же подходит к ней и пытается заглянуть в бездну. Потому что там – вечность.

– Смерть притягивает к себе. Иначе зачем праздновать юбилеи со дня смерти? Подумать только: в 1937 году страна с большой помпой отметила 100-летие со дня убийства нашего великого поэта Пушкина! И при большой любви к нему никто не осознавал нелепости праздника. Именно 37-й год отличился таким количеством сталинских репрессий, что в художественных кругах мрачно шутили: проживи Пушкин еще сто лет, он бы все равно умер в 37-м.

– А что, Пушкин тоже гот? – почти издеваясь, спрашивали юные интеллектуалы.

– Разве вы не видели пушкинские рукописи? Вспомните, какой у него почерк?

– Готический! – восхищались студенты, а я тут же вворачивал вдогонку сюжеты «Пиковой дамы» и «Гробовщика», и недавнее недоверие вмиг переходило в удивление. И вот уже мои слушатели сами включались в игру и неожиданно для себя открывали, что Лермонтов «вообще гот по жизни», а Гоголь – «гот манерный, стильный и понтовый». В общем, студенты веселились от души, одаривая меня аплодисментами, и только звонок с лекции несколько погасил наш пыл.

 

*  *  *

 

Вовсю светило весеннее солнышко и радостно заглядывало в мое лицо, счастливое от удачно проведенного занятия. Почти бесцельно я брел по улице, улыбаясь и заново переживая удачные моменты лекции, как вдруг опять появилось ощущение пристального взгляда и преследования. Я обернулся: меня догоняли черные глаза.

– Привет, – растерянно сказал я. – Уже домой?

– Нет, за тобой, – нагло ответила она.

Ее манера говорить на «ты» несколько покоробила и смутила: со студентами и тем более со студентками я всегда старался соблюдать дистанцию.

– Ты так хорошо рассказывал о Пушкине. А расскажи мне еще о нем.

Детская непосредственность подкупила меня, и я улыбнулся:

– Да знаешь, как-то… о Пушкине… вот здесь, на грязной улице? Давай лучше зайдем в какое-нибудь кафе, и я покажу тебе марки.

– Марки? – она поморщилась. – Зачем мне марки?

– Это мое хобби. И, кстати, марки-то с Пушкиным.

– С Пушкиным?

– Да, с Пушкиным.

– Тогда расскажи мне о марках.

– А тебе не будет скучно?

– С тобой – нет.

Неожиданно для себя я пригласил студентку пообедать, совсем не думая, прилично ли это для преподавателя. Никогда прежде я не позволял себе подобной беспечности и даже избегал женского общества. Несмотря на то, что к тому времени я был уже в разводе и имел на счету несколько непродолжительных романов, только в мечтах представлял себя в роли пылкого любовника вроде героя «Теории танца», а на самом деле вел холостяцкую жизнь «башкирского девственника» в однокомнатной уфимской квартире на проспекте Октября в доме номер… А зачем, собственно, вам знать мой домашний адрес?

Мы зашли в кафе, но, конечно, не в «какое-нибудь», а в «Лидо». Я там часто обедаю; не потому, что мне уж больно нравится кухня, а потому, что рядом со входом находится памятник Пушкину. Во времена студенчества мы с товарищами приходили к нему 6 июня орать во весь голос свои юные стихи, а потом шли в «Театралку», читали и там наши «гениальные» строчки удивленным посетителям, и те уважительно пропускали нас в туалет совершенно без очереди. Сейчас место перед Пушкиным несколько опошлено окружившими памятник пивными столиками, но воспоминания о молодости все еще влекут меня сюда.

Выбрали место на втором этаже и заказали обед.

– Что будем пить? – спросил я мою даму и, не дожидаясь ответа, заказал два зеленых чая.

Она удивленно посмотрела на меня:

– Может быть, все-таки пиво?

– Нет, чай, – ответил я. – Зеленый, с сахаром и лимоном.

Она, было, обиделась, но стерпела.

– Меня зовут Олег Романович, для друзей – Орф. Может, и ты назовешь свое имя? А то неудобно как-то.

– Я знаю, как тебя зовут. А разве ты не запомнил меня, я уже полгода на твоих лекциях.

– Да вот я больно уж невнимателен. Если бы ты не назвала меня придурком, то вообще б не обратил на тебя внимания.

Она улыбнулась:

– А мои ноги ты запомнил? Тебе нравятся мои ножки? – она встала из-за стола и продемонстрировала их, чуть приподняв юбку и выжидающе глядя на меня.

 

Я никак не отреагировал. Просто молча смотрел на нее, задумавшись о чем-то своем. Так и не дождавшись комплимента, она села и примирительно спросила:

– Хорошо, как бы ты хотел меня называть?

– А вот этого не надо. Так обычно говорят проститутки.

– Ты-то откуда знаешь? – хитро прищурилась моя собеседница. – Неужели заказывал?

– Нет, читаю много.

– О проститутках?

– Вообще о жизни. Что-то ты совсем распоясалась.

– Ну, ладно-ладно. Я – Танчулпан, по-русски Таня. Кто-то собирался показывать марки. Я не думаю, что нас обслужат мгновенно. Давай пока посмотрим.

Я раскрыл уже видавшую виды кожаную папку и достал заветный кляссер, как вдруг зазвонил мобильник.

– Папа, привет! – это была дочка. – Ты сегодня зайдешь к нам?

– Нет, ты же знаешь, я пишу докторскую. Сегодня некогда.

Она вздохнула:

– Знаю. А может, сходим в Макдоналдс?

– Что там делать? Есть американскую отраву? Давай лучше в субботу сходим в парк.

– Ну, давай, – обрадовалась дочка.

– Ладно, до встречи, пока-пока!

– Па-ап!

– Да, что?

– Когда я вырасту, поеду в Москву и куплю тебе марку с Пушкиным 37-го года. С такими зубцами, как ты говорил. Помнишь?

Я улыбнулся:

– Да, моя родная, помню. Спасибо тебе!

– А когда ты допишешь свою докторскую?

– Не знаю. Уже скоро, наверное.

– И тогда мы будем жить вместе?

– Да, конечно! Ну, пока-пока!

– Быстрее бы… До свидания, пап!

Разговор прекратился. Я молча наблюдал, как Таня-Танчулпан вопрошающе сверлила меня пронзительным готским взглядом. Наконец она не выдержала:

– Что, дочка?

– Да, – ответил я неохотно. – К сожалению, мы почти не видимся.

– Я догадалась. Такие, как ты, живут в разводе.

– Почему это? – обиделся я. – С чего это ты так решила?

– Я наблюдательная. Сама росла без отца. Большая дочка-то?

– Большая, уже в пятом классе. И любит меня очень.

– Меня тоже любили. Только это было давно и неправда.

– Ладно, давай не будем о грустном. Вот мой альбом. Учти, что марки для меня – вещь интимная, я их показываю только близким людям. Но тебе как-то удалось влезть в доверие, и захотелось поделиться сокровенным. Ты не возражаешь, если я сяду рядом?

И неожиданно для себя я поведал совершенно незнакомой девочке печальную историю, ту, которую никогда никому не рассказывал.

 

*  *  *

 

– Посмотри, это Пушкин 37-го года. Представляешь (я говорил вам на лекции), гибнет великий поэт, а через 100 лет вся страна празднует день его убийства. Бред какой-то! На самом-то деле не повод для веселья. Разумеется, это день памяти, день скорби. Но зачем устраивать пляски на костях? Только у нас, наверное, поминки могут завершиться дискотекой.

Ну да ладно, Бог им судья – тем, кто все так придумал. Но как повезло филателистам! Были выпущены памятные марки – коммеморативные, как их называют коллекционеры. Вот блок с двумя марками в 10 и 50 копеек, изданный к открытию Всесоюзной Пушкинской выставки в Москве, в почтовом отделении он гасился специальным штемпелем. Было выпущено также шесть марок разных номиналов. На одних, как ты видишь, изображен Пушкин с известной гравюры Райта, а на других – знаменитая скульптура, выполненная Опекушиным.

 

– А зачем тебе столько одинаковых марок? – спросила девушка.

Я улыбнулся.

– Посмотри внимательней. На самом деле они разные и отличаются в основном или сортом бумаги, или количеством зубцов. Собрать все разновидности очень трудно. Представь, марки этой серии выпускались и на простой, и на мелованной бумаге, с линейной и с гребенчатой зубцовкой.

– А как это – с гребенчатой?

– Ну, это значит, что перфорация при изготовлении наносилась сразу с трех сторон, как бы в форме гребня.

– И сколько же стоит вся серия?

– Очень дорого. Один только блок на простой бумаге оценивается в 70 000 рублей, есть разновидность десятикопеечной марки в 25 000 рублей, да и другие не очень-то дешевые.

Моя собеседница была в восторге:

– Так значит, ты носишь с собой целое состояние?

– Нет, я ношу с собой память.

– Память о Пушкине?

– Память о моем отце – Орфее.

Орф – это ведь прозвище, только не мое, а отца. Он его в свое время сделал фамилией. Так было модно в творческой среде. Почему Орф? Полностью прозвище звучало как Орфей, и получил он его в молодости, когда ухаживал за моей матерью, писал ей нежные песни и исполнял их прилюдно, чтобы завоевать ее расположение. Многим импонировала его романтическая влюбленность, и его в шутку спрашивали: «Орфей, где твоя Эвридика?» Сокращенный вариант прозвища стал не только моей фамилией, но и инициалами, потому как ОРФ означает Олег Романович Фролов. Это тоже одна из причуд моего родителя.

Отца многие хорошо знают. Это известный ученый-биолог, писатель, автор многочисленных научных и литературных трудов. Мне ж не досталось такой славы. Многие убеждены, что природа решила как следует отдохнуть на мне.

Отец был страстным коллекционером и собирал все, что было связано с именем Пушкина. В день совершеннолетия я получил бесценный подарок – полную коллекцию пушкинских марок 37-го года – предмет его гордости и предмет зависти многих коллекционеров. С Пушкина все и началось. Культ Пушкина царил в нашем доме. О Пушкине я знал все, о нем перечитал книги, имеющиеся в профессорской библиотеке, собранной отцом за многие годы увлечения поэзией. С Пушкиным связаны мои первые успехи студенческих лет, множество статей, опубликованных в солидных научных журналах, наконец, по пушкинской теме защитил кандидатскую в Питере. Только почему-то мои труды не нашли отклика и понимания в научной аудитории, не получили какой-либо заметной оценки, и даже критики работ не последовало.

Отец подтрунивал надо мной, хотя чувствовалось, что он очень переживает. Мне, привыкшему делиться с ним успехами, похвастаться было нечем. Отец ежегодно получал какие-то награды, премии, его литераторские способности были признаны, газеты и журналы наперебой заказывали ему статьи, и на телевидении он был желанным гостем. А я для всех был только сыном известного ученого, мои собственные способности никого не интересовали, хотя я уже писал докторскую и разработал свою оригинальную теорию исследования авторского текста. Так продолжалось довольно долго, пока я не влюбился и не женился на очень милой девушке.

«Вот она, моя Эвридика!» – решил я, как только ее увидел.

Она была чертовски обаятельна! Особенно в профиль. В один миг я поверил влекущему запаху ее волос, аnd for one second I lost my head, как поется в вашей готской песенке. Ловлю себя на мысли, что сейчас трудно описать мое тогдашнее состояние, знаю только, что это была сумасшедшая страсть, поглотившая меня целиком. Каждую секунду я думал только о ней, плохо переносил разлуку и при встрече обнимал ее так, словно боялся потерять, словно боялся поверить неожиданному счастью. Я забросил занятия наукой и оставил «на потом» увлечение марками: ни на что другое у меня не хватало времени. Я писал восторженные стихи, подбирал к ним мелодии и исполнял их моей любимой. А она… Что она? Она позволяла любить себя. Позволяла ухаживать и дарить подарки. Сейчас я думаю, что ей льстили ухаживания молодого человека, сына известного ученого – популярного в городе человека. Она стала вхожа в элитный круг творческой интеллигенции – в мир, ранее ей недоступный. Ей доставляло удовольствие рассказывать удивленным подругам о своих знакомствах со знаменитостями – артистами, радио- и телеведущими и другими чудаками, заезжавшими с гастролями в наш город. И я теперь думаю, что ей всего лишь импонировало мое внимание, а вот любить она меня никогда не любила. Но была свадьба, были цветы и машины, богато уставленный стол и крики «горько». Все как положено, и как пишут в книжках. Наверное, я был счастлив. Наверное, была счастлива она. «I’m your fire at your desire», – звучала во мне знаменитая Шизгара.

После свадьбы все изменилось. Когда я попытался вернуться к прежним занятиям, то с удивлением обнаружил, что мои увлечения супругу нисколько не интересуют и даже скучны ей. Мои занятия требовали уединения и покоя, и жене стало недоставать внимания. Ее влекло общество, ей хотелось ежедневного праздника – и вдруг понеслась бесконечная череда гостей-подружек, дней рождений и прочих застолий, в которых мне тоже приходилось участвовать. После очередного похмелья я начинал осознавать, что жизнь проходит напрасно, что ничего еще не сделано значительного, чтобы можно было предаваться безудержному веселью. Но следующая вечеринка уносила еще кусочек моей жизни, обращая в прах мечты о большой науке. Увлечение марками тоже пришлось оставить: на них не было ни времени, ни денег.

Трудности возросли, когда родилась дочка. Я люблю своего ребенка, и был совершенно счастлив, когда она появилась. Вот теперь, думал я, у нас будет настоящая семья, и заживем мы совсем по-другому. Как же я ошибался!

В 1998 году случился знаменитый дефолт, унесший накопления простых граждан, в том числе и сбережения нашей семьи.

– Где твои деньги? – спрашивала моя любимая, а я ничего не мог ответить и чувствовал себя полным ничтожеством.

И тогда я продал марки – те, которые собирал еще мой отец. Продал за бесценок. И что купил на вырученные деньги? Купил ей кольцо к 8 Марта и еще цветы. Она была счастлива ровно один день. Словно выглянуло на секунду солнышко в ненастную погоду, и снова все заволокло тучами.

А потом неожиданно умер мой папа, и только спустя некоторое время после его похорон я осознал всю тяжесть утраты: я понял, что не к кому больше пойти и поделиться своими радостями и заботами, некому больше звонить, для того чтобы изложить проблему и попросить совета. Я понял, что никто уже не порадуется так искренне и заинтересованно моим успехам. Мои маленькие достижения в науке никому, кроме меня, теперь уже не нужны. С отчаянием я осознал, что предал отца в тот самый момент, когда продал подаренные мне марки. Я бросился было вернуть их, но было поздно: цены взлетели, а подбор качественного материала на филателистическом рынке требовал времени и терпения. Представь себе, за восемь лет я смог вернуть лишь три четверти своего собрания. Вот так… С тех пор моя коллекция разбита, как разбито мое сердце, поскольку с семьей пришлось расстаться. Я вернулся к докторской, попытался наверстать упущенное и восстановить утраченное. Но вот и сейчас чувствую, что нет во мне прежнего вдохновения и юношеского задора, а главное – не вернулась еще та неосознаваемая природная гармония, уравновешенность жизни, которая и позволяет творить, унося прочь суетные тревоги. Незаконченная работа угнетает меня, связывает по рукам и ногам, ограничивает желания и возможности. Однако я точно знаю, что когда-нибудь допишу ее, поставлю заветную точку на последней странице, и тогда уже все переменится и начнется новая жизнь, в которой я буду предоставлен самому себе и смогу делать все, что только захочу.

– Например, смогу пойти в парк с ребенком, – неожиданно грубо прервала Танчулпан мою тираду, и я замолчал.

Девушка взяла в руки альбом и стала осторожно перелистывать его.

– Прости меня за «придурка», – вдруг сказала она. – Не такой уж ты и чокнутый, как прикидываешься.

– Да нет, – усмехнулся я, – не переживай, я же и сам знаю, что ненормальный, но всегда думал, что ненормальный со знаком «плюс».

– Еще с каким плюсом! – засмеялась она. – Я поймала кайф от тебя. Чуть не кончила.

 

*  *  *

 

Потом мы долго пили чай и просто болтали ни о чем, как старые знакомые, давно не видевшиеся и радующиеся неожиданной встрече.

– Проводи меня, пожалуйста, – попросила она, когда с чаепитием было покончено. – И я хотела бы показать тебе мою коллекцию.

Мы вышли из кафе и, помахав на прощанье Пушкину, неспешно пошли вверх по улице его имени.

– И куда же мы идем? – спросил я.

– На кладбище, разумеется, – небрежно бросила она. – Ты же связался с готкой.

Она посмотрела на меня, хитро прищурившись, выжидая мою реакцию.

– Да вообще-то я ни с кем не связывался.

– Тогда какого черта я слушала твою историю?

– Ну, хорошо, – согласился я. – На кладбище так на кладбище. И как мы идем?

– По улице Пушкина.

– Разве может улица Пушкина вести на кладбище? – удивился я.

– Не знаю, но весь путь туда связан с его именем.

Мы шли молча под ярким весенним солнцем, думая каждый о своем. Миновали ресторан и клуб «Пушкин», торгово-сервисный комплекс «Пушкинский», за домом № 37 свернули на улицу разбойника Степана Разина, затем на улицу анархиста Бакунина и наконец очутились возле центральных ворот мусульманского кладбища.

– Вот он, мой альбом марок, – сказала Танчулпан, входя в ворота.

– Марок?

– А разве ты не видишь собрания коммеморативных марок? Посмотри, сколько их здесь с различными зубцовками – и линейными, и рамочными. А вот и беззубцовые варианты.

Мы шли по дорожке мимо могил, и сравнение их с марками показалось мне вполне уместным. Словно кто-то тщательно подбирал хронологическую коллекцию, стараясь не упустить редкие экземпляры и экономя до предела место в кляссере. «Действительно, – думал я, – вот роскошные блоки могил с высокопарными надписями, а вот и простые бесхитростные издания, имеющие, несмотря на это, не меньшую историческую ценность».

На кладбище было немноголюдно. Чуть в стороне от нас беременная женщина склонилась над могилой родителей да местные служащие сгребали мусор и сжигали его. Почему-то рядом с могилами. Дым от костра сначала стелился по земле, а уж затем устремлялся высоко в небо.

Мы подошли к забытому всеми надгробному камню, покосившемуся от времени. С трудом удалось прочитать надпись: «Писатель Г. Масгут. 1907–1944».

– Твоя коллекция требует ухода, – сказал я Танчулпан.

– Это наша общая коллекция, – ответила она.

Я не стал возражать.

– Посмотри на могилу Бикчентаева, вандалы выдрали цветной металл с его памятника. Для таких уродов марки лишь предмет купли-продажи.

Я молчал и удивлялся тому, как хорошо знает кладбище моя спутница. А она остановилась у детской могилы и поздоровалась с мальчиком, глядевшим с фотографии, как со старым знакомым: «Привет, Тимурчик! Я принесла тебе конфеты!» – и положила на плиту конфеты в оранжевых фантиках.

– Твой родственник? – сочувственно поинтересовался я.

– Нет, просто я давно знаю эту могилу. Послушай, я целую зиму не была на кладбище. Можно, я побуду немного одна, а ты подожди меня здесь или погуляй немножко? Ладно?

Я не мог не согласиться и кивнул ей. И тогда она, свернув с дорожки, ушла куда-то в глубь захоронений и скрылась за деревьями, а мне захотелось просто побродить и послушать кладбищенскую тишину. «Именно здесь, среди могил, понимаешь, что наша бренная суета ничто по сравнению с вечностью, – думалось мне. – Мы все куда-то стремимся, нервничаем, спорим и ссоримся с близкими нам людьми, доказывая свою правоту. А настоящая правда, она же может открыться только здесь, в мире давно отошедших людей, отгоревших радостей и страданий. Может быть, права моя «готическая знакомая»? Если бы людей с детства приучали регулярно посещать кладбища и отдавать дань уважения покою ушедших поколений, возможно, они бы по-другому оценивали свои поступки и научились бы жить в мире и согласии?»

Но тут мои размышления были прерваны пьяными выкриками и неуместным, казалось бы, в таком месте резким хохотом: толпа пьяных ребят, груженных баллонами пива, пробиваясь сквозь заросли и ограждения, направлялась в сторону оврага, куда ушла Танчулпан. Я забеспокоился и отправился за ней.

Я нашел ее сидящей на корточках возле какой-то могилы. Прижавшись к невысокой ограде, она вглядывалась в фото на памятнике. Осторожно, боясь потревожить, я подошел поближе и вздрогнул: с фотографии смотрела на меня моя спутница.

 

*  *  *

 

– Кто это? – спросил я в недоумении.

– Это я, – ответила Танчулпан. – Разве ты не видишь?

Я был в полной растерянности, но не стал расспрашивать ее ни о чем, ожидая, что девушка и сама все разъяснит, если захочет. И она рассказала.

 

– Моя история короче и намного прозаичнее твоей. Наверное, тебе будет противно и ты не захочешь больше со мной общаться. Но мне почему-то хочется все рассказать именно тебе. Почему? Потому что ты Орфей!

Она улыбнулась и, чуть помедлив, продолжила:

– Я умерла два года назад. И вот моя могила. Не смотри на меня так, я не сумасшедшая. Так получилось. Просто глупая случайность вдруг изменила мой счастливый мир, в котором я жила. Мне и сейчас непонятно, почему судьба обошлась со мной так жестоко. Я росла в дружной деревенской семье и была в ней единственным ребенком. Папа с мамой любили меня и баловали. Только, когда мне исполнилось одиннадцать лет, мама убила отца. Она и сама не знает, за что. Просто после веселого праздника с обильной выпивкой она ударила его ножом, спящего, из-за какой-то мелочной обиды. Ее посадили, а меня воспитала бабушка. Освободили маму досрочно, но я с ней жить уже не смогла и сбежала в город.

Мне хотелось самостоятельности и независимости, а еще хотелось красивой жизни, и мечтала я о надежном мускулистом парне, рядом с которым будут нипочем все невзгоды. И такой нашелся. В первый же день моего пребывания в городе остановилась рядом со мной шикарная иномарка, и парень моей мечты с веселой улыбкой предложил прокатиться. Звали его по-иностранному красиво – Германн. Это была его фамилия. Мы катались весь день, и он угощал меня шашлыками, пивом и мороженым. Когда я утром пришла в себя от неожиданного счастья, мой принц объяснил мне, чем он занимается, и предложил работать на него.

Ты знаешь, я не удивилась, не испугалась, а полностью доверилась моему любимому. Он был сутенером, и я честно на него работала, пока не залетела. Германн был откровенно расстроен, сказал, что любит меня и что неплохо было бы сделать аборт. Но мне вдруг захотелось родить ребенка и начать новую жизнь в новых заботах и радостях. И я ушла, даже не сказав, что жду ребенка именно от него.

Ребенок умер во время родов. Мне его не показали и не отдали. Я выла несколько дней, как сука, у которой отняли щенят. Мне было больно оттого, что у моего ребенка не будет даже могилы, куда я смогу приходить, и тогда я решила похоронить себя. Выйдя из роддома, я заказала небольшой гроб, сложила в него детские вещи, которые во время беременности так тщательно подбирала. Потом позвонила одному из своих влиятельных клиентов и попросила помощи. Он договорился с кладбищенскими людьми, и мы устроили это захоронение, а через год поставили и памятник. Теперь всегда, когда мне очень плохо и когда хорошо, я прихожу сюда. Я прошу прощения у моего ребенка, у моей брошенной мамы, у погибшего нечаянно отца и снова живу. Вот так. Ты не заморачивайся сильно, ладно? Пойдем отсюда. Иди к выходу первым, а я за тобой, только ты не оборачивайся, пожалуйста. Так нужно.

В смятении я направился к выходу, не зная, как теперь вести себя после столь неожиданного откровения. Было невыносимо жаль бедную девушку, а еще невыносимее было осознавать, что моя загадочная знакомая оказалась обыкновенной прос…

«А идет ли она за мной?» – подумалось мне, потому что шагов ее не было слышно. Я оглянулся и увидел только, как обозначились на секунду и исчезли в глубине кладбища тени черной куртки и узорчатых колготок.

 

*  *  *

 

Я вышел на улицу Пушкина и вдруг понял, что она не ведет на кладбище, а наоборот, выводит из его тьмы к весеннему оранжевому солнышку. И тогда я достал телефон и позвонил дочке.

– Привет, – сказал я. – Ты знаешь, а я дописал свою докторскую.

– Правда?! – обрадовалась девочка и засмеялась счастливо. – Теперь ты всегда будешь со мной?

– Да, теперь мне не нужно ничего писать, и я буду с тобой!

– Вот здорово! И с мамой?

– И с мамой, – неожиданно для себя ответил я, и сам удивился своему ответу.

 

Опубликовано в книге «Пушкин 37-го года» (Уфа: Вагант, 2010)

 

© Салават Вахитов, текст, 2010

© Книжный ларёк, публикация, 2016