Владимир Мельник. Драма с кошками
17.12.2017 22:17ДРАМА С КОШКАМИ
Маленькая деревенская избушка, в ней известная обстановка: деревянный стол перед окнами, лавка, русская печка, шкапчик, застиранные занавески и груда самодельных половиков в углу. Всё грязно, пыльно, неопрятно. Старуха преклонных лет, суровая и хмурая, сосредоточенно метёт пол; седой бородатый дед в душегрейке пихает дрова в печку; под ногами обоих то и дело путается глупая трёхцветная кошка. Дед бурчит ей нечто неразборчивое вроде: «Изыди, сатана, ибо прокляну!»
В избушку входит гость с серым узелком, тощий драный мужичок лет пятидесяти. Это кум старика. Зовут его Григорием, а кличут Гришкой Козявкою.
– Здравствуй, кум! Здравствуй, кума!
– Здрав будь и ты, Григорий! Бур-бур-бур! – отвечает дед. – Давно не навещал нас, окаянный! Совсем забыл. Да ты не стой на пороге, проходи вон в передний угол. Скоро за стол сядем, нальем по махонькой да закусим, чтоб язык легче во рту чесался. Разговор к тебе есть.
– Давай-ко, Гришка, клади узелок на лавку, – подхватывает бабка. – Обожди только: сперва пыль смахну. Вишь, сколь тут её, поганой!
Начинается махание тряпкою вдоль лавки; в воздух вздымается облако пыли; гость безудержно чихает:
– Апчхю! А-а-апчхю! Ой, не могу! А… Чхю! Ну и пылища… Чхю! Чёрт бы её драл!
– Будь здоров, Гришка! Однако вечно ты нечистого к обеду помянешь, – ворчит хозяин. – К добру ли?
– Ничего… Чхю!
– Опять будь здоров!
– Спаси бог. Чхю!
Кошка, трущаяся тут же, сперва недоуменно глядит на гостя, а потом закатывает глаза, делает несколько шатких шагов и тоже начинает чихать, но в своей манере:
– Чхи-чхи-чхи!
– Брысь под лавку, зараза! – зякает на неё старик.
– Чхи-чхи-чхи! – не унимается кошка.
– Кому сказал, брысь под лавку! Ну-ка, старая, дай сюды веник, я её по хребтине!
Кошка прячется под стол и там продолжает чихать. В это время Григорий тоже закатывает глаза, запрокидывает голову и делает небывало громкий чих.
– Будь здоров, Гришка!
– Спаси бог, куманёк! А-а… Чхю!
– Чхи-чхи-чхи! – слышится из-под лавки.
– Брысь под лавку!
– А-а… Чхю!
– Кому сказал, брысь под лавку, холера!
– А-а… Чхю! Ты что, кум, сдурел? – удивляется гость. – В последний-то раз я чихнул, а не кошка.
– Ой, прости, – конфузится старик. – Тугой я стал ушами, слышу-то не ахти как. Будь здоров!
– Последний ум из котелка вышибло, – ворчит старуха.
Кошка, не переставая чихать, вылезает из-под стола:
– Чхи-чхи-чхи!
– Будь здоров ещё раз!
– Загнул! – усмехается гость. – Эво как! Кошке желаешь здоровья… Чхю! Благодарности ждёшь? А-а… Чхю! На том свете дождёшься.
– Брысь под лавку! Ой, чегой-то я… Это, как его… Будь здоров!
– Чхи-чхи-чхи!
– А… Чхю! А-а… Чхю! А-а-а… Чхю!
– Брысь под лавку! Э-э-э… Будь здоров! Тьфу ты, леший… Брысь под лавку! То есть, будь… Лешаки этакие! Замучили своим чиханьем, собаки свинячьи, хоть из дому беги!
– Слушай, кум, – обижается Гришка. – Я за собак свинячьих и ответить могу… Чхю! И в рыло дам, не думай! Я мужик огненный, сам знаешь… Чхю!
– Сморкаться я хотел на тебя, чихун этакий! – сердится дед. – А за рыло я тебе, погоди-ка, в ухо засвечу. Козявка!
– Угомонись, дурак, совсем из ума выжил! – кричит старуха. – Почто позоришься на старости лет? Почто Гришку чехвостишь, который всё равно что родной? Я тебя…
Кошка и Гришка продолжают чихать.
– Молчать! – кричит старик, топая ногами и краснея от злости. – Всем молчать! Брысь под лавку! Кто здесь хозяин? Я спрашиваю!
– Чхи-чхи-чхи! – не унимается кошка.
– Это ещё что? Ты мне перечить?! – Дед хватает кочергу и дубасит кошку по спине. – Я тебя, гадюка! Я тебя, курвяжина!
Кошка валится набок и издыхает.
– Никак, померла Мурка-то? – с горечью спрашивает старуха и вдруг начинает голосить. – Ты что наделал-то, злыдень старый, козлище берёзовое, сотню блох тебе в бороду!
– Молчать, дура! – вопит старик.
– Ох, тошнёхонько мне тут, ой, дурнёхонько, чхю! – сквозь чиханье ноет Гришка. – Не ведал я, кум, что ты этот… Как его… Чхю! Сатрап! Вот!
– Злыдень! Оглоед! Паразит лешачий! – не унимается бабка.
– Молчать! – хрипит старик; он приближается к старухе, размахивая кочергой. – Искалечу, убью, изничтожу!
– Злыдень! Оглоед! Пёс мохнорылый!
Дед наступает на бабку; та пятится, а потом начинает бегать кругами по избе. Дед гоняется за нею.
– Сатрап! – кричит гость. – Оставь старуху!
– Убью! Изничтожу!
Дед охаживает Гришку кочергой по голове, потом ею же несколько раз бабку по спине. Сперва гость, а потом и хозяйка падают замертво, растягиваясь на полу, раскидывая руки и задирая кверху подбородки. Старик долго стоит над ними и медленно разговаривает сам с собою, как бы в полузабытье.
– Да что же это? Валяются оба, едри их душу, молчат, кажись и не дышат… Дрянь-то ведь какая выходит: я их, стало быть, своими вот этими руками (бросает кочергу, подносит руки к лицу) на тот свет отправил… Ой, беда! Ой, матушки, беда! Едри их за голяшку! Сорок лет жили душа в душу (начинает плакать), а теперь вон молчит лежит… А всё ведь дура кошка, тварь поганая (выкликает яростно, то сжимая кулаки, то хватаясь за ворот душегрейки), гадина паршивая, довела до греха! И кум-то хорош, Козявка окаянный! Сам ты сатрап, стервятник! И старая туды же! Сорок лет душа в душу! Какая дурь по башке пристукнула? Оглоед… Пёс мохнорылый… Где и слова-то такие слыхала… (впадает в раздумье) паразит лешачий… Что теперь делать-то, а? Чего это я торчу столбом? Сей же час народищу наскочит тьма! Староста опять же прибежит, да урядник тоже, это как пить дать. Водку жрут, сучьи дети, всегда вместе, сам чёрт не разведёт… (вдалеке слышатся многочисленные голоса) так и знал… Да и то сказать: крику-то было, чай, на полдеревни! Что ж теперь делать-то? Повесят ведь, ей-богу повесят, да перед тем пальцем тыкать станут: вот он, убивец! Позор на старости лет! Ой, беда! Ну – семь бед, один ответ. Кончать – так разом!
Дед лезет в шкапчик, достаёт кусок мыла; потом снимает со стены верёвку, мылит её и делает петлю. Крики толпы тем временем приближаются, становятся всё слышнее. Старик торопливо привязывает веревку к потолочной балке, встаёт на лавку, надевает петлю на шею и прыгает вниз.
Через несколько минут дверь в избу резко отворяется; врываются староста и урядник; за ними пытаются пролезть всякие любопытные рожи. Кое-кто заглядывает в окна с улицы. Урядник выталкивает посторонних вон, тыча кулаком в носы и бороды, самых настырных бьёт по лбу. Староста пытается помогать, но у него руки слишком коротки, да и росту не довлеет.
– Вон отсюда! – кричит урядник. – Вон пошли, кому говорю! Разойдись, к свиньям лешачьим!
Тут он оборачивается внутрь избы и грозно вопрошает:
– Ну?! Кто орал днесь?! Скоты какие, за околицею было слыхать! Я спрашиваю сызнова: кто орал?!
Глядит на висящего старика.
– А ты тут чего висишь, хороняка? Не слышу! Я не понял: я с кем разговариваю?! Эй, ты! Неуважение к волости? В зубы хошь?
Староста испуганно останавливает его:
– Стой-ка, Кузьмич, леший тя раздери! Батюшки мои! Не видишь, что ли? Старик-то в петельке висит! Мёртвенький старик-то! Повесился, стало быть, душа собачья! Сымать надобно, да за полицией послать. Тако-то! Помоги-ка!
Урядник морщится, но помогает старосте: вдвоём они вытаскивают старика из петли.
– Ах ты, боже ты мой, окоченел уж дедок-то! – бормочет староста.
– Сам ты окоченел! Не болбочи, коль ни бельмеса не смыслишь! – сердится урядник. – Какое там окоченел, ежели ещё тёпленький? Просто тощий да костлявый, потому и сбрякал мослами, леший!
Тут староста видит труп старухи.
– Кузьмич, поди-ка сюды!
– Чаво ищо там?
– Да вон бабка валяется, вся башка у ей в крови. И мужичонко с ней какой-то. Оба дохлые… Ясно: они, стало быть, и орали тут.
– Грехи наши тяжкие! – воздыхает урядник. – Сидеть бы нонче в трактире, водку возлиять… Ан нет, наказал лукавый. Я так мыслю, Митрич: пущай энто дело разбирают те, у кого должность таковая. Пошлю-ка я Ваньку Кривого в город с гумагой. А сам тут пока покараулю, да народишко вон шугану от окошек. Кыш! Эсколь вас тут налезло, огурников!
– Лады, Кузьмич; а я тут пока по своим заботам.
Староста и урядник кричат, разгоняя любопытные рожи, потом наскоро пишут бумагу, зовут Ваньку Кривого и посылают в город с депешей. Вскоре урядник возвращается в избу, садится на лавку и задумывается. Спустя некоторое время возвращается староста и садится рядом. Оба закуривают цигарки и вздыхают.
– Да-а, Митрич, дела…
– Да-а, Кузьмич, этак-то…
– Эвон, как оно…
– Эвон…
– Беда!
– И не говори!
– Водочки бы испить; самое теперь время. Нешто, Митрич, махнуть полстаканчика? А то ведь вон оно как…
– Ужо, продерзатель! Гляди, явятся сюды чины из города, запах учуют, да тебя ж за груди возьмут: водку жрал, сучий потрох! Тут трупы не остыли, а ты уж поминки справляешь! Сиди, адище, хвост прижми; о водке забудь покамест!
– Твоя правда, Митрич. Придется терпеть до вечера. А в нутре так всё горит, так горит! Омовенья нутро-то просит! Эх-хо-хо…
– Ништо, Кузьмич, Ванька скор на ногу. Гумажное дело – оно, вестимо, волокитное; да не нам с тобою те гумаги сочинять: на то другие умы имеются. Наша должность мелкая – позвать кого надо. Позвал, доложил, а потом уж не грех и стаканчик опрокинуть за упокой их душ; а где один, там и другой; а потом и третий, ибо бог троицу любит; а там и четвёртый – без четырёх углов избу не строят. А пятый не выпить – дураком остаться! Да и трактирчик недалече.
Спустя три часа местом действия становится некий трактир. Его описание не требует пылкого воображения. Вот сцена предпоследнего действия нашей драмы: деревянные стены темны от старости и табачного дыму; потолок таков же; пол изумительно нечист и скользок; грязь и гадость вокруг невообразимые; в воздухе витают запахи тухлого, жареного и спиртного. Часы на стене бьют мимо времени, стрелки на них показывают невесть что. Трактирщик за прилавком протирает несвежим полотенцем липкие стаканы. Под прилавком дремлет огромный котище. За одним из столов сидят хмельные староста и урядник. На столе стоят: ополовиненная литровая бутыль водки, два стакана, несколько мисок с закуской – хлебом, солёными огурцами, салом и кислою капустой. Помимо упомянутых четырёх душ, более в трактире нет ни дыхания.
– Ну-с, добавить стаканчик-другой, и пора баиньки, – зевает урядник.
– Закурить охота, – басит староста, тяня шуйцу. – Не дашь ли табачку, Кузьмич?
– Табак-то у меня больно едкий.
– Это нам нынче без разницы.
Сворачивают по цигарке, закуривают, обороняя от огнива персты; дым расползается по трактиру и достигает ноздрей трактирщика, каковой тут же начинает чихать:
– И-и-и… Чхи!
Урядник вздрогивает и гундосит:
– Ух ты, бычье вымя, напугал как! Будь здоров, братец, штоб ты сдох!
– Благодарствую покорно… И-и-и… Чхи!
– Хорош чихать, забодай тебя комар! – вопит староста.
– Виноват-с… Табачище сатанинский… И-и-и… Чхи!
– Чего там ты бормочешь?! Какой такой сатанинский?
– Нет, я ничего-с… И-и-и… Чхи! Табачок у вас, говорю, добрый, ядрёный…
– Это у тебя, братец, нос слабый, – хрипит староста.
– Хороший табачок, не хуже всяких, – обижается урядник. – Глянь-ка вон на своего кота: дышит, подлец, и не морщится.
– Знамо, не морщится, – возражает трактирщик. – Дрыхнет, хороняка, оттого и не морщится… И-и-и… Чхи!
– А давай-ка, Кузьмич, кота испробуем! – вдруг заявляет староста.
– Как так – испробуем? – пугается урядник.
– Ну, это… Вдуем ему дыму в ноздри. Поглядим, станет ли чихать.
– Вон ты что! А я-то испужался, думал, ты кота сожрать хочешь. Дыму в ноздри – это можно.
Подходят к коту, затягиваются из цигарок и дуют дымом ему в нос. Кот в ужасе просыпается и начинает чихать.
– Чхи-чхи-чхи… Мя-а-ау!
– Что я говорил-с? – торжествует трактирщик. – И-и-и… Чхи!
– Будь здоров! Брысь под лавку! – одновременно вопят староста и урядник.
– В каком таком смысле – под лавку-с? – недоумевает трактирщик.
– Ты – будь здоров, а кот – брысь под лавку. Выпьем, что ль, ещё водочки? Да по кружечке пивца? Эй, братец, тащи пиво, да скорей, а то по затылку схлопочешь!
Трактирщик в испуге исчезает. Староста и урядник сызнова пускают струи табачного дыму коту в нос. Тот морщится, чихает, но не уходит. После каждого чиха пьяницы начинают топать ногами и драть глотки:
– Брысь под лавку!
– Зараза!
– Подлец!
– Каналья!
Коту делается дурно; он издает странные звуки:
– Чхи-чхи-чхи… Мя-а-ау! Хр-р-р… Хр-р-р… Чхи! Мяу! Пр-р-р…
– Ну что, плохо, поганец этакий? – ядовито вопрошает урядник. – То-то же, крысоедина!
Котище валится на бок, вытягивается и издыхает. Удовлетворённые пьянчуги чувствуют гордость; их речь становится вычурной до отвращения.
– Потап Кузьмич, не будете ли вы так любезны… Скажите аф-фи-циянту, дабы возник пред нашими очами!
– Извольте-с. Аф-фи-циянт! Па-апрашу! Апслужите клээнтов!
Появляется трактирщик. Пьяные набирают полные груди табачного дыму и внезапно с двух сторон дуют ему в ноздри. Нечисто выдохнув, несчастный испускает дух и падает, бия челом о пол. Сцену окутывает завеса таинственности.
Спустя десять лет происходит заключительное действие нашей драмы. Виден тот свет; врата ада отворяются без скрыпу. К ним подходят староста и урядник. Оба нетрезвы.
– И-и-и… И што, мы сдохли, штоб мы сдохли?!
– Вестимо… Как его? Зело борзо.
– И што?
– Ништо… Вона, какие-то остолопы прутся.
– Поди, апостолы?
– Сам ты апостол, рыло пьяное! Это ж черти шагают! Ать, понимаешь, два, ать-два!
– Молчи!
К старосте и уряднику подходят шестеро мертвецов: старик, старуха, Гришка Козявка, трактирщик, старикова кошка и трактирный кот.
– А, вот и вы, наконец! Будьте здоровы, чтоб вы сдохли!
– Да мы уж сдохли! Капут… Это, как оно…
Мертвецы тащат пьяниц в ад, крича хором: «Будет ужо вам!» Завеса таинственности опускается окончательно.
© Владимир Мельник, текст, 2014
© Книжный ларёк, публикация, 2017
Теги:
—————
