Вячеслав Михайлов. "Гений" Рустама Нуриева

«ГЕНИЙ» РУСТАМА НУРИЕВА

О творчестве необычного уфимца

Творчество Нуриева понять трудно. Но сделать это нужно, поскольку Нуриев – это уже свершившийся творческий факт.

Не зря Салават Вахитов признается, что боится его стихов. Я тоже опасаюсь их. В свое время я был завален ими, как листьями в осеннем лесу. Но теперь – извините! При всяческом предложении Нуриева почитать сие, я протестующее верещу: «Только не это!!!». Естественная защитная реакция…

Читать их надо осторожно, иначе этот «поток сознания», сквозь который пробиться нормальному читателю не так-то просто, далеко унесет. Он и сам-то не понимает, что делает: «И если я на сцене, то я дискретно долдоню неизвестную мне самому семантику и никто ничего не понимает, ни слушатель, ни вслух читающий». В любом случае творения Рустама Нуриева заслуживают внимания. Поэтому и предлагаю непредвзято взглянуть на его творчество.

Основное – полное отсутствие сюжета: «Я не владею сюжетом, рифмой, круговорот событий владеет. Он же тянет резину – и это правильно… Чем дольше тянется нитка, тем вернее, тем сбалансированнее моё ровное счастье и я не знаю, когда же оно наступит».

У Нуриева нет стержня – темы, мысли, – который закладывается в основу образности. Но он обновляет метафору за счет расширения круга ассоциаций. Ошибка же поэта, преобразующая метафору в бессмыслицу, заключается в том, что из категории средства он переводит ее в самоценную категорию. Часто это простое пустословие, вывернутые метафоры, резонерство вместе с грамматическими, пунктуационными, орфографическими и прочими ошибками. Например:

«Простое смещение в давно известном-забытом и который построен дом, которым преобразился до неузнаваемости

Сияющей и сверкающей и только-то

Только круги по воде на реке или озере (что не принципиально

(в принципе (в принципе и о принципе не принципиально возводить в принцип)) на берегу которой или которой дом, который построен тем самым тем самым, дом, которого и есть

выстроенный, а вот везут ещё кирпичи по просьбе того, что построил дом, чтобы пристроить того, что построено тем, которым тем самым или ещё любопытный факт – «Через четыре года здесь будет город-сад», но к тому самому это не имеет отношения и если было бы таковое к дому, построенному тем, что строил, то и тут не принципиальная говорильня и всё это не более чем вариации на принципиальной основе слова “который”, которое играет не последнюю принципиальную роль в построении этого стихотворения тем, кто это стихотворение почти построил, неустанно говоря о доме, построенном, которым и тот, который построил и не знает, какие вокруг дома выстроены построения, тем, который стих писал-строил».

Или «калябализмы»:

«Приближается…

Ну, кто? Или что?

Утро? Нет, поезд.

Он грохочет и свистит сопротивлением воздуха.

Он везёт что-то, чего-то там.

Шурум-бурум. Шурупы-бурупы. Шураны-бураны.

Шарманки-барманки. Фокстроты-компоты.

У машиниста в кабине фотолицо киноактрисы

И литровая банка супа».

Не обладает он и особым даром композиции; целиком доверяясь интуиции, он редко заглядывает вперед, и во многих его стихах и рассказах чувствуется то какая-то неумеренность авторского воображения, то его истощенность.

Для отражения некоторых сторон действительности в языке просто нет слов. Поэтому Нуриев рождает новые понятия, я имею в виду неологизмы: «Изреченмя рек камнележали на берегу».

«Этот самый странный Автор, у которого опечатки в тексте хотят еще и дальше и вообще расширять звуки слов, ну например не “на коне”, а “нга конге”. И действительно случайная, как камешек в сапоге, эта буква “г” превращает коня в африканский ритм на бонгах, конгах, маракасах...».

Или просто, оригинальности ради, слитное написание: «И все это на руку “несторонницамжитьпрошлым” и этот прием слитного собирания слов под знамена кавычек я подглядел у Джона Леннона, вероятно, что и он стащил эту находку у какого-нибудь писателя-битника».

«Графомания спасительна знаете чем? Тем, что любые абсолютно буквы, и казалось бы автоматическое письмо, и казалось бы свобода, но эстетический самоцензор обрубает и то и это, и вновь получается сложная эстетика симбиоза Автора, Графомана, Самоцензора и плюс – “какая-то самотерапия”, которая, быть может, не нужна, как и не нужны эти небесе словес».

Верно отметил Салават Вахитов, говоря о его книге со странным названием «Тонкие швы бытия, или Чуть-чуть лыжешурша в ночи»: «Тексты Нуриева трудны для восприятия, но на концерте я понял, в чём их секрет: части книги напоминают то какофонию репетиции оркестра, то отдельную партию контрабаса в симфонии». Полностью согласен с ним: хотя Нуриев играет в симфоническом оркестре, он не человек оркестра, а творец собственной вселенной, пытающийся и в литературе сыграть собственную партию: «Чего я жду и небрежно собираю буквы? Кому подражаю я? Возможно, себе. Возможно, это невозможно. Даже топтание на месте – движение. Возможно, движение вперёд – налицо».

При всем при том, редкие по своей глубине моменты, сильные, оригинальные… Он старается написать обо всем на свете, смешивая тривиальное, бессодержательное, нелепое с редчайшей первоклассной рудой.

Парадоксы, неожиданности, недоговоренности, зубоскальство часто способствуют художественному эффекту. Задача его – все вывернуть, ехидно при этом посмеиваясь. Конечно, его ум гораздо свободнее от всяческих клише и условностей среды, «своей натуры» у него гораздо больше, чем «впечатлений со стороны». Сущность Нуриева выражается в совершенной естественности как его поведения, так и творчества. Движет им жажда свободы, жажда делать то, что нравится, а не идти по проторенным дорожкам: «Легко сочинять, не сочиняя».

То его заносит в околокитайскую тематику, то видятся ему «синие снега Сенегала», и, говоря его словами, «в упорных поисках Жень-шеня, с вином, сыром и халвой, через красную линию своего почерка, рвётся он на белой лошади за пределы мегастихотворения № 1». Не зря, я думаю, Александр Касымов, когда я принес журнал «Ветер» к нему в «Вечернюю Уфу» в 1999 году, выбрал из всех авторов только Нуриева и, пожевав губами, так медитативно прочел текст «Жень-шеня», вслушиваясь в окончание: «А-га». И задумчиво повторил еще раз, как эхо: «А-га». Так я их и познакомил.

Образы Нуриева, даже абстрактные или собирательные, конструируются из неожиданных сочетаний и характеристик формы, фактуры, цвета, массы. Многое у него, как у музыканта, определяет слух: ритм, звучание, интонация, размер – все для слуха. Сюрреалист Иван Голль: «Самые прекрасные образы – те, что самым прямым и быстрым путем соединяют элементы действительности, далеко отстоящие друг от друга». Один из основателей сюрреализма Гийом Аполлинер однажды всего лишь записал предложения и слова, которые он слышал на улице, и сделал из них стихотворение. Нуриев же делает это постоянно. Например, у него есть песня вообще без текста, состоящая из букв для проверки зрения «ШБМНК…» или «Чтобы успешно решать задачи по общей физике… / Нужно взять в библиотеке / Сборник задач под редакцией Волькенштейн». Как он сам пишет: «Чего только не беру я за основу, чтобы рассказать сказку из красок».

Нуриеву удается иногда ёмкими и лаконичными средствами достигнуть той поэтичности повествования, где в неясных звуках поэзии он дышит привольно и легко.

Бесспорно также, что и Нуриев обладает оригинальностью, узнаваемостью стиля и даже глубиной содержания, что часто способствует художественному эффекту. Не будучи отягощен особым даром самоанализа, он бесстрашно переходит от философских глубин к прилегающим мелям эпатажа.

И, кроме того, его язык то сарказмом, то одушевлением, то неожиданностями душевного анализа и выразительностью рисовки волнует вас, занимает. Стиль его сложный, острый, чуткий к диалектальным нюансам, из язвительной иронии и едкого заумствования. И пусть эти заумствования иногда идут в ущерб содержательности, зато какая форма! Кстати: «Позвольте, я позволю себе съесть бисквит вальса.

Как-то что-то эдакое срифмовалось-срослось-напогрессировалось-пейджерово-сотовотелефонно-чернобелотелевизорово-серебрянносамолётово-восклицательнознаково».

Такую когнитивную перегрузку выдержать может, конечно, только сам Нуриев с его бесконечно-насмешливой игрой слов. Спасает Рустама Нуриева ирония. Как замечает Массимо Бонтемпелли, «ирония есть творческая разновидность застенчивости перед лицом наших чувств. Это возможный способ отойти от обстоятельств, освободиться от слишком тесного поверхностного контакта с предметами». Как говорит и сам Р. Нуриев: «Я спокоен до благодушия, я обаятелен, иногда до безобразия, у меня неясная пунктуация и ясная попытка найти в себе новые возможности – возможности крутить в руках слова». Отсюда и импульсивные порывы Рустама Нуриева обнажиться. При этом он не пыжится, стремясь выглядеть писателем, он просто является им.

«Там, где моя буйная фантазия ходит как оранжевая лошадь, там и звезда цвета твоих глаз горит, и так оно и будет, потому что вымышленность серьезности несерьезна по мере похожести на вымысел, и ничего не попишешь» («Снега Сенегала»).

Его переменчивая, неопределенная техника приближается к свободной ассоциативности.

«И пусть из того, что здесь написано

Я обрадованно попустительствовал всё те же обороты речи

И пусть так захотелось мне

Подчиниться или подчинить автоматическое письмо

И кому-то уже не покажется, как бы там ни было,

Что авторство принадлежит пишущему автомату».

Мы недостаточно пользуемся свободой духа, уклоняясь от того, что в глубине нашего существа. Только в творчестве, в широком его понимании, мы можем реализовать возможности нашего воображения. Здесь, конечно, мы можем обмануться. Однако где же та грань, за которой воображение начинает приносить вред, и где те пределы, за которыми разум более не чувствует себя в безопасности? Когда воображение становится иллюзией? Как не стать его жертвой и совсем не оторваться от реальности?

«Калейдоскопичность рассказа найдена давно.

у, что, Автор, дорвался до безбашенной ассоциативности?».

Вряд ли стоит удивляться тому, что в некоторых стихах и рассказах вихрь абстракций часто уводил его в сторону. Мелькание теснящих друг друга образов, нарушение структуры в предложении, бессмысленная игра словами, показывает, как далеко заходил Нуриев в своем «лунатизме ума».

Но время вместе с авторским ростом берут свое: «Роман из разрозненных рассказов» – это уже другой уровень (часть его издана в Санкт-Петербурге – издательство «Скифия», серия «Антология живой литературы»). То у него Ильф и Петров встречаются с Данте в 4-м общежитии авиационного института, что на ул. Мингажева в Уфе, чтобы порассуждать, а Гомер и Вергилий отправились за пивом, вот-вот вернутся, только вот сфотографируются для скульптуры «5 минут до закрытия магазина» вместе с Петькой и Чапаевым. Хотя внешне все склоняется к банальному пьянству и попыткам уйти от реальности, но главное в том, что автор находится наравне с мэтрами, он свой среди них. Это только прием отождествления себя с гениями. Он расщепляет себя, по его словам, на множество героев, говоря, что стремление напиться – это попытка уйти от активных действий, пассивность существования. Но, я думаю, то, что он создал нечто более объемное и продвинутое, это уже шаг вперед по сравнению с более ранними стихами и рассказами, это большее действие. К тому же здесь отражается тема судьбы поэта, творчества, литературы, как российской, так и уфимской, которая ждет своего воплощения во втором его романе.

Конечно, если рассуждать о форме и сюжете, то они крайне расплывчаты. Здесь стоит вспомнить об Эдгаре По, который говорил о «построении» вещи и ее «верности основному тону», «о строгом подчинении частей целому» и «единстве эффекта». Разумное расположение» мебели в комнате не менее важно, чем архитектоника любого произведения, в котором каждое слово необходимо делать значительным. А это требует рационального подхода к построению произведения.

В конце концов совсем в тупик я зашел, пытаясь осмыслить какофоническую гармонию Рустама Нуриева, да продвинуться помогло высказывание Александра Иликаева по поводу рассказа Оноре де Бальзака «Неведомый шедевр». Художник в нем написал такую картину, где среди невообразимого месива красок в нижнем углу едва виднеется женская пятка, которую мало кто мог разглядеть. Суть в том, что художник ушел за грань искусства. Он достиг таких его пределов, когда человеческое восприятие не поспевает за автором. Так и у Нуриева – что-то в этом есть, но люди не поймут, что!

Как бы там ни было, во всем этом мы видим расширяющуюся власть разума Нуриева над миром, покорение им неизведанных областей и преодоление собственных заблуждений: «Как будто от того, что пишу, кажется, что что-то эдакое осваиваю в пространстве “Я”».

Желаю вдумчивого, осторожного, но в умеренных количествах чтения стихотворений Нуриева. Бесспорно одно: Рустам Нуриев – один из своеобразнейших поэтов современности. Это и заставляет нас с величайшей надеждой смотреть на «гения» (намеренно ставлю в кавычки), который как мощный конь рвется на берег, силясь выйти из мутного потока своих словесных ухищрений, сопровождаемых, по его словам, «треньканьем смысла».

Я убежден, что гений заключается в богатстве внутренней энергии и в силах, реализующихся, но остающихся пока не до конца тронутыми, что говорит о верном направлении творческого роста Рустама Нуриева. Для того чтобы мысли и чувства его не расплывались сумбурно во всех направлениях, он должен создать такую структуру, которая могла бы соединить в себе все в целости, где ритмы его поэзии и прозы, обрели бы органическую основу. Что ж, ждем-с!

© Вячеслав Михайлов, текст, 2014

© Книжный ларёк, публикация, 2015