Александр Иликаев. Химик-скелет и бледнокожая Элен (18+) (закрытый доступ)

ХИМИК-СКЕЛЕТ И БЛЕДНОКОЖАЯ ЭЛЕН

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

Пролог

Глава I. Проволочное детство

Глава II. Голубь-самолет

Глава III. Искусительница «Ромашки»

Глава IV. Вид с крыши

Глава V. Гастелло – Курочкина гора – улица Димитрова

Глава VI. Рита-2, Рита-3

Глава VII. Уфимский бакалавр

Глава VIII. Мажоры и пария

Глава IX. Торжествующий Донжуан

Глава X. Падение Трои

Глава XI. Амина-2

Глава XII. Человек в белом, с красными маками, галстуке

Глава XIII. Рита-3, Алина-2 и… Изольда-2

Глава XIV. Алхимический орден «Гомункулус»

Глава XV. Оргия в общаге

Глава XVI. Чем заканчиваются мечты

Глава XVII. Письмо-разоблачитель

Глава XVIII. Рита-4, или объяснение

Глава XIX. Два дня

Глава ХХ. Расставание

Глава XXI. Первое известие о «Красной гвардии Рифея»

 

ПРОЛОГ

 

Июнь 2012 года

 

К песчаному островку причалила лодка. Островок, прозванный местными Райским, находился ближе к низкому берегу Уфимки, между вышкой брошенного трамплина и садами на окраине деревни Дудкино.

Лодка с шуршанием уткнулась в берег. На землю спрыгнул загорелый горбун лет сорока. Впрочем, горб у него был малоприметный. Издали казалось – человек сильно сутулится. Мужчина убрал весла и, оглядевшись, тихонько свистнул. Навстречу ему вышла цыганка в длинной цветастой юбке. Девушке можно было дать от силы двадцать семь.

– Ксанка, тебя никто не видел? – спросил горбун.

Девушка, которой это имя шло также, как балетная пачка полицейскому, повела плечами.

– Дурак, кому я нужна?

Горбун в упор выстрелил в нее взглядом.

– Мне нужна.

– Изольда я. Еще раз повторить?! Ты зачем меня звал? У меня работа.

Лицо мужчины исказила ужасная гримаса. Вытянув руку, он заверещал омерзительным голосом:

– Подойди, красавчик, позолоти ручку! Всю правду тебе расскажу о змее подколодной-разлучнице. Или, что там у вас? Опять правительство решило старые рубли отменить.

– Прекрати паясничать.

Горбун тотчас преобразился. Вся зловещая веселость сошла с его физиономии, и она стала походить на человеческую.

– Я знаю, что они снова встретились.

– Кто они?

– Не изображай из себя девочку. Валентин и эта его, любовь всей жизни.

– Кончай глупостями заниматься. Ладно уже, хватит. Ерунда какая-то получается.

Горбун сплюнул в песок.

– Забыла, кто тогда тебя из Кировского РОВД вытащил? Ну и сидела бы дальше в своем сраном обезьяннике. Нет, точно, чего я тут время теряю? Небось Тимур-джан соскучился. Кстати, как твой дед замечательный поживает?

Лицо Изольды потемнело. С сжатыми кулаками она набросилась на горбуна.

– Только, только… – ее высокая грудь сотрясалась от гнева, – попробуй что-нибудь ему сделать и я приду ночью и выцарапаю тебе глаза!

Горбун, отшатнувшись, сложил руки на животе.

– Ха-ха! Напугала! Приходи, а потом посмотрим, кто кого сделает.

– Забыл? Я же цыганка, я могу проклясть тебя!

– Только попробуй. – Горбун усмехнулся. – Впрочем, я с удовольствием послушаю.

Изольда покачала головой. И стала шептать, так, что горбун мог слышать каждое слово:

 

Спящий дом, улицу разбудите,

Могильного ворона испугайте!

 

Горбун выслушал цыганку не шелохнувшись. Потом пустынные берега огласили его жиденькие хлопки:

– Это что, проклятие? Непохоже. Хотя – очень интересно для любителей фольклора. Но ты забыла одну маленькую деталь. Я тоже цыган!

Но Изольда не смутилась.

– Ты только наполовину цыган. У тебя совести нет, раз ты идешь против голоса своей крови. Нельзя так с влюбленными поступать!

– Это что, объявление войны? Да и с чего ты взяла, что она любит его?

Девушку перекосило от отвращения. Ей стоило больших усилий произнести:

– Хорошо, я сделаю, как просишь. Но ты должен будешь обещать, что на этот раз все расскажешь Валентину и перестанешь его мучить. Эта игра в кошки-мышки должна закончиться.

Горбун неожиданно быстро согласился.

– Договорились.

– Все. Я пошла.

– Постой, у меня в лодке есть вино и сыр. Мы могли бы отпраздновать. Ты ведь наверняка замерзла, переходя вброд?

Но цыганка уже была на середине протоки, отделявший Райский остров от берега.

Горбун, усмехаясь, долго глядел ей вслед, как будто надеялся, что она снимет юбку, чтобы не замочить ее. Но она только подобрала подол.

 

ГЛАВА I

ПРОВОЛОЧНОЕ ДЕТСТВО

 

Человечки были, как и он, – одни кости. Еще большее сходство со скелетом Валентину Реброву придавали угловатые скулы и тонкая, как у девушки, кожа под глазами. Он не был робким, скорее, дотошным. Валентин завел особый футляр, в котором лежали аккуратно сложенные обрезки проволоки и миниатюрные кусачки. Очень скоро Валентин мог изготовить каркас чего угодно, хоть гоночного автомобиля. Девочки просили собак и кошек. Но, конечно, самым значительным достижением Реброва стала цепь из алюминиевой проволоки. Только самые продвинутые носили их на школьных брюках с массивными креплениями-карабинами.

Говорят, что характер человека зависит от его телосложения. Но что касается утверждения о том, что хобби человека может объяснить его убеждения, – здесь остановимся подробнее. Это теперь хобби – играть ночи напролет в «Контрал страйк» с одногруппниками и теми людьми, без пола и возраста, измененные голоса которых в наушниках и слышишь. В лучшем случае милые барышни сидят в социальных сетях. Редко когда из этого выходит что-то путное.

Поколение Валентина, последнее по-настоящему докомпьютерное поколение тех, кто родился в промежутке с 1975 по 1985 год, только и делало, что паяло, выжигало, вырезало и склеивало. Это было поколение самоделкиных. Так что на общем фоне проволочное увлечение Реброва смотрелось вполне безобидно. Но если для сверстников это было разновидностью занять свободное время (я сам делал из проволоки солдат), то для Валентина – способом выразить свое отношение к действительности.

Мой герой, прежде чем обратить внимание на предмет в целом, обращал внимание на его строение, основу. Он как бы начинал плести его скелет из проволоки: определял длину, обрезал лишние куски, рассчитывал места сгибов. И проволока ничего не стоила Валентину!

Надо заметить, что 70-е, 80-е были раем для собирателей всех возрастов. О бомжах, санитарах современного города, знали только из передач синеэкранной «Международной панорамы» Сейфуль-Мулюкова. Тогда западных немцев жалели. В ходу была фраза из выпуска «Времени»: «Да, легка нынче продовольственная корзинка мюнхенского обывателя». Маленький Валентин искренне жалел людей, живущих при капитализме. Он гордился своей страной, Советским Союзом, – самой лучшей и передовой в мире. И действительно, расточительность властей не знала пределов. Булки из белого хлеба, молоко, кефир, ряженка, рыбные консервы, крупы – стоили смешные копейки. В столовых громоздились груды недоеденных порций квашенной тушеной капусты с котлетами. На предприятиях половина была несунами.

Бульдозерист из строительного управления, живший этажом ниже Ребровых, из отдельных деталей собрал трактор. Рабочий из 40-го построил небольшой, но вполне приличный кирпичный садовый домик. Причем, он хвастался, что даже лопаты две на улице нашел! Сам Валентин спокойно находил мотки алюминиевой проволоки, а иногда – медной. Читатель, оглянись окрест, в наше время, и посмотри, много ли по дворам и пустырям лежит садовых грабель и кусков кабеля.

Рассматривая людей, Ребров видел контуры. Из этого рождалось противоречие. Валентин легко проникал в суть ситуации, но только если в ней не были замешаны люди. Или, что точнее, живые люди. О природе, веществах, материалах он судил достаточно здраво. Но живые мыслящие существа ставили его в тупик.

Теперь обратимся к семье моего героя. «Главное – не забивай голову глупостями!» – пела Виктория Павловна, мать Валентина. Ребров завидовал пенсионерам. В классе 4-м, когда объявили тему сочинения – «Кем я хочу быть», мальчик написал: «Пенсионером, как дедушка, потому что ему утром не нужно вставать». Дедушка, отец мамы, давно умер, но Валентин хорошо запомнил, что старик был предоставлен сам себе. Только раз в месяц у него с мамой случался крупный разговор «про сберкассу».

В ответ на вопрос, исполненный дочерней почтительности: «Ты куда, старый хрен, пенсию свою складываешь?» – дедушка кротенько улыбался: «На похороны золотце, на вечный упокой души». Мать свирепела: «На постройку пирамиды что ли? А гроб, наверное, из золота закажешь?» Дедушка пожимал плечами: «Почему из золота? Согласен на палисандровый. И вот еще, по телевизору показывали, там сейчас в Америке что придумали: окошки в гробах-то. Вот помру, буду с того света глядеть на вас в окошко».

Слово «душа» в этих дедовско-материнских спорах неизменно ставило Валентина в тупик. Дедушка объяснял внуку, что «душа – это как самая важная часть человека, которую не видно, но именно из-за нее бывает, к примеру, стыдно или спокойно». Но мальчик по малолетству, конечно, ничего не понимал. Он сразу представлял внутри проволочного человеческого каркаса маленьких бабочек, прикованных к нему цепочками.

Ребровы жили в двухкомнатной квартире на улице Суворова в панельной хрущобе. Родители – в зале, а дед с внуком – в комнате. Когда старик умер, из его кровати отец сделал детский шкаф. С тех пор Валентин видел сон, как ночью со скрипом открывается дверь шкафа и оттуда выходит мертвый дедушка с проволочными человечками в руках.

Мать считала это вредным воздействием пьяных бредней Реброва Валентина-старшего и всей его «загробной семейки». Впрочем, у отца, детдомовского, не водилось никаких родственников.

Виктория Павловна каялась, что поддалась чувству и назвала сына в честь мужа. Она не верила в приметы, в то, что так не принято делать, потому что мальчик будет наследовать грехи отца. Да и слово «грех»-то до конца 80-х знали только старухи да интеллигенты.

Однако, вместо того чтобы воспитать ребенка исключительно по-своему, Виктория Павловна, металловед по специальности, делала все, чтобы загнать его чувства внутрь. Она высмеивала «дебильную фантастику полоумных гуманитариев, главных врагов нормальных людей», грозила «не купить конструктор». После этого Валентин научился прятать свои переживания. Больше всего он страшился, что мать вдруг возьмет и выкинет его проволочных – далеко не уродцев, а даже изящные изделия! – на помойку.

Отец Валентина часто ездил в командировки в Москву. Однажды он привез сушеные бананы, потом венгерские овощные консервы в чесночном соусе. Но больше всего Ребров старший гордился пятью бутылками «Пепси». Для Уфы конца 80-х это было еще редкостью. На несколько дней Валентин стал героем школы, пока у мальчика из параллельного не появилась настоящая жвачка, «которая надувается».

Тут надо заметить, что Ребров-старший не только не вмешивался в воспитание своего отпрыска, но как бы жил в стороне: приходил вечером, ужинал, спал, уходил утром на работу. Это был человек с внешностью постаревшего мушкетера: тронутые сединой усы и бородка клинышком, траченные, с легкой синевой, как небо незадавшимся летом, глаза. Ребров-старший, ныне снабженец отдела по производству телефонных станций, не любил рассказывать о своем прошлом. Разве о том, как у него на вокзале горбатый цыган стащил чемодан.

Виктория Павловна воспринимала чудачества супруга как нечто закономерное. Потом, когда он начал пить, стала проявлять характер. Несколько раз она отправляла своего благоверного ночевать на дачу к своему брату. Для Валентина эти семейные сцены в прихожей, когда за окнами квартиры, словно нарочно, бушевала буря, с дождем или мокрым снегом, были настоящим шоком. Однажды шатающийся, в мокрых брюках, отец, с надетым наспех на голову чужим женским беретом, так сильно напугал его, что он хотел только одного: чтобы все закончилось.

Правда, были светлые моменты. Например, утро воскресенья. Отец менялся, начинал повторять целый набор бессмысленных, по мнению жены, слов: «Так и жили, так и жили», «Викусик-Марусик», «был-сплыл».

Часов в одиннадцать приходил мамин брат, дядя Вова, рыжеватый, с выпученными зелеными глазами и шрамчиком на крылышке носа, как будто от раскаленной добела скрепки. Вообще-то он жил не в Уфе, а в деревне под Ашой. Но по работе дяде Вове часто приходилось бывать в столице БАССР, чем он и пользовался.

Виктория Павловна не любила брата за «шаляй-валяйский характер». Дядя Вова являлся к концу лепки, когда, сочась золотистым соком, всплывала первая партия пельменей. Отец обожал родственничка, потому что, по такому случаю, Виктория Павловна выставляла на стол не только треснувшую пиалу с уксусом, но и свинцово-увесистую бутылку «Столичной». Дядя Вова долго отфыркивался, благодарил «голубушку сестрицу». Он говорил о «рыбинских», о том, кто кого обскакал в очереди в профкоме.

Мужчины пускались в политико-спортивные диспуты. Виктория Павловна зажимала уши: «Вот диссиденты без пяти минут на мою голову нашлись! Шли бы на Красную площадь, храбрецы, а не протирали на табуретках подштанники!» Когда отец хмелел, он тащил всю честную компанию в комнату Валентина, брал какой-нибудь кривой рисунок сына и, не без гордости тыча в него, заявлял дяде: «Ты посмотри, как рисует!» Дядя Вова согласно кивал. «Да, настоящий еврейчик». Отец наклонялся к смущенному до смерти Валентину и, хохоча, придурялся: «Ну, скажи: “трактор”». Валентин говорил, мужчины лопались от смеха, а Виктория Павловна сурово поджимала губы.

Больше всего Реброву нравилось, когда дядя Вова являлся не один, а с дочерью Никой. Вообще-то ее звали Вероникой, но девочка, тринадцатилетняя дылда, сразу заявила, что она – Ника. У девочки было правильное лицо фарфоровой Мальвины. Когда дети играли в комнате, Ребров ощущал себя новым Буратино. Ника (не из Башкирии, а из Челябинской области!) возилась с ним, а если Валентин не слушался – больно щипала.

Однажды Ребров привел домой Руслана, мальчика со двора, – поиграть в машинки. Но Виктория Павловна сразу приметила, как Руслан попытался засунуть одну из гоночных машинок в карман. Юный вор был с позором изгнан, а Валентин пропесочен насчет улицы. С тех пор Ребров-младший стал играть сам с собой. Правда, Ника приходила со своими игрушками: пластиковыми самоварами, чайничками, умывальничками с двумя красными ведрышками внутри мойки. Ника играла горячо, с напряжением, как положено уже обретающей формы девушки отроковице.

Но так ли все было мрачно? В синие февральские вечера дядя Вова являлся с Никой и ее братишкой Виталиком. Ника соглашалась на роль принцессы, а Виталик – разбойника. Валентину доставалась роль канцлера. Все свободное время от ухаживаний за принцессой сей маг и враг человеческого рода посвящал мерзким алхимическим опытам. Виталик был еще слишком мал, его интересовали вооруженные нападения в коридоре между спальней и облюбованным под дворец залом. А Валентин уже вкушал запретные плоды. Пока взрослые обсуждали в кухне политику разоружения и Высоцкого, он целовался с Никой под столом, занавешенным пледом «с синими занзибарскими пальмами». Ника подставляла мальчику-фавориту щечку. От соприкосновения с бархатной кожей у Реброва пробегали мурашки. «Когда я вырасту, у нас будут дети!» – клялся он.

В один из вечеров, когда отец вернулся домой с распертым очередным конструктором портфелем, мать развеяла Валентиновы фантазии:

– Нельзя.

– Почему?

– Потому что она твоя двоюродная сестра. Вы родственники, у вас уроды родятся.

Кстати, в конце концов канцлер-алхимик был разоблачен, но совсем не по сценарию. Виталик торжествовал революцию в духе «Трех толстяков», а Валентину, его сгубил зоркий глаз дяди Вовы, увидевший, как «пацан присосался к дочке», – предстоял долгий разговор с Викторией Павловной.

Больше всех выиграла Ника, получившая в награду сделанное руками Реброва проволочное сердечко на настоящей цепочке!

 

ГЛАВА II

ГОЛУБЬ-САМОЛЕТ

 

Одной из первых в сердце Валентина постучалась Смерть. Была череда пасмурных весенних дней, так напоминающих грядущую осень. Воспитательница старшей детсадовской группы каждый день выгоняла малышей на прогулку. Но в один из дней выглянуло солнце. Какая-то девочка в желтой болоньевой куртке и красных резиновых сапожках принесла мертвого голубя.

– Голубь – как самолет. И он может умереть и развалиться на части, – со знанием дела сказала она.

– Давайте его похороним?! – предложил Валентин.

Эта идея была принята с восторгом. Тотчас на мягкой клумбе вырыли ямку, положили туда сизое тельце и заровняли землею. Могилку украсили по периметру осколками кирпича, камешками и цветами мать-и-мачехи.

– Когда мы осенью пойдем в третий класс, – неожиданно сказал один мальчик, – труп голубя сгниет и от него останется один скелет.

Похороны птицы навечно врезались в память Реброва. В классе третьем мой герой не устоял перед соблазном сделать проволочные контуры маленьких голубей. Взрослые восторженно ахали. Дурацкие поделки сверстников из вырезанных открыточных зайцев и гномиков, приклеенных к заполненной ватой коробке от шоколадных конфет, смотрелись на их фоне особенно жалко.

Какое-то время Валентин был убежден, что смерть касается одних самолетов и птиц. И вот, лет в восемь, выходя гулять во двор, он увидел толпу соседей, которая несла из второго подъезда обитый черным крепом гроб.

– Дядя Никита умер, – гаркнула вороном ему в ухо старуха.

В это же время ударили в тарелки и, жутко фальшивя, завыл духовой оркестр. Кстати, читатель, ты когда в последний раз видел похоронные оркестры на улицах Уфы?

«Дяде делать, что ли, было нечего?» – подумал Валентин. Он решил, что человек, если уж так захочет – может умереть. Но зачем, если жизнь и так прекрасна?

Только с музыкой у Реброва-младшего сложились непростые отношения. Все дело в том, что Виктория Павловна прочитала в «Комсомолке» про уникальные дарования химика-музыканта Бородина, – и понеслось. Она вдруг вспомнила, что хотела быть творческой личностью. Для Валентина начались мучения. От природы худой, анемичный, он быстро уставал, а тут еще после уроков в обычной школе надо было бежать в музыкалку. Там его тиранили остроносые злые преподавательницы сольфеджио и вертлявые девчонки, не дававшие списывать ноты. Единственной отдушиной были уроки музыкальной литературы, когда просто ставили музыку, и Валентин, подперев голову рукой, слушал пластинки с «Лебединым озером» и «Русалкой».

Разумеется, сначала никакой химии не было на горизонте. Виктория Павловна, после того как Валентин перешел в третий класс, долго думала, в каком направлении развивать ребенка. Ребров-старший намекал на математику.

– Без физики и химии никуда. А потом – хоть в инженеры или строители.

Авторитет отца стоял на очень низкой ступени, поэтому решающее слово оставалось за Викторией Павловной. Но тут случилось, что называется судьба. Однажды, роясь в дедовских книжках (дед до самой пенсии работал учителем химии в сельской школе, потом на курсах рабфака), Валентин обнаружил учебник по неорганике. На обложке книжечки в потрепанном картонном переплете красовалась подогреваемая спиртовкой реторта. Сама книжечка была напечатана двумя шрифтами – черным и красным. Но от рисунков захватывало дух: громоздились сооружения из колб, баков, трубочек. Химические формулы смахивали на магрибские заклинания.

Валентина охватил зуд экспериментаторства. А тут еще дядя Вова – вот и исполнилась его роль в повествовании – купил в Москве набор «Юный химик». Ребров-младший был потрясен подарком на свое одиннадцатилетие. Это было лучше конструкторов с их нелепыми подъемными кранами и пластмассовыми крюками, больше похожими на дождевых червей: там лежали колбочки, пробирки. Кроме того имелись баночки с кислотами и щелочами. Имелись щипчики, фарфоровый тигель для нагревания веществ. Но самой ценной вещью оказалась толстенная инструкция – готовая книга заклинаний.

Затем, словно нарочно, подоспели выпуски «Юного техника» с полной историей алхимии: Альберт Великий, Парацельс. Материалистический пафос книги «Великие химики» (первый том) не тронул Реброва. Он вознамерился на полном серьезе найти философский камень или вырастить гомункулуса.

Однажды Валентин увидел у одноклассника набор для фотоопытов. Там было еще больше пробирок и колб. Объемистый, размером с гробик младенца, картонный ящик продавали в «Старте».

Нет, что ни говори, детство моего героя было не лишено феерических черт! Валентин еще не испытывал муки от невозможности постоянно видеть понравившуюся девочку. Стоило появиться его друзьям, Гавриле Принципу и Диме Рубальскому, как Ребров с легкостью забывал о еще недавно манившем его существе в юбке, какой-нибудь Жанне или Полине. Читатель с историческим образованием, конечно, вспомнит того Гаврилу Принципа, сербского националиста, из-за которого началась первая мировая война и, стало быть, ХХ век. Но мой Гаврила не имел к нему никакого отношения. Имя – обычное для русских, правда, несколько уже устаревшее к концу 70-х, а Принцип… скорее всего дело было в обычной описке. Сам, например, Гаврила подчеркивал, что правильная фамилия его деда была Принцев, и ее специально исказили в советское время. Но, впрочем, Гаврила считал себя очень принципиальным.

Лишь стаивал снег и вокруг люков теплоцентралей появлялись первые жгуты мать-и-мачехи, друзья выходили на поиски добычи: свинца, который вытряхивали из карбюраторных решеток, желтой, как яичный порошок, серы, или небесно-синего, с беловатым налетом, медного купороса. Северо-восточная окраина Черниковки с проходящими по ней железнодорожными путями и почти тройным поясом гаражей, которые тянулись вдоль Шугуровки и Курочкиной горы почти до горизонта, была словно нарочно создана для юных алхимиков.

Еще в детском саду на Интернациональной, в начале сумеречной первой половины 80-х, когда похороны первых лиц государства следовали одни за другими, Реброва обхаживали две сестры-близняшки. Они помогли пережить горечь от столкновения с трезвой реальностью старшей возрастной группы. Валентин копался себе дома с разобранными на детальки игрушками, никому не мешал. Отец придерживался мнения, что сына надо оставить в покое. Виктория Павловна не могла этого потерпеть: «Ты так ребенка окончательно распустишь!» Мальчик представлял себя огромным свитером, который, нитку за ниткой, распускают.

Мать обманом затащила Реброва-младшего в новый детский садик, да еще с бассейном (Валентин часто простывал, врачи советовали: «Запишитесь в бассейн».) Валентина сбила с толку огромная комната, заставленная игрушками. Там даже имелся детский телевизор с картинкой, на которой был изображен дедушка Ленин, выпускающий из рук голубя мира. За окном был иссиза-черный, словно окна оклеили копировальной бумагой, осенний вечер. А в ярко освещенной золотом электрических канделябров, заваленной коврами и сокровищами пещере Алладина – никого. Но на следующий день, когда комната наполнилась визжащими детьми, оказалось, что все игрушки давно имеют своих «хозяев». Валентину пришлось довольствоваться просмотром бесконечной телепередачи. Единственным преимуществом было наличие близняшек. Реброву нравилось попеременно целовать их мягкие щечки.

Во время игры в правила дорожного движения, когда мальчики ездили на машинках и велосипедах, а девочки работали в парикмахерских и кафе, сестры кормили мальчика принесенными из дома пирожными. «Это персик, – говорила одна. – Там внутри крем, а вместо косточки – орех». «А это парашют, и оно лучше, чем персик: сверху твердый зефир, а снизу рахат-лукум», – заявляла другая. «Но лучше тебе за ширмой спрятаться, а то сейчас хулиганы понабегут и отберут». «Или воспитательница», – соглашались обе. Еще одна, в бассейне, ложилась на кафельное дно с открытыми глазами и, раскинув руки, изображала морскую звезду.

Когда в тринадцатой больнице на Ульяновых Ребров лежал с воспалением легких, с ним возились две старшеклассницы-кобылки в оранжевых с синими цветочками халатах. Зажимая его с обеих сторон, они читали сказки про разбойников. А потом тащили в столовую, смотреть переносной, теперь настоящий, телевизор! От кино, даже если про картофель и полуторки, Валентину делалось пронзительно тоскливо, и он начинал тонко реветь.

Забегая далеко вперед, скажу, что когда Ребровы переехали на Менделеева, в Зеленую Рощу, Валентина стала преследовать рослая восьмиклассница. Еще издали завидев Валентина, она кричала на всю Ивановскую: «Эй, Ребров, дай я тебе ребра пересчитаю!» Она ходила с толпой девчонок, которые смотрели ей в рот. Восьмиклассница отличалась крепкими кулаками и, по слухам, сломала нос одной своей подруге. Теперь пришел черед Реброва укрываться в чужих подъездах.

Была, конечно, в начальной школе (уже Саманта Смит летела голубем мира к Горбачеву, и рвались красные знамена перестройки на синем ветру) пара одноклассниц. Одна – старательная, туповатенькая Наташа. Сидела рядом, списывала, задавала глупые вопросы. Другая – Жанна, красивая, зеленоглазая, которая жила на Розе Люксембург. Валентин частенько шел за ней следом, а Жанна в конце концов пряталась.

Совсем непохожими на других были девочки в длинных цветастых юбках – цыганки. Виктория Павловна не любила цыган, подозревала их в нечистоплотности.

– Я хочу вон ту полосатую конфету! – кричал Валентин, когда они проходили мимо уличной торговки в ярком наряде.

Отец виновато косился на супругу.

– Что, возьмем, Викусь?

– Бери, у тебя денег много. Ты же миллионер.

– Да ладно, не начинай при ребенке.

Отец рылся сперва в одном кармане, потом в другом, наконец в обоих. Его смущение усиливалось.

– Мелочь, кажется, на тумбочке оставил.

Мать, брезгливо поджав губы, подходила к цыганке.

– Почем эта у вас карамель.

– Пятьдесят копеек, хорошая моя!

– Пф, совести никакой у вас. Спекулянтка!

И оттаскивала ребенка, объясняя:

– Валентин, ты не знаешь, из чего они их делают: плюнут на сковородку и жарят сопельки свои!

Реброва чуть не тошнило, ведь он уже по своей привычке успевал разложить конфету, неодушевленный предмет, на составные части: фруктозу, пузырьки воздуха и волшебство.

Цыгане жили на Ушакова, Одесской и еще нескольких прилегающих улицах. В среде испуганных обывателей ходили легенды о пробитых между квартирами для сообщения кланов коридорах, легенды о зарезанных жестоким способом местных алкашах. И все же Реброва-младшего влекло к цыганам, влекло к их золоту, ярким цветам одежд.

В игрушечном магазине на Вологодской улице в конце длинного дома-корабля продавцы ругались при виде девочек-цыганок. А девочки совсем не были похожи на скучных русачек-белянок и знойно-гордых татарочек. Они, как и взрослые женщины, ходили в длинных до земли юбок, с проколотыми ушами, сверкающими колечками на пальцах. «Опять пожаловали! Этим больше не продавать!» – возмущалась начальница отдела. Валентина поначалу удивляло, что девочки-цыганки берут сразу по несколько игрушек, – например, такое никчемное барахло как пластмассовую мойку с миниатюрным мусорным ведрышком в шкафчике. И только потом ему мать объяснила – для спекуляции!

С одной такой девочкой цыганкой мой герой познакомился благодаря своей руке. Это случилось следующим образом. Валентин, только что закончивший пятый класс, терпеливо дожидался очереди в магазине. Продавали модельку сверхзвукового, с футуристически загнутым книзу фюзеляжем, «ТУ-144». Хотя минутой назад продавщица объявила, что «остался только один самолет и чтобы очередь – Зин, проследи – больше не занимали», Ребров был спокоен. Собственно модель самолета ему нужна была для того, чтобы приделать к ней проволочные шасси, а потом распились и наполнить проволочным каркасом, как после авиакатастрофы. Девочка-цыганка наверняка примеривалась к пользующимся неизменным спросом «пупсикам». И вдруг прогремел гром:

– Самолет дайте.

Продавщица Зина удивленно посмотрела на смуглое личико девятилетней цыганки:

– Тебе, девочка?

– Моему братику, – нашлась плутовка. – На день рождения.

Валентин чуть не взвыл. Мать приучила его не разговаривать с чужими людьми, тем более не скандалить. Но тут он стерпеть не мог.

– Врет она, нет у нее никакого братика!

Девочка опустила голову.

– Есть братик. Он болеет, я ему подарить подарок хочу.

Зина оперлась о прилавок.

– А почему твоя мама не пришла? Опять, наверное, спекулирует футболками на Кольцевой?

– Да-да, гоните ее в шею, это грязноногую! – вмешался в дело красноносый гражданин в черном костюме, из кармана которого торчала «Правда». – Оккупировали тут, понимаешь ли, Уфу. В семьдесят шестом нам, работягам с УМПО, девятиэтажки на Ушакова построили. Так эти скоты их позанимали. А что с них взять? Паспортов нет, прописки нет. Вот жили бы как раньше в Глумилино своем. И откуда только после войны понаехали?

Юной цыганке, сверкая глазенками, пришлось уйти. Валентин получил долгожданный самолет. Даже браковочная царапина на фюзеляже не могла испортить радости. Всю дорогу по Вологодской (по ней было идти длиннее, но интереснее) мой герой мысленно преодолевал расстояние до Америки. Но потом, когда дошел до ограды второго троллейбусного депо, у него защемило сердце. На кочке, под сенью акации, сидела девочка-цыганка и навзрыд плакала. Ребров и не знал, что цыганки умеют плакать. Он уже привык к тому, что они только умеют продавать или приставать с гаданиями. Тут Реброву стало стыдно, так что рука с покупкой сама потянулась к девочке.

Цыганка удивленно посмотрела на Валентина.

– Извини, я думал, что ты наврала про братика, – сказал он, смущенно переминаясь с ноги на ногу.

Цыганка, утерев ладошкой чуть длинный, но совсем не портящий смуглого лица с глазами-угольками носик, снова захлюпала. Ребров, не зная, что делать, положил самолет на землю и хотел уйти.

– Спа… спасибо, – услышал он тихий голос. – А братика у меня нет, но меня мама бить будет, если я ничего не куплю. Она завтра на Ивана Франко пойдет продавать игрушки.

Валентин поднял самолет и вручил его цыганке. Иногда он вел себя как большой и чувствовал намного старше своего возраста.

– Да понимаю я все, не маленький уже! А тебя как зовут?

– Изольда. А если по-русски хочешь – Ксанка.

– Почему Ксанка?

– Потому что говорят, что я иногда как девочка Ксанка из кино, белая слишком для цыганки. У меня, говорят, прадед англичанином был. Он очень много для табора сделал, и его в цыгане приняли.

Они какое-то время посидели под акацией, даже немного на стволе дерева покачались. Ребров узнал, что у Изольды есть старший брат Борис, и он уже живет с красивой девушкой. Иногда девушка Бориса дарит ей колечки из проволоки, но чаще всего наказывает за то, что она «мало приносит товара». Но больше всего Изольде не нравилось таскать с собой тяжелую сумку. Вот в этот раз Борис сделал сестренке подарок – купил настоящий пакет с тюльпанами.

– Хочешь, я тебе по руке погадаю? – вдруг спросила Изольда. – Я, учти, обманывать не буду, потому что ты добрый.

Валентин, как с ним бывало в такие моменты, бесстрашно протянул левую руку.

– Гадай!

– Нет, сперва правую, – серьезно сказала Изольда. – По ней гадают в первую очередь… Сначала скажи, ты один в семье? Или у тебя братик и сестренка есть?

– Один. – Ребров ухмыльнулся. – И еще, меня как отца зовут.

Мальчик ожидал, что Изольда удивится, но цыганка, скользя по его ладони натруженными прохладными пальчиками, только чему-то нахмурилась.

– О-го-го, у тебя линия жизни какая длинная! – воскликнула она. – Значит, ты старым умрешь.

– На пенсии?

– Да, будешь дедушкой. А вот холм ангела Гефсимани… – глаза Изольды сузились, – только настоящей любви нет. Венец безбрачия на тебе лежит. Черточек маленьких много, значит, девушки-обманщицы будут. А одна, с бледной кожей, ночью ее услышишь, чуть под суму и тюрьму не подведет.

Валентин рассмеялся. Он уже знал о том, что взрослые люди рано или поздно женятся, у них родятся дети, а потом у тех детей – дети.

– Как это, обманщицы?

– А такие, которые сами с тобой никогда гулять не будут, а только с хахолями своими.

Ребров-младший ничего не понял из такого объяснения.

– Что ты за глупости говоришь?

Изольда надула щеки. В ее голосе зазвучала обида.

– Не хочешь – не верь. А лучше нас никто не гадает в целом таборе.

Любопытство взяло верх в Валентине.

– Хорошо, гадай дальше.

– Теперь левую руку! – потребовала Изольда.

 

Ноготок Изольды, к изумлению мальчика уже покрытый красным лаком, как у взрослой девушки, поочередно, как птичий клюв, ткнулся в разные места на раскрытых ладонях.

– Ой, я так и знала! Страшные линии у тебя есть.

– Какие? – искренне удивился Ребров.

Цыганка, как взрослая, прикрыв глаза, пробормотала:

– Проклятый ты. У тебя на левой руке линии любви нет, а под большим пальцем правой – три линии. Значит венец безбрачия не наведенный. Это родовое проклятие. Отец твой сильно нагрешил. Душу невинную загубил, и горбуна из казенного дома выпустил! Горб он ведь как гроб!!

Валентин рассмеялся.

– Да это глупости какие! Мама говорит, что дедушкино-папины рассказы про душу – бредни. И никакого горбатого цыгана папа ни откуда не выпускал. Это горбун у него на вокзале чемодан стащил!

Изольда открыла глаза и, пристально посмотрев на Валентина, произнесла механическим голосом, словно кукла:

– Так ты не боишься совсем? Еще погадать?

Мальчик не стал одергивать рук, хотя они порядком затекли.

– Гадай!

Голос Изольды зазвучал на этот раз с почти восточными переливами, как голос Шахерезады.

– Ага, вот и линия судьбы. Начинается с холма Луны. Девушки, значит, на тебя влиять будут разные. Но зато будет у тебя возможность грехи отца искупить. Если сама смерть тебя полюбит.

– Смерть? Как это?! – удивился Ребров. Это же просто, когда человека в гроб кладут, и он больше не двигается. Как ее можно полюбить?!

Но Изольда как будто не слышала его. Глаза ее расширились, губы шевелились как у сомнамбулы:

–…В конце тебя будет ждать что-то страшное! Я вижу место, очень похожее на кладбище, там ограды какие-то упавшие, трава. – Цыганку вдруг проняла дрожь. Она затрясла головой, отгоняя страшное виденье. – Нет-нет, ты не знакомься с черноглазой без имени. Это не просто девушка! Это девушка-смерть!

– Ладно, значит, в школу больше не надо будет рано утром вставать! – обрадовался, вырывая руки, Ребров. – А насчет баб и кладбищ – любите вы, девчонки, про всякие сопли рассуждать. Да и как это, девочка без имени? Такого просто не может быть! Ты бы лучше сказала, стану я химиком или космонавтом.

– А летчиком не хочешь стать? – съязвила Изольда.

– Теперь уже нет. Я лучше на тебе женюсь.

Изольда рассмеялась звонко-резким, словно звук свистульки из стручка акации, смехом.

– Ха-ха! Да я уже давно знаю, кто моим мужем будет.

Валентин покраснел. Он и думать забыл, что цыганки рано взрослеют.

– И кто? Борис что ли?

– Дурак! Он же мой брат, и к тому же у него есть девушка. Нет, моим мужем будет настоящий цыганский барон. У него знаешь какой домина? И там настоящая финская кухня!

Придя домой, Ребров, захлебываясь от восторга, по секрету рассказал отцу о встрече с юной цыганкой, о ее дурацких россказнях про загубленную душу и выпущенного из казенного дома цыгана-горбуна. Отец воспринял рассказ сына самым серьезным образом. Даже Валентин напугался. Его смущение еще более возросло, когда Ребров-старший, грозя пальцем, сказал:

«Никогда больше не подходи к цыганам!»

И тут, ибо в комнату входила Виктория Павловна, начал с подчеркнуто беспечным видом излагать свой излюбленный старый анекдот, как у него на вокзале стащили чемодан.

Много позже Валентин улучал момент, пытался расспросить отца, что еще за казенный дом, из которого могли выпустить горбуна. Но Ребров-старший как будто забыл о недавнем случае. Однажды он даже ущипнул сына за нос, обозвав того «любопытной Варварой».

Конечно, моему герою даже в голову не пришло обратиться за разъяснениями к матери. Так ему пришлось свыкнуться с мыслью о каком-то грехе отца, который сделал нехорошее с чужой душой, да еще при этом выпустил крадущего чемоданы горбуна из казенного дома!

Что касается истории с самолетом, то она получила неожиданное окончание (как увидит читатель, финал оказался, впрочем, промежуточным). Однажды, когда Ребров возвращался из музыкалки по улице Ивана Франко, его внимание привлекла сгрудившаяся под хрущобой толпа.

Подойдя ближе, Валентин увидел мертвую девушку. Она лежала завернутая в простыню. Глаза были закрыты, лицо, в обрамлении светлых завитых волос, – свежо, словно бутон. Реброва особенно поразила вытянутая наружу рука – облачно-белая, с зажатой в застывших пальцах разломанной пополам моделькой ТУ-144 – с той самой, до боли самой царапиной на фюзеляже! Подозреваемые в убийстве отец с сыном уже сидели за решеткой желтого бобика. Усатый капитан терпеливо выслушивал многословные, малосвязанные объяснения рябой старухи в платке цвета отсыревшего шифера.

«Кажный вечер одно и тоже: дым коромыслом. Уже устали мы, товарищ мильцьонер. И ругаются, и матом кроют дочку свою. Отец за то что, прости Господи, такой лядью уродилась. Брат – за то, что товарищи в пэтэу проходу не дают, спрашивают по чем сестра берет. А ведь мы тоже измучились. Сколько она хахолей своих водила! Ладно если тихие. А как отца с братом нет – такой придет: и рычит, и пол, думаешь, проломит. И вот, полюбуйтеся. Белье себе я спокойно развешивала, никого не трогала, и вдруг – крик такой, аж сердце заледенело. Только высунулась посмотреть – пролетело что-то. Потом вниз глянула, а там – батюшки! Я ведь ее вот с таких лет помнила! Помню, как гоняла метлой, когда они сорили в подъезде. Лежит теперь голубушка – Бог ей судья, отмучилась. Ладно хоть срам прикрыли. Теперь эти звери, – старуха энергично, тряхнула головой в сторону «бобика», – свое получат. Вы уж их засудите. У нас ведь подъезд образцовый был. Когда еще Лидия Ивановна жива была, управдом наш, друг человека, «молнию» даже выпускали. Кактось помню...»

Старуха только зажмурилась, чтобы вспомнить времена, когда была ягодкой, как вдруг какой-то молодой человек в серой куртке с желтой нашивкой метнулся к убитой.

«Дэржи, уйдот!» – закричал мужчина в кепке величиной с большой зонт.

Однако это были напрасные предосторожности. Молодого человека еле оттащили от девушки. На все вопросы капитана он отвечал упорным молчанием.

Наблюдательная старуха все это время изнывала от желания сказать.

«Это же Вася из автотранспортного! У него еще брат в восемьдесят третьем, в компании в каких-то шахтах в Зеленке погиб! – восклицала она. – Он к ней часто ходил. Я даже слышала: уговаривал перестать мужиков к себе водить, говорил, что много зарабатывает, обеспечит, если надо и на БАМ поедет. А она только смеялась над ним, мол, у меня запросы такие, что ты не удовлетворишь».

Пока взрослые ругали жестоких убийц, Валентин думал о том, что делала моделька его самолета в руках девушки. То, что рано или поздно ТУ-144, этот сконструированный в КБ шестидесятых годов голубь, окажется собственностью какого-то мальчишки или взрослого коллекционера (находились и такие), не удивляло. Но было совершенно непонятно, что подвигло самолет совершить свой последний полет.

И, кстати, для любопытных, потому что сам Ребров по малолетству и недостатку информации об этом не знал. Первый советский сверхзвуковой пассажирский лайнер начал совершать регулярные рейсы 1 ноября 1977 года. В этот день в Уфе, столице БАССР, в роддоме № 9 родился мой герой.

 

Глава III

ИСКУСИТЕЛЬНИЦА «РОМАШКИ»

 

Исполнению первого пророчества Изольды предшествовало веселое приключение в декорациях летнего отдыха уфимских обывателей под Юматово. Но сначала, позволь читатель, несколько слов о театре.

Советская сцена была уникальной. Она началась еще в чеховские времена и дала миру кучу бессюжетных пьес, где ничего не происходит. Потом были нравственный социолог Арбузов, невероятный Вампилов и лирик Радзинский.

В 70-х обнаружилась мода переделывать зарубежные произведения. Появились «Тиль» и «Мюнхгаузен» Офштейна. Интеллигенция смеялась над интеллигентскими шутками. Общество дружно копало могилу советской власти. Нечистоплотный, но искренний Рязанов выдал на-гора кучу афоризмов. Его фильмы-телеспектакли «Гараж», «С легким паром» и «Служебный роман» прикончили возможности обновления социализма еще за миллион лет до рождения Ельцина.

Для моего героя школьный театр начался с безобидных постановок про собравшихся вокруг фальшивого костра бутафорских красногвардейцев. Мальчики были в болотисто-зеленых буденовках из полиэтилена, девочки в пиратски подвязанных красных платках.

Но Реброва сразу отвратили революционно-тематические постановки. Однажды, попав вместе с Никой во дворец Химиков на представление приспособленного для детей филатовского «Про Федота-стрельца», Валентин был заворожен сказочной простотой декораций. Дворцовую стену обозначала ширма и на ней висели аляповатые рисунки с надписями: «царь», «царевна», «посол-пошел».

С тех пор, не театрал от природы и не художник, он был увлечен магическими возможностями предка синематографа. В колыханьях тюлей и развевающихся живописных лохмотьях артистов ему чудились моря и далекие страны, а сгустившаяся на сцене велюровая тьма рождала мысль об алхимической лаборатории.

Самое большое впечатление на Реброва произвела непонятная постановка «на тему восточной сказки». Валентин помнил, что там, наряду с актрисами в черных обтягивающих трико, участвовали куклы. Одна марионетка, «фея-искусительница», еще долго снилась ему: писаная красавица с огромными черными глазами, такими, что они казались живыми.

 

Каждое лето Реброву-старшему давали путевку на турбазу с дурацким названием – «Ромашка». Вот если бы «Березка» или, еще лучше, «Армагеддон», – думал Валентин. Сборы начинались ближе к полуночи. Мать металась по квартире разъяренной фурией. То это забыли положить, то другое. Наконец семейная сумка из оранжевого кожзаменителя начинала напоминать брюхо кенгуру. В нее, в порядке очередности, укладывались красно-синие латвийские костюмы, термос, пластиковые кругляшки с зубным порошком, зубная изумрудно-зеленая паста и щетки.

Однажды отец принес две лишние путевки. На них смогли поехать дядя Вова и Ника. Тогда Ребров-младший узнал, где живет его «взрослая дивчина». Хохляцкое слово здесь употреблено неспроста. Украинец по имени Андрий считался главарем дворовой мальчишеской шайки. Тогда вообще в моде было много хохляцких слов в языке актеров и политических деятелей. Украина составляла важнейшую часть Союза. Валентин запомнил то аквариумное утро, когда они поперли с Суворова до магазина спортивных и рыболовных товаров «Старт». Дядя Вова с дочерью жил в общаге в комнате на втором этаже. Когда они подходили к общаге, Валентин поднял голову и увидел полощущиеся на бельевой веревке трусики Ники. Ему исполнилось одиннадцать, и он почувствовал, как кровь сильно прилила к низу живота. Потом Ребров всю турбазу бегал от Ники, которая один раз поймала его и отхлестала хворостиной.

Осенью 1989 года Ребровы переехали из Черниковки в Зеленую Рощу, в новостройку на Менделеева (Виктория Павловна решилась на покупку квартиры через кооператив). Это был новый многоэтажный дом возле ТЦ «Башкирия». Правда, Ребров продолжал ездить с одного конца города в другой, в школу на Суворова. Хотя было очень неудобно и времени много на дорогу тратилось, но Колба давала действительно основательные знания по химии. Дядя Вова по привычке приезжал несколько раз, но уже один, без дочери. Ника уже закончила школу, и теперь пока не знала чем заняться. Но наступило очередное лето, и дядя Вова тоже запропастился. Валентин перешел в седьмой. Он стал еще более костлявым, чем был.

В середине августа 90-го отец повез семейство на турбазу. «Ромашка», открывшаяся по причинам общего развала в стране очень поздно, чуть не под занавес отпускного сезона, не изменилась: железные ворота на въезде, справа киоск, в котором продают газировку для детей и пиво для мужиков. Потом, уже слева, павильон столовой с вечно текущим в стене краном с теплой кухонной водой. Дальше – дом коменданта, лодочная станция, жилые корпуса, площадка для игры в городки, сцена летнего театра и пляж.

Главным лицом «Ромашки» был вовсе не комендант-женщина, которую редко кто в лицо видел. Все держалось на авторитете ее неофициального сожителя, тренера Петровича. Как аист с седой головой, этот бодрый голенастый старикан ходил в синих трениках со штрипками и говорил, что преступной власти Ельцина скоро придет конец. По его сведениям, советские генералы уже планируют расправиться с демократами-педерастами.

Несмотря на то, что гроза носилась в воздухе, на берегах Демы царила идиллия. Полотенца и зубная паста особо пронзительно пахли лавандой. Чтобы успеть в столовую, нужно было проснуться в восемь утра. Умывальники стояли в ряд на улице перед жилым корпусом. Среди травы валялись огромные шахматные фигуры из металла. Ящики исполинских шахматных столов заржавели и давно не закрывались. В них можно было бросать цветы и камешки. Между корпусами стояли пропагандистские щиты:

 

Курение вредит вашему здоровью.

 

И:

 

Решения XIX партконференции в жизнь!

 

Или вот:

 

Каждой семье отдельную квартиру к 2000 году!

 

Дом коменданта, с островерхней крышей, чем-то походил на древнерусский терем. На его первом этаже располагалась библиотека. В библиотеке мало что было. Какие-то детские книжки про войну и английские детективы для взрослых.

– Мальчик, тебе чего? – спрашивала похожая на черепаху библиотекарша.

– А у вас про опыты есть?

Библиотекарша жалостливо смотрела на маленького посетителя. Вставала медленно, будто мертвец из могилы, шла к стеллажам с книгами, тряся задом и мягкими грудями под вязаной кофточкой.

– У нас же не школа. Отдыхать летом надо. И вообще, я не понимаю, куда родители смотрят.

Да-да, дорогой читатель! Представь, что было такое время, когда те, кто брал в библиотеку литературу не по учебе, водились во множестве. Таких в мире двух центральных каналов, зачаточной телефонной связи и полного отсутствия Интернета, было немало. Тогда чуть ли не у каждой дворничихи книжный шкаф был под завязку забит «классиками». Хотя часто корешки подбирались под цвет обоев, но – подбирались. Валентин обожал торчать в библиотеке. Там были интересные часы-ходики. И он вечно надеялся найти что-то интересное. Например, вузовский учебник по химии или физике.

Еще одним местом, притягивавшим Реброва, был пляж на Деме. На другом берегу начинались деревенские огороды, пели петухи. Взрослые переплывали реку, чтобы принести (вместо чипсов) кулечек зеленого гороха. Что касается комнаты отдыха, то там стоял один цветной телевизор. Он то и дело ломался. Одна надежда была на бильярд. Иногда втайне от матери отец брал Валентина с собой. Комната была накурена, скрипели мелки на грифельной доске, но выводили они отнюдь не цифры из задачи или химические формулы, а очки! Потом, когда мужики выходили воздухом подышать, Валентин и еще один мальчик залазили на зеленое сукно животом, пытались толкать шары, отхлебывая пиво из оставленных отцами кружек.

В первый день заезда столовая еще не работала. Мужики быстро договорились насчет машины и поехали в «Юматово», где, в отличие от Уфы, в сельпо можно было купить еще что-то кроме приправы «хмели-сунели». Отец вернулся с тремя банками рыбных консервов и банкой раевской кабачковой икры. Рыбу Ребров есть не стал, но чуть с ума не сошел, когда начал есть икру. Она была золотистой, до легкой оранжевости, и упоительно ароматной. На следующий день столовая внезапно распахнула тяжелые, осененные клеенкой, двери. Это был настоящий пир во время чумы.

В обед дали суп, второе с макаронами и котлетой. А уже на следующий день гуляш, очень жирный, и салат. Ребров оставил гуляш родителям, а сам принялся уписывать овощи. Еще через какой-то день вместо гуляша дали фаршированный болгарский перец. Ребров довольствовался оболочкой блюда. Шокированные продуктовым изобилием, которое даже в сытые 80-е выпадало не так часто, старожилы «Ромашки» намекали, что Петрович в этот заезд ходит в сильно приподнятом настроении. Видно вправду знает, что советская власть, которую все успели двадцать раз похоронить, – вот-вот вернется. Говорили, что у тренера связи с базой снабжения военной частью в Алкино.

Апогеем стал юбилей седовласого тренера. Его отмечали всеми пятью корпусами (желтым, синим, зеленым, оранжевым, красным) под открытым небом. Поставили столы. Мужики наловили ведер десять раков. Глазам было больно от батарей домашних колбас: кровяных, конских, из свинины с чесноком. На каждом столе стояли коричневые бутылки с «Жигулевским», белые «Столичной» и, через стол, по бутылке рябины на коньяке для женщин.

Ребровы подошли позже всех, и теперь Виктория Павловна ворчала:

– Я же тебе говорила, возьми пакеты.

Отец Валентина, уже пьяный, крутил усы.

– Перестань, Викусь, перед людьми стыдно!

– А ты что такой мокрый весь?

– Знаешь, я такую рыбу увидел… Думал, что поймаю.

– Дурак.

Валентин не очень обращал внимания на грызню родителей. Как раз обсасывал рачью клешню. Мясо было нежным, но очень водянистым.

В это время колонки заиграли туш. Петрович стал награждать отличившихся в спортивных мероприятиях мальчиков и девочек. Валентин выпучил глаза от зависти, когда увидел вынесенные к столам комендантшей коробки с настольными играми. Чего там только не было! И «Водное поло», и «Морской бой», и даже «Осада замка!» Поздравления Петровича не отличались разнообразием.

– Сокол ты, Орлов!

Тренера поправляли:

– Он Соколов.

Петрович снова жал руку ошарашенному от счастья подростку, еще крепче и продолжительнее:

– Орел ты, Соколов!

Все бы продолжалось спокойным чередом, если бы не один молодой парень, даже не малиновый, а рубиновый от водки, не поднялся во весь рост.

– Что, думаешь, купить жрачкой? У-у, коммуняки! Понастроили, а людям жить элементарно нечем! Все на оборону, все генералам! Высосали Россию. Все братская помощь, все чучмекам! В Грузии – дворцы. В Средней Азии – никто не работает. Прибалты давно борзые, у них магнитофоны в автобусах остановки объявляют. Нормальные люди на Багамах, а мы тут вкалывай для ваших друзей из Африки, комаров корми!

С этими словами он толкнул стол, так что снедь, которую не успели растащить по пакетам запасливые супруги работников строительного треста № 5 (у этой организации на балансе была «Ромашка»), разлетелась к радости собак, кошек и прочей живности по траве.

Все вскочили. Петрович уставился на возмутителя спокойствия.

– Ты что это, Фишер, в свою Херманию захотел? Так я тебе устрою Сталинград, фриц недобитый. Ты у меня ни в какую Херманию не уедешь, я тебе такую рекомендацию. Есть у меня товарищи в партийном комитете.

Парень рассмеялся.

– Это видал?! – он чуть не под нос сунул Петровичу паспорт диковинного вида с какой-то птицей на обложке.

Из грудей женщин вырвался одновременный тихий стон. К обмазанному, будто елеем, документу потянулись дрожащие от возбуждения потные руки. Немецкий паспорт чуть не светился. Это был золотой кубок, упавший с неба.

– Не трогать! Не сметь! – вдруг загремел голос Петровича.

Но тренера уже никто не слушал. Загремели десятки голосов: «заграница», «свалить бы за бугор», «там, они все в отдельных домах живут, не работают!», «да ну, этих коммунистов, надоели уже!»

Никто, даже выскочившая растрепанной сорокой, комендантша, не смогла остановить стихийного собрания. Юбилей последнего тренера-коммуниста был грубо, бесцеремонно похерен. Только один Валентин слышал как Петрович, уходя, пробормотал угрозу в адрес Фишера:

– Я тебе еще припомню!

Чтобы сгладить неприятное впечатление от юбилея Петровича, Ребров-старший, предварительно проспавшись, повез жену и сына на лодке вверх по течению. Валентин всю дорогу рвал желтые кубышки и нюхал их. Кубышки пахли водой и больше ничем. Но от похмелья Реброву-старшему было хреново, руки дрожали, и весла грозили уплыть по течению. Прогулка по реке получилась короткой. Валентин, раздосадованный слабосильем отца, решил прогуляться от своего желтого до крайнего, красного корпуса.

Он шел, прутиком сбивая цветы шиповника вместе с застрявшими в них шмелями. Турбаза казалась вымершей. Солнце насквозь, до молекул, прожигало воздух. И вдруг навстречу вышла двенадцатилетняя девочка в темно-синем в белый крупный горошек платье. У нее была веселая улыбка и блики в чуть раскосых по-башкирски глазах.

– Привет! – первой поздоровалась незнакомка. – А почему ты один гуляешь? Меня Амина зовут. Я вот, пока мама занята, решила походить. Надоело вместе в палате торчать.

Валентин смутился.

– А ты знаешь, что такое родовое проклятие? – спросил Ребров первое, что пришло в голову.

– Нет.

Ребров похвастался.

– А я вот знаю. Мне одна девочка-цыганка наболтала, что мой отец невинную душу загубил и… горбуну какому-то жизнь дал. Правда, страшно?

Глазенки Амины засверкали от ужаса.

– Моя мама тоже говорит, что если целоваться с клиентами, то душу погубишь. Главное, в чистоте губы держать!

Валентин не понял.

– А кем твоя мама работает? Врачихой, которая искусственное дыхание делает?

– Нет. Она с мужиками встречается. Только потом они отчимами не становятся. Зато зимой мы часто с мамой в кино ходим!

Ребров смутно понял, что мать Амины занимается чем-то предосудительным и пробормотал:

– Здорово. В смысле, что в кино ходите, здорово.

Амина вытащила из кармашка платья синий алюминиевый баллончик.

– Пойдем, пузыри попускаем!

Они расположились на квадратной лужайке за полосой кустов. Амина раздувала по-ребячьи щеки, а потом очень осторожно дула на повисшую между зазубрин пластикового колечка радужную пленку.

– Как тебе этот пузырь? Смотри, какой большой! – восклицала девочка.

– Где?

– Блин, жалко. Лопнул.

После того как пена в баллончике закончилась, Амина предложила:

– Давай в бадминтон сыграем. Только у меня ракетки в корпусе.

Валентин только недавно научился запускать в воздух похожий на спутник волан и с радостью согласился посоревноваться с новой знакомой. Амина жила в синем корпусе, который находился сразу за желтым ребровским, перед площадкой для игры в городки.

Ракетки нашлись сразу, а волан пришлось искать по всему номеру. Но тут, когда Амина обнаружила его застрявшим между прутьев балкона, в коридоре раздались перемежаемые цоканьем шаги.

– Ой, мама идет! – пискнула девочка и полезла под окно.

Ребров юркнул за ней. Укрытые стеной, они прекрасно видели комнату в зеркале на столике. Вот повернулась ручка двери и вошла пара. Мать Амины оказалась молодой, с ярко накрашенными губами, в бело-красном приталенном платье, с золотистым на затылке шиньоне в черных шпильках. Ее спутник – типичный командировочный в футболке-сетке.

– Деньги вперед.

Мужчина отчитал купюры. Мать Амины повернулась к нему спиной.

– Поможешь расстегнуть?

Но в этот момент дверь резко отворилась и на пороге комнаты возникла фигура Петровича. Парочка отпрянула к кровати. Валентин сразу увидел, как вытянулось у Петровича лицо при виде командировочного. Однако тренер тут же собрался, грозно кашлянул в кулак.

– Ах ты, проститутка, – зашикал он на женщину, – что творишь в образцовом социалистическом заведении! Сейчас пойду милицию вызову, сегодня же тебя, такую тварь выкинут. – Его гневный взгляд упал на помрачневшего мужчину.

– А ты чего, Орлов, или, как тебя там, Соколов, клюнул, стоишь? У тебя ведь дети есть, вчера только твоего «Морским боем» наградил. А Ленка, жена-красавица, твоя что скажет?!

– Да что ты, Петрович, раскричался. Только выпить чаю зашел к соседке.

Тренер покачал головой.

– Чаю… Эх, молодой, кого провести задумал? Ладно, я не стукач какой-то. Ты давай, иди к себе, а я с этой дамочкой профилактическую беседу проведу.

Оставшись, как он думал, наедине с дамой, Петрович принялся стыдить женщину.

– В то время как наши корабли бороздят просторы вселенной!

Женщина потупилась.

– Но я в самом деле невиноватая. Он сам пришел.

Тренер чуть не затопал от ярости.

– Ух я вас, таких, видал-перевидал! При Сталине бы чикаться не стали. Оформили, куда надо. Вот оно, буржуазное проникновение нравов. Давай, говори, сколько с трудового человека содрала, шалава!

Из груди бедной женщины вырвался всхлип. Она молча протянула деньги.

– Вы только милицию не вызывайте!

Петрович, пересчитав купюры, запихнул их в карман треников.

– Не знаю, что с тобой делать, интуристка, блин. Ладно, чтобы на глаза больше не попадалась. Щас пойду, парню верну, а то ведь нехорошо получается.

Дверь захлопнулась, и мать Амины сразу преобразилась. Было видно, что она ничуть не расстроена. Она как будто чему-то таинственно улыбалась, повторяя вслух: «Посмотрим, пойдут ли тебе впрок чужие деньги!»

Но Валентина ждал еще один поворот истории. Он чуть не обмер со страху, когда женщина вышла на балкон. Увидев детей, она сначала посмотрела на Реброва, потом на притихшую дочь.

– Ого, да ты, вижу, мальчиков уже водишь!

– Мама, мы тут нечаянно спрятались, – попыталась оправдаться Амина.

– Так я тебе и поверила.

Женщина ласково взяла Валентина за руку.

– Как тебя зовут?

Мой герой назвал свое имя.

– А меня – тетя Земфира. Давай так договоримся. Если тебя будут родители спрашивать, ты ничего не видел. Хорошо?

Валентин кивнул, но не потому, что знал, что выбалтывать чужие секреты нехорошо. Мать Амины очаровала его.

На следующий день, когда он пошел в желтый корпус, его остановила сердитая комендантша.

– Ты это куда?

– К Амине.

– Уехали они. Утром на первую электричку ушли.

Развязка истории оказалась куда менее романтической. Милиция все-таки приехала в «Ромашку», но не для того, чтобы восстановить попранный моральный кодекс строителя коммунизма. Все сошлось как в спектакле. Кто-то, по слухам, стуканул в ОБХС. Инспектора приехали неожиданно. Когда Петрович покупал десять бутылок «Жигулевского», его-то и накрыли. Киоскерша, впрочем, была признана пострадавшей стороной.

На то, чтобы посмотреть, как увозят фальшивомонетчика, прятавшегося под личиной последнего из идеологических могикан, сбежалась вся турбаза. Петрович казался спокойным. Он шел как на казнь, с гордо поднятой головой, в неизменных синих трениках, со свистком на груди. Подойдя к милицейской буханке, бросил высокомерно:

– Чего уставились, мать вашу?!

Со скрипом открылась канареечно-желтая дверца с синей полосой посередине. И тут Петрович вдруг дернулся, взвыл:

– Это она, она, будь проклята! Она подменила деньги!

Ночью Валентину приснилась черноглазая фея-искусительница на фоне дымящихся развалин. Высок, до мрачных облаков, был ее стан, безжизненно бледное лицо, но глаза сверкали как живые. Фея-марионетка гадала, со скрежетом отрывая куски-лепестки от игрушки в форме металлического бутона, с фигуркой хрупкой Дюймовочки внутри: «Фальшивые, настоящие, фальшивые, настоящие…»

 

ГЛАВА IV

ВИД С КРЫШИ

 

Одна девушка заявила мне, что воспоминания – для старости. Нужно жить настоящим или, если оно не устраивает, будущим. Странная позиция! Кажется, Эсхил сказал, что время превращает все в прошлое. Тот человек, который живет одним настоящим, – слишком счастлив. Тот, кто живет будущим, – безумец. Тот, кто живет с оглядкой на прошлое, – неискоренимый мечтатель. Таким был мой герой.

Пришла пора объяснить, как Валентин очутился в химическом классе, выбрав естественнонаучную стезю, притом, что мог сделаться или музыкантом, или художником. Разве мало музыкантов, которые и двух нот не могут взять, разве мало живописцев, которые «не умеют рисовать»? Скажу прямо, в этом не было умысла Виктории Павловны. Но теперь надо объяснить другое обстоятельство.

Обычно детки редко идут по стопам родителей. Может быть, поэтому Валентин назло издевательской манере поведения Колбы, как вцепился в химию, так и не выпускал ее из рук. Он с легкостью овладел теорией и даже уговорил мать подписаться на «Химию и жизнь». Впрочем, тогда наука была в моде. Почтовые ящики ломились от выпусков «Кванта» и «Техники молодежи». Даже рабочему считалось незазорным купить в книжном магазине томик «На далеких планетах».

Журнал, набитый напыщенно-оптимистическими статьями о необходимости замены металлических труб канализации пластиковыми, будоражил воображение Валентина чудовищными рисунками. Как у всякого советского издания, дизайн журнала был волнующе гениален. Обложка белая, с каким-нибудь скромным изображением, вроде разноцветных голубей мира. На второй странице обложки – самогонный аппарат в виде чудовища с зубастой пастью, дрова в которую подкладываем сам чёрт.

 

Фрагмент лубка из собрания в Нёйкирхене: «Не пей сего зелья, ибо оно яд».

 

Но одной попытки понять пристрастие отца к алкоголю для Валентина было мало. Он даже не считал целью создать принципиально новое соединение или облагодетельствовать человечество способом сохранения тонны ценного сырья. Моего героя привлекали неразрешимые в рамках науки вопросы жизни и смерти. Некоторые ответы Валентин черпал в науке, некоторые в искусстве и литературе (он принадлежал к довольно многочисленной когорте естественников, которые со школы увлечены чтением художественных произведений). Но большая часть впечатлений рождалась самой жизнью.

Начнем с картинки. Конец 80-х годов ХХ века (1990-й справедливо еще принадлежит умноженной на нуль бесконечности). В ушах звенит школьный звонок: простуженный, резкий. Лягушка в своем болоте. Валентин Ребров, ученик 7 «Д» класса с химическим уклоном, сидит за первой партой.

– Валёк, дай скатать! – шипит, как кусочек карбида в унитазе, Петька Мухин, маленький невзрачный шкет.

Ребров осторожно отодвигает локоть. Петька торопливо списывает. Химичка и по совместительству классная Зинаида Петровна Зацепина сидит за столом, время от времени грозно окидывая класс. Еще сто лет назад она заработала прозвище Колбы. Школьный завхоз утверждала, что фамилия ее первого мужа была Колбин. Трудовик-столяр придерживался мнения, что своим вторым именем химичка была обязана лаборанту Сварганову, который всегда приходил на работу с пустой колбой в кармане, а возвращался с полной. При этом рожа у него становилась красная.

Через пять минут голос Колбы прорезает душный воздух.

– Все. Время истекло. Звеньевые, соберите тетради.

Никто не возражает, только один Костя, красивый мальчик комментирует:

– Скучно!

Колба расплывается в кисло-приторной улыбке.

– Ничего ты сказал! Разве химия может быть скучной? – Она обводит дряблой рукой развешанные на стенах портреты Ломоносова и Менделеева, призывая их в свидетели. – Костя, бери пример с Реброва.

– Зинаида Петровна, с ним никто не дружит!

Класс исходит смешками. Валентин чувствует, как его окутывает, покрытое тысячью глаз, облако ненависти.

Колба стучит ключами по столу.

– Ребята, мне нужно сделать объявление. Вы знаете, я не люблю развлекательные мероприятия. Главное, это учебный процесс. Я правильно говорю?

– Правильно, правильно! – подвывают лизоблюды во главе с Костей.

– На этот раз мне не удалось отвертеться. Я знаю, вы у меня ответственные и умные. Сможете провести «А ну-ка девушки»?

– А можно, я буду ведущей? – тянет руку остроносая Танька Красноперова. Она уже пользуется косметикой и поэтому служит объектом постоянных атак для двоечника и хулигана Димы Милославского.

Колба кивает.

– Только чтобы всю краску с лица смыла. А то краснеть придется за тебя. И еще, оденься поскоромнее.

Она делает долгую паузу. Валентин настораживается, чувствуя на себе ее взгляд. Судорожно начинает молить Колбу забыть о его существовании и уже набирает в грудь воздух, чтобы выдохнуть, как классная обращается к нему в третьем лице:

– А почему Ребров не участвует?

Валентин хочет ответить, но губы как будто залепили.

– Он, наверное, немой, – говорит Костя.

Зинаида Петровна не понимает.

– Как немой? В отличие от тебя, Костя, Ребров читает условия задач внятно.

– Я не хочу, – слышит Валентин свой, но как бы чужой голос.

Колба возмущается.

– То есть как не хочу? Есть такое слово: надо. И вообще, Ребров, тебе нужно быть поактивнее. Ты умный парень, не то, что Милославскóй.

С задней парты доносится грубый, как скребок дворницкой лопаты по асфальту, голос:

– А чё это сразу Милославский?

Колба дипломатично притворяется глухой.

– И потом, надо защитить честь класса. Если так будешь ходить молчать, на тебя никакая девчонка не посмотрит.

Класс взрывается от пароксизмов смеха. Валентин закрывает глаза, чтобы умереть. Однажды, еще в начальной школе, он спросонья пришел на урок в ночной пижаме. Но даже тогда ему не было стыдно как сейчас.

И еще, ему вспоминается случай двухгодичной давности в пятом классе. Встреча с Изольдой, которая напророчила девушек-обманщиц. Ребров-младший с начала учебного года в курсе, что у всех парней с возрастом появляются девушки. Так, выходит, его родовое проклятие – молчаливость?

Но, довольно тянуть. Расскажу о том, как исполнилось первое пророчество Изольды, а именно, встреча с девушкой без имени.

Прошло два года. После провала путча в Москве и самоубийства генерала Пуго с супругой, осень началась так, как будто это не был выпускной девятый класс. Из школьных новостей прозвенела только одна: во время путча в неизвестном направлении исчез всесоюзный комсомольский вожак. Физика разложилась на термодинамику, электричество и магнетизм. Началась настоящая химия с разделами: строение электронных оболочек атома, основания, кислоты, соли, кристаллические решетки.

Колба, иногда позволяя себе шуточки вроде «где ты был, лоботряс, спрашиваю тебя, в ночь на 19 августа?», продолжила мучить нетвердых хорошистов способами отражения на доске схемы образования ковалентной связи. «Нетвердые», вечно находящиеся под угрозой получения «3» вместо желанной «4», терялись, когда Колба коварно прикапывалась: «А как еще можно, не точкой, обозначить неспаренный электрон внешнего уровня атома?»

В тот день Валентин опоздал на урок, наверное, впервые за свою школьную жизнь. Почему опоздал, как – оставим эти вопросы. Пусть это будет вмешательством некой мистической силы или просто выражением чувства протеста.

Сначала мой герой стоял, опершись на перила, потом ему стало душно. И тут он почувствовал легкий сквозняк. Валентин посмотрел наверх и увидел, что люк в потолке открыт. Он решил, что упустить момент будет преступлением и прокрался на крышу.

Наверху простирался другой мир. Огромное поле черно-синей толи только местами прорезывали вентиляционные шахты. Солнце, впаянное в толщу сентябрьского темно-синего неба, слепило глаза. И тут, повернувшись, Валентин впервые увидел Ее. Как только что сказанные прозвенел шепот цыганки: «Нет-нет, ты не знакомься с черноглазой. Это не просто девушка! Это девушка-смерть!» Ребров ощутил, как кожа его покрывается крупными мурашками, как голову зажимают ледяными щипцами.

Старшеклассница, высокая, стояла спиной к нему. В черных гольфах до колен, короткой плиссированной юбке и темно-синем жакетике с вышитым логотипом HS вместо комсомольского значка, она напоминала героиню из японских мультиков, которые крутили по «Шарку». Советская школьная форма год как была необязательной, но еще редко встречались девушки одетые со вкусом. Бандерложий стиль не шел дальше кофточек цыплячьего цвета и футболок с «бабочками из блесток».

 

Вдруг девушка обернулась, и сходство стало еще более разительным. У нее оказались огромные черные глаза с белыми, до морозной голубизны, карбункулами белков и прямые черные волосы. Валентину показалось, будто бездонная, кипящая пламенем до небес, пропасть разверзлась перед ним.

Волосы прекрасной незнакомки переливались на солнце будто крашенные. Сверкая белизной гладких, словно изваянных из мрамора, ног, она подошла к подростку. Как у всех отроковиц ее взгляд отличался смесью насмешливости и еще неразбавленного кокетства.

– Здесь, правда, хорошее место, чтобы спрыгнуть вниз и покончить с ужасом под названием жизнь?

Валентин, окончательно приходя в себя, пожал плечами. Девушка улыбнулась.

– Если откроешь рот, я перестану с тобой общаться.

Ее взгляд уперся в унылую школьную форму Реброва. Мой герой, надо сказать, до сих пор ходил в официальной темно-синей куртке и брюках. Алюминиевые пуговицы и дерматиновая нашивка с рисунком книжки и восходящим солнцем на рукаве смотрелись убийственно. Если пиджаки еще держались, то брюки носили разные, а кто-то вообще щеголял в отцовских жилетках с атласной подкладкой и турецких рубашках.

– Тебе никто не говорил, чтобы ты сменил стиль? Я здесь уже час торчу. Загадала: кто убережет меня от смерти – за того потом я выйду замуж и нарожаю ему кучу деток. У нас все девки, как в десятый перешли, постарели. Хорошо, что ты не завхоз или трудовик. А то бы мне пришлось маме доказывать, почему я хочу выйти за старого маразматика с яйцами на спине.

Девушка достала из кармана пиджачка ключ.

– Вот, возьми. Только не спрашивай, откуда он у меня. Это запасной.

Валентин, скорее по привычке, распахнул рот. Десятиклассница легко сжала его своими пальчиками-щипчиками.

– Опа, Америка-Европа! Мы будем встречаться на крыше всегда в одно и то же время. А на переменах ко мне не смей даже подходить, а то я прекращу с тобой общаться. И узнавать мое имя тоже не вздумай!

Девушка ушла, а он продолжал стоять с разинутым ртом. «Изольда была права! Девушка без имени. Но откуда она, глупая девчонка, могла знать? Пусть это случайное совпадение, но какое невероятное!» – гремело, звенело в мозгу желто-бордовыми рижскими трамваями.

Валентин попытался вспомнить, где он мог видеть ослепительную незнакомку. Но, похоже, десятиклассница была новенькая.

Теперь у него появилась своя тайна. К счастью, первым уроком стояла начальная военная подготовка, недавно переименованная в непонятные «основы безопасности жизнедеятельности». Военрук уехал на сборы и занятия несколько раз отменяли. Так что Ребров мог приходить в назначенное время на крышу. Там его уже ждали.

Был конец апреля, и в воздухе, как очумелые, носились стрижи. Девушка встречала Реброва всегда в одном и том же безукоризненно строгом костюме. Только однажды она позволила вольность: кроссовки, вместо блестящих с пряжками лаковых туфель.

– Я знаю, кто ты, – призналась она. – Ты скелет, потому что на тебя одежда висит как на вешалке. Как тебя родаки называют? Кощеем Бессмертным. Меня – девочкой-маньячкой. Знаешь, какая моя самая любимая книга? «Детская книга мертвых».

Валентин вздрогнул. Вот она перед ним, девушка-смерть! Но тут же природная дотошность пришла на помощь моему герою. Он вспомнил, что так назывался сборник стихов одной молодой поэтессы, усиленно рекламируемый по телевизору. Во-первых, маньячка имела в виду не книгу, а свой характер. Во-вторых, она могла знать об этой книге и, таким образом, намекать на нее, то есть показывать свою образованность. В-третьих, ему все равно нельзя было разговаривать вслух.

Кстати, здесь надо сказать, что Ребров не умел ценить себя. Если бы он был понаглее, то он бы понял, что девушка бессовестно лжет, флиртует. Худоба придавала ему сходство с поэтом. Его взгляд – снежно-чистый, проницательный, с точкой зрачка, напоминал взгляд ангела. У Валентина были необычно тонкие, блестящие, а не кустистые и тусклые, как у большинства мужчин, брови. К этому стоит прибавить уморительно серьезное выражение чуть сжатых по привычке губ, лицо, не испорченное ранним курением, гладкое, как свежий лист бумаги. И перед вами юноша-красавец, принимающий внимание девушек за насмешки над унылым гардеробом.

Большую часть свиданий на крыше они оба молчали, прислушиваясь к тягучему звуку ветра или любуясь панорамами Суворова и Борисоглебской. Дома здесь были невысокие, деревья еще не успели распуститься, открывая яркие пятна дворов, спортивных площадок и, похожих на микро-замки, голубятен. Ребров заметил, что у девушки не такие огромные глаза, как показалось ему вначале. Десятиклассница явно владела приемами изощренного макияжа. Ее ресницы не слипались, как у Таньки Красноперовой, «подружки» хулигана Димы Милославского, а были отделены одна от другой, вырисовываясь с той поразительной четкостью, с какой вырисовываются мельчайшие ветки деревьев и троллейбусные провода в апрельской глубине неба.

Как ни странно, но в присутствии манго-анимешницы у Валентина ни разу не возникало искушения поведать о родовом проклятии и горбуне-цыгане. С одной стороны, он не мог избавиться от странной мысли, что это будет нарушением данного колдунье обещания сохранить тайну волшебного зелья, с другой – от матери моему герою досталось глубокое неверие во всякого рода мистические совпадения. Ребров не хотел прослыть в глазах новой знакомой мальчиком, который еще верит в сказки. Наконец, он умом понимал, что дружба с четырнадцатилетней девушкой в тринадцать лет – крайне редкий случай. Валентин не знал точно, для чего эта дружба ему нужна, но чувствовал непреодолимое влечение к общению с десятиклассницей.

Однажды маньячка спросила:

– Тебе какие девушки нравятся?

Улыбка прорезала ее безупречно бледное лицо.

– Как я могла забыть, тебе же нельзя открывать рот в моем присутствии! Ладно, дай я предположу. Ты, как любой мальчишка-скелет, мечтаешь о подружке детства, которая бы с полуслова понимала тебя, то есть вела себя совсем не как девушка. Детьми вы бы вместе плавили свинец в консервной банке, а взрослыми, то есть как сейчас мы с тобой, ходили на тупую дискотеку и потом целовались и занимались этим на диване, обязательно на диване, втайне от родителей.

Жаль, что девушка, мнение которой бы с блеском опроверг не только Эсхил, но и ты, читатель! – теперь далеко от меня. Но я уверен, что когда ее агатовые, самые чарующие в обоих мирах, глазки одолеют эту главу, она вспомнит и свою первую любовь, и свой вид с крыши.

 

ГЛАВА V

ГАСТЕЛЛО – КУРОЧКИНА ГОРА – УЛИЦА ДИМИТРОВА

 

Как-то, в середине цветущего мая, маньячка повела Валентина во дворы с шепотом:

– Хватит в этой дурацкой школе торчать. У меня тетя в 70-х прогуливала уроки в наглую. Она с подружками целыми днями болталась по подъездам, а потом, когда их оттуда выгоняли, бежала брызгаться водой из колонок. Пойдем, я тебе покажу ее места! Кстати, ты в курсе, что струя воды состоит из множества капелек? Представь, что у каждой капельки есть свое имя, своя судьба, как у дворовых друзей, но ты только тогда ощущаешь их воздействие на свой организм, когда они собираются вместе.

Они тогда ушли вверх, от Суворова к Интернациональной. Там было много деревянных бараков, розовых, желто-горчичных или палевых. У палисадников сидели бабушки в ярких халатах и платках. В них проглядывало что-то сказочное. Слева высился кудрявый купол Курочкиной горы, под которой лязгающими цепями текли грузовые поезда.

Школа, где училась тетя девушки без имени, – оказалась самой обычной. Она как две капли воды напоминала 89-ую, только была ниже на два этажа. Во дворе школы ребята с расчерченными ссадинами коленками играли в «царь, царь, сколько время!»: один мальчик опирался спиной об стену и приказывал:

– Два гигантских! Три лилипутских!

Девочка, которой достались лилипутские, возмущалась:

– Почему ему гигантские, а мне лилипутские?

И тут же прыгнула. Теперь возмущался мальчик:

– Это не лилипутские!

В тот майский день десятиклассница провела Реброва мимо салаг, рассказывая о том, что у нее мама работает в летнем лагере 72-й школы, которая находится дальше, в сторону Инорса. А во втором классе они приходили сюда с пионерским отрядом в столовую, потому что в семьдесят второй только буфет.

– Тут такую классную вещь давали, яблочный джем в коробке. С одной стороны – пленка. Ее продавливаешь, а он как жвачка. Так классно! Потом мы шли в Машинку, кино какое-нить смотреть про Алису Селезневу или Макара-следопыта. «Это я скажу только одному человеку?» «Какому?» «Штабс-капитану Черному!» Помнишь? Пойдем до Гастелло. Там типа мои друзья собираются, но на самом деле они – не друзья.

Когда они дошли до стадиона, набежали легкие, как сахарная вата, золотистые облачка, и начал накрапывать дождь. Но зато путешественники были вознаграждены. В парке, возле летней сцены стояла компания мальчишек, которая обменивалась значками. Это было что-то вроде неформального собрания. Спутница Реброва, оказалось, знает самого главного из них, Артура – высокого молодого человека в латвийском свитере. На свитере красовался значок 880-летие Ярославля.

– Хочешь, я продам тебе значок с «Альфа-Ромео»? – спросил Артур новичка.

– А что такое «Ромео»? – удивился Ребров.

Артур криво усмехнулся и кивком показал Ей на Реброва.

– Ты откуда такое чудо-юдо притащила? Чувак, похоже, вообще не в теме.

Она, уже давно скучавшая, показала Артуру язык.

– Достали вы со своими значками. Каждый день у вас одно и то же.

– А ты что его так защищаешь, он жених твой что ли?

– Может… – Девушка схватила Реброва за руку. – Пойдем отсюда. Здесь поселилась скука.

Честно говоря, Реброву, несмотря на насмешки Артура, не очень хотелось уходить. У мальчишек было столько значков с разными машинами, фигурками (о, это последнее особенно было мило моему герою-«разложенцу»), что – глаза разбегались. Но разве он мог сладить с Ее энергией?

 

Когда они переходили через улицу Коммунаров, Реброву пришла в голову мысль. Он решил, что один вопрос ему будет позволено задать.

– Хочешь, я познакомлю тебя со своими друзьями?

Девушка без имени сразу повеселела.

– Главное, не с родителями!

Солнце вышло из-за туч, и, впаянные в асфальт, гальки вспыхнули драгоценными камнями. Ребров только и делал, что болтал и болтал. Плотину прорвало. Сперва Она, да именно Она, а не какая-то там просто десятиклассница и, тем более, девушка без имени! слушала его испуганно-большими глазами, будто коря молодого человека за свою уступчивость, потом – с открытым ртом. Казалось, все, что Ребров говорит – понятно ей не только в деталях, но и известных только обоим еле уловимых оттенках.

Валентин вновь испытал искушение поделиться с сильфидой предсказанием цыганки, но тут вполне здравая мысль пришла ему в голову. Изольда точно ошиблась! Никаких горбунов поблизости не наблюдалось, девушка без имени оказалась совсем не страшной.

– А кто такой хахоль? – спросил осторожно мой герой.

Сильфида улыбнулась.

– Ты что, слова такого не знаешь? Эх ты, профессор кислых щей! Это парень, с которым девушка гуляет.

Теперь Реброву-младшему окончательно стала ясна цена ничего не значащим, пустым словам, вроде «греха», «проклятия» и «души». Будто обретший волю узник темницы, он почувствовал прилив безумного счастья. К чему теперь было упоминать о происшествии с Изольдой? Тем более что тем для разговоров с манго-анимешницей хватало! Взять хотя бы химические опыты, поведение учителей, не желающих меняться, разговоры взрослых…

Наконец Ребров спохватился, и они стали вперемешку болтать о чем попало. Перебивая, вскрикивая.

– А тебе нравится похоронная музыка? Я от нее вообще балдею. Однажды я в детстве еще шел в музыкалку на сольфеджио… – делился сокровенным Ребров.

Она восхищенно перебивала его.

– Я тоже в музыкалке училась! Но только до пятого класса.

– На Кремлевской?

– На Кремлевской!

– Странно, почему мы там не виделись.

– Наверное, у нас были разные смены.

Она вежливо напоминала:

– Ну так что там дальше? Ты же начинал рассказывать.

– Было часов где-то девять утра, небо такое как на сцене спектакля – светлое, но у горизонта как бы в сиреневой дымке и солнце, огромное красное, знаешь, круг из бумаги над контурами панельных домов. И тут я слышу – похоронный оркестр играет. Потом люди несут гроб. Впереди две женщины в черных платьях и черных вуалях. Одна молодая, другая старая. Та, что старая, плачет. А еще две женщины голосят: «Закатилось ты наше солнце красное!» Люди, которые были на остановке, стали рассказывать, что хоронят одну девушку. Она в седьмом классе училась, а потом взяла и выбросилась из окна. Или, постой, она училась в восьмом классе, а выбросилась с седьмого этажа. Я хотел подольше остаться посмотреть. Но тут восьмой троллейбус подошел. Я сел в него и пока считал, сколько этажей та девушка пролетела, кажется, семь остановок проехал.

– Из-за чего?

– Из-за общаги на Кольцевой улице.

Она, сильфида, вдруг задумалась.

– Да нет, из-за чего девушка из окна выбросилась?

Ребров пожал плечами.

– Не знаю. Женщины рядом сказали, что у нее типа сложности были. Мне лет всего восемь исполнилось. Я тогда ничего не понимал такого.

 

Наконец они добрались до бывшего ребровского двора. Под липками, за деревянным столом, уже расположились пенсионеры в парусиновых кепках и стучали костяшками домино. Соседка тетя Клава выбивала подушки.

Во дворе Валентин общался с Андрием, которого ради простоты звали просто Андрюхой, а также с Санькой, Антоном, Рустиком и Дамиром. Андрюха и Дамир были старше Реброва на два года, у них были маленькие братишки. У Андрюхи один, а у Дамира – двое, близнецы. Рустик был тот самый, который чуть не стащил гоночную машинку.

Из девочек Валентин знал уже почти взрослую Катьку, которая в подвале дома покуривала с Андрюхой, и молчаливо-томную Венерку. С Венеркой, в последний год житья-бытия Ребровых на Суворова, начинал ходить Рустик.

В классе шестом Валентин стал стесняться выходить во двор. Он не знал причин своей перемены. Впрочем, все могло пойти по-другому, если бы Ребров стал приглашать друзей в отсутствие родителей. Там бы и до девочек и винишка дошло. Но свободная воля Реброва была парализована. Начался период, когда для него существовали только школа (музыкалку на Кремлевской он, после ожесточенной ссоры с матерью, все-таки бросил) и дом. Знакомство с Ней оказалось как нельзя кстати.

Первым их увидел Рустик – уже вытянувшийся, чернявый как цыганенок. Он с семи (или восьми?) лет покуривал корейские сигареты, а потом «Золотое руно». Рустик толкнул Андрюху и Саньку. Санька, веснушчатый, без переднего зуба, даже не шелохнулся, зато Андрюха – высокий голубоглазый запорожец – повертев головой, закричал:

– Привет хлопец! Ты куда пропал?! Чего товарищей по оружию своих не узнаешь?

Они подошли. Сначала – что да как. Валентин сказал, что с родителями переехал в Зеленку. Продолжает ездить в школу на Суворова. Но парни сразу стали коситься на Нее. Она ведь была в своем маньячном костюме.

– А та-та-та, кая гарная дивчина! А ты что нас с девушкой своей не познакомишь? – возмутился Андрюха. – Это не совсем вежливо, молодой человек.

Ребров покраснел как рак. Только сейчас он осознал свою колоссальную промашку. Он так заболтался про похоронную музыку, что забыл спросить спутницу, как ее зовут.

– Рита, – пришла Она на помощь.

Утихли ветры мира. Рустик улыбнулся, Санек непонятно вздохнул, а Андрюха пожал девушке руку. Он всегда отличался не только вычурностью языка: товарищей не узнаешь, молодой человек и тэ, пэ, но и замашками на манеры. И это при том, что именно Андрюха, еще в детстве, точнее в пятом классе, называл классную шлюхой и первым во дворе начал курить. А однажды, соблазняя дать покататься на велике, склонял Реброва к матерщине.

– Ну что Рита, прекрасная сеньорита, чем занимаемся?

– Умерщвлением христианских младенцев.

Андрюха хмыкнул.

– Шутки у тебя странные.

– Я – странная.

Рустик и Санек не поняли. Андрюха как будто себе под нос улыбнулся. Валентин и Рита, попрощавшись, пошли дальше.

Ребров не решился пригласить девушку к себе, только назвал свой новый адрес на улице Менделеева «для связи». Рита записала его на руке неизвестно как очутившимся у нее огрызком химического карандаша. Почерк десятиклассницы оказался неожиданно угловатым для девушки. Из подъезда вынырнул и прошел высокий, с невидящим взглядом, Антон. Он, хотя и был соседом, но Ребров с ним не общался. Только знал, что у Антона есть собака, которая писает в лифте. Ребров предложил Рите пройтись до Курочкиной горы.

Дамира они застали вместе с близнецами в начале гаражей на Ушакова. Те тоже шли на гору. Близнецы очаровали Риту. Она нашла в них младших братьев. На меловом склоне все пятеро путешественников кидали камни на спор, кто дальше.

– Ты молодец, не по-девчачьи бросаешь, – похвалил Дамир Риту.

Девушка невозмутимо тряхнула черными волосами.

– Меня этому в детсаде один мальчик научил.

Дамир вынул пачку сигарет.

– Хочешь?

Рита поморщилась.

– Боюсь пожар наделать.

– И правильно, это вредно для легких. Я сам вот немного покурю, а потом брошу. Но если только увижу, что братишки курят, я им голову оторву.

На верхушке горы Ребров и Рита ушли в сторону, в дом лесника. Делалось все глуше и глуше.

– Тебе в детстве нравились страшные сказки? – интересовалась Рита.

– Конечно! Особенно про жениха-разбойника и еще одна, про Василису Премудрую, которая ходила за огнем к Бабе Яге. Баба Яга дала ей череп со светящимися глазницами и когда Василиса…

– Да-да! – вскричала Рита. – Я помню, когда она пришла домой, то зеленый свет из черепа начал жечь ее сводных сестер. Они пытались спрятаться от него, но свет их настигал, пока не превратил в пепел. Странная сказка, нечего сказать. Но сводные сестры сами были виноваты, что нарочно загасили огонь. Ведь новый у них так и не зажегся, а волшебный – погубил.

Справа, вдоль обочины, потянулись заросли старой крапивы.

– И вот еще, про Элизу и ее братьев-лебедей, – вспомнил Ребров.

– Готично, правда.

Чем гуще делалась тень смыкающихся над ними елей, тем непонятнее становились разговоры Валентина и Риты.

– Я раньше думал, что вино сладкое, как сок, а оно – горькое. Но в книгах я часто читал, что оно сладкое, – говорил Ребров.

Рита с готовностью поддерживала.

– А шампанское… У нас все девчонки: типа, мне родители дали на Новый Год попробовать. Уф, какие тормознутые! В нем же нет ничего особенного. Сильно прокисший яблочный сок.

– Тебе страшные сны снятся?

– О да, еще спрашиваешь! Постоянно кошмары изводят. Иногда я кричу во сне, и к утру вся простыня перекрученная.

Ребров был в восторге.

Дамира с близнецами они нашли уже на другой стороне, выходившей на голубеющую вдали Максимовку. По взлетной полосе заводского аэродрома – внизу, как на морском дне – шел на посадку микроскопический, будто водомерка, кукурузник.

Валентину вдруг припомнились ТУ-144, Изольда под акацией, рука мертвой девушки. Им овладела странная идея, что его мысль об авиакатастрофе способна повлиять на материальный объект. И точно, кукурузник вдруг начал прыгать. Ребров отрыл рот… но все обошлось. Кукурузник, гаснущей точкой, заскользил по стеклу взлетной полосы.

Заслышав шорох позади себя, один из близнецов быстро передал бычок брату.

– А что это вы здесь делаете? Курите? – спросил Ребров.

Дамир поспешил вступиться за братьев.

– Хм, да они просто так, балуются.

Чтобы загладить неловкость, он пригласил Валентина и Риту в новую квартиру на Дмитрия Донского, за вытянутым, как согнутая пластиковая змейка, домом-кораблем. Но там близнецы взбесились, прожгли полотенце и сломали пластилинового коня с ногами из спичек. Дамир рассердился и выгнал всех во двор. Близнецы повисли на рукоятке колонки, пока Ребров и Рита пили пригоршнями холодную воду. Мокрые волосы девушки, как два побитых крыла, лежали на плечах. Лицо, тонкое, нежное, с каплями на лбу, резало Реброва без ножа.

 

ГЛАВА VI

РИТА-2, РИТА-3

 

Читая «Википедию» как баян, я гонял длинные статьи туда-сюда, переходил по гиперссылкам. Одно слово влекло другое. Не знаю, как наткнулся на «каланчу». Сразу вспомнилась девочка из класса. Она первой ростом сравнялась с учителями, ее все дразнили за щедро усеявшие лицо прыщики, в том числе я. Но однажды мне приснилось, что занимаюсь с ней любовью, с каланчой.

Это слово происходит из турецкого языка, где означает просто крепость. В России пожарные каланчи стали строиться с 1804 года. Хотя времена каменных средневековых башен давно миновали, российские города к востоку от Волги обрели шанс обзавестись хотя бы пародиями на них.

Уфе, правда, опять не повезло. Рассматривая фотографии пожарных каланчей в Москве, Костроме, Ярославле, видишь, что наши ниже, без русских балясин, готических аркбутанов и контрфорсов. Но от того, может быть, они, скромные, увенчивающие прибельские холмы, милее.

Рита оказалась права. Валентина все ждало впереди: первые, пока еще нелепые клятвы, соединение плеч и рук, поцелуи, трогательно мимо губ. Но с тех пор как люк заварили, он почти не видел Ее, исключая мимолетные встречи в школьном коридоре. Рита проходила мимо с гордо поднятой головой в своем безупречном наряде. Только если на улице было холодно, на Ней появлялась коротенькая куртка, а в руках – черный мужской зонт-трость.

Наверное, все-таки пророчества цыганки Изольды заронили в душу Валентина семена сомнения. Кроме того, тут сказалась ребровская дотошность. С одной стороны, Валентин не хотел тупо становится рабом ненаучной хиромантии. Но с другой, как ни вдохновляла алхимия, заложенное матерью рациональное начало восставало против бредней «загробной семейки».

 

Ребров не решился выпытать адрес у Риты и, тем более, не выслеживать ее. Поначалу он ничуть не переживал. Надо было готовиться к выпускным экзаменам и к поступлению в ВУЗ. Но непонятное беспокойство принялось изводить Валентина. Девушки, прежде интересовавшие его только гладкостью мордашек, вдруг открылись с неожиданной стороны. Ребров-младший стал заглядываться на их тела, мысленно раздевать их, дрожа от гремучей смеси острого удовольствия и стыда.

Настоящим испытанием стали уроки физкультуры. Валентин старался не глядеть на скачущих через гимнастического козла девушек…

Ребров и Рита не пересекались, пока случайная встреча не столкнула их в холле Технологического института на Чернышевского (Валентин еще не знал, куда поступить).

Был октябрь 1993 года. Ребров шел на подготовительные курсы по химии, когда перед ним возникла Рита в светло-коричневом плаще и черных колготках. Как всегда – сильфида, волшебница, гурия. Высокая, стройная, так что ногам ее одним хотелось сложить поэму.

– Привет, – буднично поздоровалась девушка. – Давно не виделись. А я уже студентка, поздравь! Поступила на «туристический бизнес». Круто и пока интересно. Но ты не комплексуй, я ведь на год тебя старше, так что все нормально.

– Позд… – начал было Валентин, как Ритин тонкий прохладный пальчик лег восклицательным знаком на его губы.

– О, давай без показной вежливости. Давай просто пройдемся по улице.

Хотя Реброву нужно было на занятия, он решил, что и в этот раз стоит их прогулять. Улица кипела янтарно-прозрачными листьями. В воздухе роились мелкие, как мушки в меду, насекомые. Отрываясь от веток, сухие листья легко взмывали в небо, а потом сыпались оглушительным, словно грохот кастаньет, дождем на пролетавшие трамваи.

Лицо Риты не изменилось. На нем по-прежнему нельзя было обнаружить следа косметики. Только губы сверкали ягодным блеском: в них, как и в миндалевидных, с поволокой, глазах таилось что-то призывное.

Они шли по асфальтовой тропинке, местами разрушившейся, мимо железобетонного забора издыхающего троллейбусного депо. За оградой вовсю хозяйничали строители, возводя доходный небоскреб.

Рита начала смеяться и весело рассказывать:

– К нам дядя приехал и сразу в мою комнату ломиться. Представляешь? А там у меня картинки на стенах, ну, монстры разные. А одна картина с голой девушкой, которую приносят в жертву Ваалу-Баалу. То есть – Белу. От его имени, кстати, произошло название нашей реки. Я это вычитала в одной книжке. Только не смотри на меня так. Я же сказала, что я девочка-маньячка и меня интересуют только пограничные состояния человеческого рассудка и различные фобии. Фантастические события, чудовища только на первый взгляд кажутся вымыслом. Раз они существуют в нашем воображении, значит, они находятся в голове, то есть в реальности. Между прочим, дело было не только в картинках. Я еще колготки не успела надеть. А тут дверь открывается и, представляешь, дядя видит, как я скачу на одной ноге!

И опять Валентина спас дремавший внутри законченного материалиста фатализм, вера в вечную любовь!

Здесь, читатель, автору нужно передохнуть или сделать старомодную связку в духе прошел год, и вот наступил светлый момент, незабываемый день прощания… Короче, et cetera. Но это не то что несовременно, а глупо. Школу с сожалением, да и то подпорченным половым созреванием, покидают разве что отроковицы. Не буду расписывать выпускные экзамены, исход которых решен заранее. Не буду даже говорить о дискуссии в родительском комитете насчет шампанского. Лучше сразу перейду к тому, что случилось двумя неделями позже.

Однажды, открыв почтовый ящик, Валентин увидел конверт без обратного адреса, подписанный угловатым женским почерком. Томимый радостным предчувствием, он вскрыл его. Внутри оказался сложенный вчетверо тетрадный листок.

 

Привет! Это пишет тебе Рита. Как у тебя дела? У меня все нормально. Студенческая жизнь сумасшедшая. Голова кругом идет. Мы так давно не виделись. Давай встретимся в пятницу 25-го в 16.00 на Спортивной.

P.S. Чуть не забыла! В подземном переходе.

P.P.S. Нет, лучше на выходе из подземного перехода, на остановке в сторону Сипайлово. Подземный переход слишком мрачное место.

Однако, что за устаревшая манера писать всякие p.s.?

 

Валентин тут же расцеловал письмо. Правда, его невольно удивил постпостскриптум. «Слишком мрачное место? Для кого? Для Риты?!» Впрочем, ее вкусы могли измениться. Менялись не только люди, менялась страна!

Прошлогоднее восстание президент Ельцин утопил в крови. Демократы были горды своей победой и с радостью примеривали на себя одежды конституционных либералов. В декабре 93 года советский серп и молот сменил двуглавый орел времен Ивана III. Вовсю кипела приватизация, создавались из ничего миллионные состояния. Киоски, челноки переживали пору короткого, но бурного расцвета, книготорговля разворачивалась, издательства множились как грибы. Будущее казалось безоблачным!

Когда Ребров подошел к выходу из подземного перехода, оказалось, что в запасе у него оставалось полчаса. Валентин решил прогуляться до Дворца Спорта по аллейке. Над головой, как пальмы, раскачивались блестящие листья американских кленов. Пучки высохших крылаток под ними напоминали испанские бородки. Газоны пузырились желтыми комками одуванчиков.

Мой герой готовился повернуть обратно, как его окликнула незнакомая девушка в расклешенных оранжевых брючках, с распушенными, цвета медового золота, волосами.

– Валентин? – спросила она неуверенно.

Ребров удивленно посмотрел на нее. Это была Рита и… не Рита. Лицо такое же, черты. Но вот волосы и, самое главное, глаза. Не черные. Перед ним была синеокая дева из Средневековья. Именно такими его воображение рисовало себе героинь романов Вальтера Скотта.

Девушка, смутившись, покраснела, а потом, словно припоминая что-то, храбрясь, спохватилась.

– Правильно, я же вспомнила, ты не говоришь, я тебе запретила! – Она покружилась, пританцовывая. – Я свой имидж поменяла. Ты хочешь спросить, почему у меня глаза другие? Это такие специальные контактные линзы.

Валентин шумно выдохнул. Рита подошла к нему и (опять неуверенно) взяла под руку.

– Пойдем, прогуляемся немного.

Они неспешно двинулись в сторону Новостройки. В то время дорога в сторону Сипайлово еще не успела обзавестись эстакадами. На перекрестках дыбились первые пробки. Уфа тонула в комках и стихийных рынках.

– Странно, вроде я уже большая, а сейчас вдруг начала вспоминать детство, конец 80-х… – рассуждала вслух Она. – Смотри, нигде кваса не продают. Одни сплошные газировки в пластиковых бутылках и пиво.

Странно, но все это время Валентина не покидало нелепое чувство, что рядом с ним не Рита, а какая-то другая девушка.

Как абитуриент, он не мог удержаться от разговоров о том, как будет «учиться, когда поступит». Рита, словно прося прощение за измену своей подростковой, возможно, показной мрачности, начала с восторженного отзыва об «Элен и ребята».

– Ах, знаешь, вот жизнь! Хотела бы я так же после занятий встретиться «У Альфредо» и там познакомиться с какими-нибудь симпатичными молодыми ребятами, мечтающими создать рок-группу.

Валентину не нужно было напоминать подробности. Россияне еще не были избалованы юмористическими сериалами. Сериал про Элен был о студентах, причем студенты в нем решали исключительно гламурные вопросы личных взаимоотношений (то есть не в смысле дай взаймы, а в смысле «кто», «с кем» и «когда»?). Никто из героев сериала не пил, не курил, никто не занимался учебой. Для Реброва последнее было особенно дико.

– Хм, за пятьдесят серий я так и не понял, где они учатся.

– В Парижском университете.

– А на какой специальности?

Рита нетерпеливо поморщилась.

– Разве это так важно? – И тут она сделала признание, которое сразу возвысило ее в глазах Валентина. – Пусть этот сериал сделан в примитивных декорациях, но диалоги персонажей прописаны очень четко. Помнишь первую фразу?

У Реброва была отличная память.

– Заявление Кристина: «В чем прелесть студенческой жизни? Лекции можно прогулять и не перед кем ответ не держать». Ответ Николя: «На сессии, в конце года, ответишь».

– Да нет, когда они думают насчет того, как им группу организовать, где взять инструменты. Этьен, такой губастенький, заявляет – есть у меня идея! Я тогда вся насторожилась. Думаю, сейчас что-нибудь, вроде схемы нашего молодого капитализма излагать будет – как супруг соседки у нас на кухне. А он: «Если откладывать деньги – за 50 лет накопим!» Такой удивительный облом! Но самая крутая, забыла как ее зовут, такая стервочка ходит и всем себя предлагает. Это очень смело для женщины. Потому что остальные, включая Элен, жеманные дурочки. А эта каланча Джоанна? Нет, ковбойки в моем понимании сексуальнее.

Эта реплика напомнила Валентину прежнюю, безапелляционную девушку без имени. Кто бы из уфимских сильфид выдал такое? Впрочем, ему опять показалось, что Рита словно вспоминает по памяти чужой текст. Мысль – дикая. Как будто желая проверить девушку, Ребров сказал:

– А ты помнишь серию, где Элен и Джоанна принимали вместе ванну?

Он знал наперед, что ответит «его Рита», что-то вроде «эх, жалко, меня там не было!» Но девушка только растерянно пожала плечами.

– Нет, не видела такой.

Валентина охватило разочарование. Он почувствовал себя так же, как лет в семь в луна-парке, когда захотел сесть в кабинку машиниста детского паровозика, но ему сказали, что «туда нельзя, там мотор», и запихнули в вагончик, в котором, с целым выводком противно голосистых девочек, ехала взрослая тетка-вожатая.

Они дошли до самолета перед сороковым заводом.

– Мне на Ростовскую. – Рита посмотрела на своего спутника выжидающе-веселыми глазами. – Кстати, хочешь узнать, где я теперь живу? Мы переехали с родителями недавно.

– Откуда?

– Это мне не… – начала было девушка и вдруг спохватилась, посмотрела умоляюще на Валентина. – Ты не спрашивай у меня, ладно?

Ребров рассердился на себя. С чего это он решил, что с ним не Рита? Вот опять она начала свои излюбленные игры в таинственность. Тут спасительная догадка вспыхнула в мозгу моего героя: она опять разыгрывает!

Валентина охватило такое облегчение, что он еле удержался, чтобы не расцеловать чаровницу.

От супермаркета «Ниагара» они пошли по бесконечным дворам. Заборы сданных в аренду коммерческим организациям детских садов, уступили ограде огромного «Уфа-света», потом опять потянулся завод, серебристые мачты высоковольтных линий. От них, чувствовалось, дрожа, искрился воздух.

Наконец они вышли к монстру кожаной фабрики. Там, на лужайке под тополями, Рита решила сделать привал. Скинув синие кеды, девушка принялась бегать по зеленой травке. Валентину не было стыдно за ее поведение, хотя Рита была уже взрослой девушкой. Одуряющее пахло травяным соком. Как зеленая кровь, наполненная грядущей грозой, он брызгал из разорванных косой дворника жил растений.

– Как здесь здорово! – кричала Рита. – Ты же не спешишь? Отлично, давай еще побесимся немного.

 

Кукла Маша, кукла Даша,

Просто дети стали старше,

Просто-просто все мы подросли!

 

– пела она громко из новомодных «Иванушек».

 

Валентин с глупой улыбкой сел на пенек, с южной стороны которого, как перья на голове индейского вождя, торчали молодые клейкие побеги.

Наконец, набегавшись, Рита потащила его в магазинчик при фабрике. Валентин еще никогда не видел столько кожаных изделий в одном месте. Продавщица, довольная крупная женщина, стала показывать кошельки, портмоне, сумки. Реброву припомнилась «семейная» оранжевая сумка из кожзаменителя с длинными ребристыми ручками. Она неизменно сопровождала их в поездках на турбазу.

В какой-то момент, когда Рита близко подошла к накрытому стеклом прилавку, продавщица закричала: «Ой-ой, осторожнее там со стеклом!». Ребров не успел ничего подумать, как Рита вручила ему кожаную барсетку.

– Держи, друг, это подарок.

До тех пор и много потом – девушки ничего не дарили ему первыми, без напоминания. А это была, к тому же, дорогая вещица. В радостном изумлении Ребров уставился на свою подругу.

– Ну что ты так смотришь? Нельзя человеку приятное сделать?! Только сразу предупреждаю, ты не Карлсон, слишком худой и молчун. А я – тем более не Малыш. Запомни это. А то меня родаки задолбали: ты куда это, малыш, собралась? Ой, малыш, мы же договорились пойти сегодня в театр. Малыш, тебе надо, наконец, становиться девушкой… Пф! – Она мило сжала, а потом разжала пухлые губы: – Больно они чего понимают, тоже мне, учителя! Я вообще, может, собираюсь панкушей стать. Побрею волосы и поставлю ирокез нафиг.

Валентин устыдился своих недавних мыслей.

Прежде чем дойти до Ее дома, они миновали несколько усеянных битым кирпичом пространств. Отчего-то Валентину пришло в голову название фильма Антониони «Красная пустыня». После чреды безликих детсадов, трансформаторных подстанций, блочных многоэтажек, попалось настоящее дно высохшего «моря» – окруженная бетонными блоками крыша подземного гаража. Гараж был расположен в низине. На поплывшем на солнце гудроне белели брошенные мальчишками палки и камешки: кости и раковины вымерших урбанистических чудовищ.

И тут напряжение прошедших за время разлуки с Ритой месяцев свинцом навалилось на Валентина. В груди его занялся пожар. Ребров с ужасом осознал, что может думать о физических контактах между мужчиной и женщиной в присутствии сильфиды. В голове всплыл нечаянно подсмотренный поцелуй Катьки с Андрюхой…

Наконец долгожданная… но не для Валентина, цель. Он ведь и думать забыл, куда идет. Он был готов следовать за Ней хоть в Ад.

Ритин дом оказался недоразумением. Это был деревянный барак, расположенный на улице таких же архитектурных убожеств. Все искупалось только обилием зелени и плющом, который коврами укрывал стены домов.

И тут Рита, словно набравшись внезапной храбрости, звонко поцеловала Валентина в щеку.

– Пришли. Ну, пока?

Ребров, сердце которого взорвалось, словно начиненное нитроглицерином, открыл рот, но вместо звуков изо рта вырвалось судорожное мычание. Девушка скрылась в подъезде.

Мой герой, находившийся под впечатлением поцелуя, еще несколько раз приходил к деревянному дому, надеясь увидеть свою гурию, и даже однажды прозвонил квартиры. В двух никто не открыл, а в третьей Валентина прогнали, пригрозив, что вызовут милицию. Увы, оставалось признать, что девушка мечты провела его!

Реброву оставалось надеяться на письмо в почтовом ящике. Но вместо письма от Риты приходилось вытаскивать бесконечные приглашения на выборы и листовки, призывающие к народному восстанию. Время рекламных проспектов было еще впереди.

Не выдержав неизвестности, Валентин ходил караулить Риту в Технологический институт. Немолодая методистка, сжалившись над влюбленным, проверила по спискам и сообщила, что девушка перевелась в другое место. Как водится в российских учреждениях, в деканате не осталось ни ее адреса, ни копий документов. Страсть, лишенная притока кислорода, несомненно, должна была угаснуть. И она угасла, уйдя в глубины подсознания как торфяной пожар.

 

ГЛАВА VII

УФИМСКИЙ БАКАЛАВР

 

Еще в классе пятом Валентин фантазировал о будущем. Однажды учитель задал нарисовать «школу XXI века». Мой герой расстарался: там были вознесенные на чудовищную высоту, как между башнями-близнецами в Куала-Лумпуре, крытые галереи, прозрачные, в виде плавающих в воздухе шаров, лаборатории. Но ученики и учителя напоминали средневековых студентов – в длинных черных мантиях и квадратных шапочках с кисточками. Как ни странно, и сейчас нет таких школ. Ну, разве что в книжке про Генриха Котелкова.

Еще задолго до встречи с Ритой на Чернышевского, Валентин получил вечную кличку буки. Даже проснувшиеся вéсны никак не изменили его каменного упорства и равнодушия. Ребров научился бежать от девушек, не видеть их соблазнительных ног. Он изводил себя запойным чтением и просмотром кинофильмов.

В классе десятом (когда пошла органическая химия) наступило закономерное разочарование. Валентин чуть не провалил экзамен по алгебре – помогло заступничество завучихи. Она самолично пошла договариваться с Колбой. Неизвестно, что там было между ними, но в коридоре классная не упустила случая больно ущипнуть Реброва.

– Что же ты? Я надеялась, что из тебя выйдет толк.

Но Валентин не стал жаловаться матери. В одиннадцатом он сам взял дело в руки. Он даже не помнил, как пролетело время: только и делал, что занимался с репетиторами, переходил от одного к другому, решал тесты, штурмовал. В конце концов, Реброву повезло. Одна из репетиторш оказалась настоящий прирожденный педагог. В две недели она объяснила те промежуточные звенья, которые Мазгар, лысый математик, пропускал на протяжении несколько лет.

Валентин воспрянул духом и впервые, с тех времен, когда бродил с Димоном и Гаврилой Принципом по черниковским пустырям, почувствовал себя немного свободным. Выпускные экзамены… Но я обещал не говорить о них!

А теперь представьте лето 1994 года. Как давно это было! Оно, необычно холодное и дождливое, начиналось сказочной теплотой, тропическими ливнями, когда все – блистало.

Мой герой очутился в гуще громко говорящих, ярко одетых студентов. Городские девушки – все в открытых платьях, туфлях на высоких шпильках – высоко держали носы. В чертах их по-гречески безупречных лиц читались презрение к окружающим и гордость собственной красотой.

Очарованный окружающим блеском, опьяненный осознанием своих интеллектуальных возможностей, Ребров предпочитал не тратить деньги на одежду. Он являлся и на подготовительные курсы, и на вступительные экзамены в не по росту большом пиджаке и мешковатых джинсах, которые надо было поддерживать ремнем. Только одни деревенские простофили в розовых кофточках, от которых пестрело в глазах в главном корпусе, здании с коринфскими колоннами, смотрели на него с восхищением.

В середине 90-х годов Башкирским государственным университетом самовластно управлял доктор «тех наук», как он сам себя именовал, господин Гимкулаев. Это была одна из восходящих звезд рахимовской националистической эпохи. Родители бедных абитуриентов могли часами дежурить под дверью ректорского кабинета. Бледно-блондинистая секретарша, с помятой от долгого сиденья юбкой, выходила из приемной, повергая столпившихся посетителей в состояние шока одной автоматически заученной фразой: «Не толпитесь возле кабинета, ректор уехал на совещание в министерство!»

Начальники не успели обнаглеть. Кровь, пролитая в Москве два года назад, еще пузырилась, текла по мостовым. Озлобленные, но впавшие в состояние мрачной апатии пенсионеры переживали пик политической активности. Власть, во главе с пьяным Ельциным, предпочитала не афишировать свои грязные делишки. Почти к любому начальнику можно было прорваться, добиться позорной аудиенции.

Гимкулаев, эдакое значительное лицо из повести о капитане Копейкине, никогда не кричал на посетителя, но не мог скрыть своей ненависти к абитуриентам не тюркской национальности. Если абитуриент не бекал, не мекал на татарском или башкирском, или его имя-отчество не было вроде Зигийдуллы Загийдулловича, он переставал существовать как лицо, достойное уважения. Абитуриент превращался в кусок мяса, из которого, в зависимости от достатка, можно было либо выжать деньги, отправив к рвачам-деканам, либо выпроводить под любым предлогом.

Однако даже презренный металл мог решить не все. Образование, как и прочие сферы жизни, еще было опутано тенетами архаичного советского законодательства. Если бы Ребров не смог набрать 99 из 100 баллов на вступительных тестах, его бы даже не спас перевод на коммерческое обучение. Коммерческие группы набирались только по целевым направлениям, то есть под обязательство министерств и предприятий трудоустроить выпускника.

Но этот барьер взять было решительно невозможно. Правительство Рахимова начало выдавливать русских из нефтянки и медицины. Далеко, в Уральских горах, гремели орочьи барабаны, кипел Мордор, а совсем не блоковские интегралы; в актовых залах собирались дурно пахнущие молодчики из всяких «зелено-черно-бурых волков», чтобы как китайские хунвейбины Мао идти громить. Москва смотрела на новый поход гуннов сквозь пальцы. Первопрестольная давно была одной ногой на Западе. Она довольствовалась только тем, что Рахимов отказался от идеи политического союза с Турцией.

Но даже Гимкулаев ничего не мог поделать со способностями Реброва. Валентин был настолько уверен в своих ответах, что смело настоял на том, чтобы показали бланк с его ответами. Тут же обнаружились ошибки проверяющих. Не помогли ссылки на компьютер, который все напутал. Декану были высказаны претензии, ректор вынес решение. Но оба, и декан, и ректор, стали смертельными врагами Реброва.

Вопроса какую специализацию выбрать – не было. Тогда еще разделение на бакалавров и магистров только начиналось. Никто толком не знал, что такое бакалавр. Работодатели впадали в ступор, родители подозревали подвох, кляня нововведения. Валентин подал документы на самую престижную специальность – «бакалавр химической технологии органических веществ». Здесь имелись выходы на фармацевтику, нефтяную промышленность. Две вещи – добыча нефти из недр земли и добыча денег из карманов больных людей обещали стать самыми доходными в новой России.

Виктория Павловна, в это время целиком поглощенная тяжело заболевшим отцом (у него обнаружили цирроз печени), давно махнула рукой на сына. В этом не было ничего удивительного. Валентин показал себя вдумчивым, старательным молодым человеком. Он рано приобрел доверие матери, и она давно была спокойна за будущее сына.

Как все сильные натуры, долго презирающие своего ближнего, она вдруг воспылала отцветающей страстью жалости к мужу. Виктория Павловна на всех углах кричала, что теперь этого балбеса, то есть Реброва-старшего, «жалко выкидывать как какую-то галошу», что «теперь он свой как старый бамшмак». Балбес выполнил свое предназначение целиком. Не только дал здорового сына, но и не успел испортить его, заразить алкоголизмом.

Впрочем, Виктория Павловна мало знала о душе Валентина. Ребров же мечтал о перевороте в науке. Его ослепляла самонадеянность. И все же разговоры матери о том, что «сейчас все рвут, девушки гуляют, что надо тоже рвать и если вот даже с девочкой какой-то там переспишь – нормально, потом на другую перескочишь, богатую и нравственную. Мы вот в свое время не гуляли, у меня, например, никого кроме твоего отца-балбеса не было», делали свое дело, точили по капле камень. Нет, в этих заявлениях Виктории Павловны не было никакого развратного чувства. Это была искренность эпохи.

Однако Валентин бурно негодовал. Он хотел, по его словам, «иссохнуть в лабораторной работе, пропитаться до кончиков волос вредными химическими соединениями и умереть святой смертью первооткрывателя, как Глауберг или Кюри». Ребров не был ни художником, ни поэтом, но в его душе жило чувство великого, прекрасного. Он видел себя в университетской лаборатории, просиживающим до глубокого вечера под руководством старенького почтенного профессора, такого же маньяка науки. Он видел себя одержимым, добивающимся стерильной чистоты оборудования. Он видел безупречно оформленные протоколы с надежными методами расчетов и ясными выводами.

 

И все-таки Валентин не забывал о Рите. Барсетка из оранжевого кожзаменителя хранилась наряду с детским футлярчиком из обрезков проволоки в полке письменного стола. Это были безусловные реликвии. Кстати, очень скоро Ребров нашел практическое применение барсетке. В нее он вкладывал карточки с телефонами, мечтая до обморока о том, когда там окажется Ее номер. А в том, что Рита еще встретится на его жизненном пути, Валентин был уверен.

Поцелуй сильфиды разбудил копившиеся в Реброве желание познать плотскую сторону любви. Но он был слишком горд, чтобы увлечься первой попавшейся особью женского пола. Теперь Валентин не находил пророчество Изольды абсолютно вздорным. В глубине души он начал жаждать смерти своей девственной натуры. Неизведанная половая жизнь манила его, как сверкающая на солнце река измученного зноем путника.

Случившееся вскоре событие усугубило усилившиеся в Реброве мистические настроения.

Виктория Павловна, благодаря повышенной пенсии, могла освободить сына от печальной обязанности сидеть с угасающим отцом. В особенных случаях она приглашала сиделку – некрасивую, но бессловесную молодую девушку, приехавшую в Уфу из деревни и очень нуждающуюся в деньгах.

В комнате, где умирал отец, стоял тяжелый дух лекарств и миазмов. Валентин не очень-то стремился к погибающему мушкетеру, но, впрочем, чувствовал стыд за свои малодушные мысли. Несколько раз он уговаривал мать заменить ее. Виктория Павловна соглашалась не сразу, как будто предчувствовала, что напоследок траченный мушкетер обязательно выкинет штуку в своем роде.

И она не ошиблась. Как назло в тот день сиделка заболела. А тут позвонили из службы социальной защиты (собеса, как его привычно продолжала называть Виктория Павловна) и попросили срочно приехать за документами на пенсию по инвалидности для умирающего. Пришлось Валентину пройти к отцу.

За плотными шторами угадывался холодный, но сухой ноябрьский день. Ребров, чтобы немного проветрить комнату, открыл дверь. Отец, пожелтевший, как гнилой моллюск, лежал в серой полутьме в постели-раковине. Но из груди его вырывался почти здоровый свист мирно спящего человека.

Валентин устроился на стуле с брошюркой по физической химии в руках. Проникавшая через половинки штор золотистая шпага солнечного света идеально освещала нужные страницы…

Вдруг до сих пор неподвижный отец заворочался, проснулся. Глаза его уставились на сына.

– Валя, это ты?

Ребров выронил брошюрку. Отец редко приходил в себя.

– Я, папа. Тебе постель поправить?

– Почему здесь так темно, сын? Открой шторы. Я хочу солнца, больше солнца!

Валентин не решился раздвинуть шторы до конца, но ворвавшийся в комнату охристый свет как будто залил ее пожаром.

– Тебе не слишком ярко? – спросил он отца.

– Нет-нет, как славно… – забормотал умирающий.

Ребров, взглянув на умиротворенное лицо мушкетера, подумал, что тот опять заснул, и уже потянулся за брошюркой.

Но на лбу отца вдруг заиграли крупные складки, губы исказились. Кряхтя, он медленно приподнялся на локтях и, дико вращая глазами, спросил:

– Валя, там на улице, слышишь?! Открой окно!

– Нельзя тебе. Продует, мама сказала…

– Форточку хотя бы, побудь человеком, сын!

Поколебавшись, Ребров подчинился просьбе отца. Поток неимоверно свежего воздуха ворвался в душную атмосферу комнаты, внося с собой массу уличных звуков.

Отец как будто с минуту прислушивался к ним со всем более нарастающей тревогой и ужасом, а потом вдруг захихикал.

– Ага, я слышу тебя, цыганское отродье! Горб-гроб мне несешь!

Валентин, хотя понимал, что отец несет чушь, испугался. Постарался успокоить, уложить больного. Но у того оказались необычно крепкие руки, как у здорового. Ребров решил дождаться, пока отец ослабеет и ляжет сам. Но отец не ложился и, закрыв глаза, продолжал раскачиваться туловищем.

– Цыган идет, горб-гроб несет! – без конца повторял он.

Наконец силы оставили его, и больной, осев капустным листом, забылся.

Валентин долго сидел, не в силах сосредоточиться на брошюрке. Бредовые слова отца оживили в его памяти детский случай с цыганкой Изольдой. Ребров чувствовал, что ему становится как-то не по себе.

Повинуясь глубинному мистическому чувству, он подошел к окну и… чуть не обмер. Во дворе, рядом с трансформаторной будкой, стоял странно сутулящийся молодой человек со смуглым лицом и ярко-синими глазами. Не отрываясь, он смотрел прямо на него.

Валентин отскочил от окна как ужаленный. Как будто действительно, мысли умирающего в самый последний момент достигли такой границы между жизнью и смертью, что стали материализовываться в реальности. И действительно, когда Ребров вернулся, чтобы убедиться в обмане зрения, то не обнаружил никакого цыгана-горбуна.

Случай так неприятно подействовал на Валентина, что с тех пор он старался избегать лишний раз сидеть с отцом.

К счастью, было чем забыться, учебой. Уже на первом занятии, когда Алсу, секретарша из деканата, зачитывала перечень учебных дисциплин, Ребров был неприятно поражен скудостью списка. Когда пошла общая и неорганическая химия, он понял, что промахнулся со специальностью. В его голове бродили идеи об экспериментальном подтверждении существования графита слоем в один атом. Нобелевская премия за открытие графена была еще достоянием будущего. Если бы мой герой всерьез бы взялся за разработку модных фуллеренов, он бы наверняка повторил путь Новоселова, в 1999 году перебравшегося в Нидерланды, а потом в Великобританию. Но Валентин был слишком неопытен, слишком амбициозен. Его будоражили различные направления и идеи. В какой-то момент ему стало казаться, что будущее не за аллотропными модификациями углерода, а за сверхпроводниками.

Курс общей химии поразил Валентина. Финдиперсов Ануфрий Иванович, крупный, с волевым выражением лица, заведующий кафедрой неорганики, начал вовсе не с того, как сейчас лучше устроиться по специальности или с рассказов о передовых западных лабораториях. Он начал с философии, с лестницы наук, в которой химия располагается в центре: между физикой и биологией. В ней, по словам Ануфрия Ивановича, был ключ к жизни, ключ к Богу. Последнее заявление, конечно, вызвало тихую истерику Валентина. Но все остальное изложение было выше всяких похвал.

Особенно Реброва поразила мысль о том, что «двигаясь от ствола дерева, трудно попасть на определенную заранее ветку. И наоборот, низшее легко выводится из высшего: с любой периферийной ветки легко переместиться к стволу. Например, биохимия позволяет сконструировать много вариантов генетического кода, но выбрать из них тот единственный, который реализован на нашей планете, практически невозможно». Здесь Ануфрий Иванович давал отпор физикам, которые уже поговаривали о том, что химия со временем будет поглощена наукой о строении вещества. Однако при этом, по словам уважаемого профессора, не учитывалось, что одновременно химия поглощала пограничную область биологии. В результате объекты изучения химии усложнялись, и она оставалась несводимой к физике как наука в целом.

Слушая лекции Ануфрия Ивановича, Ребров все больше проникался мыслью о важности химии, о том, что именно в ней, где уже никто не ждет ничего нового, будет совершен переворот. С химической формы вещества начинался тот мир, который известен людям: металлы, соли, воздух – все дышало, все было напоено красками, запахами, воспоминаниями. То, что было ниже, – сходило в умозрительный, по существу, Тартар. Именно в середине, на границе тьмы и света, пребывало воспоминание о Рите, о невозвратимо светлой поре детства, когда даже ядовитые зеленовато-синие кристаллы медного купороса хотелось взять в рот.

Больше всего Валентина заинтересовала проблема дискретности, то есть прерывности материального мира. Все ведь имеет свой конец, смерть неизбежна? Но практический опыт восставал против этого! Нет, не против смерти. Любой, кто хоть раз лежал с высокой температурой, знает, что на этой грани уже начинает рваться пленка адекватного восприятия жизни. И представить, что она порвалась окончательно – дело плевое. Восставало, прежде всего, детское наивное восприятие химических опытов как смешения порошков, разведения их жидкостями. Да и как можно было вообразить какую-то «пустоту» между элементарными частицами? Ни теории эфира, ни теории волн и струн не могли удовлетворить разум Реброва.

Особенно Валентина поразило признание музыканта на факультетской дискотеке, когда Ребров, пораженный то плавным, то почти осязаемым, но мгновенным, переходом от звука к звуку, спросил: как это делается? Музыкант объяснил, что в одном случае, в случае глиссандо, пальцы исполнителя легко скользят по струне вдоль грифа, а в другом, в случае портаменто, очень быстро перебирают ноты.

Подоспели статьи по фракталам, которые отрицали существование элементарных частиц как таковых, утверждая бесконечную делимость вещества. Вселенная приобретала вид вложенных одна в другую, как матрешки, сущностей. Этот принцип продолжался на химическом, биологическом и даже социальном уровне. Каждый человек был одновременно частью другого.

Внимательный читатель обратит, конечно, внимание на то, что здесь не обошлось без Ритиных чар. Все это время Валентин исподволь думал о предсказанных ему девах-предательницах и таинственных исчезновениях девочки-смерти. Чем не дискретность, чем не прерывистость существования?

Потом произошел случай на лекции Финдиперсова. Занятие шло своим чередом. Ануфрий Иванович, заложив руку в карман апельсиновой жилетки, важно рассуждал о роли фенилэтиламина. Вдруг он заметил, как симпатичная татарочка Юлия красит ногти. Это вывело его из себя. Подобравшись к девушке, он чуть не гаркнул ей в ухо.

– Потрудитесь ответить, пожалуйста, для чего применяются квадратные скобки в формулах комплексных соединений?

Юлия, заморгав густо накрашенными ресницами, вскочила.

– Ой, извините, я к свадьбе готовлюсь. А можно повторить вопрос?

Ануфрий Иванович снисходительно улыбнулся.

– Чья свадьба-то? Ваша?

– Подруги.

Лицо Финдиперсова вдруг приняло задумчивое выражение.

– Мда… свадьба – хорошее дело. Но, запомните мои слова, придет время, и наука выведет настоящую универсальную формулу любви!

Аудитория дружно засмеялась, только один Валентин вдруг задумался и уже не выходил из этого состояния.

В конце лекции он, краснея от собственной смелости, подошел к Ануфрию Ивановичу. Профессор даже не соизволил взглянуть на молодого человека.

– У вас ко мне какие-то вопросы?

– Вы говорили о формуле любви. Это… серьезно?

Финдиперсов, запихивая бумаги в портфель, пробормотал:

– Понимаете, я, конечно, выразился несколько фигурально, но в каждой шутке есть доля шутки.

Валентин как будто ждал именно такого ответа.

– Так, значит, в принципе будет возможно создать сложные соединения, на основе того же фенилэтиламина, гарантирующие возникновение чувства любви у избранного объекта к избранному субъекту?

Ануфрий Иванович приподнял очки, как будто хотел лучше разглядеть Реброва.

– Вы городите, конечно, полную чушь, молодой человек, но мне нравится ваш энтузиазм.

В коридоре, на большой перемене, Финдиперсов сам подошел к Валентину.

– Вы выбрали научного руководителя?

– Я думал…

Профессор рассмеялся.

– Это значит – вы будете писать курсовую у меня. Не возражаете?

Конечно, Ребров не возражал!

Тема курсовой, а в перспективе диссертационной работы, созрела мгновенно: «Принцип вложенности в химии». Валентин вознамерился выступить именно против постулата дискретности. Но для этого требовалось вначале резюмировать проблемы неорганической химии, трудности по синтезированию новых элементов и недостатки существующих материалов, объясняемых именно базовой идеей вложенных сущностей.

За все это время Ребров не выходил из библиотек и лабораторий и только один раз, помнил отчетливо, видел яркую звезду Венеру над торговым центром «Башкирия» (никаким не «Башкортостаном»!), когда возвращался от одногруппника со связкой спасенных от свалки старых подшивок научных журналов. Венера сверкала, как готовая лопнуть от спелости жемчужина, в светлой, метаново-остуженной, словно на далеком Нептуне, океанической глубине безбрежного неба.

Но как всегда бывает, сверхнапряжение сожгло творца. Валентин скоро осознал меру своей самонадеянности. Максимум, чего он мог достигнуть, собрать материал для первой части задуманной работы. Ребров предполагал, что какая-то разгадка должна крыться в так называемом «островке стабильности». Сверхтяжелые элементы с порядковыми номерами 114 и 126 в периодической таблице, должны были подтвердить или опровергнуть теорию оболочечного строения атомного ядра.

Но уровень технического оснащения университетских лабораторий быстро охладил пыл юного гения. Разумеется, никаких обещанных в начале семестра газовых горелок – одни, известные по школе спиртовки. Один вытяжной шкаф на всю лабораторию тоже не способствовал поискам. Особенно ужасали лаборантские – они представляли собой склад старого оборудования от пола до потолка. И это престижная специальность, где 99% студентов учились за плату?! Там зачем-то даже хранились цветочные горшки с засохшими мумифицированными кактусами.

 

Молодые преподаватели, уже разочаровавшиеся в аспирантуре, советовали думать либо о чистом бизнесе, либо переезде за рубеж. И действительно, в лабораториях реактивов не хватало. Лаборанты выдавали их как амброзию, похищенную с Олимпа, и только под расписки кровью. Шкафчики и ящики столов были пусты, там хранились списанные учебники. На покрытых треснувшим кафелем деревянных столах, больше напоминающих верстаки папы Карло, возвышались, будто из кошмарного дня триффидов, ржавые штативы. Резиновые шланги – шеи дохлых диплодоков – не гнулись от старости. Из-под тяги постоянно сыпался мусор, потому что система вентиляции не прочищалась с середины прошлого века, на ней выросли гирлянды пыли и ржавчины. Вся эта дрянь при включении вытяжки радостно осыпалась прямо на рабочее место. Катастрофически не хватало простейших расходных материалов: резиновых перчаток, салфеток, фильтровальной бумаги, средств для мытья посуды. Не было даже ершиков. За каждой мелочью приходилось бежать с первого этажа на четвертый к материально ответственному лицу с осанкой и достоинством испанского альгвазила, оформлять заказ и ждать его потом две недели.

На технику безопасности руководство плевать хотело – не было очков для работы с кислотой, резиновые перчатки – висели на ржавом гвозде одни на всю лабораторию; халаты, сшитые из гнилого хлопка, прожигались кислотами насквозь. В комнате, в которой находились рентгеновские дифрактометры, творилось страшное. Рабочее место оператора, где тот проводит большую часть своего рабочего времени, находилось между двумя, стреляющими вовсе не солнечными зайчиками, дифрактометрами (оба – производства ГДР, 1975 год). Про пробивающие электроприборы Валентину вообще было нечего сказать. Сколько раз его шарахало током от спирали печки для кварцевых реакторов! Спираль никто не думал изолировать, а при установке реактора почти стопроцентно возрастал риск ее коснуться. Примотать какую-либо изоляцию не представлялось возможным, так как она могла расплавиться в ходе работы печки. Остряки считали, что спираль была сделана не для людей, а для киборгов, которым 220 вольт нипочем.

 

ГЛАВА VIII

МАЖОРЫ И ПАРИЯ

 

Валентина настигло черное безразличие к науке. По закону не терпящей пустоты природы, его стали интересовать политические, общественные проблемы. Ведь надо было понять, почему лаборатории разгромлены и не хватает реактивов! Ребров стал вслушиваться в разговоры студентов в коридорах, стал спорить с преподавателями гуманитариями на лекциях по философии и истории.

Содержание многих споров забывалось на следующий день. Но одна легенда, точнее говоря ее мораль, возмутившая женскую часть группы, поразила Валентина. Ее рассказал приглашенный преподавателем религиоведения взлохмаченный тип в женских розовых джинсах. Он явно походил на цыгана и говорил как цыган.

– В Книге Зогар говорится, что сначала Бог дал Адаму жену именем Лилит, – вещал новый Мельхиор. – Он сделал ее равной во всем мужчине. Оттого она возгордилась и покинула Адама. И тогда Бог дал Адаму настоящую жену, из его ребра. С той поры Лилит стала злым демоном, который убивает детей и преследует спящих мужчин.

Группа, в которую попал Валентин, считалась блатной. Девушки как будто все были с немецкими фамилиями и страшные гордячки. Только татарочка Юлия отличалась живостью. У Юлии были густо накрашенные большие глаза, которые как будто сверкали из глубины, и очаровательные веснушки на светло-кофейного цвета личике.

Девушка поразила моего героя тем, что предложила взять ее в напарники. Во время обеденного перерыва в лаборатории, они вместе бежали в столовку или буфет. Хотя Юлия была замужем за старостой группы бровастым Ренатом, она никак этого не показывала, делилась с Валентином своими мыслями и мечтами. Она – соблазняла.

 

Валентин не умел напиваться. Он даже без вина сразу и безнадежно пьянел, его, как ванную, начинала переполнять немыслимая любовь к девушкам. Ребров выражался вычурно-поэтически и все, может быть кроме Юлии, смотрели на него и ждали, чем это закончится. Все заканчивалось, как правило, ничем, но девушки бывали сильно смущены и потом сторонились оратора.

Однако именно с Юлии все и началось. До сих пор Реброва ценили за успеваемость и за то, что он, задрипанный интеллигентишко, не влезал в тусовки блатной группы. Бывало так, что один Валентин отдувался разом за шесть-восемь балбесов. Престарелый вечный доцент Абухаир был не против. Он боялся только одного: как бы не разбили оборудование на занятии, как бы не раскрошился, не вымер в эволюционном скачке древний змей-шланг.

Ребров работал быстро, аккуратно, другие только делали умный вид. С них хватало, что, по крайней мере, умели обходиться общим математическим аппаратом и средненько оформлять протоколы.

Основное действо разворачивалось после занятий. Верховодил Евгений Капитанов, оказывается, уже съедаемый раком головного мозга, и его друг, староста Ренат. Евгений был открытым, веселым человеком. Он заикался, его лицо было все в угрях, но он вызывал неизменную симпатию. Он не кичился своим богатством. Евгений приезжал на занятия, то на «Москвиче», то на «Волге». Это было время, когда иномарки начинали появляться на уфимских улицах и подавляющее большинство студентов не видело смысла получать водительские права.

Капитанов широким жестом приглашал куда-нибудь на выходные: то в Ашу, то в Абзаково, покататься на горных лыжах. Если дело было перед Новым Годом, Евгений являлся в университет в костюме Деда Мороза с подарками. Против такого не могли устоять даже старые профессора.

Обычно Валентин отказывался от поездки с одногруппниками и не потому, что группа была настроена против него. Дело было в нем самом. Весь первый и второй курс Ребров держался на расстоянии, высокомерно. Он жил своими мечтами, лабораторией. Но, как уже было замечено, его запал естественным образом иссяк. Первое предвестие катастрофы случилось весной 1997 года.

Девица Штрассель, невеста Евгения, решила устроить день рождениея своего молодого человека. Сама студентка была чахлой, с кругами вокруг глаз, но очень хваткой и самоуверенной. Штрассель уже открыто жила с Капитановым. Валентин был приглашен вместе с рыжим очкариком Артуром (своим пристрастием к собиранию значков, он, конечно, напоминал моему герою того Артура с Гастелло).

На квартире кипело торжество. Разливалось малопривычное молдавское, «очень хорошее», вино из пакетов с пластиковыми красными краниками, слышались грубые шутки, сочный женский смех. Потекли обычные в среде золотой молодежи разговоры об убожестве коммунистов, о том, что не дай Бог, они вернутся и рухнет коммерческое образование, о том, что Зюганов вот-вот перекроет кислород и опять придется ходить в страшных туфлях и плащах а-ля Чаушеску.

Особенно блистали либеральными речами армянка Каринэ с черными глазами и красными щеками и смешливая хохлушка Ксюха. У родителей Каринэ было на очереди открытие второго цветочного магазина, Ксюха возмущалась парнями, которые с первого взгляда не могут отличить «Хонду Сивик» от «Daewoo Nexia».

Однако Валентин буквально нанес всем оскорбление, когда, забывшись, погрузился в чтение оставленной на диване книжки Легенда о Тристане и Изольде. Это была как пощечина общественному вкусу юных Наполеонов и Жозефин.

Впрочем, Ребров ничего не замечал. Тем более что после копченных куриных крылышек и вина у него помутилось в голове. Он, с восторгом фантазируя о формуле любовного напитка, смотрел попеременно то на Ксюху, то на Каринэ. Но венцом совершенства для него была Юлия. Он был очарован ей, он стал думать, что нет ничего плохого, если между ними что-то будет. Ведь Юлия сама, своими византийскими глазами, осененными арками, будто насурьмленных, черных бровей, своими веснушками, намекала на это!

Свет лампы вычерчивал ее лицо в фиолетовой толще полусумрака зала. Казалось, у яркой брюнетки Юлии золотистые волосы. Может быть потому, что они были завиты в мелкие кудряшки, как у пуделя. Губы, собранные в розовый короткий поцелуй, перехватывали дыхание. Валентина больше всего поразили неожиданные реснички красавицы: чересчур пушистые, как у куклы. Но это не портило очи ангелоподобной одногруппницы. Наоборот, заставляло сверкать их, как сверкает лак на белом фарфоре. Черно-карие радужные оболочки глаз были настолько яркими, что, казалось, выступают над роговицей. Поднося к губам бокал с вином, густым, словно сок граната, фея смешно морщилась.

Вечером пошли провожать, и Валентин, окончательно восторженный, предложил проводить Юлию. Но девушка испугалась. До нее как будто сейчас все дошло. Она почти с ужасом выслушивала признания влюбленного. Вместо того чтобы сразу оборвать Реброва, она решила проводить его до его остановки. Девушка хотела явно избавиться от неожиданного поклонника.

Однако Валентин не успокоился на остановке. Ему страстно захотелось нарочно показаться под окнами старосты Рената – пусть видит! И он, шатающейся походкой, вернулся к бедняжке, которая, к ее счастью, еще не успела распрощаться с компанией одногруппников. Ребров и не услышал, как Юлия при всех громко сказала: «Однако этого человека надо от нас оградить!»

В конце июня группа собралась поехать на Павловку, отметить окончание сессии. Ребров еще никогда не выезжал со сверстниками на природу. План мероприятия решили обсудить после занятий. Сели в трамвай – разбитый, наполненный звоном и удушающее-клейким ароматом цветущей рябины. Валентин с восторгом слушал разговоры о том, кто что возьмет. Наконец он решил, пришла его очередь присоединиться к обсуждению планов.

– Я возьму тушенку. Только какую взять, свиную или говяжью? В свиной много жира.

На него посмотрели с жалостью.

Ренат, помолчав, неожиданно спросил:

– Ты где выходишь?

– На Южном автовокзале.

Первой сошла Юлия. Второй – золотокосая Ксюха. Третьей – краснощекая Каринэ. Остались одни Ребров и Ренат.

– Все-таки, наверное, лучше взять свиную, – сказал Ребров, когда они уже вышли на остановке.

Ренат криво улыбнулся.

– Слушай, тут такое дело. В общем так: одна девушка против того, чтобы ты ехал с нами.

Валентин отчаянно покраснел. Вырвалось невпопад:

– Как?

– Это не важно.

Ребров уставился на одногруппника, точнее говоря, даже не на него, а на ямочку на Ренатовском подбородке, очень глубокую, как свищ, пытаясь понять, шутит староста или говорит серьезно.

– Почему?

Ренат хмыкнул.

– Ну, сам подумай, кто с тобой будет общаться? Ты не умеешь шутить, постоянно молчишь. Тебя на вечер пригласили, расслабиться, а ты что? Книжку начал читать при всех! В общем, я тебя как бы заранее предупреждаю: зачем портить настроение себе и товарищам?

Другой на месте Валентина возмутился бы, послал Рената куда подальше, но Ребров хорошо усвоил уроки матери: на людей нельзя обижаться, надо попытаться понять другую точку зрения. Он вдруг подумал о том, что Ренат оказывает ему, в сущности, услугу, избавляя от позорного изгнания из рая.

– Спасибо за… откровенность, – произнес Валентин, чувствуя комок в горле. – Я подумаю.

Ренат сразу обрадовался и произнес почти дружеским тоном:

– Ты это, прости, конечно, не обижайся. Я как мужик мужику тебе сказал, а то бы бабы тебе мозг вынесли.

– Да-да, лучше сразу, честно, по-мужски… – пробормотал Ребров, чувствуя себя последней тряпкой.

– Отлично. Ну давай, пока.

– Пока.

Они пожали друг другу руки.

Придя домой, Ребров, смягчая обстоятельства, чтобы его поведение не выглядело откровенной капитуляцией, рассказал о «просьбе трудящихся» матери. И тут же, боясь осуждения, сказал, что все равно поедет. Виктория Павловна поддержала его.

– Правильно, нечего соглашаться с мнением одного человека. И вообще, если ты не из числа сынков и дочек блатных, то еще не значит, что человек низшего сорта.

Отец, которому на днях так полегчало, что он перестал бредить и даже начал требовать куриного бульона, заметил:

– Зачем идти с людьми, которые тебя не хотят? Не надо связываться с такими людьми и женщинами. С женщинами вообще не надо связываться, запомни, сын. Замордуют они тебя, замордуют.

Мать быстро спохватилась и, под предлогом, что не надо «беспокоить папу», вывела Реброва-младшего в кухню.

 

ГЛАВА IX

ТОРЖЕСТВУЮЩИЙ ДОНЖУАН

 

Вечером над Уфой разразилась страшная гроза. Молнии ослепительными дьяволицами носились над городскими холмами. Валентин обрадовался, что поездку отменят, и он будет отомщен. И все же, продрав глаза, рано утром он отправился на точку сбора. Накрапывал мелкий дождик.

На фирме «Мир», укрывшись под вывеской магазина модной одежды Benetton, его встретила Каринэ. У Каринэ намокла челка, но она все равно выглядела радостной, и в душу Реброва закралась робкая надежда, что Ренат уже обо всем забыл.

– Как настроение? Дождика тоже не испугался? – спросила Каринэ.

Валентин сразу понял, что «девушкой против» может быть только Юлия. Когда подъехал водитель, Ребров помог погрузить сумку Каринэ в багажник. И тут, откуда ни возьмись, появился Ренат.

Сначала он сделал вид, что не заметил присутствия опального одногруппника. Нужно было дождаться второй тачки. Потом появились Юлия, Ксюха и, вечно сыплющий цитатами из советских комедий («какая библиотека в три часа ночи», «русские на закусывают» и т. п.), заросший рыжей щетиной Артурик. В суматохе сборов все забыли о Реброве. А тот стоял поодаль, радуясь тому, что не поддался Ренату.

Когда Артурик пообещал снабдить Реброва запасной ложкой (Валентин забыл ложку), на плечо моего героя возлегла рука нового командора.

– Мы вроде вчера договорились, – сказал Ренат.

Ребров ничего не ответил, но сразу понял, что остальные только делают вид, что не понимают, что происходит. Злость, обида на одногруппников, желание доказать им, что он не бомж полоумный, не пария, сменились горячим желанием бежать прочь из этого гадюшника. В какой-то момент, ничего не говоря, Валентин круто развернулся и ушел.

Однако моего героя не так легко было сбить с толку. Вернувшись домой, он почувствовал, что его охватывает гнев. Прежде всего, на самого себя.

– Не поехали, отменили? Ливень, еще в автокатастрофу попадете, – заметила просунувшаяся в дверь комнаты мать.

Ребров почувствовал приступ тошноты. Но желание лечь в кровать с книжкой и карамелькой за щеками быстро прошло. Это был удел слабых. Донесшийся из зала стон отца уколол Валентина. «Я не позволю растаптывать меня!» – подумал он с пульсирующей в висках злостью. Решение созрело мгновенно.

К счастью, Валентин примерно знал, где собрались разбить лагерь гламурные одногруппники. Чуть повыше плотины Павловской ГЭС. Ребров, как в чаду, поплотнее закрыл дверь комнаты, убедившись, что мать занята отцом. Сбоку, в ящике стола, у него имелась замаскированная приклеенной деревянной линейкой выемка. Туда мой герой складывал сэкономленные на завтраках и обедах в кафе деньги. Оказалось, что накопилась солидная сумма, вполне достаточная для того, чтобы голосовать на дороге.

– Мам, кажется, я Артурику забыл его спальник вернуть, – сказал Ребров.

Виктория Павловна кивнула.

– Правильно. Только куртку не забудь одеть.

Валентин вышел на остановку. Дождь закончился, и в огромных лужах играло солнце.

На остановке, по случаю субботы, было пустынно. Только на обочине стояло такси – завешанная, как катафалк, черными шторками, «Волга-комби» с канареечно-желтым, отмеченным шашечками, плафоном.

Ребров, не без сомнений, подошел к окошечку водителя. Таксист с бесцветным лицом и пустыми, как будто высушенными глазами, лущил семечки.

– Извините, до Павловки довезете? – спросил Валентин.

Здесь читатель, привыкший к фильмам отечественного розлива, наверное, ждет удивленного, вроде: «Ты что, шутишь, парень? Может тебя в Казань или Москву подкинуть?» Но времена уже были другие, и таксисты не признавали ничего кроме денег.

– Пятьсот, – ответил водитель холодным, пробирающим до костей, голосом. Один голос мог отпугнуть кого угодно, не говоря о цене. Но Валентин, не задумываясь ни на минуту, взялся за ручку дверцы.

– За три часа довезешь?

Водитель убрал газету в бардачок и, сверкнув неожиданными золотыми коронками, включил зажигание. На его землистого цвета лице заиграла странная улыбка.

– Как говорится, «Москвич» всегда до дома довезет, а у меня – «Волга», не машина, а стиль жизни!

Выехали с Проспекта быстро, только немного застопорились в пробке перед шлагбаумом на шакшинском повороте. Ребров хотел приоткрыть шторку на окне, но таксист нетерпеливо цыркнул:

– Закрой.

– Я посмотреть хотел. Здесь у вас… – Валентин позволил себе легкий смешок, огляделся, – как-то уж мрачно. Как будто автомобиль для ритуальных услуг.

Тут его взгляд упал на рычаг переключения скоростей. В толще прозрачного набалдашника вместо жлобской розы круглился миниатюрный хрустальный череп.

– Тебе это надо?! – почти угрожающе произнес таксист и, нетерпеливо, с грохотом и скрежетом, потянул рычаг. – Что за народ пошел: шторки дергают! Зачем дергают, спрашивается? Вот дома у себя и дергай!

Пришлось Валентину довольствоваться видом в лобовое стекло.

Наконец Уфимский район остался позади. Впереди засверкала природа северо-восточной Башкирии, но глаз Реброва упорно задерживался на ветхих домишках, придорожных кафе, крытых толем и шифером. Дети в рваных куртках, криво посаженных на непослушные вихры кепках, как по команде прекращали нехитрые игры, вроде катания лысых покрышек, и невольно вытягивались по стойке смирно при виде «катафалка».

Валентин умирал от любопытства. Багажное отделение «Волги», занимавшее чуть не половину салона, было завешано занавеской. Однако пассажир предпочел не сердить таксиста, попытавшись представить себе нагло-фарфоровое личико Юлии с пятнышками веснушек. Какая же Юлия все-таки коротышка, едва достает ему до подбородка! Но Реброва привлекали в ней совсем не глаза, а голос – надтреснутый, с хрипотцой. Он придавал девушке шарм таинственной Незнакомки начала ХХ века. И вот эта Юлия прилюдно опозорила его. Но Валентин не мечтал о мести, скорее, хотел доказать, что способен на твердые и независимые ни от чьего мнения поступки. Конечно, сюда примешивалась обида высокомерием одногруппников. Ребров тоже хотел быть одним из них: рассуждать о том, что новая модель «Лады» больше похожа на иномарку, брать дорогие билеты на концерты эстрадных звезд и снимать девушек в «Авиаторе».

И все же нельзя было не любоваться картинами природы. После Красной Горки дорога пошла по высокому берегу Уфимки. Вода струилась в каскадах солнечного света сплошным водопадом. Казалось, он повисал прямо в воздухе разноцветной радугой. В просветах картинно раскидистых крон нежно зеленели огромные, заключенные в песчаные рамы, острова, иногда сплошь бирюзово-пунцовые от цветущих трав. Потом дорога сделала крюк. Небо пронзили настоящие горы. В одном месте открылся вид на долину внизу. Она напоминала гигантский, покрытый зеленым сукном, игровой стол, на котором были разбросаны синие и красные кубики домов. Одни горы до макушки покрывал косматый ельник, другие были лысые, с разбросанными там и сям пестрыми точками пасущихся стад.

Дорога повернула к реке. Мелькнули, уходящие в заброшенные штольни, полосы узкоколейки, горнорудный мостик, весь рыжий в чешуе ржавчины, переброшенный через неглубокое ущелье. Дорога была в ужасном состоянии. Казалось, в окрестностях водохранилища со времен Гога и Магога, свирепствовали дикие вихри. Но таксист с удивительным искусством обходил коварные колдобины.

Впереди мелькнула гладь водного зеркала, подведенная, как лезвием, тонкой стеной плотины. Сама Павловка располагалась выше, на массиве Уфимского плато, раскинувшегося от устья одноименной реки до южных районов таежной Свердловской области. Наверху запахло типичной среднерусской полосой.

Сама Павловка произвела на Валентина угнетающее впечатление. Скопище бревенчатых хижин, серых, как грязный снег, панелек.

– Теперь куда? – прервал свое молчание водитель.

Ребров объяснил дорогу. Выехав за поселок, проехали метров триста, потом вниз пошла такая крутая дорога, что таксист притормозил.

– Вниз не поеду. Тебе тут пешком раз плюнуть добраться, а у меня, – он мотнул головой в сторону багажного отделения, – груз. Давай, расплачивайся.

– Сначала за бензин заплачу, остальное потом, как увижу своих, – предупредил Валентин.

Таксист поморщился.

– Сумку оставь.

Спустившись вниз, Ребров понял, что водитель не капризничал. Склон был настолько убитый, крутой, что на нем мог найти свою погибель и трактор. За кустами, у воды, Валентин увидел знакомые зеленую «Ладу» и бежевую «Волгу». Наверное, его гламурные подонки спустились другой дорогой. А спустя минуту ветер донес до павловского следопыта смех Юлии.

Расплатившись с таксистом, Ребров смело затопал по направлению к лагерю. Его появление, как ни странно, не удивило даже Рената. Только Юлия, брезгливо замерев, странно посмотрела на путешественника. Один Артурик полюбопытствовал:

– Ты что, Валёк, на вертолете прилетел?

Оказалось, что одногруппники с полчаса как приехали. Впрочем, Каринэ, Ксюха и все молодые люди, за исключением Рената, не проявляли к незваному гостю враждебности.

Лев Нурман, лохматый парень с украшенной атласным бантом гитарой, студент авиационного и по совместительству выпускник училища искусств по классу контрабаса, расстелил на шелковистой мураве скатерть. Артурик шепнул Валентину:

– Его на трассе подобрали. Из Ижевска, бедняга, в Уфу шел, да не по той дороге.

Уже разоблачившаяся до сиреневого купальника Ксюха стала резать сыр, ветчину, зелень. Лев достал полиэтиленовую бутыль, наполненную алой жидкостью.

– Арбузное вино! – похвастался он.

– Клюшница делала? – схохмил Артурик.

– Да нет, что ты! Медсестра. То есть, моя сестра. Она в 21-й больнице работает.

Каринэ, сверкая покрасневшими щечками, мечтательно улыбнулась.

– А у меня бабушка умела арбузы солить. Они такие с пузырьками, язык щипали.

– Ух ты, клевая закуска! – согласился Нурман, разливая вино по пластиковым стаканчикам, так, что вся полянка на берегу наполнилась благоуханьем.

После первого стакана Лев вынул из-за пазухи прямоугольную фляжку водки.

– Мужики, сейчас напьемся.

Голос Юлии зазвучал бряцающим кимвалом.

– В такую жару водку жрать?! Вы бы хоть палатки поставили!

– Успеем! Цыц, женщина, – отмахнулся подключившийся к делу Евгений.

Валентин не стал отказываться от протянутого стакана. Закуска была свежей, а выпивая, он как бы лишний раз плевал на предупреждения Рената. Кроме того, ему нравилось наблюдать за сузившимся, от скрываемого с трудом бешенства, лицом Юлии.

Хотя солнце жарило вовсю и день был бесстыдно ясен, не обошлось без рассказывания анекдотов и страшных историй.

– Кто-нибудь слышал о вечном студенте? – округлял глаза Евгений.

– О том, которого в лаборатории закрыли, или о том, который умер во время сессии и теперь все пытается зачет сдать по стереохимии? – переспрашивала Ксюха.

Каринэ, гордая как кавказская лань, начинала дрожать от любопытства.

– Помните, фильм «Призрак оперы»? Певица Кристина знакомится с ужасным уродом, который живет в подвале здания театра. Когда-то он был успешным композитором, сочинившим спектакль под названием… сейчас уже не помню, вроде о мести Донжуана.

– «Торжествующий Донжуан», – со знанием дела заметил Нурман. – Меня один товарищ Ипатов достал со своим «давай оперу напишем». Я сплю и вижу: приходит ко мне Ипатов и начинает за мной с нотной тетрадью в руках гоняться…

Каринэ, оставив без внимания эскападу Льва, тем более, что музыкант говорил все тише, глуше, так, что казалось разговаривает сам с собой, продолжила:

– Но его сочинение отвергли, и он укрылся в подвале. Так вот, точно такая же история произошла с одним химиком, – при этом Каринэ многозначительно посмотрела на Валентина. – Он решил, что если щелкает задачки по молекулярному моделированию, то теперь для него все возможно. Но потом тупорылый бедняга погиб во время опытов. Говорят, он хотел изобрести любовный напиток.

– Зачем изобретать? – искренне удивился Нурман. – Его Менделеев давно изобрел. Бесцветную жидкость, крепостью сорок градусов.

– Потому что одно дело воображать, что тебя любят, а другое, чтобы тебя любили по-настоящему, – и Каринэ еще пристальнее и насмешливее посмотрела на Реброва.

Лев добродушно почесал свою лохматую репу.

– Блин… сложно-то как! Мне легче. Для меня вы все бездарности. Но я бы тоже умер, еще в детстве от двухстороннего воспаления легких, если бы не мой папа. Он меня собачьим жиром натирал, а на ноги надевал носки из собачьей шерсти. А теперь, можно, я вам сыграю свою песню об учебе в Авиационном университете? Там, кстати, тоже есть магические места, про страшного человека, который в подвале протягивает тебе черный-пречерный учебник под редакцией Яблонского.

И Валентин услышал одну из самых странных песен в своей жизни. Там не было обычных соплей, а был настоящий гимн дешевому пиву в баллонах.

 

Если взять в библиотеке учебник физики

Под редакцией Яблонского...

 

Присутствующие не могли сдержать улыбок. Наивный, незлобивый стиль общения Нурмана вызывал невольную симпатию. И тут понервничать пришлось внезапно присоединившимся к полдневному пиршеству Юлии и Ренату.

– Ну ладно, раз все тут решили устроиться, мне что, одной сидеть?! – возмутилась Юлия.

– Шла бы ты купаться, – неожиданно резко сказал Ренат супружнице.

– Сам пошел, – огрызнулась та.

С этими словами она резко вскочила и ушла.

– Что с ней? – спросил Евгений.

Ренат хмыкнул.

– Ревнует. Как будто я должен отчитываться перед ней.

Для Валентина это было настоящим откровением, выслушивать подобные признания при девушках. Однако ни Ксюха, ни Каринэ не думали смущаться. Они как будто давали ясно понять, что он, Ребров, вовсе не переходил запретной грани соблазнения мужниной жены. Он просто был не тот человек, не «их круга». И, тем не менее, Ренат решил своим долгом шутливо уточнить:

– Конечно, мне не хочется с ее мужем связываться.

Каринэ вдруг озарило.

– А ты нарочно свою таинственную Элен не позвал? Она, кстати, говорят, этот сериал терпеть не может. Правильно, сама из Павловки, киснет в сраной общаге, вот и невыносимо смотреть на то, как люди нормальные в цивилизованных странах живут!

Нурман, хотя спрашивали не его, простодушно удивился.

– Ух ты, из телевизора что ли? У них во Франции возможности. Я бы тоже в гараже репетировал. Только у меня в гараже отец старые железяки хранит. Они пропахшие маслами и бензином, и от них болит голова.

Каринэ продолжила язвительно сплетничать.

– Она расчетливая, согласна, далеко не уродина. Только непонятно, что в ней мужики находят. Правда, я слышала, что они с нашей Юлией на самом деле подруги. Стервочки, как известно, притягиваются.

Взгляды Каринэ и Юлии скрестились.

И тут Валентин не сдержался. Он вспомнил последний разговор с Ритой.

– Это сериал заслуженно критикуют за то, что в нем не показано, как студенты учатся. Только одна кафешка, тренажеры и общага. Ни разу не показали, как они к экзаменам готовятся. И вообще, одни разговоры про любовь. Бр-р!

– А ты оказывается не такой глупый! – похвалила его Каринэ.

Обед наступил раньше, чем отдыхающие успели закончить возню с палатками и розжигом костра. Юлия явилась на берег будто из примерочной: в черных трусиках и лифчике. У Валентина помутилось в глазах. Переброшенное через округлое, блестящее плечико полосатое полотенце как будто раздевало девушку догола.

– Кто со мной купаться?

Ребров почувствовал, что покрывается испариной. Юлия смотрела прямо на него, то ли насмешливо, то ли испытующе. Слова сами собой сорвались с его языка:

– Я пойду.

Валентин был пьян и поэтому ограничился стоянием в воде. Но Юлия наслаждалась вовсю: плавала, ныряла будто прирожденная русалка. Потом вышла на берег сушить волосы. Ребров, не в силах держаться на ногах от выпитого вина и водки, разлегся на земле. Юлия словно нарочно стояла перед ним, поставив правую ногу на прибрежный камень. Будь девушка нагой, она произвела бы на Валентина куда меньшее впечатление. Но теперь вся она, с небольшими, но крепкими бедрами, упругими, так что трещала материя, округлостями, источала желание.

Постелив полотенце, Юлия, прежде чем растянуться на земле, как ни в чем не бывало, сняла лифчик. От неожиданности Валентин чуть не проглотил язык. Такое с ним случилось лишь однажды, в пятом классе.

Дядя Вова привел Нику ночевать. Реброву пришлось уступить свою кровать подружке по детским играм, а самому устроиться на раскладушке возле дедушкиного шкафа. Рано утром, когда он завтракал в кухне, вошла сонная Ника в короткой, до колен, ночнушке. Девушка потянулась к дверце шкафчика за стаканом для воды, ее одежда поползла вверх… И тут уже двигавшийся по направлению ко рту бутерброд застыл в руках Валентина. Ребров увидел, что под ночнушкой у Ники нет трусиков.

Перевернувшись на живот, Юлия, смотря на Реброва из-под полуопущенных ресниц, спросила:

– А ты чего не раздеваешься?

Валентин, пыхтя, стянул футболку через голову, потом, смешно скача на одной ноге, принялся за штаны. Юлия невозмутимо наблюдала за ним.

– Теперь… спину мне помассируешь?

Ребров, пристраиваясь к девушке, опомнился: «Зачем она попросила меня раздеться?» Юлия, словно догадавшись о его мыслях, блаженно прохрипела:

– Не люблю, когда касаются верхней одеждой.

Валентин не был профессионалом, но в детстве ему часто делали массаж в больнице. Реакция Юлии не заставила себя ждать. Скоро из ее груди стали вырываться клокочущие стоны.

– Хватит, – наконец через силу сказала она.

Потом они долго гуляли. За прибрежным ивняком трещал костер, бренчала гитара Нурмана, выдавая по заказу захмелевшей Ксюхи то «Бессаме мучо», то «Отель «Калифорния», а то хохляцкое «Ты ж мэне пыдманула». Пять кубиков «Магги» булькали в котле.

– Ты не представляешь, как нас дрючили в ресторане! – признавалась Юлия.

Ребров не понимал, воображение рисовало неприятную картинку.

– В смысле?

Девушка закатывала глаза.

– Начальник чокнутый попался. Гонял нас туда-сюда. Как я уставала! Как я уставала! Я выкуривала по две пачки сигарет. А потом с глазами бешеной кошки на смену. Тут еще клиенты дерзили. Было нечто.

– А что ты там делала? – спрашивал Валентин.

Веснушки прыгали на щечках Юлии.

– Работала. И, кстати, не забывай, я мужняя жена.

Ребров досадливо морщился. Он уже успел забыть о своей обиде на девушку. И хотя хмель давно выветрился из его головы, близость почти обнаженного тела и желанного личика не могли не настраивать на игривый лад.

– Мы же только разговариваем. Ну и сейчас, в конце концов, не средние века.

Эта мысль расслабляла Юлию.

– Пожалуй…

Они прошли еще немного и вышли на песчаный мыс, с которого открывался чарующий вид на водохранилище.

Высокий противоположный берег, весь заросший черными исполинскими елями, круто обрывался к воде. Он тянулся сплошной ровной линией. Только в одном месте воды Павловки глубоко и широко вгрызались в него. Это было что-то вроде уединенной бухточки с новеньким деревянным причалом и двумя домиками на берегу. К райскому месту можно было подобраться только по воде.

Валентин перевел взгляд на курносый, осененный бархатом ресниц, профиль Юлии и увидел, что спутница не меньше его очарована открывшимся видом.

– А слабо туда сплавать? – вдруг спросила она.

Хотя Ребров с трудом держался на воде, возможность наконец доказать, что он чего-то стоит как мужчина, заставила его пойти ва-банк.

– Надеюсь, хозяев там нет.

Юлия посмотрела на Валентина почти с любовью.

– Ты не шутишь? Не боишься?!

Скоро весь лагерь был взбудоражен известием о таинственной бухточке на противоположном берегу. Каринэ отказалась сразу, заявив, что не умеет плавать. И рисковать даже с лодкой резиновой не станет. Ксюха, подумав, сказала:

– У меня купальник слишком светлый.

А что Нурман? Вот уж кто должен был четырьмя конечностями «за». Но бедняга оплошал. То ли от вина, то ли от водки, но его стало пучить. Лагерь великовозрастных скаутов огласили неромантические звуки. Лев оправдывался:

– Простите сфинктер поэта.

Однако Каринэ и Кюха придерживались иного мнения. Пришлось Нурману забирать свою гитару (не помогли импровизации) и валить к костерку за соседние кусты, где пировали не столь взыскательные бражники.

Оставшаяся мужская часть высокомерно проигнорировала новость. Ренат и Евгений собрались в Павловку за пивом и водкой. Реброву показалось, что теперь Юлия сожалеет о своем внезапном решении. Взяв матрас и большой кусок пенопласта, одолженный запасливым Артуриком, Валентин и девушка поплыли. Как будто нарочно, Ребров схватил Юлию за упругую попку. Но та даже не думала возмущаться, только шептала:

– Ой мамочки, ой боюсь! Крепче держи!

Где-то на середине водохранилища Реброву стало действительно страшно. Оказалось, здесь гуляют настоящие волны. Несмотря на энергичные гребки, их стало подкидывать. Юлия зашипела как кошка:

– Дура, дура! Зачем только согласилась с тобой! Ты же меня утопишь!

Валентин в душе был согласен с ней. Если бы в этот момент пошел какой-нибудь теплоход или катер, их бы точно захлестнуло. Но опасная ситуация только придала Реброву силы и решимость. Он загреб как бешенный, осыпая Юлию целыми водопадами брызг, покрывая ее кожу мурашками.

Наконец они достигли берега. Вода в бухточке оказалась теплая и прозрачная. Но больше всего Валентину понравился длинный причал. Он радовал глаза свежестью недавно обструганных досок. Между камней желтели крупные, еще не потемневшие, щепки. Положив матрас сушиться, Юлия разлеглась на досках, раскинув ноги и руки. Она приобрела сходство с морской звездой (читатель, далекое воспоминание, не правда ли?)

Реброва еще трясло от пережитого напряжения. Он сел на причал, свесив ноги. Сначала Валентин тупо переживал мгновение на середине водохранилища. Но, как ни странно, его совсем не пугал обратный путь. Маленький подвиг возвысил молодого человека в собственных глазах.

Тихий голос Юлии заставил Реброва повернуть голову.

– Интересно, а что будет, если хозяева вернутся?

Валентин увидел, что девушка лежит теперь на боку, сложив ноги. Черная грань трусиков, отделяющая матово-смуглую плоть от материи, струной резала глаза.

– Да, прямо как в одном фильме… – начал был Ребров, но Юлия перебила его:

– Все у тебя «как в одном фильме». Давно хотела спросить: ты, вообще, живешь реальной жизнью? Уж извини, что я не хотела, чтобы ты ехал с нами. У тебя девочка есть?

Только сейчас до Валентина дошло, что Юлия глупа и ограниченна. Но он ничего не мог поделать с пробудившимся вулканом желаний. Меньше всего Ребров любил юлить.

– Была. Давно.

Юлия от неожиданности приподнялась на локтях, захлопала ресницами.

– Да?! Ой, расскажи!! Я ведь ничего такого не подозревала. А по тебе – не скажешь. Обычный вид вечного девственника.

Валентин печально усмехнулся. Если бы с ним теперь была Рита. И тут на моего героя нахлынула такая тоска, такое безмерное желание вновь увидеть сильфиду-гурию – Ее! – что он, как в бреду, все, за немногими, особо интимными мелочами, выложил Юлии.

 

Та долго, потрясенно молчала.

– Не против, если закурю?

Оказалось, она предусмотрительно взяла сигареты и зажигалку, завернутые в полиэтилен.

Красиво выпуская дым, Юлия стала рассказывать о том, как познакомилась с Ренатом.

– Мы с ним, можно сказать, в одной песочнице встретились. Так что у меня было время изучить его характер. Ты даже не представляешь, какой он иногда бывает настоящий изверг. Но я ничего не могу поделать с собой. Это какая-то сумасшедшая страсть, не проходящая с годами. Мы сто раз разбегались, но я все равно, вопреки всякой логике возвращалась. Однажды, когда слишком долго задержалась у подруги, он даже ударил меня. Вот, помнишь, на английский пришла в темных очках?

– Уйди от него!

– Нет-нет, это невозможно. О, если бы кто-то знал, как мне иногда страшно возвращаться домой вечерами! Проспект, крыла ночи, распростершиеся над Землей. Монреаль и Нью-Йорк стыдливо курят в сторонке. Ты не знаешь. У нас такие сцены разыгрываются, такие сцены! О, это слишком ужасно все, чтобы можно было об этом нормально говорить.

В это самое время со стороны реки раздалось тарахтенье катера. Оно делалось все громче и громче. Скоро до их слуха донеслись отчетливые мужские голоса.

– Держи крепче, сейчас всю лодку кровью забрызгаешь! – кричал первый.

– Топор у меня из-под ног убери! – ревел второй.

Катер приближался. Гроза вот-вот готовилась разразиться.

 

ГЛАВА Х

ПАДЕНИЕ ТРОИ

 

Юлия вцепилась в доски, как будто ее прибили гвоздями. Валентин стал озираться в поисках путей возможного отступления. В последнее время по телевизору только и сообщали о маньяках. Но тут мотор катера заглох, и лодка вплыла в бухту. В ней сидели два молодых человека, не считая Рената. Один держал свежеразделанный бараний бок, другой только что добытый из-под скамейки топор.

– Ой, а мы тут перепугались! – воскликнула Юлия.

Ренат бодро вскочил на причал, уверенным движением, как шарф на шее жертвы, захлестнул на деревянном столбе швартовочную цепь. Оказалось, все уже приготовлено для барбекю.

Когда на берегу запылал костер, Ренат съездил за Ксюхой, чтобы Юлии не было скучно. Артурик, Каринэ и Евгений остались на левом берегу. Валентин, разумеется, не стал унижаться до того, чтобы просить отвезти его обратно. Теперь пришел черед мстить Ренату. Мой герой с утра ничего не ел, и теперь аппетит, разбуженный свежим воздухом, переправой через Павловку, начал терзать его. Муки стали невыносимыми, когда в нос ударил запах запекаемого над углями мяса.

Чудовищный хохот Юлии, пьяный визг Ксюхи далеко разносились по реке. Стемнело. Левый берег сверкал огнями костров, машин. Оглушительные звуки автомагнитол пушками взрывали воздух. Исполинский двухпалубный теплоход медленно прошествовал по глади водохранилища, подняв волну. Его гудки слились с ревом мини-оркестров, так, что Валентину показалось – наступил конец света.

Ребров сел к костру, машинально взял протянутое кем-то из прибывших с Ренатом парней сожженное ребрышко. Он не чувствовал вкус мяса. Теплый ночной воздух лип к коже.

Валентин пошел к домикам за причалом. Один был закрыт, за его дверью раздавались писки и возня. Зато у другого имелось что-то вроде навеса.

Зарывшись в кипу то ли тряпок, то ли обрывков канатов, Ребров задремал. Далеко за полночь, может даже ближе к утру, его разбудили доносившийся за стеной разговор.

– Можно я тебя хоть в ушко поцелую? – увещевал Ренат.

– Я уже сказала, – отбивалась неизвестная девушка, – останемся друзьями. У тебя был шанс, а потом ты связался с этой… Юлькой.

– Она бы тебя убила за Юльку.

– Мне плевать, мне плевать на ваши замашки золотой молодежи.

– Тогда зачем ты со мной кокетничала?

– Ренат, я сначала не думала, что ты все воспримешь серьезно, потом – поменяла мнение, потом ты сказал, что у тебя с Юль… Юлией типа свободные отношения.

– И все-таки, ты приехала, ко мне.

– Не к тебе. Ты же знаешь, что я из Павловки. Я к родителям на каникулы приехала. Блин, но лучше бы в общаге осталась. Там хоть веселее, не то что здесь. Бла-бла… что ты делаешь!

– Тебе лифчик не жмет?

Засыпая, Валентин поразился массе ахов, вздохов и какому-то хлюпанью. Что касается Юлии и Ксюхи, то Ребров был почти на сто процентов уверен, что они кувыркались в другом домике с пришлыми парнями. Наверняка отрабатывали барбекю. Валентин заснул под аккомпанемент криков с реки.

«Ой, вы психи!»

«Сисечки-писечки»

«А… мудаки, я из-за вас его потеряла!»

«Мужа?»

«Лифчик!»

Пробудился Ребров от сильного плеска. На минуту ему показалось, что он на берегу моря. Вот-вот соленая вода польется с экрана телевизора. Но бодрая утренняя прохлада сразу взяла моего героя в клещи. Стуча зубами, Валентин прошелся вдоль берега. Он пугающе напоминал оставленный греками лагерь под стенами Трои. Угли еще дымились. Но вокруг лежали кости, облитые соусом камни, бутылки из-под пива.

В одном месте Ребров увидел сморщившийся, весь в соре, мокрый лифчик. Он только наклонился, чтобы подобрать его, как услышал резкий, будто воронье карканье, голос выглянувшей из первого домика Юлии:

– Ты чего делаешь, извращенец?!

Ребров даже не успел обернуться, как в голове зазвенело. Но он все же удержался на ногах, чтобы увидеть искаженную злобой рожу неизвестно как оказавшегося за спиной Рената.

– Тебя кто вообще сюда звал?! Сказали же по-хорошему! – взревел тот, потрясая кулаками, чуть не роя кроссовками прибрежную гальку.

Валентин, ощущая вкус соли на губах и легкое гудение, сплюнул розоватую слюну.

– Его чуть волной не смыло.

Вылезшие следом за Юлией и Ксюхой (она зевала спросонья) два молодых человека в спортивных трусах мало были осведомлены о взаимоотношениях своих гостей. В любом случае, хозяева домиков и причала остались вполне довольные поведением мужниной жены. Их появление разрядило обстановку. Было понятно – Юлия и Ренат отомстили друг другу и теперь жаждали мира. Валентин служил для обоих укором, его надо было уязвить и поставить на место. Однако супруги побоялись продолжать травлю парии на глазах павловских.

Завтрак прошел в упоительной атмосфере поглощения холодных кусков мяса. Хозяева домиков оказались известными в 90-е годы братьями Газизовыми. Они, не стесняясь, признались в том, что «уралмашевские», что под ними лежит вся Свердловская область, но любят они отдыхать на Уфимке. Братья были крепкие, одинаково бритые, с бронзовыми мускулистыми телами.

 

Юлия, в наглую, не стесняясь Рената, облизывалась на них, вероятно припоминая подробности прошедшей ночи. Валентин не чувствовал ничего, кроме чугунного безразличия. Как ни странно, он не сердился на Юлию. Его собственное рыльце было в пушку. К тому же, с самого начала, титул мужниной жены как бы подразумевал, что Юлия не робкая дева с берегов Уфимки, не единственная юная дочь рыбака-любителя в роговых очках. Однако даже сейчас, с легкими тенями под глазами, Юлия оставалась безумно соблазнительной. А как она проводила кончиком языка по краю коралловых губ! Как при этом сверкали веснушки на ее бледном личике!

Ренат краснел, кипятился. Хотя он отомстил Юлии, но как видно таинственная Элен в последний момент обманула его и с утра пораньше удрала наверх по горной тропинке. А потом бедняга ходил искал ее за елками. Понятно было, почему он с такой ненавистью накинулся на Валентина. Пути мести неисповедимы. Не мог же Ренат наброситься с кулаками на Юлию?

Тем временем братья Газизовы, голые по пояс, с настроением на миллион долларов, прохаживались по берегу, представляли законченный тип хозяев жизни. Они не гнушались ничем, они, было видно, уже тщательно следят за своим здоровьем. Зубы у обоих были сахарно-белые.

– Ах, как здорово жить в России, вы не представляете! – восклицал первый. – Сейчас столько возможностей. И главное – деньги. Сейчас мир можно за деньги купить, всего – добиться. Ладно, понятно, что это при удачном стечении обстоятельств, притом, что одному из тысячи повезет. Вон, Русланыч не даст соврать, у нас стольких постреляли!

Русланыч, тот, что был повыше и поквадратнее, наворачивал мясцо, запивал чуть ли не стаканом водки и кивал.

– Точняк, Ильгизка. Герычу пять дырок в башке сделали, ноги в цемент и – плавай якорем в Исети.

– Но тут голову надо иметь, – продолжал делиться откровениями Ильгизка. – Надо уметь договариваться и с властями, и с авторитетами, и вообще, старших надо уважать. Вот мы с братом старших уважаем, законы тоже, когда они нас уважают. Главное – не борзеть. В Москве беспредел полный. Там люди друг друга не уважают, поэтому у них проблемы выходят. Правильно говорю?

– Правильно, Ильгизка. Береза совсем оборзел, двери ногой в Кремле открывать. Нет, не спасет его Татьянка.

Это было время сплошной политики, так что даже девушки сразу поняли, что речь идет о дочери Ельцина Татьяне и банкире Березовском, который выступал Ришелье и Рокфеллером в одном лице. Он был серым кардиналом ельцинской пьяной России.

– Да, сейчас возможностей немеряно. Вот раньше у меня батя что мог максимум? Ну дачу хорошую с бассейном купить, ну «ВАЗовскую» приличную модель, ну в ресторане «Галле» столик забронировать. А сейчас?.. Да нам с братом по восемнадцать, а мы уже по заводу имеем. Конечно, ни хрена не производим. А зачем? Там на складах столько цветмета, что за десять лет не вывезешь! У нас по две секретарши, да такие… Да нам, знаете, матери сами девочек приводят: мол, мы жили, не знали красивой жизни, а вы-то хоть устройте куда-нибудь наших пигалиц, хоть в любовницы возьмите! А нахрена нам это надо? Мы не извращенцы какие-нибудь, у нас модели профессиональные на день рождения торт голышом разрезают. Между прочим, эти, как их там, из Большего театра. Вот, представляете, в консерваториях учились – а у нас как последние шлюшки на вертеле. Раньше как при коммунистах жили убого. Способные люди ни за что пропадали, а теперь только захоти! Мы как-то утром в Париже или Куршавеле проснулись. Уже не помню где. Так ведь было, брат?

– Так было. Это потому что в бассейне из шампанского купались, а потом нас погрузили.

– Ох, как здорово, я тоже хочу! – воскликнули разом Ксюха и Каринэ.

Валентин не мог оставить без ответа такое бесстыдство.

– А почему бы вам не заняться производством или спонсорством? – обратился он, что называется на голубом глазу, к Ильгизке. – Даже у нас на факультете нет ни одной современной лаборатории, некоторые препараты нужно ждать по полгода, когда из заграницы привезут. И это все будет, в конце концов, на благо России. Я думаю, что у нас реформы не пойдут, пока наши предприниматели не станут вкладывать в экономику, вместо того, чтобы разворовывать заводское оборудование и продавать его на цветной металл!

– Да на хера кому нужны твои заводы, – зло буркнула Ксюха. – Сейчас у нас постиндустриальное общество.

– Нашла с кем спорить! – воскликнула Каринэ. – Да вы знаете вообще, о чем Ребров мечтает? Вывести формулу любви, чтобы все девушки его были!

Одногруппники были готовы кинуться на Реброва, растерзать за неуважение к гостям, но Ильгизка сделал повелительный жест. Не трогайте мол, этого блаженного. А потом случилось еще более нечто необычное. Русланыч вдруг прекратил жевать мясо. Куда-то исчезла его манера говорить «да, брат; так было, брат». Он прямо, трезво, неимоверно серьезно посмотрел на Валентина как на святого, волей джинна оказавшегося среди заклятых грешников.

– Слышь, я же тебя знаю! Профессор Финдиперсов типа твой шеф, он диссертацию папане нашему пишет, про тебя только и говорит. Мол, среди других студентов ты светлая голова. Короче, не буду мусолить, не люблю этого. Если надо, парень, мы тебе все сделаем, всю лабораторию от и до! Мы что, по-твоему, рвачи тупые какие-нибудь? Мы что, о России, мать ее, не думаем? – Вытерев масляные губы, он протянул Реброву визитку. – Если что, обращайся, звони.

Такое неожиданное возвышение парии, конечно, взбесило одногруппников. Валентину было достаточно видеть их позеленевшие от злобы лица. Но Ребров знал, что его лафа закончится, как только они вернутся в лагерь. И действительно, когда катер Газизовых скрылся за поворотом реки, Ренат первым делом прошипел:

– А ну, нахал, собирай свои манатки!

Для любого другого это было бы полным и окончательным поражением. Валентин почувствовал себя прокаженным. Собирая вещи, он натыкался на злые, как наточенные ножи, взгляды. Даже Евгений смотрел на него подозрительно. Однако очень скоро Ребров ощутил громадное облегчение: ему дважды удалось досадить своим обидчикам. Отличился один Артурик. Когда Ребров поднялся до середины склона, обладатель рыжей щетины, размахивая топором, нагнал его.

Мой герой инстинктивно отпрянул от преследователя, как вдруг услышал:

– У тебя деньги на обратную дорогу есть?

Валентин не стал играть в глупую невозмутимость.

– Ни копейки.

– Хм… ну вечно с тобой какие-нибудь штуки приключаются, – пробормотал Артурик и, отводя взгляд из-под толстых линз, торопливо, как будто виновато, протянул мятую десятку. – Возьми, может, хватит.

Ребров взглядом показал на топор.

– А этим что, сквайр Ренат приказали-с меня зарубить?

Артурик сверкнул крупнозубой улыбкой.

– Блин, Валёк! Ты, оказывается, приколист, а я-то думал, молчун. – Отведя в сторону тесак, он добавил: – Да нет, дровишек решил нарубить. Но как тебя увидел, решил финансово помочь. Или, в самом деле, свердловским браткам звякнешь?

 

ГЛАВА XI

АМИНА-2

 

Случалось ли тебе, читатель, вглядываться в мутную поверхность старого зеркала? Сначала ты ничего не видишь, кроме отражения комнаты за твоей спиной. Но вдруг зеркало словно заволакивает поволокой и призрачное колыханье в его глубине рождает ясный в мельчайших очертаниях образ!

Когда Валентин пришел на местный автовокзал, выяснилось, что последний автобус ушел полчаса назад. Мысль воспользоваться визиткой братьев Газизовых отпала сама собой. Это было бы слишком унизительно.

Не зная, что делать, Ребров вышел на улицу. Но он не прошел двух шагов, как увидел стоящий возле калитки деревянного дома «катафалк». Мой герой еще раздумывал, как поступить, когда калитка распахнулась, и из нее вышел таксист с черноглазой девушкой. Ее черты показались Реброву знакомыми.

– Эй, парень, ты чего это здесь делаешь?! – удивился таксист. – Что, не нашел своих?

При этом девушка пристально, с явным любопытством, посмотрела на Реброва.

– Нашел, – протянул Валентин.

Таксист, усмехнувшись, кивнул. Он взялся было за ручку двери, как вдруг повернул к Реброву голову.

– Садись, чего обманываешь. Тебе зачем здесь торчать? Поедешь с нами, заодно поможешь гроб вынести. А я, так и быть, бесплатно тебя обратно довезу.

Мой герой, честно говоря, опешил от такой отзывчивости. Однако встреча с давней знакомой по турбазе «Ромашка» успокоила его. Им даже не надо было обмениваться приветствиями. Шестнадцатилетняя Амина вовсю стреляла глазками. А глазки, совсем не маленькие, скорее с восточным разрезом, у нее были загляденье: невыносимо яркие блики превращали их в настоящее подобие таинственных зеркал. Черты лица стали ярко-выраженными башкирскими: небольшой носик, высокие скулы. Девушка еще ходила в подростковом наряде, в какой-то клетчатой юбке, открывающей загорелые в ссадинах ноги, в футболке с буквами латинского алфавита, но под материей уже круглились тугие грудки.

Когда молодые люди разместились на заднем сиденье, Амина в два счета выложила все, случившееся с ней за последнее время. Из ее простодушной болтовни Валентин узнал, что водителя зовут дядей Сергеем и он «личный шофер» Амининого отчима. Мать завязала со своим ремеслом и «больше ни с кем другим жить не хочет».

Только после того, как дамба Павловского водохранилища осталась позади, Ребров узнал, что прежде чем вернуться в Уфу, им предстоит поездка в Красноуфимск за телом возжелавшего быть непременно похороненным в столице суверенного Башкортостана бизнесмена. Валентин, конечно, не возражал, но не смог удержаться от справедливого вопроса:

– А у него что, родственников нет?

Сергей посмотрел на молодого человека в зеркальце.

– Были, пока о завещании не узнали. По нему – все детским домам отошло. А покойный мой, как-никак, прежний начальник.

– Добрый?

– Какой там! Зарплату месяцами не платил!

– А почему вы тогда за ним едете?

– Ну а кто-то же должен последнюю волю человека исполнить, даже если он был полным дерьмом при жизни.

Больше за всю дорогу до Красноуфимска Сергей не проронил ни слова. Но его молчание с лихвой искупили разговоры с Аминой. Ребров никак не ожидал услышать вместо звонкого голоска почти грудные модуляции взрослой женщины. К тому же, не совсем согласно своему происхождению, Амина говорила высокопарно.

– Теперь я взрослая и ответственная. Мама иногда ревнует меня к отчиму. Я ее, конечно, могу понять – вообще-то она с ним через меня познакомилась – но я маму никогда не предам!

Эти признания могли показаться странными в устах любой девушки, но только не Амины. Ни один мускул не дрогнул на железобетонном лице водителя. Только один раз напряглась на шее жилка, когда Валентин, позабыв о трепетном отношении Сергея к шторкам, полез было приоткрыть ее на окне.

– А ты чем занимаешься? Работаешь? – спросила девушка.

Валентин мотнул головой.

– Учусь. В университете.

В глазах Амины отразилось почти суеверное уважение.

– Университете?! Да, помню, ты тогда мне профессором показался. А мой отчим говорит, что его учили красные профессора.

Признания девушки отчего-то рассердили Сергея.

– Все, хватит болтать. Сейчас уже к дому покойника подъезжаем.

И действительно, только теперь Ребров увидел показавшиеся впереди синие горы, дома из красного кирпича, домики в деревенском стиле, возле которых, на скамейках, сидели голенастые девицы и лущили семечки.

Погрузка уже плотно закрытого гроба не заняла много времени. В доме дежурила одна сонная бабка-соседка, которая, как сначала показалось Валентину, тоже умерла. Правда, Реброва смутило, что после этого они заехали еще на какой-то то ли склад, то ли сарай, а, точнее говоря, на склад, похожий на сарай. На этот раз Сергей не разрешил выходить из машины. Крепко сбитые парни погрузили в кузов стопки газет, перевязанные крест-накрест капроновыми веревками.

До Уфы добрались без приключений. Но Амина и водитель как будто в рот воды набрали.

Сергей высадил Реброва на Восьмиэтажке. Добираясь до Менделеева через половину города, Валентин улыбался собственным мыслям. Скандал с мажорами-одногруппниками выветрился из его памяти. Прислонившись к прохладному окну троллейбуса, молодой человек думал о том, что жизнь началась задолго до встречи с Ритой и не все нужно мерить одной девушкой.

Доставая ключи на лестничной площадке (они жили с матерью на втором этаже), Валентин обнаружил неизвестно как оказавшуюся в кармане куртки записку с детски старательно выведенным адресом и номером телефона.

Весь оставшийся день Ребров долго думал – ехать ему в Инорс на Ферина или нет. Он, честно говоря, не знал, что делать с флиртом Амины. Несмотря на небольшую разницу в возрасте, Валентин воспринимал Амину как ребенка.

Но потом соображение следующего рода захватило моего героя: отчего не предположить, что Амина – первая часть той истинной формулы взаимоотношений между людьми, которую ему еще только предстоит открыть?

Договорившись с Аминой по телефону на ближайшее воскресенье, Валентин поехал по адресу. На нем как всегда была редкостная дрянь: претенциозные серые индонезийские брюки с двойным поясом в комплекте и женская цветастая рубашка, напоминающая гавайскую, синяя кожаная куртка. Кажется, брюки сразу подошли по размеру, не пришлось даже подгонять длину в ателье. Но, конечно, шаровары казались слишком широкими. И тут надо заметить, что страшная худоба Валентина именно в это лето стала преобразовываться в почти нормальные пропорции. Из дохляка-подростка Ребров вырос в стройного молодого человека.

Он бы без сомнения мог поискать узкие джинсы, так нравящиеся девушкам, мог бы не тащиться в ближайшую барахолку и брать первое, что село на плечи. Но он был слишком горд, увлечен бесплотными идеями. Советы матери, ее старомодные 60-х годов вкусы, если и не казались ему истиной, то не оставляли места для самостоятельных суждений о моде. В одежде Валентин ничего не понимал, более того, он являлся фанатическим приверженцем принципа, что встречают не по одежке. Он хотел покорять сердца и души. Только какой голос мог шепнуть ему, что внутренности людей, как внутренности гроба, часто бывают обиты бархатом, устланы атласом, а снаружи – прессованные опилки? В результате мой герой в семнадцать выглядел совсем не так, как мог бы выглядеть. Мешковатые наряды, к несчастью еще с претензией на идиотскую моду, превращали в общем-то симпатичного молодого человека в стремного урода.

Дом Амины нашелся с трудом. Вокруг простирались потемневшие от кислотных дождей обитые досками домики, садово-огородные пространства, пустыри, заросшие высокой, словно лес, травой. Сам подъезд оказался темным, заставленным ящиками с картофелем, старыми шкафами, в общем, всем тем, что нельзя было сразу унести.

При появлении Валентина двое мужчин испуганно замерли, а потом, по всей видимости, убедившись, что перед ними не хозяин, продолжили деловито выгребать картошку из деревянного ларца. Амина жила на девятом этаже. Лифт не работал. На восьмом, открыто, безобразно-порочно, как взбесившиеся Белоснежки, курили девочки-подростки. Ребров не сразу узнал Амину в клубах сизого дыма.

– Привет! Ты что меня не узнаешь? – воскликнула девушка. Она была в большом не по росту плаще (день был прохладным), наброшенном прямо на шелковую ночнушку.

Валентин вздрогнул, припомнив, как года два-три назад в январской полутьме, в подъезде учительницы русского языка, к которой он по просьбе матери относил прибор для измерения давления, навстречу ему вылетела старшеклассница в шубке из искусственного меха.

Почему она заткнула свои длинные волосы за воротник, он очень скоро узнал. И это не было полуявью-полусном, как с Вероникой, а самая настоящая бесстыдная демонстрация перед незнакомцем. Только на мгновенье девица распахнула шубку: снежно-совершенная нагота еще полудетского тела, кое-как прикрытого прядями русых волос, ударила Реброву в глаза. А потом девица, стуча деревянными шлепанцами, с криком: «Я это сделала, прикиньте, девки!» – скрылась за обитой дерматином дверью квартиры.

Подруги Амины – одна белокурая, с глазами-лезвиями, в красном колпаке, другая волоокая брюнетка, в полосатых лосинах – посмотрели на Реброва.

– Амина не курит… – сказала то ли с сожалением, то ли со злобой блондинка в красном колпаке.

– Я тоже, – отрывисто бросил Ребров.

Тем не менее, он не удержался от искушения немного поизучать девушек. Пряди белокурой были украшены двумя яркими пластмассовыми заколками «Love» и «Kiss». Они горели, как неоновые вывески, но совсем не смущали своей яркостью. Такие продавали в киосках на каждом углу парами, закрепленными к картонному листочку.

Валентин вспомнил забавный случай с иностранцем по телевизору. Один американец очень удивился, когда увидел надпись «Kiss» на прическах русских девушек. Иностранец допустил, что таким странным способом модницы уфимки обозначают «места для поцелуев». Хорошо, что он не увидел подобных надписей где-нибудь на футболках или брюках!

Прическу брюнетки украшал яркий «пушок» – связанная из «пушистых» ниток сеточка, которая надевалась на так называемую «гульку» и закреплялась сверху шпильками. Судя по объему «пушка», почти в треть головы брюнетки, она была крутой девахой. Валентин усмехнулся, вспомнив как было ему интересно наблюдать с балкона за десятками передвигающихся по улице ярких «пушков» и «пушочков». Сиреневые, розовые, красные и даже блестящие заколки были предметом гордости юных модниц. На самой Амине был обшитый плюшевой тканью ободок, украшенный бисером.

Оставив подружек и дальше выпускать клубы табачного дыма («ой, извините девки, я пойду, наверное, у меня гости!»), Амина потащила кавалера в квартиру. Жилье башкирской красавицы оказалось мало того, что шикарным, но под завязку набитым разными вещами. Бытовая техника, мебель, кучи безделушек, включая высокие фарфоровые вазы, словно назначили рандеву в одном месте. Однако было видно, что во всей этой роскоши царит беспорядок. Явно не хватало хозяйской руки. Амина, как дантовская Беатриче, вела гостя от одной груды вещей – к другой. И когда только она успела переодеться? Теперь девушка была в элегантных розовых брючках и цыплячьей олимпийке с персонажем диснеевского мультфильма – собакой Гуффи с длинными черными ушами (уши выполняли роль завязочек на воротнике).

В коридоре громоздилась прихожая с медведями и бочонками, графинчиками из зеленого стекла для водок и ликеров, наборами бокалов для шампанского и китайскими вазами всех форм. В кухне – опять обилие посуды, столовых приборов, большая часть которых стояла в нераспакованных прозрачных коробках.

В комнате Амины Валентин впервые в своей жизни увидел настоящий персональный компьютер, такой как в фильмах. Монитор был фантастическим, целиком из матового белого пластика, без малейшего намека на шпон, без дурацких кнопочек и аляповатых украшений.

– Твой? – не в силах скрыть изумления спросил Ребров.

– Это мне один знакомый мамы дал погонять на недели две. Только зачем? Я компьютерные игры не люблю, там летать на самолете надо. Может для тебя включить?

Валентин почувствовал, как руки сами потянулись к усеянной квадратными, словно рафинад, кнопочками клаве. Мысль – «Вот бы такую чудо-машину для работы с протоколами лабораторных работ!» – пронеслась в голове. Но сдержался.

– Не сейчас. Может, чуть попозже.

Он перевел взгляд на книжные полки над письменным столом. Отсутствие книг (сиротливо расставленные учебники были не в счет) восполнялось кучей безделушек. Вперемешку с разноцветной пружинкой в виде сердечка и раздувшейся от мелочи монетницей, на полке лежали дорогие вещи, вроде плеера для проигрывания компакт-дисков. Для Валентина даже кассетный был роскошью. Особенно его внимание привлекли часы-калькуляторы с маленькими кнопочками.

– А как на них нажимать? – удивился Ребров.

– Спичкой!

Венцом коллекции являлась коробка с белой по розовому фону надписью «Барби». За прозрачной обложкой стояла тонконогая девица с пышным каскадом черных волос. Она щеголяла в коротком мини-платье в стиле 60-х. У нее было хрупкое лицо, высоко взметнувшиеся тонкие брови и неприлично большие, под тонкой материей, груди.

– Это мне тетя Наина на день рождения в прошлом году подарила, – похвасталась хозяйка комнаты. – На самом деле ее Нанэ зовут, потому что у нее отец армянин. Да и потом, она мне, скорее, не тетя, а двоюродная сестра, только старше.

В памяти Валентина невольно всплыло краснощекое лицо Каринэ. Экзотические имена всегда нравились ему. В классе четвертом прямо на урок привели черноглазую Жанну и белокурую Полину. Жанна показалась Валентину сродни черным шторам на окнах. А вот Полина – воздушным созданием, как будто улыбались небеса. Неудивительно, что имя Каринэ сразу поразило слух Реброва, особенно его последний энергичный слог. В нем слышалось нечто цыганское. Валентин невольно вздрогнул, припомнил лицо еще одной старой знакомой. Как же ее звали? Изольда?

– Но это все фигня, – призналась Амина и, сев на корточки, достала из нижнего отделения шкафа косметический набор. – Вот, – похвасталась она, распрямляясь с очаровательной, совсем не детской, грацией, – даром, что не взрослый. Тут даже блеск для губ есть и тени. Мне особенно вишневый цвет нравится.

Валентин только сейчас понял причину «взрослого» вида своей подружки. Она была – накрашена! Вот почему даже в ночной сорочке и шубке Амина выглядела как та, опалившая его воображение, обнажившаяся перед ним, девица в темном подъезде.

Не обижаясь на немногословие гостя, Амина повела его в зал. Там царила настоящая, бьющая в глаза роскошь. Как во всех комнатах, пол, выложенный светлым паркетом, сиял. Но здесь он не был закрыт ковриками, соломенными корзинами для белья и прочей мещанской дребеденью. Перед огромным, как пришвартовавшаяся к пирсу яхта диваном, с обивкой из белого, с синими цветами, велюра лежала медвежья шкура. Телевизор, как ни странно, был допотопный, советский, цветной. Даже видак, кажется, имелся с открывающейся сверху крышкой.

– Маме хотели «Самсунг» дать, но она отказалась, потому что это память о папе, – покраснев, пробормотала Амина. – Да и ей особо некогда фильмы смотреть. Это когда к ней просто так, в гости, заходят прежние мужчины, она включает.

Ребров был еще неопытен в женских невольных признаниях, даже вырвавшихся из уст несовершеннолетней девицы, и поэтому пропустил замечание Амины мимо ушей. Что касается истории с Петровичем на турбазе, то она давно поросла травой забвения и теперь, даже напрягшись, он не мог вспомнить подробностей, за исключением того, что мать Амины была сказочно красива.

Впрочем, моральная устарелость техники с лихвой восполнялась целой армадой кассет. Валентин стал было озираться в поисках подчеркнутой фломастером программы телепередач, но тут же одернул себя. К чему она была нужна, при таком обилии видеофильмов? Кассеты, как дамские романы в ярких обложках, глянцевыми полосками громоздились на полках справа, вокруг подставки для музыкального центра. От обилия знакомых большей частью только по рассказам одногруппников и рекламе названий у Валентина закружилась голова: «Голубая лагуна», «Хищник», «Дикая орхидея». Среди голливудских картин, как железные коронки в ряду золотых, торчали отечественные: «На Дерибасовской хорошая погода...», «Настя».

Валентину сразу вспомнилась болтовня мажористых одногруппников о своих киноувлечениях. Вообще, рассказывать о том, что увидел в фильме, – было наследием уходящей, скудной на информацию, эпохи. Ребров еще помнил то время, когда сказанное по телевизору слово мгновенно разносилось по миллионной Уфе. В классах учителя не могли вести урок, очкарикам не было прохода от возгласов: «Прозрачное стекло врет!», «Гюльчатай, открой личико!» В тех условиях, когда выхода нового интересного фильма можно было ожидать годами – каждая, даже достаточно плоская или невинная шутка, сразу становилась афоризмом, который повторяли на всех углах до тех пор, пока он не надоест.

Однако в середине 90-х наступил неизбежный перелом. Во-первых, казавшийся неисчерпаемым, запас советских шуточек подошел к концу. Во-вторых, очень много острот, завязанных на дефиците, диктате партии и челюсти Брежнева вдруг стали непонятными и даже нелепыми. К счастью, быстро подоспели голливудские кинокартины. Их юмор не отличался содержательностью и глубиной, зато охват и сексуальная смелость тем – потрясала («Быть или не быть? Не быть». «Какие ваши доказательства?» «Хулиганы!» «Сара Коннор? – Ае. – Мин терминатор».)

Валентин вспомнил, как Юлия начинала заявлять с важностью тонкого ценителя, впрочем, уже уставшего от впечатлений бурной юности: «“Тупой и еще тупее” надо смотреть только в компании. Мы тогда конкретно угорали. “Маска” мне вообще не понравилась. Какой все-таки этот придурок Джим Керри, но там есть эпизод, когда он становится монстром». – При этом веснушки на ее фарфором личике вспыхивали особенно ярким цветом. Артурик поправлял очки-монокли: «Самый прикольный это “Назад в будущее”. Помните, как он рок-музыку врубил своим предкам из конца 1950-х? У них конкретно шары на лоб полезли. Ну он, типа, говорит: “Вы еще не готовы к такой музыке”».

В такие моменты Ребров особенно остро чувствовал свое одиночество. Раньше, в школе, видаков почти ни у кого не было, до салонов тоже не все добирались, все-таки – дорого. Обсуждались преимущественно фильмы отечественного производства. Но в университете стало по-иному. У Юлии был богатый муж, у кого-то родители на севере зашибали. Валентин был гадким утенком, самородком в ужасающей одежде, без претензий на моду или с такими претензиями, что они, скорее, казались оскорблением последней. Моему герою оставалось слушать с жадностью и глотать слюни.

Впрочем, он был чудовищно горделив и самому себе не хотел признаваться, что страстно хочет посмотреть на то, как «у девочки из «Голубой лагуны” впервые начались месячные, и она очень перепугалась». Вместо этого он прикрывался почерпнутыми из арсенала матери глупыми отговорками: «Зачем видео смотреть, и так по телевизору сейчас по “Толпару” и “Шарку” показывают!»

Показывать-то показывали, но, конечно, много дребедени из дешевых ужастиков, много американского бреда про Гражданскую войну Севера и Юга, много бестолковых программ, словом, много того, что выпадало из актуального молодежного контекста и не годилось даже для того, чтобы понять птичий язык сверстников.

И вот теперь горечь сожаления поймала Валентина в свои сети, подступила к языку. Но раньше он был маловосприимчив к ней. Теперь же осознание превосходства мажоров отравляло его. Наверное, дело было в том, что после случая на Павловке мой герой стал более смелым не только на словах, но и на деле. В нем пробудился до сих пор дремавший интерес к приключениям.

– А тебе какие фильмы нравятся? – спросил он юную сильфиду.

– Мне? – заморгала Амина. – Мне комедии нравятся. «Трудный ребенок», «Бетховен», «Денис-мучитель». Смотрел?

Ребров был вынужден сознаться, что знает только одного Дениса Червякова. Когда-то изредка ходили вместе в музыкалку, до тех пор, пока Денис не перевелся в художественную школу.

Тут поведение Амины внезапно переменилось. Она приняла таинственный вид. Даже кожа на ее лице, казалось, отливает особенным светом.

– Хочешь, спальню мамы посмотрим?

Будуар хозяйки квартиры оказался единственным местом, содержавшимся в неукоснительном порядке. Центром храма была роскошная двуспальная кровать. По четырем ее углам возвышались амуры со стрелами и рогами изобилия. Туалетный столик перед зеркалом был заставлен парфюмерией. Имелись духи «Блю леди», популярные парфюмы «Квин Мари», «Тризор», «Фиджи», «Париж». И даже – Пуазон», «Шалимар», «Опиум» и «Клима».

Амина нажала на выключатель. Зеркало в виде полукруглой арки залил голубоватый свет. Валентину на миг показалось, что комната внезапно расширилась, и в отраженной ее глубине шевельнулись легкие занавески, в глубине которых показался силуэт девушки в темно-коричневом жакете и плиссированной юбкой до колен. Мой герой, мгновенно подумав о Рите, вздрогнул, но тут свет погас и виденье исчезло.

– Пойдем, я тебе ванную покажу, – сказала Амина.

Никогда еще Реброву не приходилось видеть таких роскошных ванн. Расширенная за счет уничтоженной кладовки, в общем-то, бесполезной, она сверкала отнюдь не дешевой мутно-розовой кафельной плиткой и даже не известным совковым шедевром «рыбки в аквариуме». Ее стены покрывали большие, ровные квадраты сияющей, будто морская пена, белизны.

Сама ванная, отливающая аквамариновой глубиной океана, напоминала гигантскую раковину Венеры. Хромированный блеск кранов бил в глаза. Но больше всего Валентина поразило обилие шампуней, дезодорантов и мазей. Имелись даже колбы с ароматическими солями и маслами для натирания.

– У нас все есть! – похвасталась Амина. – Вот, смотри, мыло «Duru». Я его «Дурой-леди» называю. Еще – серия «Камэй»: «Шик», «Натюрэль», «Интим-гель». А вот, – девушка рассмеялась, как в рекламе, – Видал сосун? А теперь пойдем снова в зал, я тебе хочу свой альбом с «Аквой» показать. Она недавно появилась. Слышал их песню «Roses Are Red»? А солистка у них рыженькая такая Ленэ Нистрём. Я на нее хочу быть похожей.

Кстати, ты, наверное, вот смотришь на нашу квартиру и думаешь, почему мама не хочет в центр города переехать. Я тоже поражаюсь. Мама говорит, типа ей там люди не нравятся. Типа здесь, в Инорсе, она уже привыкла. У меня, конечно, тоже здесь подружек куча. Только вот все фонтаны и скамейки давно переломались, а раньше, мама рассказывает, когда папа был жив, очень цветов было много и бордюры весной побелкой белили!

Расположившись в зале, они листали зарубежные журналы с пресловутой группой и голыми девицами. Амина хохотала или прикрывала рот ладошкой. Все в зависимости от того, нравится ей модель или нет.

Затем, несмотря на бурные протесты Валентина, она сбегала в кухню и принесла китайские пакетики с бамбуковыми ростками и кусочками утиной печенки. Реброву никогда еще не приходилось есть разогретую прямо под горячим краном еду. Содержимое пакетиков оказалось настолько ароматным, что Валентину вспомнилась турбаза. Молодые люди разговорились, а потом, когда в их головах сверкнула одна и та же мысли, побежали наперегонки в зал, к ящику. По телевизору шли «Элен и ребята»!

Не сговариваясь, они сели на диване рядом. В тот момент, когда на экране появилась главная героиня сериала, Амина, шутя, толкнула Валентина в бок.

– У Элен челка роскошная, прям как у Ленки. Знаешь, как мы ее называем? Вампиршей из фильмов ужасов. – У Реброва мурашки пробежали. Последняя фраза запросто могла принадлежать девушке без имени, десятикласснице, а потом студентке первого курса. Но, конечно, Амина не была Ритой, потому что Рита никогда бы не добавила почти с восторгом, как Амина: – Ленка, прикинь, что утверждает, что нет ничего плохого в профессии проститутки. Только я не понимаю, как можно даже в голландском борделе работать. Нет, если встречаться с мужчинами, то только на своей территории. Но, конечно, лучше сразу найти себе настоящего принца и больше ни о ком не думать. Вот, как в «Элен». – Амина закатила глаза. – Я представляю… Давай помечтаем… У тебя будет своя Джоанна, а у меня свой Маню! Ой, так хочется поскорее школу закончить и поступить в колледж!

 

Этот первый визит к Амине стал для Реброва как бы распахнутым окном. Идя на свидание, он еще не знал к кому идет: к девочке или просто знакомой, но раннее созревание до сих пор невинной малышки – поразило моего героя.

Возвращаясь от Амины, Валентин почти не чувствовал резкого химического запаха вспоротых поролоновых сидений. Он наблюдал за проносившимися за окном «Икаруса» холодными однообразными уфимскими улицами. В голову лезли рассказы одноклассников о девочке из параллельного, которая оказалась на задней парте без трусов, вспоминалась повзрослевшая внезапно, в черных лосинах, старшеклассница на физре.

Потом Реброву припомнились взрослые девицы в закрытых купальниках, с прическами-химками, и ободками для волос из «Аэробики» и, конечно, «та девочка в маечке и шортиках» из учебника литературы (картина «Утро»). Эти мысли плавно вернулись к Амине, к обтянутым брючками ее бедрам, ногам, а потом – устремились к тому источнику, к которому должны были устремиться, к – Рите. Вот тут-то мой герой задрожал. Как будто вершиной вознесшегося к небу облачного исполина пахнуло на него.

К счастью, «Икарус» очень быстро проехал Спортивную, Ростовскую. Машин еще было мало, и улицы Уфы даже в будние дни поражали пустынностью. Скорость болидов сдерживала только волнистые, как доска для белья, мостовые.

Но вот и «Башкирия». Здесь ничто не напоминало о Рите, и Валентин мог снова думать об Амине. «Надо будет обязательно зайти к ней на следующей неделе», – решил он про себя.

Однако, как водится, на следующей неделе нашелся ворох неотложных дел. Ребров зачем-то засел за конспекты, потом просто мечтал. Он еще не знал такой простой истины, что парень должен всегда поддерживать взаимоотношения с девушками, чтобы в любой момент можно было прекратить их.

Но счастливая звезда, родом из зазеркалья, взошла и на этот раз ради него на небосклон.

 

ГЛАВА XII

ЧЕЛОВЕК В БЕЛОМ, С КРАСНЫМИ МАКАМИ, ГАЛСТУКЕ

 

Отцовские шмотки всегда были для Валентина чем-то загадочным и непонятным. Как изменилась переменчивая мода! В левом, пропахшем нафталином, отделении платяного шкафа висели насыщено желтые рубашки с французскими двойными манжетами, воротниками-бабочками, коричневые, с искрой, жилетки со шнурками на атласных спинках. Реброву нравилось рассматривать хранящиеся в пластиковой коробочке запонки: перламутровые, с золотистыми ободками. Лет в десять он подвешивал их к алюминиевым цепочкам.

Особенный восторг вызывали галстуки. Они были всех фактур и расцветок: мягкие и ребристые, однотонные и расписные. Но больше всех Реброву нравился белый, с красными маками.

Был прохладный августовский день 1997 года. Да с августа 94-го прошло три зимы! Три зимы полного игнорирования одногруппниками после столкновения на Павловке. Три курса пролетело, экватор, одинокий ребровский экватор, остался позади. Утрами чувствовалось дыхание приближающейся осени, как будто невидимый дух заморозков дул на разлившиеся по асфальту лужи…

Виктория Павловна вошла с телефонной трубкой в комнату сына. С тех пор, как занемог отец, она стала часто советоваться с Валентином по поводу и без повода. Как все сильные, властные натуры, Виктория Павловна держалась до последнего и вдруг, в один месяц, сразу сдала, постарела. Каждый седой локон трогательно расстраивал ее.

На другом конце провода дышала Амина. Она как будто через медный провод распространяла аромат помытой шампунем головы:

– Завтра, в два, ты бы мог составить мне компанию?

Хотя сердце Реброва затрепетало, он напустил на себя важный вид, может быть от того, что еще не умел разочаровываться и притворяться.

– Смотря куда.

– Один знакомый должен был отвести меня на шашечный турнир, но он не может. У него дела по бизнесу.

Валентин искренне удивился.

– Ты в шахматы играешь?

– Подругу Ленку, ты ее видел, надо поддержать, а одной идти как-то неприлично.

Обнадежив Амину, Валентин положил трубку и еще долго стоял, не слыша криков матери о том, что «котлеты готовы». Ему опять чудилась волшебная квартира на улице Ферина, зеркало в виде арки, как в интерьерах бесконечной «Санта-Барбары».

Однако романтическим мечтам Реброва не суждено было исполниться.

На следующее утро, когда он, уже в куртке, расчесывался перед зеркалом, позвонила Амина.

– Знаешь, не надо. Он может пойти, мой знакомый.

Валентин рассердился.

– Я, ради тебя, планы свои отменил!

Трубка часто задышала.

– Его Игорем зовут. Я вас как-нибудь познакомлю. Он хороший, очень даже по сравнению с некоторыми мамиными знакомыми.

Хотя план поездки рухнул, но теперь, чтобы совсем не чувствовать себя идиотом, мой герой решил пройтись до магазина и обратно. Магазин находился в самом конце улицы и представлял в одном лице и местный клуб, и центр развлечений. Иногда на крыльце магазина отлеживались козы из частного сектора – садовых домиков в овраге речки Сутолоки (проспект Салавата пока существовал только в генеральном плане развития города). Когда Валентин вышел из подъезда, сахарные облака разошлись, обнажив солнце. Асфальт стал на глазах высыхать материками.

По дороге Реброва вдруг охватила дурацкая мысль. Ему было почти двадцать, а он до сих пор остается девственником! Вот где фатальная ошибка вкралась в его попытки рассчитать формулу общения с людьми. А ведь в старших классах уже некоторые гуляли с девочками. Так однажды Валентин ехал в магазин «Умелые руки», а одноклассник шел под руку с девочкой. Было не то что обидно, но глупо жить без подруги. Голова затрещала от нахлынувших соблазнительных репортажей из «Двое» и «СПИД-инфо» под названиями «А мальчиков было трое…», «История порока», а также блестящей кучи той глянцевой обнаженки, которая заполонила Россию второй половины 1990-х годов. Нет, он должен и здесь оказаться первым среди закоренелых ботанов!

С этой мыслью Валентин решил именно сегодня познакомиться с девушками. Однако на улице, даже возле магазина, были как назло или совсем маленькие, или слишком взрослые. Наконец его внимание обратила стайка из трех подруг. Точнее говоря, одна подруга – в матово-пастельных лосинах, в вишневой куртке с широким капюшоном. Валентин бросился за девушками.

Подруги, весело болтая, углублялись во дворы в сторону Сутолоки. Ребров, как в чаду, чувствуя толчки крови в висках, шел за ними. В мыслях прокручивалась фантазия, что девушки неожиданно примут его странное ухаживание, заведут в какой-нибудь двор, а потом предложат пойти попить портвейна, пока родителей нет дома.

Но вдруг именно та девица, на которую нацелился мой герой, резко сбавила шаг и оглянулась. Светлое, слишком совершенное лицо с синими глазами и узкими губами, полоснуло его. Ребров разом устыдился своих намерений. И девицы ушли за угол.

Валентин быстро успокоил себя. Он вдруг подумал, что вся жизнь еще впереди. Возможно, этот его порыв был преждевременен. К тому же, избранная девица, по всей видимости, явно не отличалась интеллектом. А теперь ему предстояло почти невероятное, найти подругу жизни такую как... Рита.

– Нет, опять Она! – не заметил, как вслух закричал мой герой, так что тетенька с авоськой остановилась, покрутив пальцем у виска.

Реброва охватила злость на Амину, ведь с нее все началось!

На следующее утро он позвонил башкирской красавице. Амина, как будто нехотя, подняла трубку.

– Нормально сходили? – поинтересовался Валентин.

– Не сходили. Он в тот день обманул меня, поехал по своим бизнесменским делам. Приходи, пожалуйста, мне очень плохо, – голос Амины оборвался.

Не помня себя, Ребров полетел в Инорс. Амина встретила его с бледной полуулыбкой, в которой было непонятно чего больше: разочарования или иронии.

– Давай, проходи поскорее в зал, я тебе варенье сейчас принесу ягодное, – зачем-то сказала она, отводя взгляд.

– Что-то случилось?

– Тебе этого знать не обязательно.

Усевшись на диван, Валентин взял разбросанные журналы, пролистал. И тут раздались шаги.

– Амин, а... – хотел он спросить, как увидел стоящую в проеме прекрасную женщину. Она была – ослепительной. Земфира ничуть не изменилась с того дня на турбазе.

– А где Амина? – спросил Ребров.

В улыбке женщины Валентину почувствовалось что-то странное, что-то вроде жалости.

– Вот как, она все-таки тебя пригласила? А я думала, что шутит. Не знаю, зачем ей это понадобилось. Может быть, чтобы насолить мне или… – Земфира как будто спохватилась, только сейчас обнаружив, что адресат сидит перед ней. – Парень, она сейчас не может.

 

Стукнула дверь, и в коридоре мелькнула знакомая фигурка, быстро-быстро пробежала и скрылась в ванной. Следом в зал заглянул высокий молодой человек. Валентин вытаращил глаза. На незнакомце был белый, с красными маками, как две капли воды похожий на отцовский, галстук.

– Игорь Федорович? – засуетилась Земфира. – Как у вас все прошло?

Но Реброву не хотелось думать о галстуке. Его словно пронзили раскаленной спицей. Тот самый Игорь? Лицо молодого человека светилось неземным наслаждением. Очаровательная улыбка играла на его губах.

– За-ме-ча-тельно прошло! – Игорь бросил легкий, скорее ироничный, чем недоверчивый взгляд на Реброва.

– Ваш родственник?

Женщина улыбнулась.

– Почти. Аминкин друг, еще с турбазы. Наш почетный гость.

Молодой человек осклабился.

– Гость в горле кость.

Реброву показалось, что Игорь что-то хочет сказать. Но молодой человек явно спешил.

– Ладно, подарок я Амине вручил.

– Спасибо вам! Мы всегда будем с дочкой рады видеть вас.

Вместо ответа Игорь с неизъяснимой галантностью поцеловал Земфире руку. Та засмеялась от неожиданности.

– Какой вы джентльмен!

Когда Игорь ушел, в зал вошла Амина. Лицо у нее было бледное, глаза сухие, но на прекрасных щечках серебрились высохшие полоски слез.

– Вот, – девушка поставила на столик перед гостем блюдечко с обещанным вареньем. – Извини, что немного задержалась.

Земфира, обращаясь к Валентину, засуетилась.

– А что вы в куртке сидите, не раздеваетесь?

Только тут Ребров вспомнил, что одет, хотя пот давно градом катил с него. Тягостное чаепитие прошло почти в одиночестве, потому что Амина, только на пять минут присев на краешек дивана, вдруг выскочила в подъезд под благовидным предлогом. Валентин сидел, тупо жрал невкусное, засахаренное варенье, пялился в журнал. Земфира расспрашивала его:

– Где учитесь? В институте? Моя тоже хочет после окончания поступить в институт. То есть, сперва хотела в колледж, как все нормальные девчонки, а сейчас в институт намылилась. Сейчас прямо мода какая-то. А раньше мы прекрасно жили без институтов. Вот у меня обычное средне-специальное образование. Была, помню, в училище философия. Ну и что она мне лично дала? Нет, я лично платить за Аминкину учебу не собираюсь: поступит благодаря своим мозгам – и ладно. Нет – пусть работать идет. Не все же матери пахать!

Только тут Валентин с ужасом увидел, как внезапно пала в его глазах до сих пор ослепительная красавица. Теперь он даже различал морщинки в уголках ее глаз, слышал прокуренные нотки в голосе. Теперь он видел перед собой просто вульгарную тетку с недалеким взглядом продавщицы.

– Ну ладно, я пойду, – сказал Ребров.

Земфира засуетилась.

– Так быстро? Может Игорю позвонить? Он довезет вас.

– Нет, не надо.

Возвращение домой было ужасным. Реброву казалось, что за ним сгущается мрак. Троллейбус, полупустой, разгонялся как ракета, над головой гремела медь проводов, за окнами сгущались тучи. Валентин презирал собственную тупость и недогадливость. У него автоматически сжимались кулаки, так, что от билета скоро остались ошметки. Как он мог быть так наивен, что сразу ни о чем не догадался? Даже если бы Амина повела с ним по-другому, даже если бы он не знал ее – ему было бы неприятно. А тут он чувствовал, что сам, вместе с девочкой, ведь она, в самом деле, была девочкой еще, продал себя новому русскому, этому вызывающе гордому хозяину новой жизни.

Но самое страшное, что это чувство не было чистым чувством благородного негодования. Да, теперь лицо моего героя полыхало, как небо над черниковскими заводами. Разве он сам не хотел, чтобы Амина дотронулась до него? Разве его последняя позорная попытка расстаться с девственностью не была реакцией на «непонятность» Амины, увы, теперь получившую объяснение? Разве он не хотел оказаться на месте этого Игоря Федоровича? Почти его сверстника?

В стекло забарабанил дождь.

Когда Ребров понял, что троллейбус не едет до Первомайской, а сворачивает на «Гастелло», у него вдруг защемило на сердце. Ему вспомнилась одна из апрельских встреч с Ритой, ее знакомые парни во главе с Артуром возле сцены летнего театра. Он решил сойти на остановке.

Под навесом не было никого, кроме высокой девушки в кожаной куртке с пелериной и, будто лакированных, коричневых колготках. Увидев Реброва, она подняла лицо. Это была Рита.

 

ГЛАВА XIII

РИТА-3, АЛИНА-2 И… ИЗОЛЬДА-2

 

– Ты что, не узнаешь меня?

Никто бы не узнал Риты в этой взрослой девушке – Ее, маньячку в гольфах. Волосы, мягкие, каштановые, почти не были видны под сиреневым беретом. Зато глаза – искрились неземной палитрой. В них были все оттенки черного: ночь, замша, кожа, космос.

– Узнаю.

Ребров смущенно потупился, и она обняла его. Валентина словно закружил вихрь вечной весны, весь состоящий из лепестков роз и пахучей сирени.

– Какой же ты милый становишься, когда смущаешься! Мне на «Синтезспирт» надо. А тебе?

– Может, к тебе в гости сходим? – предложил Валентин. Опыт с Аминой научил его по-другому смотреть на девушек. Даже на богинь.

Рита, запрокинув голову, засмеялась.

– Ты посмелее стал, чем в школе. Давай договоримся, если еще раз судьба нас сведет, приглашу!

Валентин решил про себя, что самый лучший способ – разговорить девушку, а потом настоять на своем.

– Пешком пройдемся?

Расчет моего героя оправдался полностью. Рита, взглянув на часы, согласилась. Обоих переполняли эмоции. По дороге, очень длинной (представьте улицу Трамвайную, которая, по существу, связывает оба конца городского полуострова, пусть и не в самом широком месте), они не могли наговориться.

– Я теперь тоже студент! Учусь на химика, – хвастался Валентин. – Думаю, после окончания поступать в аспирантуру, заняться российской наукой.

– Вау! – вскрикивала новомодным восклицанием Рита. – Ты настоящий бессребреник, патриот, даже я бы сказала. Сейчас все экономистами и юристами быть хотят. И что ты открыть собираешься?

Ребров, пытаясь заглянуть в самую глубину омутов Ритиных глаз, тихо сказал:

– Формулу любви.

– Это серьезно?

– В каждой шутке есть доля шутки, – произнес с умным видом Валентин. И тут же невпопад, искренне, добавил: – Мне не интересно только одной наукой заниматься. В жизни так много еще вещей, которые хотелось бы попробовать. Например, узнать любовь прекрасной девушки…

Рита состроила гримаску.

– А мне – нет. Я уже, кажется, умерла для наслаждений!

Реплика девушки показалась Валентину насквозь фальшивой, но тон, которым она была произнесена, вмещал в себя такую гамму оттенков от горделивого самомнения до издевательской иронии, что Реброву страшно захотелось чем-то задеть спутницу.

– Зачем ты наврала мне, что живешь недалеко от «Спортивной»? Я все квартиры в том старом доме обошел. А потом еще ходил в Технологический.

Рита посмотрела на него.

– Бедный! А я действительно вылетела с первого курса. Вот ты меня и не мог найти. Мне так стыдно!

– За поцелуй?

Девушка искренне возмутилась.

– Разве мы целовались?

– Не помнишь? – расстроился Валентин. – Понимаю…

– Ничего ты не понимаешь! – Рита вздохнула. – Ой, об этом сложно рассказывать.

Валентин нахмурился.

– И все-таки я не понимаю.

– Чего ты не понимаешь?

– У тебя был мой адрес, и ты бы могла как-то снова связаться со мной через записку.

Рита фыркнула.

– Пойди, пойми вас, парней. Ты сам вроде как на меня обиделся. Я несколько раз приглашала тебя на встречу. Но ты ни разу не ответил мне. Тогда я очень сильно на тебя обиделась.

У Реброва помутнело в глазах.

– Ты писала?! Мне?! Но я ничего не получал!

– Значит, тебя твоя мама ко мне приревновала, – пожала плечами Рита. – Ну ладно, не бери в голову. Теперь мы встретились и это главное.

Ободренный благожелательностью Риты, Валентин начал рассказывать о том, как съездил на Павловку, не забыв упомянуть, что отцу вдруг полегчало, да так, что врачи заговорили о возможности выздоровления.

– Тебя слушать – сплошное удовольствие! Столько вещей мелких помнишь. Про папу твоего – хорошее известие. Плохо, когда кто-то в доме болеет. – Рита вздохнула. – Даже толком не помню про кошелек, который тебе подарила. У меня больше в памяти отпечаталось, как я на крыше стояла и когда шли осенью из Технологического.

Ребров чуть не подскочил на месте.

– Да?! Как странно, мне тоже именно эти встречи запомнились. Вообще, если честно признаться, мне казалось, что тогда, на «Спортивной», ты была другая.

Рита улыбнулась.

– Кстати, я иду сейчас на встречу со своей сестрой. Она в «Зоомагазин» на «Синтезспирте» устроилась работать.

– Сестрой?

– Что же, у девушки не может быть сестры?

Валентин обиженно пожал плечами.

– Но ты о ней никогда не рассказывала.

– Я много еще тебе о чем не рассказывала, – рассмеялась Рита.

Молодые люди прошли треть пути до перекрестка улиц Нахимова, Трамвайной и Уфимское шоссе. Позади остались остановки – «Хлебзавод», «Мясокомбинат», «Стекловолокно». Впереди их ждали «Вторая площадка УМПО» и «Башмебель». Здесь, на перекрестке, еще существовала трамвайная ветка через улицу Уфимское шоссе до самой Шумавцова. Место поэтому всегда было оживленным. Стояли толпы пассажиров, в том числе работники упомянутых предприятий, караулившие трамвай до «Гастелло».

Однако Валентина пробрала нешуточная дрожь, когда в толпе людей, облаченных в болоньевые куртки и плащи, он увидел горбуна-цыгана! Незнакомец из отцовского кошмара, в пожелтевших джинсах, джинсовом пиджаке, одетом поверх другого пиджака, стоял под трубой на противоположной стороне улицы и пялился на них. Но теперь, в отличие от первого раза, во дворе возле трансформаторной будки, он не просто стоял, а грозил кулаком!

Рука ужаса сдавила горло моего героя. Он резко остановился, уставившись на горбуна-цыгана.

И тут подъехавший красно-желтый чешский трамвай скрыл незнакомца.

– Ты видела?! – с трудом придя в себя, произнес Валентин.

Рита усмехнулась.

– Что ты застыл как вкопанный? Привидение что ли увидел?

Трамвай тронулся, но, конечно, никакого горбуна-цыгана за ним не было!

Хотя перекресток остался давно позади, Валентин чувствовал, как шатается до сих по казавшееся крепким здание его убеждений. Неужели, по существу неграмотная, цыганка была права? Что он, Ребров-младший, вообще знает о мире? Какой науке под силу объяснить, что управляет человеческими помыслами и чувствами? Что, если цыгане от природы наделены способностью ощущать особо тонкие биохимические поля, излучаемые организмом? А известно, что определенный набор генов передается по наследству.

– Ты когда-нибудь слышала о родовом проклятии? Или… о горбунах-цыганах? – спросил Валентин Риту.

Сильфида кивнула.

– О горбунах и цыганах конечно слышала. За кого ты меня принимаешь? Я просвещенная девушка.

Ребров оттер испарину со лба.

– И ты… видела этого гобруна?

– Разумеется, ведь мне даже с ним целоваться пришлось!

К горлу Валентина подступил тошнотворный комок. А Рита беззаботно продолжила:

– Правда, горб у него не настоящий был. Картонный. Или из тряпок, которые под одежду ему насовали.

– Насовали? – не понял Ребров.

– А как, по-твоему, актер еще мог сыграть горбуна из Нотр-Дама? Кстати, это был наш первый и единственный студенческий спектакль в институте. Там, в Технологическом, не поверишь, целый театр у них был.

Валентин облегченно вздохнул. Ему мгновенно представилось как он только что, должно быть, глупо выглядел.

– Ты что, тоже играла?

– Должна была сыграть Эсмеральду.

– И что?

Рита пожала плечами.

– А, ерунда. Я всего лишь дублершей была, на случай, если основная актриса заболеет. А на нее, представь, даже кирпич с крыши не упал!

Однако мой герой никак не мог успокоиться.

– Так что же насчет проклятия? В «Соборе Парижской богоматери» вроде никакого проклятия нет.

Девушка согласилась.

– Нет, но я, между прочим, – проклята.

– Ты?!

– Как и вся страна. Нам историк на лекциях рассказывал про репрессии. Волосы на голове дыбом. Между прочим, у нас бабка старая живет в подъезде. Теперь ее все проклинают, говорят, она при Сталине на своего мужа донос написала. А я вот думаю, чем мы, остальные, лучше? Мы все врали, ходили на пионерские и комсомольские собрания, ругали «Битлов», а сами мечтали о джинсах-варенках. Я думаю, Бог проклял нас, когда мы начали лгать. Все поголовно – от простых людей до властителей. Нет-нет, мы не были никакой империей зла, а, скорее, империей лжи.

Несмотря на то, что мысль о возможном рациональном зерне в пророчестве цыганки взволновала Валентина, в ответе Риты он сумел уловить главное для себя: у нас бабка старая… в подъезде. Информация была не ахти какая, но все же лучше, чем ничего. Рита жила не в частном доме!

В приливе благодарной откровенности, Ребров, шутя, выложил историю с предсказанием Изольды.

Девушка обиженно надулась.

– Ну вот. Столько знакомы, а о самом главном ты до сих пор молчал!

Валентин рассмеялся.

– Зато теперь у меня от тебя нет тайн. А вот тебе срочно надо исправляться.

Рита как будто не уловила иронии в его словах.

– Но послушай. Ведь это, в самом деле, удивительно, что мы встретились. Ты не считаешь? Я всегда знала, что в предсказаниях что-то есть. Но горбун-цыган, родовое проклятие… Это, вправду, пугающе и непонятно.

– Точно, особенно про любовь, – согласился Валентин.

Какой бы длинной не была улица Трамвайная и она, рано или поздно, заканчивается дворцом культуры «Синтезспирта». Впереди, в еще влажном после дождя воздухе, вырос мозаичный пенек помпезного здания с лысой головой Ленина на фоне листка с название первой большевистской газеты «Искра».

На остановке им навстречу выбежала… Рита. От неожиданности мой герой чуть не сошел с ума. Ему показалось, что Рита каким-то образом перенеслась на несколько шагов вперед. Это было явление двух Богинь разом! Впечатления не могла изменить даже разница в одеждах. На второй Рите был длинный красный плащ. Пламенеющим кленовым листом он выделялся на фоне мокрого асфальта.

– Рита! Я на работу опаздываю, а ты как будто пешком шла! – воскликнула девушка в красном плаще.

Рита, первая Рита, пожала плечами.

– Алина, подумаешь, задержалась немного. Зато посмотри, с кем неожиданно встретилась. Помнишь, я просила тебя на встречу с мальчиком прийти?

Только тут до Валентина дошло, что перед ним никакая не Рита, а ее сестра-близнец.

Алина, как будто прося прощения за дикие выходки сестры, строго посмотрела на Реброва. Глаза у нее, вправду, были синие, а волосы – каштановые! Валентина охватил жуткий страх: теперь он не мог поручиться за то, с какой из сестер познакомился первой. А что если они все время чередовались?! Перекрасить волосы девушке плевое дело, а что касается цвета глаз, то, Валентин слышал об этом, есть специальные контактные линзы.

И вновь сцена на улице Вологодской во всех подробностях воскресла в его памяти, причудливо смешавшись с главами учебника по стереохимии. Цыганка, но теперь не девочка, а взрослая девушка, проводя пальчиком по ребровской ладони, нараспев читала страницу из учебника по стереохимии: «Хиральные молекулы зеркально симметричны, как левая и правая рука. Сам термин «хиральность”’ происходит от греческого слова “хирос” – рука. Примером хиральных соединений являются аминокислоты, без которых немыслимо возникновение жизни…»

Валентин улыбнулся неожиданной мысли. Рита и ее сестра-близнец оказались настоящими хиральными молекулами! Что же, выходит, до сих пор его формуле недоставало «половинки» сильфиды-гурии?

– Вы уж простите меня. Раньше мы любили дурачить людей, но, как видите, Рита до сих пор не хочет взрослеть, хотя уже четвертый курс, – обратилась к Реброву Алина, прерывая размышления о тайнах живого вещества. – Однако я сама хороша. Мне не надо было соглашаться на глупый спектакль. Я же о вас до той встречи на Спортивной знала только из рассказов Риты. Просто мы в разных школах учились и…

Рита резко оборвала излияния сестры.

– Вообще-то только третий курс закончила вашей идиотской с мамой специальности. Гостиничное дело, брр… Лучше бы поступила на факультет черной магии! И кончай, сестренка, кстати, тупо выкать. Он на год всего нас младше.

Алина не стала спорить.

– Хорошо, Рита. Ты ключ от дома принесла?

– Еще и от почтового ящика.

– Ой, Рита, Рита, когда ты повзрослеешь, наконец!

Получив ключ, Алина сказала Валентину:

– Я, честно, даже подзабыла подробности. Кажется, мы ходили на кожаную фабрику?

Рита фыркнула.

– Говоришь, забыла? А как насчет шайтанчика-поцелуйчика? Я, кстати, не просила его целовать!

Лицо Алины стало одного цвета с плащом, а Ребров почувствовал, как распадается на составные части вокруг него воздух. Но Рита повелительным жестом не дала сестре оправдаться.

– Все, достаточно я вас послушала! Концерт по заявкам окончен.

Что ни говори, Она была восхитительна в припадке ревности! Но даже это, вполне обычное для девушки проявление чувств, в исполнении Риты превращалось в драматическое представление.

Алина бросила умоляющий взгляд на Валентина.

– Ой, мне надо на работу бежать! Я и так опаздываю! Хорошо, что Рита сама обо всем вам рассказала.

Когда Алина ушла, Ребров не удержался от упрека:

– Ума не приложу, зачем тебе понадобилось дурить меня?

Рита с минуту созерцала его.

– Я же странная, ты сам сказал. Просто, скучно стало или, наверное, не смогла быть на встрече. Но раз обещала… Вот и попросила Алинку вместо себя прийти. – Рита странно, чуть не истерически, рассмеялась. – Она же умница, блин, разумница, не отказала. Только уточнила: «Сестра, это тебе точно нужно? Может, прекратим дурачить людей? Мальчик-то по твоим рассказам – хороший!» Бр… ты не знаешь, как я ее чуть не прибила из-за этих слов!

– Но… зачем?

– Зачем не прибила? – Рита улыбнулась. – Особенно нам нравилось преподавателей дурачить. Я, например, гуманитарные за Алинку сдаю, она за меня математику.

– У меня было какое-то ощущение, что это была не совсем ты, но, честно, я бы ни за что сам не догадался. По-моему, она копия тебя! – признался Валентин.

Рита ничего не ответила. Ее лицо встало мертвенно-бледным. Продолжив путь, они поднялись по лестнице тротуара, дошли до арки дома-корабля. Девушка вдруг резко остановилась и пристально посмотрела на спутника. Она заговорила быстрым, все более нервным, срывающимся голосом:

– Мама ее просто обожает, думает, вот я-то и дальше буду своими маньячными делами заниматься, картинки разные там дурацкие рисовать, с парнями непонятными общаться, а Алинка, послушная дочка, начнет реализовывать ее несостоявшиеся амбиции. Алинка, как только поступила в заочно-финансовый, так еще устроилась в «Зоомагазине» продавщицей. Но мама одного не учла: Алинка влюблена в меня! Она все для меня готова сделать! И вот это, представляешь, бесит!

– Что именно?

– Алинкина забота бесит! А теперь ты мне говоришь, что я ее копия?! – Рита взорвалась. – Да ты ничего не знаешь! Тоже мне, ученый. Собрался формулу любви открыть, а сам простых вещей не знаешь. Не все к формулам сводится!

Почти выкрикнув последнюю фразу, она скрылась за аркой. Валентин не пытался преследовать ее. Он был смущен и сбит с толку одновременно. Долгожданная встреча с девушкой мечты обернулась огненно-ледяным душем. Сколь многообещающим было начало, столь позорно-бесплодным конец. Моего героя мучила масса так и оставшихся без ответа вопросов: скольким молодым людям сестры-близняшки успели заморочить головы? Как так вышло, что они учились в разных школах?

Погруженный в невеселые мысли, Валентин, не посмотрев, сел не на тот маршрут и не заметил, как доехал до Центрального рынка.

По счастью, он вспомнил, что хотел починить каблуки туфель, и решил воспользоваться случаем заглянуть к местным башмачникам.

Сразу за остановкой, перед дверьми пристанища пролетариев, кафе «Уныш», в глаза Валентину бросилась высокая особа лет двадцати двух. Это была молодая цыганка. По обычаю своего племени, она не кричала, не зазывала. Только когда мимо нее проходили, она начинала свою песню:

– Ой, касатик, вижу: несчастье с тобой приключится! Если ручку позолотишь – в два счета отведу!

Или:

– Женщина, вам срочно деньги надо менять. На них отрицательная энергия накопилась!

Валентин, испытывая смутное чувство, пригляделся к цыганке. Невозмутимо прямой длинный нос, крупные глаза. Но внимание Реброва приковала вовсе не длинная почти до щиколоток цветастая юбка и, конечно, не севшая от стирок кофта с закатанными по локоть рукавами, а чудный, плоский как зеркало голый живот с пирсингом. Торчащее в пупке колечко с бирюзовым камешком напоминало присевшую отдохнуть стрекозу. Однако невероятнее всего было то, что перед ним стояла повзрослевшая Изольда!

Валентин, испытывая какое-то мстительное желание быть одураченным уличной чревовещательницей, подошел к ней. Изольда долго смотрела на него.

– Какой большой ты стал! В институте теперь учишься?

– А ты школу-то хоть закончила? – спросил в ответ Валентин непритворно-участливым тоном.

Изольда рассмеялась.

– Да зачем мне она? Я до третьего класса туда ходила, потом бросила. Больно рано вставать надо. Да и жених у меня появился: сказал, что хватит учиться.

Только тут окончательно до Реброва дошло, что он имеет дело со взрослой женщиной.

– Э… ты что, хочешь про мужа спросить? – догадалась Изольда.

Валентин удивленно вскинул брови, но не потому, что его так поразил вопрос цыганки. То, что она замужем – было само собой разумеющимся.

– Ты помнишь, что мне тогда, в детстве, предсказала? Про то, что на мне родовое проклятие? И я его смогу снять, если меня девушка-смерть полюбит? Ну, которая будет без имени. Слушай, я во все это не верю. Скажи, ведь наврала?!

Изольда усмехнулась и почти слово в слово повторила то, что все это время как заклинание хранил в памяти мой герой. Однако она тут же поспешила остудить его пыл.

– Ты сам сказал мне, что тебя как отца зовут. А всем известно, примета такая есть, назови ребенка по имени отца или матери – так он грехи их на себя возьмет, а линии всегда найдутся.

Цыганка наклонила голову и тихо добавила:

– Только тебе правду скажу. Этому предсказанию меня мать научила. Она всем говорила. Смотри, когда с девушкой знакомишься, ее имя сначала не знаешь. Правда? Потом змея тебе на грудь заползает. Какая вначале, какая – в конце. Вот тебе и куча баб-предательниц.

– А что у нее сестра-близняшка будет, ты не знала? – ехидно спросил Валентин.

Изольда рассмеялась.

– Эх ты, а еще ученый! Даже на двух одинаковых кольцах – царапины разные. Бойся черноглазой!

– А горбун? Ты про него говорила, что грех отца в том, что он его из казенного дома выпустил? Так отвечай теперь, это что еще за россказни насчет цыгана-уголовника?

Девушка возмутилась.

– С чего ты взял, что если цыган – то значит горбун? На вас не похож, значит уже плохой, значит цыган! Да ты забыл, профессор? О суме да тюрьме не зарекайся!

– Извини, не хотел я тебя обидеть. Просто, кажется, раза два померещилось.

– Не обидчивая я, а померещилось – креститься надо! – улыбнулась Изольда. – А теперь лучше спроси, как я живу.

Ребров потер лоб, вспоминая подробности давнего разговора.

– У тебя, кажется, брат был Борис.

– Борис уехал и больше его никто не видел, когда я в тринадцать рожала.

– Ты?! Рожала?!

– А что ты думаешь, у меня уже двое. А у меня муж настоящий начальник попался. Даже с сестрой не давал встречаться.

Валентин только покачал головой. Изольда неожиданно предложила:

– Что, опять погадать тебе?

– Ты же только что сказала, что это вранье все.

– Ой, я в этот раз по-настоящему, как есть скажу.

Валентин механически протянул руку. Изольда стала изучать ее, поминутно непритворно охая.

– Вон оно как выходит! Тебя скоро совсем старая встреча ждет.

Ребров фыркнул.

– Не угадала. Встреча состоялась. Да и на руке про встречи разве может быть написано?

– Так еще будет. Человеку судьбу свою изменить нельзя. Только если Бога сильно попросить.

– Да ты, я вижу, фаталистка.

– Сам ты филателист! Нет, я тебе честно гадаю.

Из-за подземного перехода вынырнул капитан в фуражке с красным околышем. Изольда заспешила в сторону рынка.

– Слушай, у меня дела.

– Мне тоже в ту сторону, – сказал Валентин.

Перейдя дорогу, молодой человек и цыганка направились к примыкавшей к павильонам «туче». Днем здесь как цветы белели платки старух со всякой зеленью, визжали станочки подгонщиков ключей, сидели, обложенные туфлями, уфимские башмачники – всегда пьяные, с красными носами и невероятными ценами за грубый, но прочный стежок. А теперь, ближе к вечеру, на разбитом асфальте желтели банановые шкурки и разбросанные ошметки кореньев. В картонной коробке-конурке, прямо под пустым милицейским стаканом, сладко сопела бомжиха в дырявых трико.

Валентин моргнул, увидел чуть поодаль, на пыльном пледе, растрепанного цыгана в розовых джинсах. Того самого, который рассказывал в университете про Лилит. Бедняга был полностью поглощен ужасным обедом. Грязными заскорузлыми пальцами он жадно таскал из консервной банки кошачий корм.

Как показалось Валентину, Изольда побледнела при виде бомжа, как будто давно его знала.

– Ты иди, иди, я сейчас.

Покопавшись в кармане кофточки, она бросила бомжу монетку.

– И чем вы только деньги зарабатываете, что даже на милостыню остается! – сказал он, когда Изольда догнала его.

– Гадаем по ручке.

– Так я и поверил тебе.

Изольда возмутилась.

– Так мы же не Христу какие-то! Вот кто реально наркотой торгует. Я-то об этом говорю, потому что все говорят. Живут они в двухэтажном кирпичном доме, а Боба всем ментам мульку втирает, что исполнитель цыганских песен.

Ребров резко остановился.

– Тебя из табора выгнали?

Цыганка вскинула высокие, как два моста, брови:

– Сама ушла. Очень сильно мой Капеки дрался.

– Кто?

– У него погоняло Коля Копейкин было, может, слышал? Бил, даже когда беременная ходила. А потом его в драке в гаражах на Ушакова зарезали, милиция приезжала – море кровищи, а он раздетый в коляске детской сидит. Сильно над ним перед смертью измывались. Только я совсем не горевала.

Ребров слушал как будто инопланетянку.

– Ты вернулась к родителям?

Изольда яростно затрясла кудрями.

– Ты что! Я, получается, род опозорила. А матери с отцом что? Они вот-вот сестру мою Анжелу продадут.

– Продадут?!

– Замуж продадут, как и меня Джековичам, семье мужа, продали.

До парка имени Якутова дошли в сгустившихся сумерках.

– Мне туда! – махнула, громыхнув начищенным до блеска медным браслетом, Изольда в сторону железнодорожного вокзала.

 

ГЛАВА XIV

АЛХИМИЧЕСКИЙ ОРДЕН «ГОМУНКУЛУС»

 

Если верить статье в «Википедии», вопреки всеобщему заблуждению, гомункулус – далеко не безобидный маленький человечек в пробирке. Долгое время создание первого гомункулуса приписывалось Арнальдусу де Вилланове. Один из наиболее известных фантастических рецептов предложил в XVI веке Парацельс. Сей ученый муж, считал, что заключенная в особом сосуде человеческая сперма при нагревании и некоторых других манипуляциях (закапывании в конский навоз, «магнетизации», суть которой окончательно не ясна) становится гомункулусом. Вскармливается гомункулус путем добавления в колбу небольшого количества человеческой крови.

К чему это предисловие? Читатель, минуточку терпения, и ты все узнаешь из настоящей главы.

Через пару дней после встречи с Изольдой, Валентин поехал в «Зоомагазин» к Алине. Простодушная сестренка должна была расколоться. Но в «Зоомагазине» ему сказали, что Алину недавно уволили за опоздание на работу.

Чувствуя себя виноватым, Ребров вышел из магазина. Но тут воспоминание об интригах сестер раздражило его. В душе Валентина взыграл материалистический скепсис. Он обругал себя слабовольным теленком и поклялся выкинуть из головы готические страсти-мордасти с горбунами-цыганами и что синеоких, что чернооких дев с «разными царапинами».

Пунктуально следуя избранному плану, осенью 1997 года мой герой целиком ушел в учебу. Пошли курсы специализации, лабораторные и стало не до амурно-ностальгических воздыханий.

А что же Амина? Нет, конечно, ее судьба глубоко потрясла Реброва. Он еще долго видел во сне острое, холодное, как разорванный железный лист, лицо Игоря. Вот кто являлся воплощением нового класса российских буржуа. Это не был быдловатый кооператор, в котором присутствовало еще много навозного, который носил бомберы и спортивные штаны с болтающимися на нитках лампасами. Это уже был холеный, во многом выросший в циничную личность, дошедший до цивилизованной кондиции, бывший комсомольский работник. Он мог позволить себе играть в демократию, мог ходить в невзрачном пиджаке с заплатками на локтях и мятых джинсах.

Но я забегаю пока вперед. Такие физии появятся как минимум лет через десять после описанных событий. А пока еще безраздельно царили малиновые пиджаки.

Валентин знал, что мажоры не оставят его в покое, но он никак не мог ожидать, что люди, не имеющие ни одной настоящей морщины, клочка седых волос, способны на изощренную месть.

Еще в сентябре объявили, что группа едет на годичную стажировку в Страсбург. Валентина охватило радостное волнение. Ануфрий Иванович выписал ему пропуск в научную библиотеку на Госцирке и подогнал несколько англоязычных статей. В тот день, когда на факультет пришли долгожданные паспорта с визами, оказалось, что Валентину не проставили штамп из-за какой-то вовремя не сданной бумажки.

Ребров бросился в деканат. Холеная секретарша Алсу, тупая, как пробка, но с очаровательными черными кудрями, в ответ на его вопрос, когда будет профессор Финдиперсов, сообщила, зевая, крася ногти вонючим лаком:

– Ануфрий Иванович в командировке.

У Валентина от свалившихся разом напастей помутилось в глазах. Он оперся спиной о стену.

Алсу бросила на Реброва насмешливо-сочувственный взгляд.

– Так спать надо было меньше. Вам объявляли уже двести раз про срок сдачи выписки из паспортного стола.

Валентин раскрыл глаза.

– Мне сказали до пятнадцатого.

– Вообще-то до пятого. У вас кто староста?

– Был Ренат в прошлом году, а теперь Юлия… – приходя в ужас от догадки, пробормотал Ребров.

Первой его мыслью было помчаться в коридор, выловить прекрасную татарочку и размазать ее по стене. Но он тут же понял всю нелепость этой затеи. К тому же, ему самому надо было почаще заходить в деканат, как это делают некоторые студенты.

– Эй, ты что так побледнел? – даже опустила флакончик с лаком Алсу. – Ничего страшного, переведешься на другую специальность.

– Какую еще другую? – очнулся от кошмара Ребров.

Секретарша торопливо завинтила крышку вонючего флакончика, потянулась, красиво выгибая весьма полную грудь, к шкафу.

– Да я пошутила. Достань, пожалуйста, папку номер СПС-2.

Ребров выполнил ее просьбу с нехорошим предчувствием. И оказался прав. Полистав списки, Алсу громко застучала ногтем по одному из них:

– На вашей специальности, к сожалению, все места забиты. Могу только на другую специальность перевести. Эй, эй, да ты болеешь что ли?

Валентину на самом деле поплохело. Выходило, что благодаря козням Юлии и собственной неосмотрительности, он попадал на метрологию. Мало того, что надо было досдать кучу предметов, так и специальность была совсем другой, прямо не связанной с химией, да к тому же еще неинтересной.

Как бы там ни было, он попытался поговорить с деканом, но только потратил время, поскольку декан, если был трезв, отличался неуловимостью. Через неделю после бесконечных визитов и «декан будет завтра», Реброву оставалось только смириться с новым расписанием, чтобы не отстать от учебного процесса. Он решил ничего не говорить матери, поскольку с недавних пор начал питать стойкое отвращение к ее вмешательству в его личные дела. Разумом он понимал, что если поднять шум, дойти до ректора, то можно было надеяться все поправить. Но надежды были мизерные. Валентин отчетливо помнил, что уклонился от оформления одного вздорного гранта. А ведь для ректора это были «показатели»! Кого волновали его настоящие знания? Кому нужна была его учеба? Нет, поправить дело можно было только вторым, но на этот раз откровенным, унижением. К тому же, Валентин меньше всего хотел показаться слабым и «пострадавшим» от козней Юлии и К^о. Он вдруг оценил, что теперь не будет видеть рож высокомерных сверстников.

Вернувшийся из командировки Ануфрий Иванович предложил не горячиться, а взять академический отпуск, чтобы на следующий год восстановится на «своей специальности». Реброву, в принципе, нечего было терять. Ему не грозило очутиться по призыву в Чечне, и походы в военкомат, с его гогочущими майорами и толпами бледных призывников с фальшивыми медицинскими справками, были не часты и не обременительны.

1998 год стал богатым на события. В январе в денежный оборот вернулась копейка: облегченная, как немецкий пфенниг, с копейщиком Георгием Победоносцем на месте советского герба. В марте ушел в отставку премьер-министр Черномырдин, отличившийся фразой: «Правительство не тот орган, где можно языком!» Летом в Петропавловском соборе Санкт-Петербурга захоронили останки Николая II и членов его семьи. 14 августа президент Ельцин сделал заявление о том, что дефолта в стране не будет, а 17 августа премьер-министр Кириенко, прозванный в народе «Киндер-сюрпризом», объявил государство банкротом. Еще в марте месяце буханка хлеба стоила две с половиной тысячи рублей, летом два с половиной рубля, а осенью, после «черного вторника», уже все двадцать рублей!

Чем занимался Валентин целый год? Не поверишь, читатель, но он вообразил себя отшельником. Юный гений вставал по привычке рано, наспех завтракал и отправлялся в республиканскую библиотеку. В конце 1990-х это было шумное и популярное место. Там и в воскресные дни сидели, склонившись над томами, студенты. Курсовые и рефераты писались от руки. Библиотекари путали ксерокс с принтером. Отсканированные номера старых газет существовали только в кадрах голливудских фильмов. В отделе периодики, желающие ознакомиться, например, с номером «Вечерней Уфы» за 1969 год, заказывали огромную пыльную подшивку, величиной со стол для игры в пинг-понг.

Подшивку поднимали из подвала на скрипучем лифте времен молодости Надежды Крупской. На пыльных и темных шкафах с собраниями сочинений Ленина, материалами съездов, выставленных для свободного расхищения в коридор, не хватало разве чучел ворон и крокодилов. Основная часть библиотечного фонда была уничтожена серией набегов слушателей Восточного экстерного гуманитарного университета. Большинство запросов, после часового ожидания, возвращалось слушателям с пометкой «нет на полке», «нет в наличии» и т. п. Но Валентин торжествовал. Ему нравилась сама обстановка. Иногда его чистый, невинный взгляд останавливался на девушке, роющейся в каталоге. Он наблюдал за ней, не думая знакомиться. Его восхищали ее тонкие черты лица, небрежно откинутые назад волосы, высокий, пунцовый от духоты, лоб.

За разочарованием в нужной литературе, наступило разочарование в выбранной методике исследования. Все чаще, в прозрачных кристаллах, быстро черневших в колбах и реторах, Валентину чудился блеск Ритиных глаз.

Вообще, Валентину некогда было скучать. Профессор доверил ему ключи от личной лаборатории, располагавшейся в НИИ на Чернышевского. Сырую осень за высокими окнами сменила кристаллически-морозная зима. В середине февраля солнце стало припекать через двойные рамы. Закапали сосульки и, Валентин оглянуться не успел, как подоспела, короче девичьей юбочки, уральская весна.

Лето (Ануфрий Иванович предложил отдохнуть от вредных веществ лаборатории) прошло в потреблении газет, семечек и свежего пива. Мой герой еще не научился ценить времени. Будущее представлялось длинной в миллиард лет.

Однако и в сентябре, несмотря на заступничество блистательной когорты профессоров, Реброву не удалось восстановиться «по своей специальности». Финдиперсов уговорил согласиться на метрологию. «В конце концов, у тебя остаются мозги, самый надежный капитал. А там, посмотрим насчет аспирантуры. Может хорошо, что не поехал во Францию. Не думаю, что наши богатенькие мальчики и девочки будут заниматься за границей наукой», – успокоил он.

Новая группа оказалась больше чем наполовину состоящей из деревенских и иногородних. В ней не было никаких договорников, то есть крутых. Общее изменение стало видно из изменения обстановки. «Элитная» группа занималась чуть ли не в единственном приличном помещении университета, а «рабоче-крестьянская» – в какой-то полудощатой пристройке, где морозными ноябрьскими утрами стоял дубак. В декабре стало хуже. Задул северо-восточный мерзкий ветер из Сибири. Батареи, раскаленные, как лбы агонизирующих больных, только делали вид, что согревают воздух.

В лаборатории по химическому катализу треснул потолок, и ее закрыли. Валентину сразу вспомнились занятия в школе: в шубах, когда ручки стыли в руках, и не чувствовалась бумага. Все три аудитории были раздолбаны и разворованы еще на рубеже 80–90-х. Два совершенно пустых шкафа с разгромленными полками подпирали кривой потолок. Из щелястых рам, состоящих из одних слоев масляной краски, дуло. По временами звук напоминал переливы заунывной флейты. Так, наверное, играла фея-зима, заманивая путников в стылые, брошенные зимой, дачные кооперативы вокруг Уфы. Преподаватели приходили в толстых свитерах, часто после жесточайшего похмелья. В конце лекций следовал неизменный отзыв студентов в коридор.

– Не будет ли у вас, молодые люди, взаймы до завтра? – спрашивал, трясясь, с красно-синим носом, страдающий лектор.

Дисциплина на занятиях была ни шаткой, ни валкой. Но если в «элитной» группе Юлия могла позволить себе поспорить с преподавателем, а то и нагло распивать на лабораторной работе чай с пирожками, то здесь подобным вольностям не было место. Все преподаватели, уязвленные микроскопической зарплатой, без коммерческих надбавок как в «блатной группе», воспринимали студентов как личных врагов. Откуда им было знать, что пройдет еще немного лет, и они будут только во сне видеть переполненные аудитории. Но тогда об этом никто не думал.

В аудиториях стояла обморочная атмосфера. Привыкшие к окрикам и мату предколхозов студентки со скуластыми и темными лицами старательно записывали лекции слово в слово, как будто боялись даже пропустить служебные «э…», «мэ…», «так сказать» и пр. Задние парты, счастливо отгороженные от лекторов брустверами из сложенных пальто, шуб и пуховиков, были центрами настоящей жизни. Изредка гнусавое бубнение доцента нарушили крики вроде: «Туз!», «очко», «подмастил…», «Е5», «убит» и т. д. Иногда парни забывались, и слова лектора заглушал самый настоящий грохот игральных костей, перетряхиваемых в специальном деревянном стакане. Находились и такие, кто старательно работал ручкой: высунув язык, с помощью пресловутой «офицерской линейки» рисовал настоящие шедевры – ландкрузеры, квадроциклы и даже коней.

Единственными из молодых людей, которые что-то слушали, были Валентин, староста группы Мохов, по прозвищу Мох, и его сосед – начинающий плейбой Меркин. Страдая от одиночества, мой герой предпринял попытку познакомиться с Мохом и Меркиным. Но староста оживлялся только тогда, когда речь шла о замене унитазов в общаге, Меркин ограничивался шуточками фривольного содержания.

Высокий, стройный, в узких джинсах, он вызывал восторг женской части аудитории. Кроме того, по слухам, вечный мистер химического факультета, был членом таинственной «Красной гвардии Рифея». Это приводило девушек в состоянии экстаза. Они косяками валили на крыльцо, когда там курил Меркин и, хлопая глазам, слушали даже откровенную ересь.

Когда к Валентину за помощью в оформлении курсовой обратился Алмаз, мой герой представить не мог, к каким ужасным событиям это приведет. Алмаз слыл любимчиком декана, хотя был туп как пробка. Он вообще непонятно как учился, но его жалели. Алмаз являлся коренным башкиром, знал клич своего племени, постоянно болтал об оригинале шэжере на буйволовой коже и к тому же был неплохим боксером. Он гордо нес знамя спортивных достижений факультета. Он был крепок, голубоглаз, скуласт. Одна его переносица могла расшибить крепкую деревянную дверь. Но оказалось – Алмаз как ребенок. Он искренне удивлялся всему, что ни говорил Ребров, слушал его с придыханием, как слушают папуасы спустившегося с небес бога.

Скоро такое почитание развратило Валентина. Молодые люди вместе шли после занятий на съемную квартиру Алмаза, брали по бутылке молдавского вина и сидели за скромным студенческим столом. Поскольку с ними не было девушки, то все разговоры рано или поздно сворачивали на политику. Валентину мерещился новый «Союз меча и орала». В одну из посиделок студенты допились до протокола собрания алхимического ордена «Гомункулус». Кроме того, каждый внес по пятнадцать рублей в кассу организации.

Однажды Алмаз пригласил каких-то алаярок из Учалинского района. Валентин, чтобы случайно не столкнуться с ними взглядом, решил нажраться. В какой-то момент ему стало даже не страшно. После того как Алмаз отключился, выпивка закончилась. Алаярки, которые выпили больше, чем Алмаз, сидели недовольные и фырчали. Тут мой герой, вообразив себя новым великим комбинатором, по-хозяйски выгреб все деньги из кассы организации. Алаярки были в восторге от такой щедрости.

Гнилая осень очень долго, неохотно сменялась гнилой зимой. Потом ударили морозцы, посыпал снежок, скрыл колдобины на тротуарах, присыпал картинно полуразвалюхи частного сектора. Валентин старался не вспоминать о последней встрече с Ритой. Это заставляло его страдать. Правда, оставалось еще пророчество Изольды насчет бледнокожей девушки. И оно не замедлило с исполнением!

 

ГЛАВА XV

ОРГИЯ В ОБЩАГЕ

 

Новая героиня в пушистом голубом капоре сразу заставила Валентина позабыть о мрачных мыслях. Он давно обратил на нее внимание. Наверное, еще на подготовительных курсах. Ее звали Эльвирой. Она не попала в один с Ребровым год, и теперь училась на рабфаке. Да, оставался еще этот загадочный осколок советских времен. Эльвира ходила на лекции, у нее даже была какая-то особенная темно-малиновая зачетка, а не синяя, как у обычных студентов. Однако при поступлении Валентин был высокомерен. Он еще жил мечтой о встрече с Ритой. Ему казалось, что ничто не может повторить, заменить черноокую гурию, как не может повторить и заменить одно совершенство – другое совершенство. Эльвиру нельзя было назвать красавицей. В ее малокровном, мертвенно-бледном лице чувствовалась головокружительная скорбь. Бледно-розовые губы всегда были поджаты в презрительном выражении.

Только одни зеленочные, не согласующиеся с обликом желчной девы, глаза, яркие, как майская зелень, притягивали. Эльвира ходила постоянно в одних и тех же черных шерстяных коротких юбках, в самопальных кофточках и футболках с рваными краями. Иногда девушка нарочно ярко красилась. Ее лицо покрывал такой густой слой пудры, что она напоминала японскую гейшу. Одним словом, Эльвира была в определенном смысле находкой для уставшего от небесных образов поэта.

Но пушистый новенький капор преобразил все. Впечатление даже не могло испортить совсем не по моде надетое, вместо полагающегося голубенького пуховика, пальто с допотопно-округло зауженной талией. Теперь Валентин мог мечтательно рисовать в голове или даже в тетради почти воздушный, призрачный профиль университетской сильфиды.

Эльвира не кокетничала как Амина. В ней, можно сказать, было что-то мужиковато-резкое как у всех девушек из Богом забытых поселков городского типа. На переменах в коридоре она могла опереться всей спиной о стену, выставить затекшее колено и громко хохотать. В ней, пожалуй, присутствовало что-то вульгарное, ее эрудиция находилась на уровне пятилетнего ребенка. Только одну фразу Эльвира повторяла почти с неизменным успехом и придыханием настоящей светской львицы: «Как мне здесь все надоело! Смотаться бы куда-нибудь на Майорку!» Понятное дело, один новенький капор не мог свидетельствовать о том, что она без помощи любовника вообще может уехать дальше шашлыков в Приютово. Но, как ни странно, такая именно девица оказалась очень к месту.

Вряд ли бы Валентин сделал первым шаг к знакомству, если бы на перемене Эльвира сама не подошла к нему.

– У тебя, говорят, учебник Некрасова есть?

Ребров потупился от смущенной гордости.

– У меня.

– Я его первой в библиотеке заказала, но потом отошла в буфет. И потом, я между страницами свою зебру оставила.

– Так если он тебе нужен – бери, – не стал торговаться Валентин.

В глазах Эльвиры вспыхнул аметистовый огонек.

– А ты, вправду, неплохой парень.

Тут в их беседу посчитал нужным встрять один из студентов-игроков.

– Говорят, он без приглашения поперся на Павловку за одногруппниками.

Шутник, наверное, рассчитывал унизить Валентина в глазах девушки, но она зевнула.

– Ну и молодец, что так сделал. На людей смотреть – обезьяной станешь.

Этих простых слов сочувствия было достаточно, чтобы Эльвира засияла в глазах Валентина особым светом. Сразу куда-то подевались ее фамильярность и плебейское высокомерие.

Эльвира, наклонив русую головку, сказала таинственным полушепотом:

– Знаешь что… приходи ко мне в гости в общагу чайку попить.

Валентин настолько ополоумел от предложения, что в первый же свободный вечер, не вытерпев муки, явился в общагу на улице Свердлова с объемистым пакетом. Весь день накануне он ревизовал свой гардероб, в конце концов, остановившись на турецком свитере с оленями. Свитер явно стремительно выходил из моды, но Ребров решил, что в общаге и так сойдет. К тому же, все остальное – мешковатый отцовский костюм-тройка, пузырящийся джемпер, рубашки, глухо, как на покойнике, застегивавшиеся на шее, – было таким же отвратительным, как советский пропагандистский плакат. Потом Валентин долго опрыскивал себя литрами отвратительного мужского одеколона «Зеленое яблоко». Одевшись, он обнаружил, что забыл постричь ногти на пальцах. Все пришлось проделать наспех, но результат оказался вполне сносным.

На входе в общагу Реброва встретила совсем не усатая вахтерша, а милая девушка, погруженная в чтение распавшегося на половинки дамского романа. Однако это не помешало ей потребовать у посетителя паспорт. Валентин начал шарить и обнаружил, что паспорт так и остался лежать на тумбочке трюмо. Лоб пробила испарина. А вокруг ходили, суетились веселые студенты.

– А, ладно, – махнула рукой девица. – Скажу тете, что через окно в туалете на первом этаже пролез. Идет? Только если что, – я тут не причем, сам будешь с деканатом объясняться. Тебя не видела и не знаю.

Искушение было настолько велико, что Валентин смело одарил юную привратницу плиткой шоколада из пакета.

– Мерси, – поблагодарила та, запунцовев, как покрашенная цветной тушью лампочка самодельной новогодней гирлянды.

Общежитие представляло собой стандартное пятиэтажное кирпичное здание, насквозь пропитанное запахами разной степени зловонности. Особенно невыносимо было на первом этаже. Зажав нос, Ребров стрелой взлетел по лестнице. Проходя второй, он увидел, как два пьяных парня с ожесточением бьют в дверь, из-за которой доносились истошные девичьи вопли. На третьем открыто грабили продуктовые припасы безвестного счастливчика. Студенты-мародеры так были увлечены дележом содержимого сумки, что не обращали внимания на то, что их прекрасно видно в распахнутую дверь.

Тридцать вторая комната на четвертом этаже оказалась закрытой. Но тут за спиной Валентина раздалось шарканье тапочек. Он обернулся и увидел желтую, как свечку, девушку в темно-синем халатике.

– А Эльвира здесь живет? – спросил Ребров.

Студентка смерила гостя любопытным взглядом.

– Она в тридцать четвертой, на дне рождения у Моха. Однако дайте пройти мне, молодой человек.

Когда Ребров прошел к указанному номеру и, не дождавшись ответа на свой стук, открыл дверь, он сначала не увидел Эльвиру, так все было заволочено клубами сизого сигаретного дыма. Но дым сигарет явно не был с ментолом, это был гремучий газ. Появление Валентина явно оказалось полной неожиданностью. Тень в коротком платьице-халатике скользнула с коленок Моха на незастеленную, почерневшую от грязных пяток, кровать.

Обстановка комнаты совсем не напоминала чистенький нелепый парижский кампус, больше похожий на те модели детских комнат, которые ныне можно увидеть в любом уважающем себя мебельном магазине. Обстановка студенческой комнаты образца 1998 года была самой зверской. Обои висели лохматыми клочьями, причем снизу они все были украшены замысловатым орнаментом в виде отпечатков ботинок. Встроенные шкафы выдавали свое присутствие дырами, которые эти самые ботинки им похоже и нанесли. Щелястые полы скрипели, как кости мертвецов. Однако студенты пребывали на вершине счастья.

На столике, застеленном двадцатью неразрезанными экземплярами университетской газеты «Гаудеамус», громоздились редкостные для общежития бутылки и закуски. Первым делом Валентин увидел две сосульки столичной, одну замысловатую капсулу «Белебеевского джина», вскрытую банку больших шпрот и паштета из кальмаров.

– Вы только посмотрите, кто к нам пожаловал! – первым нарушил молчание Мох. Ему вторил смех Алмаза и Костяна. Костян был школьный знакомый Валентина из параллельного «А».

Кажется, раньше это был тихий, даже скромный парнишка, совсем непохожий на своего бойкого красивого тезку. В школе он останавливал Реброва в коридоре и рассказывал какие-то вечно «новости», про девочек, про раздевалку. А тут вдруг – заматерел.

– Помнишь, Валёк, выпускной девятый? – с места в карьер пустился в воспоминания Костян. – Ваши в двадцать первом, в кабинете физики, фоткались. Ты стоял между Танькой Красноперовой и Костей с вашего класса, который девчонками в параллели нравился всем, кроме Таньки. А Танька, коза, нарочно с ним сфоткалась, потому что ее Димон конкретно достал.

Костян напоминал тщедушного сыщика из мультика «Новые приключения бременских музыкантов», казалось, он глазами уже залезает тебе в карман. Нижняя челюсть его сильно выдавалась вперед и своей массивностью напоминала челюсть средних размеров павиана. Еще один бражник сидел на полу и бессмысленно пучил глаза. Он явно находился в стадии временной потери контакта с реальностью.

От неожиданности Ребров отшатнулся к двери, страшно зашуршал пакет. Тут Эльвира феей подлетела к обалдевшему рыцарю.

– Ой, это ко мне, мальчики. Ты ведь точно ко мне зашел?

Валентин кивнул.

– Мы только с ним немного посидим. А вы не расходитесь! – бросила девушка клевретам.

Хотя это вызвало смешок у Моха, Эльвира даже бровью не повела. Взяв Валентина за руку, она буквально затащила его в тридцать вторую комнату.

Соседка Эльвиры опять куда-то вышла. На тумбочке лежали стопкой учебники. Из одного торчал лист бумаги. Валентин наугад выдернул, начал читать: «Прикинь, подруга, эти что уроды сказали, когда я им в столовой…»

Эльвира закричала:

– Это личное!

– Почему?

– Это переписка с одной моей… м-м подругой. Я знаю, лучше по телефону или при личной встрече, но мне нравится, чтобы как в старину, в «Войне и мире». Это благородно. Аристократы ведь переписывались и наибольшие свои тайны доверяли листам бумаги. Но чтобы было секретом, лучше прятать письма в учебники. Вот куда никто не полезет искать. Ха-ха! Лучше это почитай. Прикольно!

С этими словами она протянула Валентину квадратик бумаги, на котором старательным девичьим почерком было выведено:

 

отвафлить – в рот,

отфоршмачить – классика,

вертолет – во все щели.

 

Ребров посмотрел на Эльвиру. У той прямо сияли глаза.

– Правда, здоровская пошлятина? Это я у Лысого и Джинника списала. Ну, тех, которые в кости на лекциях играют. Они вообще меня склоняли к одному из вариантов, только я послала их куда подальше!

Ребров, переведя дух, полез в пакет за шампанским и фруктами. Холодные, злые глаза Эльвиры, злые даже когда она смеялась, заблистали.

– Ого, да ты настоящий кавалер! Дай-ка я тебя поцелую… в губы.

Валентин не успел отреагировать, как все его существо прожгло этим поцелуем. Он был как прикосновение Снежной Королевы.

– Ты самая красивая девушка у нас на курсе, ты это… знаешь? – начал бесхитростный подкат мой герой.

Эльвира усмехнулась.

– Об этом мне все говорят. Мне надоело.

Валентин не смутился, но не потому, что успел приобрести опыт в отношениях с девушками, а потому что помимо воли, несмотря на вполне объяснимый прилив желаний, ощущал превосходство над Эльвирой, ощущал, что хотя она симпатичненькая, все же ей даже до Амины далеко, не говоря о таком идеале как Рита. Это произвело впечатление на Эльвиру.

– А ты не покраснел и не стал в ответ заваливать тупыми комплиментами, – сказала она тоном заинтригованной женщины. – Я всегда поражалась парням. Пусть представят себя на месте девушки. Ладно, один раз приятно, когда похвалят фигурку. Второй, третий – тоже ничего. Но потом… – Эльвира закатила глаза, словно выражая скорбь всех представительниц прекрасного пола мира.

– Так это вранье? – спросил Валентин.

– Конечно, конечно, – прошептала Эльвира, падая на кровать, выставляя напоказ такие гладкие, такие очаровательные мраморные коленки, что мой герой, увы, не удержался, припал к ним как к источнику наслаждения. Тело Эльвиры затрепетало, выгнулось жаркой дугой, а потом…

– Боже, а шампанское?! – вскричала юная соблазнительница. Она села в постели и посмотрела на гостя как помешанная. – Если мы сейчас его не выпьем, то придут эти, – Эльвира сделала мерзкую гримасу, – и все выжрут. Они даже вкуса не почувствуют, у них глотки давно водкой пропитаны.

Валентин, будто платье, содрал тонкую фольгу с горлышка бутылки, сразу продравшись к проволочному корсету. Начало было хорошее. Мой герой еще ни разу не открывал шампанское даме.

– Только не стреляй в потолок. Я боюсь, – предупредила Эльвира.

Неслышное свинчивание проволоки и, тише удара капли, хлопок. Из элегантного темно-зеленого горлышка потянуло запахом дорогого банкета. Разлитое в еще малопривычные пластиковые стаканчики, оно дополнило атмосферу неожиданного будуара.

– Можно я тебе на колени сяду? – спросила Эльвира, пояснив. – Я так устала от этих мужланов, ты не представляешь! Да, здесь у нас совсем не как в сериале про Элен. Девки тащатся по нему, а я – ненавижу. Смотришь, в каких комнатах французские студенты живут, и от зависти умираешь!

После первого тоста «за встречу» последовал второй.

– Между прочим, если ты будешь хорошим мальчиком, я открою тебе формулу любви, – зашептала Эльвира.

– Зачем тянуть? – пробормотал Валентин, расстегивая пуговички на девичьем халате.

 

Эльвира убрала руку. Белоснежные полушария неоднократно воспетой в общажном фольклоре верхней части дамского туалета на мгновенье ослепили Реброва. Голос Эльвиры прозвенел свинцовым хрусталем.

– Ничего особенного: всего лишь С2Н5ОН.

– Аqua vitae, – прошептал Валентин, ощущая как бьется под тугими полушариями лифчика сердце Эльвиры…

 

ГЛАВА XVI

ЧЕМ ЗАКАНЧИВАЮТСЯ МЕЧТЫ

 

В начале ноября 1998 года по всей Уфе висели плакаты очередного голливудского шедевра Винсерта Уорда с Робином Уильямсом. Зрители упивались красочными спецэффектами: цветами из масляных красок, головокружительными полетами. Но особенно поражало авторское виденье Ада – холодный опустевший дом со сквозняками и хлопающими дверьми, в котором нет места памяти, желаниям и здравому рассудку.

Справедливо утверждение, что каждый из нас видит Рай по-своему, но не менее, а может быть более справедливо, что преисподняя гораздо более унылое место, чем принято считать. Кипящие котлы с серой и суетящиеся вокруг них хвостато-рогатые алхимики если и существуют в реальности, то, верно, как в «Божественной комедии» Данте, ниже шестого адского круга.

Моего героя неумолимо затягивало в воронку разврата. Когда он потянулся к бретелькам, в дверь забарабанили крепкие кулаки.

– Что вы там, без нас пьете? Валёк, подлый трус, выходи!

– Чёрт с ними, не отпирай! – прошептал Валентин в ухо общаговской прелестнице.

Эльвира, вспорхнув с колен также легко, как на них села, сказала:

– Не люблю заставлять людей ждать. Это неприлично. Не забудь взять конфеты и шампанское!

Через минуту они снова были в комнате Моха. Ребров послушался Эльвиру, и теперь недопитая бутылка шампанского гордо высилась среди вскрытых, словно подбитые танки, консервов. Игристая жидкость ушла в одно мгновенье, как будто испарилась в торопливо протянутых стаканах. Конфет хватило не намного дольше.

Валентин видел, как вместе с размазанными на губах шоколадными помадками, отлетает любовь Эльвиры. Теперь она смотрела на него откровенно враждебно. Ее подбородок заострился, глаза холодно блестели – как свежевыпавший снег, как хрусталь. Высокомерие читалось в каждой черточке. Но это высокомерие было настолько совершенным, настолько прозрачным, словно глубина незамутненной, лишенной водорослей и микроскопических рачков воды, что создавала полную иллюзию прекрасного.

Реброву временами казалось, что Эльвира взирает на него с тайным одобрением. Но почему это так волновало? Может быть в Эльвире он почувствовал нечто другое, чего не было в Амине, но что было в Рите? Нет, конечно, Рита была умной, проницательной, веселой, но не только. Рита была также трогательно гордой и независимой, умея выражать свою гордость одним взглядом. Только чего не было в ней – так фальши, той фальши, которую радиацией источала Эльвира.

– А ты почему водку не пьешь? – спросил вдруг Мох.

Алмаз и Костян посмотрели на Валентина с вызовом.

– А ты почему? – спросил Ребров.

Мох усмехнулся.

– У меня печень слабая. Гепатит в детстве перенес, мне водку нельзя, а шампань – это для девушек.

– Правильно, – икнул Алмаз.

– Точняк, – поддержал его Костян.

– Вы скоты, ваша водка ужасна! – расхохоталась вдруг Эльвира, и так посмотрела на Валентина, что в ее глазах можно было прочитать: «Ну что, доволен своим героическим поступком?»

Реброва, конечно, форменно испытывали, форменно подставляли. Но ему, после Павловки, было все равно. Он знал, что теперь они с судьбой квиты. Валентину пришла в голову странная мысль в очередной раз поиздеваться над обманувшей его ожидания Эльвирой. Ничего не говоря, он наполнил стакан водкой почти доверху и выпил одним залпом.

Из груди студентов вырвался неподдельный удивленный стон. Самого Реброва чуть не вывернуло от тошнотворной горечи проглоченного, но опасный момент успел миновать, прежде чем он услышал:

– Вон как ты, оказывается, можешь! – сказал Алмаз.

– Сейчас на пол упадет, – предположил Костян.

Валентин скоро удивился, что даже стакан водки ничего не изменил. Между тем его поступок вызвал прилив настоящего любопытства.

– Ты хорошо учишься, ты молодец. Надо хорошо учиться, потому что учиться плохо это… – на лице Алмаза возникла морщина глубокой мысли, – плохо.

Ребров почувствовал приятную расслабленность во всем теле.

– Только по нужным предметам. Педагогика – чушь. Детей воспитывают родители, а в школе их мучат, то есть, я хотел сказать – учат.

– Мучат. Ха-ха, это ты правильно сказал! А у меня мать всегда училку ругала, что она меня не воспитывает, – сказал Алмаз, запуская в ноздрю палец с грязным, крутобоким, как голубиный череп, ногтем.

Эльвира выгнула губы резкой дугой.

– Я тоже с Алмазом согласна, что это дело учителей. Но я, лично, не хочу потом в эту гребанную школу жалкой училкой идти. Меня подруга в банк зовет вообще.

Костян, вперившись в сверкающий в разрезе халатика кусочек лифчика, осклабился.

– А еще можно другим путем женщине заработать.

Мох вдруг хлопнул в ладоши.

– Ну все, ребята, мне надо идти на тренировки. – Он повернулся к девушке, галантно поцеловал ручку. – Желаю прекрасно провести время, тем более у тебя здесь столько кавалеров, выбирай любого.

Эльвира устало отмахнулась.

– Да какие кавалеры! Как надоела эта убогая общага!

Валентин хотел было уйти вслед за Мохом, единственным, кто ограничился шампанским, но Эльвира почти хищно вцепилась в него, зашептала в ухо:

– Ты что, хочешь оставить меня с этими, которые даже не знают, что такое сушилка для рук?

Ребров сел. Но не потому, что ему стало жалко Эльвиру, а потому что почувствовал, что из-за сегодняшних хлопот так и не успел с утра позавтракать. Брать куски с грязного столика он брезговал.

– Прикинь, мы с ним в одной школе учились! – сказал Костян, панибратски тыкая в Реброва, Эльвире. И тут же начал в десятый раз пересказывать смущенному гостю детали своей недавней биографии: – А я поступил в СГУ – Современный гуманитарный университет. Такая шарашкина контора. Ты вот умный, сразу поступил в нормальное заведение. А в СГУ вначале говорили: начало учебы в сентябре, потом через неделю, потом через две, потом в октябре, потом в ноябре… Я уже думал, что все, пролетел. Но я вовремя документы из этой шараги забрал. Лучше на непрестижной специальности в Башкирском гончарном училище учиться, чем у коммерсов. Там, блин, методистка шлюшка. Ей в конце года приходят с конфетами, она все зачеты махом ставит. Такая шалава. Потом перевелся на другую специальность. Как – не скажу, секрет. Только тут меня декан, сука, невзлюбил. А я плевать хотел на его угрозы. Я к проректору ходил, он сказал, что меня снова восстановят.

Валентин с возрастающей, непонятной для себя, симпатией слушал эту развязанную речь. Ведь Костян, по существу, обвинял его, смеялся над ним, мол, теперь ты тоже на одном со мной уровне, стоило ли жопу рвать. Но, все-таки, Валентин продолжал учиться на бюджете, а Костян – за деньги. И поэтому, к концу костяновской речи, Ребров даже повеселел. На языке закипел целый ворох хвастливых признаний.

Вопрос Алмаза оказался как нельзя кстати.

– Слушай, а это, я вот у всех спрашиваю, но мне никто не отвечает, думают, если я боксер, то не могу такие вопросы задавать. Зачем Иван Грозный Казань взял?

Валентин отнесся к любопытству Алмаза вполне серьезно.

– Если бы не взял, тогда бы России не было.

Глаза Костяна сузились.

– Ты патриот, да?

Кровь бросилась в голову Валентину.

– А что плохого в этом слове?

– Ну как… патриотизм это же последнее прибежище негодяя. Я вот космополит капитализма. Где деньги – там и родина.

– Я, по-твоему, негодяй?!

Костян даже перепугался.

– Да ты чего? Я не думал тебя оскорбить. Просто спросил.

Алмаз пришел в восхищение.

– Блин, круто ты так развернул. А я думал, ты сейчас начнешь татар и башкир ругать. Да, правильно, надо, чтобы поскорее эта Россия сдохла, тогда у нас будет уровень жизни как в Кувейте. Свое суверенное государство у нас будет!

Ребров рассмеялся в ответ. Он видел, куда клонит этот друг степей. Но в голове шумело все больше. Стакан водки на голодный желудок – не так уж и мало. Или это был белебевский джин?

Эльвира застонала.

– Мальчики, только давайте без этой фигни! Голова и так пухнет, в телеке одна ваша политика.

Костян кивнул.

– Девушка дело говорит. Надо кому-то за пузырем сходить.

– Я вино хочу! – заявила Эльвира.

– Давайте деньги, – сказал Валентин, нахлобучивая шапку.

Это было последнее более или менее четкое воспоминание. Потом пошли кадры как в волшебной феерии.

И вот мой герой сидит на горячих коленях Эльвиры или ее соседки? Как, бишь, девушку зовут? Зеферина, Зарина? Она из Зилаира, Сибая? Лица молодых людей отражаются в изгибах бутылок. В какой-то момент разгорается спор. Валентину во что бы то ни стало надо высказаться, как будто это последний день в его жизни. Застрельщиком выступает Костян. Он почти трезв и то и дело отказывается от очередного тоста, хотя щедро подливает другим. Он почти омерзителен в своей хитрости.

 

– А что, тебе сейчас выпить на подоконнике слабо? А что тебе, забуриться в женский туалет слабо? – то и дело провоцирует он, вдохновленный последним походом Валентина за спиртным.

– Не слушай его! Он дурак! – шепчет Эльвира.

Ребров не нуждается в предупреждениях. Он быстро ставит на место нахала.

– А тебе слабо? Или как у Моха с печенью что-то не так?

– Так я первым предложил.

– Если такой смелый, покажи, научи, – не сдается Валентин.

Эльвира поражена его смелостью и умением держаться. А Реброву кажется, что вместо вина в стаканах плещется разведенный с водой сок. И кто сказал, что от вина пьянеют? Он выпивает попеременно молдавское, грузинское, рейнское, испанское. Белое запивает красным и наоборот.

Костян, устав от тухлых подначек, переходит к откровенному нытью:

– Народ у нас тупой. Ему только на халяву. Не, с таким народом никакого уровня жизни не получится. Лишь бы лампочку в подъезде стырить. Блин, даже фильмы нормальные снять не умеют. Лажа сплошная по телеку, Петросяны всякие уроды. Немцы четкие люди, а у америкосов бабла до кучи. Они кого хочешь купят.

– Хотела бы я уехать на Багамы! – восклицает Эльвира.

– А что там делать? Ламбаду танцевать? – интересуется с ухмылкой Алмаз.

– Почему? Работать в пляжном баре или на рынке сувенирами торговать.

Алмаз чешет необъятную свою репу.

– Так у нас на Центральном рынке можно торговать.

Эльвира выкатывает глаза.

– Что?! Да иди ты в пень! Стоя на деревянной коробке, среди куч мокрого картона? В окружении бабок что ли наших?

– Да бабок у тебя много будет, – мрачно шутит Костян.

Ребров как будто переживает второе детство. Его охватывает неземная, блаженная горячечность, когда от простых мыслей, нестройных намеков кружится голова…

В какой-то момент Валентин как будто видит себя со стороны, обнаруживая взгромоздившимся на стул и со стаканом в руке произносящим пламенную речь.

– За что я выступаю? – почти кричит он. – За науку, за то, чтобы не отвергать четких и ясных вещей. Ведь какие люди негодяи быстро перекрасились. Вчера были коммунистами, сегодня стали демократами. А как выборы профорга факультета, так выбирают того, кто нужен деканату. Понимаете?! А религия? Посмотрите, как все ударились в религию. По существу, пытаются ввергнуть нас в новое Средневековье. Я как-то спросил у профессора: вы материалист или идеалист? А он мне в ответ: «Жизнь многообразна». Нет, я не понимаю, как можно быть таким хамелеоном! И эта сейчас новомодная привычка прикрываться именем Господа Бога. Да, я объявляю себя личным врагом Господа Бога!

В последнюю фразу Валентин вложил весь пыл юной души и даже, кажется, плюнул в потолок, то есть в небо. Правда, плевок вернулся хозяину. И все же было в этой фразе много искреннего.

И тут происходит катастрофа. Костян, кривляясь, косясь, вытаскивает из кармана Алмаза деньги. Эльвира смотрит на эту сцену насмешливыми глазами, такими насмешливыми, что Реброву делается щекотно на сердце. Он смеется, сам не зная чему. Ему вдруг хочется показать себя презирающим любые условности. Он решает нагло подшутить над новым товарищем или, пожалуй, даже унизить, наказать его из одной прихоти. Валентин легко вырывает пачку денег и кладет в свой карман. Потом он прикладывает палец к губам, делает громкое «тс»!

Пропажа обнаруживается очень скоро. Вдруг Алмаз начинает реветь.

– Где деньги? Куда деньги делись?! – Он вскакивает с места, бросается к своей куртке и там не обнаруживает. На него страшно смотреть, он кружится на месте, как волчок. – Я же должен был съехать с общаги, заплатить хозяйке за квартиру. Теперь на что я буду жить?!

Костян почему-то отворачивается. У Валентина есть еще возможность отвести огонь от себя. Но он слишком пьян, мысли мешаются, язык отказывается выговаривать нужные слова. Реброву кажется, что все происходящее вокруг – веселая шутка.

И тут Эльвира замечает совершенно холодным, будто пересыпанный солью лед, голосом:

– Деньги Валёк взял. Я видела.

Ребров чувствует приближение чего-то потного, разъяренного. Потом комната неожиданно странно вздрагивает. Валентин с удивлением обнаруживает себя лежащим на полу. Костян склонился над ним. Загрубевшая кожа костяновских кулаков царапает лоб, щеки. Но хмель спасает моего героя. Костяновские кулаки, как от мячика, отскакивают от распухшего лица. Алмаз хочет добавить от себя, но тут обнаруживает пропажу и радостный возвращается к выпивке. Затем Эльвира помогает Реброву подняться на ноги и вместе с Костяном транспортирует на лишенную матраса кровать в углу. Валентин немедленно проваливается в сон.

Ближе к полуночи Реброва разбудили. Валентин был в страшном состоянии. Все, казавшееся волшебным, почернело. Теперь его мутило. На лице Эльвиры были написаны страх, отвращение, ненависть. Костян вызвался проводить гостя до автобусной остановки.

На улице вьюжила метель. На углу общаги Валентина вывернуло прямо в сугроб. Но налетевшие снопы снега тут же скрыли место аварии. Ребров мог говорить, но страшно раскалывалась голова. Молодые люди молча дошли до остановки.

– Я сам доеду, – начал было протестовать Ребров.

– Я тебя посажу. Эльвира будет беспокоиться.

На следующее утро, когда Валентин подошел к зеркалу, он с изумлением обнаружил желтый синяк на переносице. Но Ребров начисто позабыл о подробностях вчерашней ночи разврата в общаге. Решив, что синяк получился от падения в снег, Валентин радостный и посвежевший явился на первую пару. Он чувствовал себя провозвестником нового мира. Профиль Эльвиры больше не казался ему воздушным или резко-бесчувственным.

На перемене Валентин подошел к Эльвире.

– Ну как вчера, нормально все прошло? – спросил он девушку.

Эльвира смерила его уничтожающим взглядом. А потом, ничего не говоря, отошла в сторону.

Ребров беспечно пожал плечами.

Так прошло дня три-четыре. Валентин даже был рад, что ему не удалось зажечь Эльвиру. Теперь он прекрасно видел, насколько они разные люди. И все же он не мог избавиться от неприятного чувства. Эльвира как будто не просто избегала, а обвиняла его.

Ребров стал присматриваться и обнаружил, что одногруппники, прежде мало интересовавшиеся его персоной, вдруг показывают пальцами, перешептываются таинственно. Он ощутил распространяющийся вокруг вакуум. Но если раньше у Валентина был конфликт с золотой молодежью, и были люди, которые его, пусть ненадежно поддерживали, что случилось теперь?

Ребров задумался, начал припоминать. И вот постыдные детали стали одна за другой, как фрагменты возвращаемой из небытия фрески, выплывать перед глазами.

Валентин попытался поговорить с Эльвирой. Даже схватил ее на крыльце за локоть, но та зашипела:

– А ну немедленно убери от меня руки, а то я в деканат пойду!

– Что? – опешил Валентин.

– Что слышал, крыса.

Ребров не ботал по фене или, говоря нормальным русским языком, не был силен в уголовной лексике.

– В смысле?!

На ярких губах Эльвиры заиграла презрительная усмешка.

– Ты что, не знаешь, как называют тех, кто у своих ворует?

Ребров тем же вечером бросился в общагу, чтобы разыскать гостей Эльвиры. К счастью, Костян встретил его на крыльце. На его лице была написана густая ухмылка.

– Ну что, вспомнил?

Валентин схватил негодяя за шкирку.

– Это что такое ты распустил про меня?!

– Но-но, не так резво, молодой человек! – осклабился, выпячивая свою павианью челюсть, Костян. – Никто не заставлял тебя деньги красть из кармана товарища. А потом, помнишь, ты предлагал деньги Алмаза поделить между остальными?

Тут только до Реброва окончательно дошло. Он выпустил негодяя из рук.

– Так-то лучше, – пробормотал Костян, отряхиваясь. – Если хочешь, давай поговорим все вместе.

– И Эльвира будет говорить?

– Она тебя видеть не хочет после того, что случилось.

– А что случилось?

– Сам знаешь.

– Хорошо, хотите товарищеский суд? Я согласен.

 

ГЛАВА XVII

ПИСЬМО-РАЗОБЛАЧИТЕЛЬ

 

Суд должен был состояться в спортивном зале общаги. Ребров хотел было высокомерно отказаться, но все решил неожиданный звонок Моха накануне.

– Что там у тебя, казак, приключилось после моего ухода? Мне на тебя Эльвира жаловалась, – начал он с бодрой доброжелательностью. – А они, павловские, такие обидчивые!

Валентина охватил приступ дежавю. И дело было совсем не в обычном приемчике, известном еще по Ренату (девушка на тебя жалуется, а я вот такой рыцарь!) Обмолвка Моха была подобна рождению сверхновой звезды. Это не могло быть случайным совпадением. Ребров стал вспоминать ночную сцену в домике на Павловке. Он был уже в полудреме, поэтому голос загадочной Элен не запомнился ему. Но теперь все складывалось в зловещую мозаику. И то, что Эльвира жила в общаге, предпочитая ее отдыху у родителей, и то, что была капризна, вздорна, глупа, коварна, и то, что она была удивительно бледнокожей.

Что касается любви к французскому сериалу, то просто в компании не было других девушек, да и разговоры о сверкающем чистотой богатом кампусе в конюшнях БГУ вряд ли были уместны. Первоначальная обида на Костяна испарилась в мгновенье ока. Во всем была виновата эта бледнокожая дрянь!

Но зачем Эльвире-Элен понадобилось подставлять его? Неужели Юлия продолжала мстить через общажную девчонку? Или Эльвира узнала от Рената замечание насчет «ночной феи» и решила напоследок проучить? Но, в любом случае, у него не было прямых доказательств. Мало ли что они подруги!

– Отстаньте от меня! – выдохнул Валентин.

Мох, уперев ноги в пол, затряс щеками.

– Нет, ты, все-таки, приходи! Иначе тебе никто руки не подаст на факультете.

– А мне – плевать.

Мох чуть не взвизгнул:

– Ты в своем уме?! Ему люди помочь хотят, а он нос воротит! Смотри, другого шанса не будет все точки над «и» расставить.

Ребров, скрепя сердце, согласился. Теперь он сам был не рад тому, что связался с Эльвирой, с водкой, с чужими деньгами, с людьми, у которых не было чувства юмора.

Тем не менее, собираясь на стрелку, он увидел забытого на столе, обещанного Эльвире, Некрасова. Потом вспомнилось неожиданное признание девушки, что она «любит обмениваться секретами в письмах». Пока смутная, но очень богатая мысль сверкнула в его голове. «Они хотят устроить нелепое судилище? Ну что ж…» Ему было нечего терять.

Несмотря на то, что договоренность была на 17.30, сразу после занятий, Ребров решил пропустить университет. Он заранее пришел в общагу. На этот раз на вахте сидела церберша. Но мой герой оказался полностью готов к преодолению Сциллы и Харибды в одном лице. С важным видом он достал паспорт, потом книжку с библиотечным штампом.

– Книжки все носите, – проворчала старуха. – Все учитесь, учитесь, интеллигенция гнилая, а работать, мать вашу, когда будете?! Вот моя дочка уже работает, полы у богатеев моет, за раз получает столько, сколько я за месяц.

Валентин рассчитал все верно. В комнате Эльвиры была только ее соседка, которая училась в первую смену.

– Эльвира сказала, что ее никогда для тебя больше не будет! – выпалила студентка явно заученную фразу.

Валентин так резко оборвал ее, что девицу (Зеферину, Зарину?) будто парализовало.

– Да плевал я на твою Эльвиру! Мне надо книжку свою забрать. Вот – этот ее учебник – я оставляю и забираю свой, срочно. Иначе в деканате на Эльвиру докладную напишут.

Девушка округлила глаза. Деревенские очень боялись таких слов.

– Ну, если так… Но она ведь рассердится, если чужой будет рыться в ее вещах?

Однако Валентин уже смело перетасовывал немногочисленные учебники Эльвиры, все уместившиеся в верхней полке тумбочки возле кровати. И вот она, улика – письмо к Юлии! Оно было коротким, злобным, как укус змеи. Было достаточно взглядом пробежать его:

 

Этот твой Ребров точно сука! Ненавижу, когда кто-то спит за стенкой, когда я трахаюсь. И утром еще пришлось удирать. Я не хотела, чтобы на меня с утра пялились. «Постой, наверное, тут дело в братьях Газизовых», – мелькнула в голове Валентина догадка. Мне плевать – нарочно он или не нарочно там оказался. Просто Ребров мне физически противен. Он еще так пялился на меня бесстыдно, подумал, наверное, что я ему дам. А Гульназка и Язгулька, эти алаярки из Учалов, мне рассказали, как он себя с Алмазом крупно подставил. Надо будет воспользоваться.

И еще. Ребров больно умный, а таких нам здесь не надобно. Был бы он тупой, как Алмаз, тогда другое дело. И еще. Я делаю это, потому что я твоя подруга. Вот так. В общем – мы его и здесь затравим.

Блин, я думаю, как тебе заграницу письмо отправить. Заграничный конверт дорогой, наверное. Ты счастливая, сейчас по Парижам мотаешься, а я здесь как последняя лохушка кисну.

 

Сложив письмо в учебник, Ребров, как ни в чем не бывало, вышел из комнаты. Он спокойно спустился вниз, с мыслью, что будет хорошо, если Эльвира уже ждет его внизу.

В актовом зале было прохладно. Алмаз стоял как будто пристыженный. Увидев Валентина, он бросился навстречу.

– Ты извини меня, но вот люди видели, что ты деньги взял. А я ведь о тебе хорошо думал, но все равно, плохо получилось.

Валентин не стал отталкивать его.

– Спасибо, дружище. Я сам виноват.

Он произнес это с таким спокойствием и достоинством, что Костян позеленел от злости. А Ребров, сложив руки на груди, спросил:

– Ну, сколько еще ждать будем?

Костян проскрежетал зубами.

– Сейчас Мох и Эльвира подойдут. Они только идут с пары.

Наконец в зал проскользнула Эльвира. Мох с торжественным видом закрыл за ней двери на ключ.

– Это чтобы нас не беспокоили, – пояснил он, подняв значительно палец. – Я с вахтершей договорился.

Эльвира, не глядя ни на кого, задумчиво села на скамейку. Ее глаза были пусты, как стеклянные шарики.

Первым начал Костян.

– Позавчера этот человек, тухлый кандидат в великие комбинаторы, поступил как последняя крыса. Ладно бы стащил у соседей, я бы, может быть, даже его зауважал. Или, к примеру, если бы что-нибудь университетское стырил. Ведь, понятное дело, вся страна воровством жива. Как говорил незабвенный Леонид Ильич: два ящика государству, один себе. Но у своего, у товарища!..

Валентин чуть не плюнул.

– Ты что это опять болтаешь?! Разве не ты первый деньги взял?

Костян нагло выпятил нижнюю губу.

– И что? Не я же их в свой карман положил! Да и потом, ты забыл, как хвастался, что Алмаза втянул в какую-то организацию?! Вон, Эльвира, в курсе. Алаярки ей все рассказали.

– Ты не только спрятал деньги, – зашипела, как кошка, бледнокожая фурия, – но и потом предлагал разделить ворованные деньги между другими. Мне даже предлагал, козел!

Мох попытался выступить посредником.

– Да ладно, вы не очень-то горячитесь. Ну, конечно, заставил нас всех сомневаться Валёк. Язык его – враг его. Ну, понятно, что ляпнул лишнее, пошутил неудачно. Только, конечно, со стороны получается, что как крыса повел. И тот, конечно, случай, сбрасывать со счетом нельзя. Один раз – случайность. Второй раз – закономерность. Третий – система.

– Что значит – закономерность? – рассвирепел Валентин.

Мох развел руками.

– Ну, извини, я стараюсь быть объективным в научном плане. К тому же учти, я ушел рано, ничего не видел.

– Тогда ты зачем защищаешь моих клеветников?!

– Да никого я не защищаю! Я стараюсь выяснить истину. – Тут Мох, видно поняв, что вот-вот запутается, рассердился: – Ты, тогда, Валёк, ответь, на кой ляд у Алмаза деньги на организацию алхимического ордена взял? Ладно бы на красавиц писанных – так на каких-то алаярок потратил!

Покраснев, Ребров посмотрел на Алмаза.

– Ну а ты что молчишь? Тогда мы просто вместе сидели. А в последний раз… ты же видел, как я кривлялся, строил рожи? Если бы я серьезно хотел украсть, разве я бы стал делать это пьяным, у всех на глазах?!

Но Алмаз, потерев мощную переносицу, уткнулся в пол.

– Извини, но я только знаю, что деньги у тебя нашлись. И, значит, ты их и вытащил из кармана.

– Что?! – Валентин рассмеялся безумным смехом. Его стало буквально колотить от приступа удушья. – Да вы что, разве… разве не слышали, что Костян сказал?

В ответ – гробовое молчание.

«Пора прекращать комедию!» – решил про себя Валентин. Совершенно успокоившись, с холодным выражением, он достал из кармана письмо Юлии и, подойдя к вмиг оторопевшей Эльвире, бросил бумагу ей в лицо.

– Интересно, что она обещала тебе, чтобы ты завлекла меня и оклеветала, дрянь?!

С этими словами он ударил ногами в дверь спортзала. Хлипкий замок поддался, и Валентин вышел вон.

Победа моего героя оказалась пирровой. На следующий день началась травля. Эльвира собрала вокруг себя настоящую банду почитателей. Мох сохранял лицемерное добродушие и даже пытался выдать себя за «настоящего друга».

Сначала Ребров не думал обращать внимания. Но оказалось, что зараза распространилась на вахтерш, буфетчиц и библиотекарш. Тут надо сказать, что корпус химического факультета, шестиэтажный, в строгих пропорциях сталинского ампира, издавна пользовался своеобразной автономией. Здесь был свой буфет, своя проходная. Тогда у дверей дежурили вовсе не крепкие парни в камуфляже, а обычные бабки в кабинках из оргстекла. Началось с того, что вахтерша перестала ворчать при виде Валентина, как будто на факультет входил призрак. В буфете Реброву отпускали пирожок последним и самый помятый. Наконец, в библиотеке перед его фамилией закончились учебники. Библиотекарша зло таращила глаза и разводила руками.

Наконец Мох соизволил объясниться с Валентином.

– Послушай, – сказал он, когда начались уроки медицины в общаге, – Алмаз он всеобщий любимчик. Понимаешь? Он сирота, его мачеха воспитывает, он из деревни. А ты – городской, тебе все позволено, ты из крутой специальности перевелся.

Валентин не сразу понял, о чем говорит Мох.

– А я думал, что ты знаешь – Юлия действовала через Эльвиру.

Мох замахал на него руками, как на нечистую силу.

– Юлия, Шмулия. Ее нет здесь. У нее алиби. Точка. А что до Эльвиры… Рассуди, кому больше поверят: тебе, или той, которая с рабфака? Эльвиру вся общага знает. А твои научные достижения никому не нужны. У нас сам ректор деревенских боится. Представь, они могут Рахимову пожаловаться, мол, в головном вузе республики своих зажимают. Тем более что по паспорту Алмаз – чистокровный башкир.

Только теперь Реброву открылся весь ужас его положения. Он не мог пожаловаться ни в студсовет, ни в профком, ни, тем более, в деканат. Да и не в характере его было искать помощь со стороны. Опять пришло на память предсказание Изольды. Вот о какой бледнокожей гадине девочка-цыганка говорила давным-давно, под акацией, на Вологодской. И все равно, – решил упрямо Валентин, – это дурацкое совпадение и мистики здесь никакой нет. Еще бы подумать о том, что Рита сможет избавить его от мнимого родового проклятия… Чушь! Чихня!! Ау, какой век наступил, какое тысячелетие на дворе?!

Но, запертый в своих противоречиях, мой герой не находил выхода. Началась агония. Еще какое-то время, до начала пахучей уфимской весны, Валентин держался. Он с головой ушел в учебу. Профессора не могли придраться к его тщательным работам. Ребров стал подолгу пропадать в лаборатории и, вместе с тем, больше думать, читать.

Собственно возни с экспериментами было немного. Морок учебы продолжался своим чередом. Престарелого доцента Абухаира сменил посредственный доцент Баязит Османович – желчный, самолюбивый, который всего достиг в жизни и сильно скучал. Он, как и Колба, не отпускал с занятий ни на минуту раньше. Наоборот, часто задерживал, по три раза принимал зачеты, переэкзаменовки.

Ребров был спокоен. Ануфрий Иванович сделал для него нечто вроде брони. Да и бронь была, если разобраться, не нужна. Валентин своими знаниями возвышался как великан над карликами. На занятиях он молча взирал на февральскую синеву неба, макушки берез, похожие на распущенные волосы гейш, ослепительной белизны снег, прикрывший грехи прошлого и только наступившего 1999 года. Но ничто не трогало Валентина. Все было отравлено ненавистью, сгустившейся вокруг.

На уроках биохимии, которые проводили зачем-то на вонючем первом этаже общаги на Свердлова, Ребров слышал раздававшиеся сзади злобные смешки. В коридорах на перемене к нему никто не подходил. Валентин задыхался от презрения и ненависти к одногруппникам.

Но потом его чувство было сломлено. Как зажатая в тиски пружина, он со временем внешне ослаб. Реброва перестали заботить даже элементарные вещи. Он и раньше-то не отличался щепетильностью в выборе одежды, а теперь запустил себя. Мать была занята больным отцом и не очень-то совалась с расспросами. Валентин наслаждался своим горем, своим одиночеством, своей отверженностью. Это было прежде неизведанное чувство потери вкуса к жизни. Валентин стал напоминать робота. Любой, кто увидел бы его в этот момент, сказал: «Как он похож на Риту!» Да, теперь между этими двумя несомненно было много общего. Но если Рита в последний раз сбежала как безумная трусиха, то Валентин превратился в демона, настоящего фаталиста.

 

ГЛАВА XVIII

РИТА-4, ИЛИ ОБЪЯСНЕНИЕ

 

Мысль о выходе из экзистенционального тупика или, проще говоря, самоубийстве, возникла сама собой. Перебирая различные способы сведения счетов с жизнью, Валентин последовательно рассматривал прыжок с крыши многоэтажки или повешенье. Он даже рассматривал такую эффектную смерть, как прыжок с моста в Белую. Это не было детским желанием напугать. Это не было желанием заставить страдать возлюбленную. Валентин просто больше не хотел испытывать горечи от людской черствости. Он не хотел и загробной жизни, он просто хотел перестать существовать. Любой медик скажет, что такие чувства свидетельствуют о нормальности человека. Каждый из нас в здравом уме хоть раз задумывался о самоубийстве. Тяга к жизни и тяга к смерти одинаково сильные инстинкты.

Однако в жизни настоящего героя всегда находится место провидению. Этим провидением стала для Реброва мысль о матери. В последнее время, как у отца пошел цирроз, пролежни, она сильна сдала. Вдруг обнаружилось, что Виктория Павловна никакая не Петр Первый в юбке, а обычная женщина, стареющая, трогательно закрашивающая седые локоны вонючей краской. Она была настолько уверена, настолько спокойна в Валентине, что Ребров чувствовал, что просто не имеет морального права нанести ей удар.

И тут на него снизошло спасительное успокоение. Как после долгой болезни, Валентина пробила испарина, охватила слабость, которая уже не является признаком надвигающегося недуга, а, напротив, является верным признаком выздоровления. Ребров с удивлением вспомнил, казалось, очевидную истину, что жизнь его только начинается, что все еще впереди и все возможно исправить будущими делами.

Великие события случаются неожиданно, когда их не ждешь. Поздним апрельским вечером Валентин выудил из почтового ящика записку от Риты. Ему не нужно было знать почерка. Он сразу понял, чьей рукой написаны эти торопливые, прыгающие, похожие на готические шрифты, буквы.

 

Жду тебя в 21.00 у главного входа в парк «Волна» в Затоне. Я тебе все ОБЪЯСНЮ, СВОЕ ПОВЕДЕНИЕ. И ты – поймешь.

 

На мгновение Реброву подумалось, что это опять шуточки Юлии или Эльвиры. Но эти негодяйки разве могли знать о тайниках его души? Нет. Он на факультете был известен как воинствующий атеист и холодный естественник. Его считали занудой за стремление все разложить. А теперь – настоящим негодяем, опоившим и ограбившим своего товарища. Валентин сложил записку в карман с благоговеньем, словно реликвию.

Часы показывали пять вечера. Но не надо забывать, о каком времени идет речь. Тогда по Уфе ходили раздолбанные «Икарусы» с гармошками, готовыми вот-вот лопнуть. Иногда складки гармошки свисали до самого асфальта или, треснувшие, бесстыдно обнажали вцепившихся в поручни пассажиров. Мой герой рванул на Южный автовокзал. Он только один раз в детстве был в Затоне, точнее говоря в Вертолетке, где их принимали в пионеры.

Вечер между тем был блистательно хорош. Уже переезжая мост, за которым открывались забельские дали, Ребров видел стремительно, как в «Дракуле», заходящий багровый диск солнца. От рыжих длинных лучей делалось страшно и одиноко, но Валентин только кривил в презрительной усмешке губы. Он не знал, зачем едет. Он просто заполнял пустоту своего существования. Ему было все равно.

Местность поражала пустынностью. Минула, блеснув в стремнине амальгамой, широкая лента адской Белой, за которой лежало закатное царство мрака. Пронеслась стремительно полоска прибрежных, в зеленом дыму, зарослей. Потянулась бескрайняя плоская равнина, в половодье – речное дно. Здесь летом проводились ярмарки, шумели балаганы и мужики падали на зеленую траву с кульками разведенного пива. Но сейчас это было царство послезимней смерти. Одинокие огромные деревья возвышались живописными башнями. В них чувствовалось что-то древнее, библейское. Потом слева пошли березовые и еловые лесопосадки, справа – поля песка. Трубы, по которым намывали песок, были еще целы. Но уже чувствовалось, что ближайшие десять лет это будет бросовая земля.

Затон вырос за фантомно-палевыми рядами костистых тополей. Закатное, розово-желтое небо расчерчивали крест-накрест клюки портовых кранов. Здесь, в глубоко вдавшейся в сушу старице, зимовали теплоходы. Вот и первая остановка «РЭБОР». Собственно жилье потянулось рядами покосившихся замызганных избенок. Это справа. Слева вначале здание глубоко средне-специального учебного заведения, покосившееся, все обшитое досками, будто корпус парусного корабля, с кривым крыльцом и металлической пожарной лестницей сбоку. Затем, тогда еще с плоской крышей, здание заводской столовой. О перерождении заведения свидетельствовала добавочная вывеска «Дискотека-бар». Можно было представить, что каждое воскресенье здесь случалась какая-нибудь история с очередным добровольным изнасилованием пьяной старшеклассницы из неблагополучной семьи. Дальше по левой стороне, после здания заводского управления, потекли бревенчатые двухэтажные бараке. Слева – чудовищного вида аляповатые девятиэтажки.

Главный вход в парк найти оказалось нетрудно. Первый же затонец подсказал, что надо вылезти на «рынке» и перейти дорогу. Там будет ориентир «кинотеатр имени Губайдуллина». Сам рынок представлял собой эфемерный пустырь, на котором торговали пророщенной на подоконниках первой зеленью и криво пошитыми турецкими рубашками.

«Волна» поразила полной запущенностью. Она начиналась почти ровным квадратом вымахавших до исполинских размеров берез. Коробка кинотеатра, скрепленная швеллерами, напоминала затянутую в паутину дохлую муху. Здание, изрезанное многочисленными трещинами, как дом Эшеров, вот-вот готово было рухнуть (его снесут только в 2003 году). За железными воротами простиралась заключенная в кольцо пихт беговая дорожка с газоном-клумбой посередине. Она тянулась прямо к западу, так, что Валентину показалось, что он поднимается на небо по широкому рыжему лучу. Парк был ужасно захламлен. Асфальт, кажется, не убирали с 1976 года. Ближе к деревьям он был по щиколотку усеян сухими иглами. Под ногами хрустели одноразовые шприцы. Иногда встречались использованные презервативы.

Рита (мысль о том, что это может быть ее сестра Алина, отпала мгновенно) стояла в самом конце дорожки. Она пристально смотрела на Валентина. На этот раз на ней была не та смешная подростковая кожаная куртка с пелеринкой, а почти до щиколоток черное пальто. Из-под него выбивались широкие края брюк-клеш и черные носки сапог.

– Ты опоздал! – воскликнула она, и ее взгляд показался молодому человеку чернее беззвездной ночи.

Прежний Ребров бы смутился, но нынешний только пожал плечами.

– Не успевал по времени. Короткая тридцатка сломалась по дороге, пришлось на Камышлинской пересаживаться.

Глаза Риты расширились.

– Нет, ты все-таки кардинально изменился. Давай с тобой немного пройдемся, ты мне все расскажешь, потом я тебе расскажу. Ведь ты явно горишь поделиться своими переживаниями.

Но Валентин больше не был намерен играть в прятки, уступая экзальтированной девице.

– Послушай, ты тогда, как сумасшедшая, бросила меня посреди улицы! Ты знаешь мой адрес на Менделеева. Почему опять тебе понадобилось письмо в ящик кидать? Нельзя было нормально зайти? И вот я примчался к чёрту на кулички, в рай для местных нариков, и все для того, чтобы опять выслушивать твои бесконечные идиотские загадки.

Сказав это, он замер от собственной дерзости. Взгляд Риты обладал таким магнетизмом, что придавал ей сходство с представительницей потусторонней силы, а не с живой девушкой. От природы у нее были идеально черные брови, которые сгущались ближе к переносице. Казалось, они отбрасывают тень на глаза. Теперь на Рите не было челки. Волосы, разделенные пробором, вроде черных штор, открывали сверкающий снежной белизной лоб. Это была не немощная, зеленоватая бледность Эльвиры-Элен. Это был высочайшей пробы мрамор. И вот фея изменилась. Она вдруг печально вздохнула и, как пережившая предательство возлюбленного девушка, уставилась в сторону.

– Я сбежала, – сказала она.

– Откуда? Из дома? – предположил Валентин, забыв об упреках.

Они пошли по тропинке вглубь парка.

– Из Кирова. Я ведь на четвертый не попала, вылетела из «гостиничного дела» за академическую задолженность. Любой гуманитарий бы вылетел, там же одна математика: ценообразование, финансы. Нет, на первых курсах было интересно, нам лекции по культуре читали, а однажды в музей Академии Наук сводили. Там был метеорит из чистого железа, а еще сарматское золото. Но потом все закончилось, пошел тупой сушняк. Мне папа перевод устроил в Кировский пединститут.

Только на новом месте я недолго училась. Это такая жопа мира! Сейчас еще никто не просек. В институте думают, что я в Уфу по семейным обстоятельствам уехала. А на самом деле я у одного человека живу в квартире в Вертолетке. Факланов-музыкант, знаешь такого? У него ведь дом завален вещами, надо через них пробираться. Я с ним по переписке через радио познакомилась. Но ты не подумай, я сразу условие поставила, что если он только в мою комнату зайдет, я его кухонным ножиком пырну. И вообще, я только один день там ночевала. Сегодня решила домой пойти.

Как ты, хочешь знать, я в Кирове очутилась? Конечно, все потому что я оказалась здесь в Уфе ни на что не годной. Ну а потом Алинка… Я сказала папа? Нет, это материна чисто инициатива была. Отец сказал просто, чтобы я шла работать и не компостировала мозги. А мать с сестрой сцену устроили. Они у меня же такие заботливые! Нашли какого-то знакомого декана из Кирова (между прочим, он материн бывший одноклассник!). Да, не смотри на меня так. У меня своих мозгов не хватает.

 

– Ты бы могла подготовиться, чтобы не вылететь.

– Нет, пустое дело! Еще в школе меня пытались математике научить. Но я села в сторонку со своими рисунками, сказала, чтобы они от меня отстали.

Слова Риты впервые за полгода, прошедшие с момента оргии в общаге, заставили Валентина вскипеть праведным гневом.

– Но почему ты все это время молчала? Я бы мог… позаниматься с тобой!

Но девушка нетерпеливым и вместе с тем властным движением руки прервала его.

– Ты же, признайся, до сих пор считаешь меня сумасшедшей? Что-то взяла, наговорила тогда на Проспекте, а потом опять смылась?

– Вовсе нет, – смутился Валентин, уязвленный проницательностью Риты.

– Я тебе все сегодня объясню. Но сначала тебе придется выслушать повесть моей жизни. Признайся, это неожиданный ход со стороны девушки. Обычно мы молчим, требуем, чтобы нас развлекали, завоевывали.

Итак, для начала ты ничего не знаешь обо мне. Это я во всем виновата. Я появляюсь как какой-то черный ангел, ха-ха, как демон, летящий на крыльях ночи, а потом – пропадаю, посеяв недоумение в твоей душе. Ты ведь простой парень, а я тебя постоянно, как увидимся, извожу монологами в высокопарном стиле. Но ничего не поделаешь, такова моя натура.

Послушай. Мы жили в уютном деревянном домике на берегу Шугуровки. Каждую весну нас затопляло. Мы ходили по доскам. Вокруг плавали тазики и полиэтиленовые пакеты, которые не успели насадить на забор сушиться. Папа у нас был несостоявшимся кинооператором. Он снимал нас с сестрой на любительскую кинокамеру, и это в первой половине 80-х годов! Представляешь?

Валентин боялся каким-нибудь неосторожным движением прервать неожиданный поток долгожданной откровенности. Он готов был слушать затаив дыхание. Как будто Мадонна Рафаэля, возвращенная Дрездену Хрущевым, говорила с ним!

– В картонных коробках мама до сих пор хранит бобины с наклейками: «лето 1983 года», «день рождения Риты и Алины», «семейный пикник». У нас были замечательные легкие пикники. Я вообще не любила застолья, меня Алина костлявой называла поэтому. В детстве я больше любила овощи и фрукты. Сейчас только начала мясо немного есть.

Ну так вот, продолжаю. Уже в раннем возрасте у меня проявились странные наклонности. Я, например, куклы Алинкины расчленяла и потом прятала по разным углам квартиры как самая заправская маньячка. Хотя, конечно, тогда о таких вещах по телевизору не говорили. А сейчас – почти каждый день. Заколебали! Потом папе дали квартиру в Затоне и мы переехали в этот трехкомнатный ужас. Вначале маму не хотели с работы отпускать, и она каждый вечер к папе ездила в другой конец города. Алинка, конечно, первой меня предала. Она типа всеобщая любимица. А я назло всем не хотела из дома уезжать. Я лежала ночами в кровати на мансарде, с открытой дверью на балкон и смотрела на огромную луну. Я представляла себя вампиркой, последней владелицей замка. Нет, я, конечно, не любила в огороде и теплице копаться как моя примерная сестренка. Но у меня были свои грядки, где я пыталась выращивать разные редкостные вещи.

– Какие? – улыбнулся Валентин.

– Например – спаржу. Я в одном рассказе прочитала, что в Париже, в апреле, едят спаржу. Только у меня какие-то прутики выросли, очень на хвощ похожие. Потом надо мной родители и сестра смеялись. Но, в конце концов, они заманили меня обманом в этот Затон. Это случилось сразу после 1989 Нового Года, в каникулы. Тогда нам в школе классная задание дала написать сочинение на конкурс. Я долго не могла придумать ничего оригинального. Меня же хлебом не корми, только дай экзотику, такое, чего бы больше ни у кого не было. Меня, я скажу, просто бесит всякая посредственность, серость. Я так ненавидела девочек в классе, за то, что они рисуют губы бантиком. Это – пошло. Губы издали кажутся прямой линией.

Итак, вначале квартира мне неожиданно понравилась. Огромная, полупустая, из всей мебели только стол в кухне, диван для родаков и по кровати нам с сестрой. Нет, вру, у меня вообще раскладушка была. Алинка по дурости детской мне завидовала, и мы с ней тайком менялись. Правда, я ее постоянно шокировала. То петь ночью начну, то по комнате голой ходить, изображать из себя лунатичку. Алинка терпела, и это выводило меня из себя еще больше. Но потом я поняла, что попала в ловушку. Моя жизнь рухнула. Я стала вдруг бояться людей. Это еще началось, когда мы жили на старом месте. Я почти перестала выходить на улицу: сразу после школы запиралась и как ненормальная рисовала монстров.

Я стала ненавидеть все русское, все эти избы, широкие улицы, привычку нажираться водкой. Я брала в библиотеке только то, что не входит в школьную программу: фэнтези, про Средние Века, друидов и, особенно, Японию. Ты, наверное, сразу догадался, что я настоящая манго-анимешница! Когда мне говорили, что, например, в русском языке нет категории причастия будущего времени как в латыни, я нарочно придумывала его, назло Алинке. Жалко, что нигде нельзя достать словарь шумерского языка, вымершего тысячелетия назад. Я бы говорила на шумерском! Потом я отказалась говорить с учителями и стала общаться с ними только с помощью записок. Все были в шоке, мать плакала, отец пригрозил, что выпорет. Алинка лечила поучениями. Меня даже к завучу водили!

В этот момент Валентин не мог скрыть своей улыбки, вспомнив, как воспользовался слабостью Эльвиры общаться с помощью писем. Между тем Рита, ничего не замечая, продолжала.

– Больше всего я ненавидела тупые уроки физкультуры. Я ела мало и поэтому не толстела как другие девочки. Но ты послушай, они же, родители и Алинка, разрушили мое общение с людьми! Я на старом месте по крайней мере, до того как эта нелюдимость на меня нашла, со сверстниками общалась, знала, где кто живет. Со мной на улице здоровались, а хулиганы даже свистели. У меня с классной были классные отношения. Я была ответственной за газету. Я покупала лист ватмана такой, не белый, белые были в дефиците, а с разноцветной стороной, розовой или синей, и потом, на этот лист, наклеивала свои изящные рисунки и стихи. Примерные пионерки за это меня в классе жутко ненавидели. Но классная меня хвалила и защищала от нападок, называла второй Надей Рушевой. Только в последний год, перед тем как я перешла в затонскую сорок шестую, у нас отношения испортились. Перед Новым Годом я пообещала для конкурса написать цикл из пяти историй...

Тут Валентин сообразил, что они идут не по асфальтовой тропке. Солнце село, земля с пожухлой прошлогодней травой и редкими первоцветами напоминала вымытый в ванной палас.

– Интересно, почему пяти?

– Как, ты не понял? По числу пальцев! – И она продемонстрировала свои пальчики. – Но это были ужасные истории. Самая безобидная про мизинец. В ней рассказывалось о том, как одна черниковская девушка стебалась над парнями, а они потом ее в подвал заманили на Первомайской и издевались в течение четырех часов. Разумеется, там не было никакого физиологического насилия. Все только в моральном смысле, как в фильме «Чучело» с юной Кристиной Орбакайте. Я же на школьный конкурс готовила. Но я потом обленилась, только и делала, что рассказывала Алинке о том, что еще напишу. И ничего не написала. Потом мне пришлось прямо на уроке, на коленках писать. Конечно, получилась полная чепуха про чудовищную корову, которая сожрала Уфу. Классная почитала и сказала, чтобы я лучше что-нибудь про Башкирию сочинила. Я пришла домой в жуткой панике. Мы с Алинкой бросились искать литературу, пошли вниз к какому-то дедку, а он нам вытащил из антресолей учебник 1936 года про нефтедобычу и шиханы.

Кстати, у тебя не было в подростковом возрасте мыслей о самоубийстве? – неожиданно без всякой связи спросила Рита. – Я читала, что легче всего вскрыть себе вены, но можно и спрыгнуть с крыши, если не боишься, что тебе от удара вышибет мозги. Будет очень неэстетично.

Они вышли к заброшенному пруду. Пруд давно высох и представлял собой огромный кратер, на дне которого возвышалась кучей стихийная свалка. На самом краю насыпи стояла высохшая береза, на ветке которой висел, исписанный прощальными письменами, красный пионерский галстук. При виде этого реликта советского прошлого Рита усмехнулась.

– Помнишь тот день?

Валентин кивнул.

 

ГЛАВА XIX

ДВА ДНЯ

 

Почти до самого конца третьего класса их вела Марья Ивановна: молодая, строгая, задорная. Колба должна была прийти в четвертом, но так получилось, что в пионеры их, взяв класс в третьей четверти, приняла Колба.

Разговоры о галстуках и «Зарницах» доставали Колбу, но и она, поддавшись общему настроению, жмурила глаза, вспоминала про то «как голодно было после войны». Особенно горел желанием влиться в стройные ряды юных ленинцев красавец Костя. Почти каждый урок начинался с его тягостного: «Ну когда, Зинаида Петровна, мы вступим?» Дима Милославский, второгодник, заливисто, до икоты, ржал: «Когда Танька Красноперова девственности лишится!» Целомудренный класс никак не реагировал, но Колба проявляла непривычную для нее суровость и просила негодяя выйти в коридор, подумать над своим безобразным поведением.

Наконец пробил заветный час. Наступил февраль 1987 года. Колба объявила, что на день Советской Армии их повезут в Затон принимать в пионеры. Что тут началось! Радости были полные штаны. Но только один Валентин подошел к делу серьезно. Он не стал отправляться на обычную после занятий рыцарскую битву портфелями. Мать поддержала настрой сына. Отец, как всегда, отпустил шуточку насчет «еврейчика, который еще свисток не раздался, уже строиться бежит».

Однако сразу начались трудности. Пришлось срочно искать тетрадь с напечатанным на заднике текстом пионерской клятвы. Поиски увенчались успехом ближе к десяти вечера. Сначала говорили, что галстуки будут от школы, потом, все-таки, о том, что надо поддержать отечественную промышленность. Валентину купили в «Орленке» стандартный морковный треугольничек из ацетатного шелка. Мать принесла его как праздничный торт, в картонной коробке, с блестящей полиэтиленовой пленкой наверху.

Рано утром двадцать третьего к школьному крыльцу подогнали автобус. Не мудрствуя лукаво, в крохотный салон запихнули сразу два параллельных класса. Места достались пацанам, что понаглее, и красивым девочкам. Остальным пришлось стоять в позе рыбных долек в консервной банке.

Когда юные адепты с галстуками в руках вошли в холл училища, выяснилось, что сейчас текст будет зачитывать старшая пионервожатая – рослая девица лет семнадцати в белых гольфах. Потом, на выходе, после того как повязали галстуки и накололи значки с охваченной языками пламени лысой «головой Ленина», ребят ждали лотки с открытками и журналами. Ребров, конечно, никак не мог предположить, что священное мероприятие будет опорочено беспардонной торговлей, однако всю дорогу сгорал от желания почитать комикс «про Нехочуху», купленный Танькой Красноперовой.

Бывают в жизни не только сестры-близнецы, но и дни-двойняшки. И как люди они только на лицо схожи.

Наступил май 1991 года. Где-то за месяц Колба объявила, что галстуки теперь носить необязательно. Но эта мера явно запоздала. Со школьной формой творилось чёрте что. Милославский украсил лацканы куртки металлическими кнопочками, а однажды вообще приперся в свитере «бойс» и джинсах-«мальвинах». Это стало спусковым крючком.

На следующий день, подхватывая почин первого в школе «бандерлога», Красноперова объявилась во фривольном жакетике и мини-юбке цвета «вырви глаз». Получился настоящий скандал с вмешательством директора. Таньке пригрозили исключением из химического класса. Вошедших в пору созревания отроков и отроковиц это неимоверно взбудоражило, и они решили прийти в джинсах в знак протеста. Самые активные, во главе с Костей и Гаврилой Принципом, не уставали напоминать: «Только давайте обязательно все, не забудьте!» Один Ребров мучительно страдал. При всем желании он не мог поддержать «революционеров»: у него не было джинсов. К счастью, Валентин не оказался в позорном одиночестве, так как на следующий день брюки калифорнийских золотоискателей натянула едва треть класса. Но акция протеста возымела действие – на девятый «Д» плюнули, и покатилось…

С раннего утра девятнадцатого мая царила та же приподнятая атмосфера, что и двадцать третьего февраля 1987 года. Школа распалась на абсурдные площадки. Время как будто разорвалось. Из актового зала валили только что принятые комсомольцы девятиклассники. Они, толпясь шумно, голосисто, как стада лошадей Пржевальского, расписывались на пионерских галстуках на память.

После английского в класс забежал Костя и срывающимся от волнения голосом объявил: У «ашников» и «бэшников» прощание, давайте будем впереди «вэшников»! Группа, в полном составе, рванула в коридор, где творилась история. Половина седьмых, все шестые, пятые и даже кое-кто из четвертых дружно прощались с пионерией, уходя, в сущности, в никуда. В то, что комсомол протянет до 1991-го, не верили сами комсомольцы. Как у постели безнадежного больного всех мучил только один вопрос: «когда, наконец?» Общее настроение было неопределенно радостное, без ностальгий и ориентиров. Школьники жаждали взрослой жизни, и она, эта жизнь, била в дверь времени мегатонными лапами вселенской черепахи.

Не прошло получаса, как комната девятого «Д» преобразилась. Географичка, едва разложив на учительском столе классный журнал, деликатно отошла обождать в коридор. Это было святым: не мешать детям.

В раскрытые настежь двойные окна вливался теплый воздух. В школьном саду цвела сирень. Девочки, задрав коленки, сидели на столах и предлагали мальчикам расписаться на священных треугольничках. Никто из руководства школы не протестовал. Не было никаких Петровичей, бронтозаврами врывающихся с истошным криком: «Что вы делаете, нелюди!» Наоборот, мальчики старались вывести подпись позамысловатее. Но это не получалось даже у отличников. Как правило, писали свою фамилию, а потом перечеркивали двойной чертой. Впрочем, сами девочки предпочитали сердечки и пожелания, скопированные из еще имевших хождение тетрадок с анкетами.

Географичка еще несколько раз просовывала голову в кабинет: «Скоро вы там?» Но ей кричали в ответ: «Ой, я еще не успел у всех росписи собрать!» «Мне Красноперова долго пишет!» «Мне галстук матерным словом испортили!»

Между тем Петька Мухин, не тратя время даром, успел сгонять в киоск и теперь раздражал товарищей набором пластмассовых мушкетеров. Гаврила Принцип и Дима Рубальский резались в марки. Как всегда Принципу необычайно везло на польскую марку с изображением костяники. Благодаря ей, он выиграл у Рубальского трех лыжников и одного тираннозавра. Девчонки воротили носы и исподтишка подтрунивали над ребячливостью мальчишек. Костя разжился ватрушкой с повидлом и нагло жрал ее на глазах не сильно выросшей и, как будто, подурневшей Жанны.

Валентин радовался тому, что Танька Красноперова не ограничилась простой надписью «Помни этот день. 19.05.91». Девочка выдала настоящее признание: «Уважаю за ум. Но тебе необходимо не задирать нос перед товарищами. Тогда увидишь, как ты сразу завоюешь расположение друзей».

Костя, стряхивая крошки, хлопнул в ладоши: «А теперь устроим полеты галстуков!» Все бросились к окнам. Первым, подхваченный теплым ветром, взмыл в синее небо красный треугольничек Димы Милославского, потом Кости, Петьки Мухина, Таньки Красноперовой… Полет каждого галстука сопровождался дикими криками, свистом и комментариями. «Смотрите, смотрите, за ветку зацепился. Ха-ха!» «Нифигасе пикирует как бомбардировщик!»

Все знали, что в конце представления выйдут и соберут галстуки, чтобы сохранить их на память. Милославский и Мухин, расставшись с символами принадлежности к пионерскому движению, начали таинственно переглядываться, словно замышляя изощренную пакость. Потом, на какое-то время, исчезли.

Когда галстуки были подобраны и рассованы по портфелям, Петька закричал, показывая пальцем на Рубальского. «Смотрите, он его не снял!» Дима отшатнулся к стене, прикрыв реликвию ладошкой. «Не дам!» – сказал он со слезами на глазах. Бедняга, Рубальский до сих пор мечтал о поездке в «Артек»! Вперед вышла зеленоглазая Жанна. «Девки, давайте его окружим и защекочем до смерти!» Шутка понравилась и голоногие, еще в школьных коричневых платьицах и белых фартуках, будто взбесившиеся горничные, девицы начали обступать мальчика. Дима страшно взвыл и воздушным шариком вылетел в коридор.

«Ребята! Уже половина урока прошла!» – раздался за спинами учеников голос географички. Она была молодой брюнеточкой только что из пединститута, с трогательно наблюдаемым на крыльце школы долговязым женихом, и ее все немного любили, даже Дима Милославский. Но не успели ребята рассесться по партам, как выяснилось, что пропал классный журнал. Беззаботно-праздничного настроения как не бывало. Географичка еще какое-то время пыталась воззвать к совести детей, а потом, не выдержав, расплакалась. Танька и Милославский принялись успокаивать, Мухин побежал за Колбой.

Зинаида Петровна вошла в класс усталым палачом.

– Милославскому нечего похищать, кроме своих двоек, – сразу заявила она. – Зато хорошистам, тем, кто на грани, особенно по химии, есть что терять.

В голове Валентина замаячил печальный символ цифры «3». Начался пофамильный опрос. Выяснилось отсутствие Димы Рубальского. Все подозрения ясно указывали на его неблаговидный поступок.

Колба собралась было послать за завучем, как вдруг в класс вошел дворник – худой, в парусиновой кепке с треснутым пластиковым козырьком. В руках у него был слегка подпаленный по краям классный журнал.

– Шалите, засранцы! – рявкнул он. – В мусорный контейнер позади школы. Надо же додуматься! Хм, вот еле вытащил, а то бы погиб!

Милославский отвернулся к окну, а Петька Мухин сделал попытку залезть под парту.

 

ГЛАВА XX

РАССТАВАНИЕ

 

– А как ты была пионеркой? – спросил Ребров.

Рита посмотрела на него странными глазами.

– Ах, я знаю столько фактов! Я еще комсомолкой должна была побыть! Твоя бедная головушка не выдержит, взорвется. Я с осложнением ангины в больницу слегла, и меня не приняли. Но я бы все равно не согласилась. Это было не актуально, становиться комсомолкой в 91-м! Что касается пионерства – мне повезло. Я маньячную форму успела заранее заказать в ателье. Алинку попросила, чтобы она маму убедила, что можно старушечье школьное платье не носить. Тем более – у меня фактически форма была настоящая. Меня даже тупая овца биологичка в пример ставила.

Валентин, вспомнив мимолетом о том, что «тупая овца биологичка» пишет статьи в «Науку и жизнь» и знает рецепт приготовления настоящей пиццы, вздохнул.

– А я бы хотел тебя в нем увидеть.

– Хм, я даже на последний звонок не одела. Хотя, наши девки, дуры, одели, якобы для традиции. Смешно. Ладно, я обещала рассказать… так вот тебе ворох фактов. У нас в семье торжественно был обставлен прием в пионеры. Мама нам игрушки подарила. Еще бы, «сознательная» и «малыш» стали Пионерами!

Хотя, не буду врать, поначалу было прикольно. Помню, как после принятия в пионеры в третьем классе (весной, было еще довольно прохладно) мы толпой шли по Коммунаров с распахнутыми пальтишками – чтобы все видели галстук. А в конце шестого нас приняли в старшие пионеры! Даже значок такой был – гибрид пионерского и комсомольского.

Кстати, меня с сеструхой принимали двадцать второго апреля. Был холод собачий, нас выставили на школьной площадке: мы с Алинкой были, как настоящие дуры, в пионерской рубашке с золотыми пуговицами, пионерской юбке синего цвета и в белых гольфах. Я тогда сеструхе и матери верила, такое ощущение счастья и гордости испытывала, несчастный ребенок. А потом я, где только был мой мозг, каждый день перед школой галстук гладила утюгом по системе, описанной Ольгой Кисляковой (намочив прежде водой). Как меня ни разу током не ударило до сих пор, не могу понять!

– Понятно… А что ты потом со своим галстуком сделала? – спросил Ребров. – Я свой давно посеял. Лежал в ящике шкафа в прихожей, а потом, когда мать наводила порядок – выбросила.

Усмешка на губах Риты сменилась отрешенно-мечтательным выражением.

– Мы их тоже по ветру пускали. И вот мой летел через запад и восток и зацепился за эту березовую ветку, цветик-красноцветик.

– Не может быть! – удивился Валентин. – За это время он бы выцвел и истлел!

– Ах, какой ты все-таки неисправимый! Я же только предположила. Неужели нельзя пофантазировать? Лучше скажи, на что затонская лужа похожа.

Ребров не раздумывал.

– На пруд в парке за Машинкой.

Хотя мерзость пейзажа была очевидной, но своей запущенностью он действительно напомнил Черниковку. Валентин, возвращаясь к предыдущей теме разговора, попытался придать своему голосу веселость: – И как с сочинением про Башкирию?

Рита изобразила жалкую улыбку.

– Получилась полная лажа. Я сама это прекрасно понимала. После этого у меня пропал интерес к писанине, потом к рисованию. Я валялась целыми днями с книжками. Меня терпели только потому, что я любила убираться по дому. Да, как ни нелепо это звучит, я просто когда в бешенство приходила из-за своего раздражения вечным оптимизмом Алинки, хваталась за швабру. Меня отец прозвал маньячкой порядка.

Я это запомнила и потом как-то устроила пацанам настоящее испытание. Они меня допекли, прямо как мою героиню в том рассказе. Нет, я никогда с ними не заигрывала. Но они меня достали элементарно своим скотским поведением. Я взяла им и палец показала. Они решили меня в подвал заманить. Только я их сама напугала, когда вначале предупредила Алинку, чтобы она вызвала ментов. Сеструха вначале не хотела никуда меня отпускать, но я настояла. Я сказала, что это единственный способ избавиться от этих придурков. Конечно, потом такой скандал был! После этого, сам понимаешь, мне нельзя было в затонской школе оставаться. А ведь я только привыкать к ней стала! Ко мне даже физкультурник с дурацкими лыжами не совался. Нет, один раз попробовал сунуться. Это в первую зиму было. Вон там, за деревьями есть типа поля, а на нем водонапорная башня. Мы зимой бегали, ходили кругами. Так вот, я, типа что у меня крепление сломалось, вернулась в спортзал, а физруки уже изнутри закрылись, пьянствуют. Ну и я разыграла из себя такую несчастную, что наш физрук не выдержал и, когда крепление стал осматривать, моей ноги как будто рукой случайно коснулся. Наверное, именно тогда, я четко поняла, что взрослые мужики игрушки в моих руках!

Короче, я поставила ультиматум родителям. Только в старой школе уже не было мест, и тогда меня перевели в школу рядом, где учился ты. Ну и там… мне было весной нечем заняться, я стала фантазировать. Вот мы и встретились однажды. А теперь, – Рита наконец могла дать передышку всплеску своего эгоизма, – расскажи о себе.

Валентин вначале говорил о себе неохотно, но потом, ободренный вниманием девушки, почти по дням изложил историю с Юлией и Эльвирой-Элен.

Рита выслушала его с диким вниманием. Когда Ребров, чтобы не показаться мрачным нытиком, в обычном своем ироническом тоне поведал о последней встрече с Изольдой, девушка вдруг схватила его за руку.

– Мне надо что-то сделать с собой, пока я не принесла беды. Ведь, если подумать, мы несем проклятие в себе, мы заражаем им других людей! – Тут Рита с суеверным ужасом отшатнулась от Валентина, посмотрела на него широко раскрытыми глазами: – Я уверена, что право на жизнь имеют только такие девушки, как моя сестра. А я сама лишняя, жалкая ксерокопия ее души!

Валентин, не понимая, как ему показалось, театральной выходки Риты, засмеялся.

– Да что ты говоришь глупости?! У меня тоже были черные мысли, но я как-то нашел в себе силы от них отказаться. Подумай о своих родителях, да о сестре, в конце концов! Они же тебя любят. И, кажется, теперь я узнал о тебе столько, что мне ничего не стоит вывести формулу идеальных человеческих взаимоотношений…

Глаза Риты затянула поволока слез.

– Заколебал ты своей формулой, чертов химик! Любят… Вот именно! А я как неблагодарная дочь и сестра украла Алинкин паспорт, чтобы в Кирове безобразничать. Я и не думала в педе учиться. Просто хотелось в общаге пожить вдали от тех, кто меня любит. Но там оказался настоящий Ад! Каждую ночь бухие пацаны с этажа долбили в дверь. С ними было бесполезно разговаривать, они ничего не видели.

Однажды устроили на этаже настоящий разгром, дежурную по общаге взяли в заложники. Ну вот я и решила тоже к ним присоединиться, чтобы не быть изнасилованной. Тогда без милиции обошлось. Но ночами я уже от девок наслушалась историй о хорошей жизни. Мне надоело питаться гречневой кашей в столовке. Я долго терпела и, наконец, не выдержала, взяла и потратила деньги, которые мне родители прислали на учебу. Кстати, на разную ерунду, получилось, столько ушло! Никогда бы не подумала, что можно за неделю столько растратить… Ну тогда мне в голову пришла идея кредит взять на Алинкин паспорт. Теперь ты понимаешь, что я за дрянь, что я натворила?!

Валентин вскипел. Ему порядком надоел тон этой декадентки зари кровавого капитализма-2 в России. Но даже в этот момент он не мог не признать, как убийственно прекрасна Рита. И рассерженная кобылка, и обозленная гордая фея из страшной сказки одновременно. Особенно поражали ее глаза, смотревшие исподлобья. Они не то соблазняли, не то – проклинали, не то выражали глубокую, совсем не женскую задумчивость. Нет, такие девушки, чтобы они сами не говорили, не могли не вызвать восхищения. Шарф с серебряными нитями, уродливый на любой другой шее, только подчеркивал достоинства Ритиного лица.

– Все, достаточно! – воскликнул он. – Давай придумаем, как тебе выпутаться из этой ситуации!

Девушка не стала спорить. В голосе ее послышалась неожиданная и не согласная с прежними импульсивными речами робкая надежда.

– Что ты предлагаешь?

– Для начала надо проанализировать положение. Нельзя спешить, я вот тоже дров наломал.

Мысль о том, чтобы обратиться к братьям Газизовым была настолько очевидной, что Валентин чуть не плясал от восторга. Но когда он поведал ее Рите, девушка посмотрела на него как на сумасшедшего.

– Ты что?! Деньги у бандитов брать? Так они просто так не дадут. Еще заставят проституцией заниматься.

– Но я не скажу для чего, – попытался оправдаться Ребров. – Да и они вроде на вид нормальные ребята, визитку мне оставили, моего научного руководителя знают.

– Нет-нет, даже если так, я не хочу ставить тебя под удар. Да и к тому же они быстро выяснят, на что ты деньги потратил.

На лицо девушки легла тень разочарования. Оно снова приняло холодно-фееричное выражение.

– Эх, а сам призывал дров не ломать! Да ты, сразу видно, настоящий практик, а не какой-нибудь жалкий теоретизатор. Тебе бы сразу поэкспериментировать. – И тут Рита разразилась настоящим демоническим монологом.

– Ты не представляешь, как я не люблю успешных людей, тех, кто все пытается нормально устроить. Нет, не успешных, как Алина. Вот она стыдится своей успешности, она не тычет ей в нос. Но самое страшное, когда удачей не то что тыкают, а когда ее возводят в принцип своего мировоззрения. Когда заставляют смотреть на окружающее тебя пространство через очки успешного человека. Но хуже всего те люди, которые прикрываются выдуманными неудачами. Они напоминают мне клопов из старого дедушкиного дивана, который ошпаривали кипятком из чайника. Им повезло один раз укусить, они нажрались крови, и теперь в безопасности блюют в своей щели и еще – поучают.

Теперь настало время клопов. Все те, кто молчал в тряпочку после отмены пионерских галстуков, повылазили из щелей, начали вздыхать о том, как раньше было прекрасно, как они ходили строем. Я чувствую, как люди снова погружаются в болото лжи и лицемерия. Взять хотя бы обшарпанные советские интерьеры. А платья, сшитые из двух кусков материи? А тайные побеги во время работы за обувью? Это мне все известно из рассказов родителей, но по фильмам же художественным видно!

Сейчас зато все честно. Жестоко, но честно. Я смошенничала и теперь должна понести наказание за свои деяния.

– Сколько? – задал единственный, уместный в таком случае, вопрос Валентин.

– А, ерунда, пять лимонов.

Ребров вытаращил глаза.

– Да на что ты их потратила?!

– Теперь понимаю – ни на что, – вздохнула Рита. – По мелочи все растратилось. Вот, например, – она с такой силой дернула кончики шарфа, что закашлялась от удушья, – образец моего мотовства.

– Но все-таки, столько денег… – никак не мог поверить Ребров. Он был еще не искушен в тратах. Поездка на Павловку, оргия в общаге до сих пор представлялись ему чуть не пирами Валтасара.

Рита с жестоким смехом принялась загибать пальчики.

– Да всего лишь один раз заглянули с типа подружкой в магазин интимных товаров «Адам и Ева». А там – чудовищная плата за вход. Потом сходили на мужской стриптиз в ночной клуб «Зажигалочка» чисто поржать. Туда нас бесплатно конечно пропустили, зато потом мы нажрались коктейлей и я не помню, сколько денег какому-то Тарзану в плавки насовала. Дальше был ресторан «Золотой дракон», где мы отравились вареной курицей.

Валентин испытал настоящие муки, когда понял, как нужны были бы сейчас его накопления. Впрочем, их бы не хватило. Но он бы мог убедить Викторию Павловну помочь Рите.

– И все-таки, – решил Ребров быть на чистоту, – почему бы тебе честно не признаться?

В глазах девушки свернулись колечками золотистые змейки.

– А… вот оно! Так я и думала, что ты так скажешь!

Она надулась, снова став очень похожей на рассерженную кобылку, замолчала. Между тем вечерело.

Валентин медленно произнес:

– После того как меня обвинили в краже, мне легче было покончить собой со стыда. Теперь я понимаю, что жизнь идет своим чередом, что нельзя постоянно плыть против течения.

Рита аж затряслась.

– Это называется конформизмом. Слышал такое слово – «соглашатель»? Как тебя бишь по батюшке?

– Валентин Валентинович…

– Валентин Валентинович, я думала у нас более близкие отношения, а теперь вижу какие мы на самом деле чужие. Ты предлагаешь мне согласиться с мерзостью этого мира? Фу… – теперь уже было непонятно, кто Рита, но в этот момент она точно не походила на фею, скорее на рассерженную богиню дикого племени, – я не знала, что ты такой мелочный. Ты рассуждаешь как молодой старичок. Разве тебя никогда не бесили миллионы мелочей? Меня сразу начало раздражать вранье взрослых.

Вот, к примеру, они всегда говорили, что пить шампанское вредно, а сами пили на Новый Год. Или, почему в фильмах показывают школы со стенами из мрамора? Да у нас в школе они кривые были, их грязными тряпками терли. Особенную пытку выдумали выковыривать грязь из батарей в коридоре. А училки, которые впаривали, что надо с мальчиками вежливо разговаривать, а потом, когда мальчики уходили, начинали про маньяков рассказывать? Типа, они могут нас в подъезд заманить, трусы снять, а потом – убить бутылкой по башке.

Меня просто до содрогания бесила вся их лживая пропаганда! У нас девки однажды после заседания совета отряда чуть не передрались из-за того, кому подарки вручать. Все хотели красавцу Редискину. А я плевать на него хотела с двадцать первого этажа! Так эти негодяйки мне травлю устроили! Почему нельзя писать и говорить, так как есть? Да монстры, которых я в тетрадях рисовала, симпатичнее многих субъектов в нашей реальной жизни! На самом деле большая часть мужского населения Уфы – это быдло. Я вообще не понимаю их языка. У них все такой тухлый базар – «как баба», «ты че как баба кипешуешь». Фу, не люблю их примитивную лексику!

Валентин подумал, что после таких заявлений Рита успокоится, но она, судорожно переведя дух, начала говорить еще быстрее, еще жарче:

– Нет, я никогда не соглашусь окунуться в их тупую обыденность! Они, на самом деле, трусы. У меня отец – инженер. Мама вначале хотела, чтобы мы с Алиной стали дружить с мальчиками из интеллигентных семей. А потом забредила экономистами и юристами. Она, ты не представляешь, как сумасшедшая бегала по Центральному Рынку в 1992 году в поисках алкоголиков, которые ваучеры готовы за кусок колбасы продать. Я тогда им всем сказала, что вы дураки, что никаких дивидендов не будет, вас обманут. Лучше давайте на эти ваучеры купим резиновую лодку и сплавимся по Уфимке или съездим в Тимбукту.

Думаешь, меня эти идиоты послушались? А потом, помню, меня взбесило, решили в 93-м сад купить за Каменной переправой. Но я им сразу сказала, что потерянного не вернешь. Надо было на квартиру эту угловую в Затоне не соглашаться. Здесь у нас в зале всегда угол сырой, на потолке тоже бывают пятна. А на полу эта шкура медведя из Камчатки погоды не делает. Все равно холодно, как в морге! Нет, ты не представляешь, как чувства испепеляют меня! Наверное, если бы я была из фарфора, я бы потрескалась. Я бы развеялась в пыль, как вампирка!

Последний монолог вконец измотал Риту. Некоторое время она, как рыба, беззвучно дышала ртом.

– Хорошо, представим на минутку, что я пришла и сказала: так-то и так-то, примите назад блудную девочку. Да я потом им в глаза не смогу смотреть спокойно! Нет, я лучше придумаю другой план.

Валентин ощутил такое сиротство на сердце, что закололо в глазах. Он, чувствуя, что снова теряет Риту, выдохнул театрально, как Пьеро.

– Разве можно решать все наобум? Давай подумаем вместе, давай не будем спешить. Я все-таки считаю, что можно поговорить с твоей матерью. Она же не враг тебе, в конце концов.

Зловещая усмешка заиграла на лице воистину инфернальной красавицы. И только тут до Реброва дошло, кто был на самом деле бледнокожей Элен, о ком была сложена легенда. Ее голос, как удары погребального колокола, прозвучал надрывно глухо.

– Не бойся, никто не пострадает. Я лучше причиню вред себе, чем допущу, чтобы что-то случилось с моими родными. Я их люблю как добрых животных. Они не виноваты, что не могут думать о том, что можно изменить бытовым комфортом и счастьем «как у всех». Но твои конформистские речи все же сделали доброе дело. Теперь я думаю, что справлюсь со своими проблемами. Сама.

Валентин понял, что дальнейший разговор бессмыслен.

– Я пойду, а ты не иди за мной, – сказала Рита-Элен. – Засеки десять минут или иди другой дорогой. Вон там, впереди, есть дыра в ограде. Повернешь потом к «Нептуну» и сразу на остановку выйдешь.

– Мы еще встретимся?

– Спроси у своей цыганки! – хохотнув, воскликнула Рита, прежде чем исчезнуть за черными стволами деревьев.

 

ГЛАВА XXI

ПЕРВОЕ ИЗВЕСТИЕ О «КРАСНОЙ ГВАРДИИ РИФЕЯ»

 

Валентин в желтых сумерках направился в другую сторону. Им владели сложные чувства. Хотя Рите вновь удалось оставить его в дураках, но теперь она перестала быть бесплотной мечтой, теперь он знал, столько подробностей ее биографии!

Мой герой был юн, полон сил, и не прошло пяти минут, как он уже шел бодрым шагом с выпрямленной спиной. Его взгляд горел, бросал молнии. В сердце расцветали невероятные розаны надежд, от которых кружилась голова. Не пройдет нескольких месяцев, как Рита станет его настоящей девушкой!

Но когда Ребров вышел на аллейку, ведущую к выходу из парка, за его спиной зашуршали прошлогодние листья, как будто разом несколько человек заскребли железными перьями по почтовым бланкам из плотной бумаги.

Валентин хотел было радостно обернуться, как мужской голос заставил похолодеть его.

– Наконец-то мы встретились, молодой человек. Далеко, однако, вас занесло!

Каким-то чутьем Ребров угадал, что рядом с ним идет кошмарный горбун-цыган.

– Кто вы такой? Что вам от меня надо?! – спросил Валентин, продолжая ускорять шаг. Ему вовсе не хотелось оставаться один на один с неизвестным в заброшенном парке.

Горбун-цыган хрипло рассмеялся.

– Ab igne ignem. Я вижу, дружок, что тебе не очень-то везет с женщинами.

Мой герой мельком посмотрел на странного спутника. Тот был в уже знакомом наряде. Только теперь его шею украшал теплый малиновый шарф.

Мысль о том, что горбун имеет самое прямое отношение к нагадавшей родовое проклятие цыганке, пронзила Валентина.

– Ты Борис, брат Изольды?! – спросил он.

Незнакомец замотал головой.

– Не там ищешь.

Ребров подумал, что, несмотря на затрапезный вид и характерные для представителей вольного народа черты, глаза у незнакомца ярко-синие. Да и откуда цыгану знать латынь?

Но вот и выход из парка. Валентин облегченно перевел дух и резко остановился, с намерением, наконец, заставить незнакомца признаться в том, кто он такой и что ему от него нужно.

Однако горбун, ничего не говоря, рысью припустил в противоположную сторону.

И в минуту пропал за темно-зеленой стеной елей.

Продолжая размышлять о зловещем незнакомце (неужели он сходит с ума?), Валентин вышел к бревенчатым баракам на улице Шмидта, под которыми тянулись делянки-одеяла под пенсионерский картофель.

Навстречу молодому человеку вышла странная компания. Отчасти она напоминала свиту Воланда, по какой-то причине отбившуюся от своего повелителя. Компанию возглавляла молодая женщина с глазами цвета полированного оникса, в хрустящих при каждом шаге, будто из латекса, брюках. Ошую и одесную от нее маршировали былинный детина в трико и бодрого вида мужчина в клетчатом пиджаке с коробкой шахмат под мышкой. Ребров хотел пройти мимо, но женщина окликнула его.

– Ой, извините гражданин за беспокойство. У нас разгорелся спор, а вы, как человек посторонний, наверное, рассудите?

Валентин остановился.

– Я не специалист по шахматам.

– Да Господи, дело не в них! – Красавица показала взглядом на детину в трико. – Павел, со ссылкой на секретные статистические источники, утверждает, что некоторые люди способны к суициду в силу генетических особенностей. Господин Загорский уверен, что все проблемы из-за женщин. Единственное место, где их нет, ни женщин, ни проблем – пляж на Уфимке в районе Трамплина.

– А что вы сами думаете? – спросил Ребров, чувствуя смертельную усталость от загадок.

– Вот это бы мне самой хотелось знать. Эти два гаврика меня окончательно запутали.

Мужчина с шахматами чуть не подпрыгнул на месте от внезапного восторга.

– Есть афоризм: женщина думает, когда не думает!

Они вместе вышли на остановку. Валентин не заметил, как разговорился с колоритной троицей. Красавицу в трескучих брюках звали Ланой Чудовой. Она была известной местной поэтессой. Недавно, в соавторстве с мужем, работником вневедомственной охраны Владом Карпинским у нее вышел роман о дьяволице-домохозяйке. Детина в трико представился краеведом и, по совместительству, студентом медуниверситета Павлом Базановским. Улучив момент, он таинственно зашептал на ухо Реброву:

– Ты, наверное, подумал, что мы какие-то… – здесь прозвучало матерное прилагательное на букву «е». – Но, на самом деле, мы действительно выделяемся в массе серых обывателей.

Мужчина с шахматами ограничился перечислением регалий:

– Журналист радио, типограф, идеолог уфацентризма, поэт Александр Загорский.

– Уфацеце… – с трудом выговорил мой герой и тут его осенило. – Это вроде уфологии?

Загорский с минуту созерцал Валентина, потом его зеленые глаза зажглись бешенным кошачьим восторгом, способным расплавить алмаз.

– Да! Именно такая аналогия! Шикарно. Наш город как непознанный объект. Мысль на миллион баксов!

В это время подошел автобус до Галле. Валентин решил дождаться скоростной тридцатки.

Прощаясь, Лана подарила Реброву экземпляр своей книги, Базановский потное рукопожатие, Загорский афоризм:

– Вот, послушай, вычитал в «Свойствах строки» у своего тезки: «Мужчина – это всего-навсего смысл прежде интонации. Женщина – это интонация настолько прежде смысла, что часто в нем нет уже решительно никакой необходимости».

Нужный маршрут подошел с большим опозданием. Валентин в глубокой задумчивости сел на то место, где когда-то с толстой сумкой на ремне, усеянным рулонами разноцветных билетов, возвышался кондуктор. Вот уже несколько лет проезд в автобусах был бесплатным. Общественный транспорт разваливался, всем было западло платить за проезд, американские путешественники удивлялись безбилетью, суровым уральским зимам и отсутствию рекламы на бортах скотовозов. По-другому назвать полуразвалившиеся, чадящие коробки производства Венгерской народной республики, было нельзя. Но не забывай, читатель, что в груди моего героя царила бешеная весна. Теплое время только разворачивалось в Уфе, но разворачивалось роскошно. Небо обещало быть недостижимо голубым и высоким.

И когда «Икарус» взлетел по мосту в сумеречное пространство над Белой, в почти ночь, с узкой, лимонно-багряной полоской на самом краю небесного купола, Валентин уловил на себе горящий взгляд.

Похолодев, он резко обернулся, готовый к новой встрече с горбуном-цыганом, но увидел всего лишь сидящего на заднем сиденье Меркина.

Хотя Меркин слыл плейбоем, он не принадлежал к разряду обычных городских студентов. Молодой человек воспитывался одной бедной матерью, хотя и жил на улице Фрунзе, тогда еще не Заки Валиди, прямо напротив университета, в развалюхе. Жильцы дома боялись, что их подожгут, а потом отправят жить в общежитие. Они, во главе с матерью Меркина, еще надеялись получить от государства площадь. Неудивительно, что Меркин питал острое отвращение к буржуазным порядкам Ельцина. Он был вечно на грани отчисления, но вместо того, чтобы приналечь на учебу, предпочитал гулять с бабами и ходить на собрания «Красной гвардии Рифея». О ней в университете слышали мельком. Девушки, конечно, не проявляли заметного интереса. «Игроки» – иронизировали. Оставалась масса деревенских и тех, кто был из рабочих семей. Но общая ограниченность последних, отсутствие даже намека на эрудицию, делали свое дело. Оставался, таким образом, один Валентин, как пострадавший от черствости и предательства богатеньких студентов. Но до сих пор Меркин явно не доверял ему, только присматривался.

Они обменялись парой ничего не значащих фраз:

– По бабам что ли в Затон ездил?

– Да нет, по делам.

Стыдливая краска, залившая лицо моего героя, еще больше развеселила Меркина.

Настоящий разговор состоялся на следующий день. В конце пары по экономической теории Валентин услышал, как Меркин костерит Барыя Барлыбаевича:

– Буржуй, приходит к нам и хорохорится! Сперва студенток на практике заставлял для своей конторки трудиться. Теперь фирму открыл, старую жену бросил, на молодой женился.

Валентин, не оборачиваясь, возразил:

– Если ты такой умный, то почему бедный?

У Барыя Барлыбаевича оказался чуткий слух. Оба студента не успели опомниться, как оказались в коридоре. Меркин чуть не с кулаками набросился на Реброва.

– Не надоело повторять, что по телевизору быдлу внушают?

Валентин, считая себя незаслуженно пострадавшей стороной, отмахнулся.

– Барыга не такой уж крупный бизнесмен. Максимум – квартира у него шикарная.

Глаза Меркина злорадно блеснули.

– Кстати, чего тогда ты с Юлькой на Павловку поперся? Я слышал, как они тебя обсуждали: мол, этот Валёк как бомж: уже три курса ходит в кладбищенской одежде. С ним рядом стремно стоять, не то что за руку держаться.

С Реброва как будто заживо содрали кожу. Но Меркин, вместо того, чтобы еще больнее задеть самолюбие Валентина, простодушно сознался:

– Юлька сказала, что у меня грязное лицо. Так что это не только про тебя. Они, блин, твои бывшие из коммерческой группы, вообще оборзели! Золотая молодежь! А эта Эльвира – проститутка. Она половине общаге дала. Слышал я, как они тебя обвиняли. Ну, знаешь, я в травле людей не участвую. Ты же не нарочно деньги из кармана этого дурака Алмаза вынул, просто пошутил. Нет, ты наш человек. Ну, даже если бы вынул? Вон, министры миллионами воруют, а тут у одного мудака скоммуниздил!

Валентин покачал головой.

– Они правы в одном: не надо было мне пить с Алмазом. Эти алаярки подбили меня на то, чтобы я растратил деньги алхимического ордена.

– Вот я о чем и говорю!

Лицо Меркина приняло загадочное выражение. Он огляделся, как будто боялся, что их подслушивают.

– Ты… про Короля что-нибудь слышал?

Валентин поморщил лоб. Кличка была ему незнакомой. Впрочем, он не был специалистом по уфимским криминальным авторитетам. Из всех только о Шаляпине слышал.

– Это что, авторитет местный?

Меркин хохотнул.

– Скорее – человек-легенда! О нем еще в «Вечерней Уфе» писали. Вначале 90-х он организацию создал по отъему денежных знаков у новых буржуев! Но увлекся мелкой уголовщиной, погорел. Теперь, бедняга, получает специальность швеи-мотористки в Читинской области. Зато его дело не пропало даром. Ты что-нибудь про Американца слышал?

– Кажется… это главарь вашей «Рифейской гвардии»?

– Не главарь, а председатель исполкома «Красной гвардии Рифея». Он мне поручил к тебе присмотреться. Нам нужны толковые люди науки. Хочешь в депутаты выдвинуться? Надо брать власть в свои руки на местах и проводить идеи социальной справедливости. Задолбали уже эти буржуи. Но ничего, мы помним кровь девяносто третьего года!

По лицу Валентина было видно, что он колеблется. Его прельщала перспектива с головой окунуться в какую-нибудь аферу. Он хотел отвлечься от тяжелых мыслей о Рите. Словно почуяв это, Меркин протянул Реброву маленькую цветную фотокарточку. На ней была девочка-подросток, как, показалось вначале Валентину, лет тринадцати-четырнадцати. У нее было поразительно чистое лицо и глаза. Глаза были с такой редкой для юного возраста глубиной, что он сразу подумал: «Как у Риты на крыше».

– Кто это? Твоя сестренка?

На лице Меркина заиграла удовлетворенная улыбка.

– Ага! Заинтересовался?! Да нет, она собирается поступать на филологический. Выглядит, согласен, очень юно. Вот такие у нас девушки есть. Ее зовут, ее зовут… Впрочем, сам узнаешь, если придешь числа двадцать второго на субботник.

– Как, разве у коммунистов не одни старики?!

– Кто тебе сказал, что мы коммунисты? – оскорбился Меркин. – Американец сотрудничает с местными депутатами от КПРФ, но у нас вполне самостоятельная молодежная организация со своей историей и уставом.

Студенты не стали дожидаться окончания лекции. Они пошли в пивнушку на Центральном Рынке (там, где сейчас ювелирный салон «Гранат»).

По грязному кафелю проходила шваброй толстозадая старуха. За прилавком наливала пиво дородная особа в белом, с кружевными дырочками, колпаке. Кружек не хватало, вместо них использовались литровые банки. Перед тем как приложиться к импровизированной пивной посуде, особым шиком было мазнуть кристаллами серой поваренной соли по краю банки.

От разведенного водой и стиральным порошком пива у Валентина закружилась голова. Меркин остался трезв. У него, как у всех настоящих Дон-Жуанов, был крепкий организм.

Друзья, чуть не держась за руки, вышли на улицу. Оглушительно чирикали воробьи. Из выставленной в киоске на улице колонки звучал «Чиж и К». Множество голых девичьих ног, высыпавших на лица веснушек, – повергали в состояние эйфории. В воздухе пахло ландышами, сиренью, весной, любовью, хотя почти ничего из этого списка, кроме подсыхающего асфальта, голых деревьев и оглушительно синего неба – не было. Мир напоминал огромную стеклянную призму, расширяющуюся в бесконечность вселенной.

– Между прочим, я знаю про твою поездку с Аминой, – признался, хитро подмигнув Меркин.

Валентин, которому, казалось, было пора привыкнуть к неожиданным совпадениям, все же не мог скрыть своего удивления.

– Она что, тоже в «Красной гвардии» состоит?

Меркин разразился безудержным смехом.

– Кто? Аминка?! Ха-ха, из нее получился бы отличный товарищ, если бы она не была слаба на передок.

Валентина покоробило такое высказывание об Амине, хотя он и был еще зол на нее.

– Я бы так однозначно не судил о женщинах.

Меркин посмотрел на него удивленно-насмешливо.

– А-а, я же забыл, ты Валя романтик! Ну, хорошо. Не думаю, что это теперь такой секрет. Да ты, наверное, догадался. Водила ее отчима ведь оппозиционную литературу в гробу перевозил. А ты не сдал его, хотя все порывался за шторку заглянуть. Значит – прошел испытание.

 

*  *  *

 

Как автор, я должен сознаться, что до сих пор держал своего героя «про запас». Итак, удастся ли Реброву снова встретить Риту? Кто на самом деле этот зловещий горбун-цыган? Каким образом он связан с Валентином и прочими действующими лицами настоящей хроники? Может быть, все дело разрешат представители уфимской писательско-журналистской богемы? Или личности из таинственной «Красной гвардии Рифея»? И к чему была встреча с таинственной троицей любителей прогулок на свежем воздухе?

Читатель, имей терпение! Все ответы ты найдешь во второй книге моей летописи. А пока я раскланиваюсь и объявляю долгожданный антракт.

 

© Александр Иликаев, текст, 2013

© Книжный ларёк, публикация, 2016