Александр Иликаев. Конец Серебряного века

КОНЕЦ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА. ГИБЕЛЬ ИМПЕРИИ

(выброшенный отрывок из рассказа «Король и корреспондент»)

1

Война с японцами, первая революция, надежды, Дума, так хорошо отраженные на картине Репина «Манифестация 17 октября 1905 года», – случились, когда Борис был еще слишком мал. Скосырев определял окончание своего детства довольно точно. В тот год затонул «Титаник».

Отец Бориса, земский начальник седьмого участка Лидского уезда, был образованным человеком и имел хорошие связи с местной еврейской общиной. Он, сам русский, считал, что любое дело можно сдвинуть с мертвой точки, если в нем замешан хоть один представитель библейской национальности.

Когда в условиях начавшейся войны германские войска заняли Литву, Скосыревы, с рекомендательными письмами от раввина Вильны, перебрались в бурлящий Петроград. Восемнадцатилетний молодой человек целыми днями бродил по улицам имперской столицы под бледно-пастельным, как на картинах Ватто, небом. Золотом горели крылья сфинксов на Банковском мосту. Тащились водовозы, конки с сонными лошадьми. У Обводного канала лежали груды леса. Чадили пароходы. Зато на Невском продолжали чинно фланировать обыватели в котелках, стуча тросточками. Проститутки в желтых платьях и выходящих из моды шляпах с перьями посылали воздушные поцелуи городовым с красными шнурками для свистков. Отцы семейств предусмотрительно переводили дочерей на другую сторону улицы. Пролетал на одном из своих трех «Руссо-Балтов» великий князь Константин Константинович.

Устроившись помощником в лавку антиквара, Борис приобрел свои любимые аксессуары: монокль с малахитовым отливом и трость с рукояткой в виде серебряной головы египетского бога Анубиса.

Антиквар Абраам Рейнгольц, купец первой гильдии, с пергаментным лицом, охал, указывая на крохотные, с янтарными подлокотниками, диванчики времен Павла I:

– Не берут. А если перестали меблировать комнаты – жди смуты.

Затем он поучал сына земского начальника без пресловутого еврейского акцента:

– Во всем нужен порядок, молодой человек. Чего не хватает русским? Порядка. Да, нехорошо делать погромы, напившись и в неурочное время. Пруссаки-то в январе 1871 года Париж в обед не обстреливали. Итак, давай порассуждаем, хотите открыть дело? Что для этого нужно?

– Наследство-с.

Рейнгольц хихикал, потирая иссеченные песком времени ладони.

– А если папенька оплошал?

– Взять взаймы, – не терялся Скосырев.

Абраам кивал седой, как у джинна из лампы, бороденкой.

– Хе, да ты рассуждаешь не как гой. – Глаза Рейнгольца превращались в бездонные колодцы, со сверкающей на дне звездочкой. – Но так ведь взаймы не всякий одолжит!

Борис насупливался.

– Одному не дадут, другой... сам добудет!

И действительно, Скосырева меньше всего можно было назвать достоевским мечтателем. Он не любил много чисто русских вещей: размытость лиц, опоздания на встречи, тоску, уныние, никчемность. Больше всего его раздражала бестолковая российская суета, заменяющая дело, да так и оканчивающаяся на полдороги бутафорской халтурой. Еще в гимназии Борис обратил внимание на то, что все великие русские романы – оборваны, недоделаны, как, собственно говоря, все в России, от преданий, обычаев, истории – до земского водопровода. Однако, как ни ругай царский режим, он совершил то же, что в своё время Колумб для Испании. Русский червонец покорил биржи Берлина, Лондона, Парижа и Нью-Йорка, а золотой запас Российской империи стал самым большим в мире. Да, еще было много недостатков, даже ужасающих. Но все предстояло впереди, громоздилось друг на друге ослепительными облаками. По подсчетам Менделеева, население России к концу ХХ века вырастало до полумиллиарда человек. Русский язык становился господствующим языком в науке, культуре и дипломатии. Бисмарк был прав: могущество России зиждилось на миллионах собственно русских людях, спаянных одним гигантским государством, единственным, после Рима, Византии и Османской империи, давно уже не существующих, государством, полноправно раскинувшимся в Европе и Азии.

Но, как уже говорилось, Скосырев был чужд славянской разболтанности. Как у всех выходцев из Западного края – девяти губерний к закату от Смоленска – практицизм, пунктуальность, стремление поставить во всем точку, замешанные на некоторой театральности и любви к полюбившимся мелочам, – были в крови Скосырева. Борис быстро сообразил, как подзаработать для личных нужд. А улицы бурлили.

Борису дела не было до публики в картузах и ситцевых платках. Каждую субботу, когда лавка не работала, он, конкистадор в демикотоновом панцире, надевал цилиндр, брал саквояж с безделушками, которые слишком долго, по мнению хозяина, задерживались в лавке. А потом отправлялся в «Бродячую собаку». Там собирался последний отсвет довоенной жизни. Оркестр играл «Осенний сон» Арчибальда Джойса и «Мокшанский полк на сопках Маньчжурии» Ильи Шатрова. Китайские веера, табакерки, гребни, мушки, как будто извлеченные с полотен Сомова, расходились на ура. Экзальтированные поэты соревновались в мотовстве перед девицами из кабаре, за дополнительную плату выставлявшими напоказ исподнее с резинками чулок. В длинном сюртуке и черном регате, не оставлял без внимания ни одной красивой женщины, отступал, пятясь между столиков, только вернувшийся с фронта Гумилев. Таким образом, он не то соблюдал придворный этикет, не то опасался «кинжального взора в спину».

Внимание самого Бориса было поглощено курсисткой Екатериной Измайловой или просто Лилой. Восторженной, с бледным лицом и глазами ангела. Как у гоголевской Юлии из второго тома «Мертвых душ» у нее был один существенный недостаток, а именно недостаток толщины. Правда, то, что срывалось с губ Лилы, очень не нравилось Скосыреву. В отличие от Бурлюка, он не считал душу – кабаком, небо – рванью, а поэзию «истрепанной девкой».

Часто Борис провожал девушку под утро. Дом Жако, в подвале которого располагалась «Бродячая собака», находился на Итальянской улице. От нее можно было идти разными излюбленными маршрутами. К Михайловскому замку на Фонтанку, а оттуда, через Мойку, к Летнему саду. Или по Невскому проспекту, через Казанский собор на Дворцовую площадь, к Адмиралтейству, Александровскому саду и Исаакию. Лила жила на набережной Крюкового канала с подругой модисткой. Ей было едва больше семнадцати, и ее забавляли рыцарские манеры Бориса.

Не давая спутнице опомниться, Скосырев прибегал к далеко идущим историческим заключениям:

– Россия прозевала свое средневековье. Москва быстро возвысилась. Профессиональное рыцарское сословие не успело сложиться, боярские поместья – превратиться в замки. А потом все погребла азиатская страсть к потемкинским деревням и темная ненависть к иудеям. С ними надо было сразу заключить договор как во времена Вещего Олега. Тогда бы не было этих тысяч озлобленных на все русское молодых евреев, готовых взорвать мир, разжечь революцию в России, только за тем, чтобы вырваться из проклятой черты оседлости. А вообще, страсть к добыче дешевого кирпича и камня из разбора старых крепостных стен не доведет до добра. Попомните, они начали с Белого города, кончат Китайгородской стеной и Сухаревской башней. Ладно, если Кремль уцелеет.

Лила замечала:

– Ах, какие глупости! Зачем это, замки? А кто покусится на гордость Москвы, Китайгородскую стену? И Олег какой-то причем? И чтобы хотя один еврей в Думе?! Нет, вы такой чудик. Зато наш народ сохранил общинный дух. А кровавый царский режим падет. Он обречен. Как там у Поэта? «Кто начал царствовать Ходынкой, тот кончит, встав на эшафот». Вот! Однако... – губы девушки язвительно кривились, пальчик с овально обточенным ногтем тыкал в сильно облегчившийся после распродаж в «Собаке» саквояж, – благородные рыцари тоже торговали?

Но стрела не достигала цели. Борис взрывался по другому поводу.

– Как вы не понимаете! Это же не позволило по кусочкам сложить богатую внутреннюю хозяйственную и культурную жизнь! Отсюда вечные проблемы России – засилье столиц, централизованной бюрократии, бедность и убогость провинции!

Лила вздергивала осиные ресницы.

– Ну хорошо, хорошо, горячий вы выходец из местечка! Пускай все правда, но... не для русского народа с его широкой татарской душой. Понимаете? – Ее лицо озарялось, как подсвеченная изнутри восковая маска. – Мы, в некотором роде, скифы, азиаты. Что нам какие-то реформы? Мы же не Бельгия или Ирландия, нам сразу счастье для земного шара подавай, рай на земле!

Скосырев доставал записную книжку в красном переплете. Лила обижалась:

– Э, что вы делаете?

– Записываю мысль.

Тонкие девичьи губы змеились улыбкой.

– Про дураков и дороги?

– Нет, про то, чего не хватает по-настоящему России.

Борис, удивительно быстро закончив писать, складывал книжку в карман. Держал паузу. Лила не терпела.

– Ну, чего не хватает? Свободы?!

– Идеализма.

2

В том же угарно-патриотическом 1914 году экстренное прибавление к вечернему выпуску газеты «Биржевые Ведомости» выступило с сообщением: «Не Петербург, а Петроград». В нем говорилось:

«Чешская колония в Петербурге выработала следующий текст обращения к русскому населению: “Ныне вполне своевременно и уместно вспомнить почин длинного ряда русских деятелей и мыслителей XVIII и начала XIX веков, которых коробило немецкое название нашей столицы. Уже Екатерина Великая издавала указы в “Граде Св. Петра”, Александр Благословенный привез древние изваяния с берегов Нила тоже в “Град Св. Петра”. Пушкин и другие поэты говорят о “Петрограде”; “Петроградом” же называют нашу столицу все южные и западные славяне, также червоноруссы. Пора исправить ошибку предков, пора сбросить последнюю тень немецкой опеки. Мы, чехи, просим общественное управление столицы войти с ходатайством на Высочайшее Имя об утверждении и обязательном впредь употреблении русского названия столицы “Петроград”. Под этим воззванием чешская колония успела собрать уже целую массу подписей среди всех классов населения”».

Переименование Петербурга в Петроград было неожиданным и не вызвало радости. Негодовал Кони, которого коробило возникшее созвучие столицы империи с каторжным Павлоградом.

3

Весной 1915 года снова все изменилось. Все чаще споры о поэзии заканчивались спорами о политике. Поползли мрачные слухи, что царица – германская шпионка, а Распутин ногами открывает двери в Зимнем дворце, пока «папа» пьяный сопит в объятиях юной преемницы Кшесинской. Знать французский стало неприлично. Потом закрылась «Бродячая собака» (кто знал, что на целый век!)

Борис, несмотря на юность, видел, куда катится империя. Надо было срочно покончить с агитаторами, замшелым антисемитизмом и повесить пару проворовавшихся министров. Бросить все продовольствие (сало, крупу, хлеб) в Петроград немедленно. Ведь все решается в столице, а не в Симбирске! Однако были только бесконечные разговоры, разговоры и упование на «верность войск» – там, где требовалось дело!

В январе 1917 года, идя стопами георгиевского кавалера Гумилева, Скосырев отправился на сборный пункт. Но в пункте усталый майор с обвисшими усами покрутил пальцем у виска:

– Вам жить надоело, молодой человек?

Наступило душное короткое лето. Парадные стояли заколоченные. Солдаты, растрепанные, в фуражках, запрокинутых на затылок, с руками в карманах, луща семечки, разгуливали группами и хохотали. Рабочие бродили со свирепым видом. Гоняли в бензиново-табачном дыму мотоциклетки. Днем скоропечатни тискали патриотические плакаты, ночами – опальные воззвания и подметные письма. Прислуга в трактирах сделалась развязнее.

...Лилу он увидел только через год после победы большевистской революции. На Гороховой, из упрямства продолжавшего носить цилиндр, Бориса остановил патруль. Начальник патруля, поразительно похожий на Радека, щеголял в толстой генеральской шинели с содранными погонами. С ним было еще двое: уголовник в бушлате и девица. Лицо уголовника отличалось невыразимой тупостью, как будто его сложили из двух кирпичей. Девица же совсем не напоминала Веру Холодную. Ее полную грудь и крепкие икры как будто нарочно втиснули в красный платок, кожаную куртку и короткую черную юбку до колен. От всех троих разило водкой.

– Каковы сиятельства, ваши обстоятельства? – прогнусавил начальник патруля, не выпуская изо рта пузатой вишневой трубки.

– Что, юнкер, жрешь хананасы и рябчиков? – примкнув штык, спросил уголовник.

Девица вдруг прищурилась.

– Ба, какие знакомые! – воскликнула она хрипловатым, грубым голосом, в котором едва угадывались прежние русалочьи модуляции. – Товарищи, посмотрите на этот обломок Российской империи.

Борис вздрогнул, когда с трудом узнал Измайлову.

– Ты чё, Катюх?! – возмутился начальник патруля, когда Катя выхватила у него трубку. – У товарища последнюю ливрею...

Измайлова шумно пыхнула в лицо задержанному. Борис отстранился, а потом, резко повернувшись на каблуках, решительно зашагал прочь по неровному булыжнику. Сзади раздалось передергивание затвора винтовки.

– Эй, парень, стой!

Голос Лилы-Катюхи как сорвавшимся медным проводом полоснул.

– Да пусть идет, катится, черносотенец, интеллигент гнилой! Что, Бориску на царство? Ха-ха-ха!

© Александр Иликаев, текст, 2016

© Книжный ларёк, публикация, 2016