Александр Леонидов. Девочкина комната (16+)

ДЕВОЧКИНА КОМНАТА

 

Будучи, в числе прочего, ещё и спонсором конно-спортивного клуба «Фаворит», которому он помогал, вполне в духе своей пронырливой натуры, не столько деньгами, сколько организационно, пристраивая джигитовщиков на городские празднества, Иван Сергеевич Имбирёв имел там круглогодичный абонемент. И частенько, как и полагается в казачьей семье, выезжал с женой на конные прогулки.

Ольга Анатольевна Имбирёва последние годы предпочитала дамское седло, которое Иван не любил, да и сама она не слишком любила, но считала что матери троих детей, даже если она и выглядит молодо, неприлично уже скакать «вохлябь».

В итоге круг их «объездовий» сократился, потому что в дамском седле быстрее устаёшь и сидишь гораздо напряжённее, и обычно, «обернув подковы» вокруг Солдатского озера в большом городском парке, они выходили через триумфальную парковую арку сталинского ампира к дому Олиных родителей.

 

Здесь, спешившись и ведя коней в поводу, шли в обнимку под аркой междомового проезда, подмигивая окнам родной квартиры, одно из которых загоралось персиковым фонариком штор как раз над аркой: «девочкина комната», маленькая спаленка в советской панельной многоэтажке-«корабле», где сперва жила девочка Оля, а теперь, в гостях у бабушки с дедушкой, ночевала её дочь Натка…

Стандартное окно – но в нестандартной комплектации! То, что комнату архитектор поставил над проходной аркой, Оля чувствовала обычно в долгие уральские зимы, не ступая на пол иначе, как в шерстяных носочках. Второй минус – в более тёплые сезоны под гулкими сводами арки собирались всякие алкаши и прочая непотребь, горланили, рамсовали, иногда дрались…

О том, что в её, а теперь дочкиной, девочкиной комнате есть какая-то романтика – Ольга, к стыду своему, никогда не задумывалась. На этот счёт её глаза открыл муж, в долгой и откровенной беседе-воспоминании о делах и чувствах давно минувших дней.

За спиной в затылки им фыркали и тёплой мякинной сладостью грели шею дыханием лучшие жеребцы клуба «Фаворит», Олина рука в лайковой перчатке сжимала поводья…

В свете фар редких в вечерний час машин мерцали светоотражатели на вальтрапах [Вальтрап – (из немецкого нем. Waltrapp) — суконное покрывало, подкладываемое под седло – Прим. автора] под сёдлами, весёлыми чёртиками прыгали зыбкие тени конских замшевых островерхих наушников. Иван скрипел шагами по солевидному, встоптанному тысячами каблуков, уличному снегу, обнимал Ольгу и доверительно рассказывал…

 

…И опять зачертит иней,

И опять завертит мной

Прошлогоднее унынье

И дела зимы иной… [«Никого не будет в доме...» – известное стихотворение Б. Пастернака – Прим. автора]

 

Как проходил он тут студентом, под аркой во дворы, и вот такой же, кажущийся в холодном свете ночных фонарей лунной поверхностью рябой снег так же взвизгивал скрипами морозца… И как он смотрел на это окно, которое невозможно спутать ни с каким другим, прямоугольник тепла, сдерживаемого завитками стекольного инея, трепещущее сердце жизни посреди холодного бесконечного Космоса, посреди иссиня-голубого мороза мёртвых январских звёзд…

 

*  *  *

 

Иногда он в окне видел её силуэт. Знал, что это именно она – пунктирным абрисом теней за портьерами, потому что они с детсадовских времён знакомы, в одном дворе играли… Он постарше, он был уже школьником в синей курточке на алюминиевых пуговицах и с франтовским советским шевроном на рукаве (книга и солнце) – когда впервые увидел маленькую куклу с пронзительно-голубыми глазами, в белом платьице и с сентиментальными льняными локонами… Дальше они росли вместе и порознь, близко и бесконечно далеко, и он тогда – даже когда они общались в дворовой компании – ещё и подумать не мог, что она станет его Ольгой…

– Ты, Вань, так говоришь, – смутилась Имбирёва, – как будто я какая-то принцесса…

– Принцесс много, Оленёнок… – ответил он, пристально глядя ей прямо в глаза. – А ты такая одна…

На такое, в самом деле, уж и не знаешь, что сказать… Мужчине под «полтинник», прошёл все круги ада, видел такое, что человеку лучше не видеть, и делал такое, что человеку лучше не делать… Сентиментален как семнадцатилетний лицеист пушкинской эпохи….

На самом деле так всегда и бывает: пройдя через ад, человек или свирепеет в заскорузлой жестокости, или становится остро, ранимо чувственным, потому что понял, что первейшее свойство всякой красоты – хрупкость. Как бабочка, или цветок, или умиляющий нас птенчик – могут быть только на раскрытой ладони, и гибнут, если просто сомкнуть пальцы…

Ольга закрыла глаза и попыталась представить себе далёкий 1988 или 1989 годы… Виниловые пластинки, да! Она открывает прозрачный пластик откидного колпака над проигрывателем «Вега-109-стерео» и ставит пластинку… Кого же она тогда слушала? Господи, неужели группу «Чёрный кофе»?! Сейчас даже как-то неудобно вспоминать – такая дурища была! Ну так, сколько ей лет-то, какие её годы?!

Оказывается, пока её тень скользила по неплотно зашторенным занавескам, там, внизу, под аркой, ведущей в подворотню, стоят её будущий муж, и будущий отец её детей… Как в рекламе – «Блин, а мужики-то не знают»…

И «даже подумать не мог»… Ну, это уж ты, Ваня, не ври, Ольга твои пакостные мыслишки знает: «Наверняка, видел тень, как я волосы расчёсываю, а мысленно меня десять раз раздел…»

А потом, если верить рассказу мужа, – они встретились в компании, что совершенно естественно для «ребят нашего двора», но Ольга убей – не помнит. Ну, наверное, было…

В ту пору у Оли был убийственный макияж, просто какая-то боевая раскраска индейского племени, настолько броская, что казалось: косметика перед лицом летит… Но это же Ваня Имбирёв! Он же увидел, конечно, не пошлость явно перекрасившейся дурочки, рвущейся самоутвердиться, а может быть, втайне – и вдобавок понравиться мальчикам… – а нечто восхитительно-завораживающее, останавливающее сердца и смешивающее все мысли…

Ваня, которому в ту пору едва ли было двадцать, – играл местного Канта. С мрачным германизированным лицом герменевтика он изрекал под видом знатока немецкой философии какие-то депрессивные пошлости:

– Чтобы полюбить человека, надо возненавидеть себя!

Это всё довольно дико сочеталось с пельменями и первой, неловкой бравирующей «знанием порока» мальчишеской выпивкой. Но – сочеталось же, как ни крути!

Ваня с такими сентенциями был, конечно, дурачок малолетний; но, на его счастье, семнадцатилетняя девчонка была не умнее, и даже не думала смеяться над надутым индюком, а мило улыбнулась и кокетливо выдала вдруг:

– Ваня, чтобы любить меня, тебе не нужно себя ненавидеть…

– Это было гениально! – доселе восхищается Иван Сергеевич.

Ольге от таких воспоминаний неловко, даже стыдно.

– Вань, ну я была малолеткой, со всеми мальчиками заигрывала, очень хотела впечатление произвести… Ну, дурочка с переулочка, чего возьмёшь?

– Нет! Нет! – хватал её муж за руку, затянутую в тонкую перчатку. – Это предопределило всю мою жизнь… Чтобы любить человека, требуется ненавидеть себя, но! Ты тот единственный человек, с которым мне не приходится себя ненавидеть, любя…

Это всё отголоски любимого студенческого предмета Ивана Имибрёва, средневековой схоластики. Вечно так вывернет, что все вещи смысл и значение поменяют… Ну, неужели не очевидно, что 17-летняя дурёха заигрывала с мальчишкой, прицепившись к оброненному им слову «любить»? А он целую философию оттуда вывел…

Ну, таковы мужская и женская психологии. Если ты скажешь мужчине «давай пойдём», он спросит – «куда?». А женщина спросит – «к кому?».

– Есть мужская философия, и она угловатая, она режет человека гранями… А есть женская, округлая, стачивающая бритвы острых граней… Ты, Оля, заставила меня пересмотреть всю мою жизнь, понять, что бывает любовь к другому человеку, не требующая ненависти к себе самому…

– Очень рада, что так получилось… – растерянно извиняется Ольга. – Я-то, честно сознаюсь, так глубоко не копала…

 

*  *  *

 

По Ивану выходило (в силу долго увлечения трудами схоластов) – что девочкина комната над аркой есть некое средоточие всего этого, непонятно чего, льстившего Ольге, но пугавшего её своей бесформенностью.

– Бог даёт человеку всё! – уверенно говорил Иван, и его жеребец за спиной чихающее всхрапывал, будто соглашаясь. – Но только при двух условиях: чтобы желание не шло против Закона Божьего, и чтобы человек точно знал, чего именно он хочет… По первому пункту, Оленёнок, могут быть исключения.

– По Закону-то Божьему? – удивилась консервативная жена, никогда не забывавшая в церкви надеть платок, впрочем, делавший её лицо ещё красивее.

– У Бога отличное чувство юмора! – со знанием дела настаивал её супруг. – Он может подмигнуть тебе, и сказать: «Вообще-то не положено… по правилам… Но если тебе так уж сильно хочется, для тебя сделаю исключение в известных пределах…». По второму пункту исключений быть не может. Если ты сам не знаешь, чего хочешь, – то, конечно, ничего не получишь…

Всё это было сказано к тому, что молодой Иван точно знал, что ему нужна Ольга Анатольевна Туманова, но, «естественно», не верил, что она обратит на него внимание. Но Бог посрамил его маловерие! Так Ольга с изумлением узнала, что её женская уступчивость – оказывается, не слабость плоти, а божий промысел…

– Маловерный, зачем ты усомнился? – якобы сказал внутренним голосом в голове Ивану Бог евангельскими словами, и дальше Иван пошёл по воде, или получил Ольгу, что одинаково немыслимо, но доступно воле всемогущего Творца…

– Ну, а что такого, Вань? – лукаво уводила она дело в сторону. – Вот мы с тобой завтра пойдём в парк, на озеро, на ледовый каток – и ты увидишь, как это легко в России: ходить по воде…

Всхрапывал вороной жеребец – и словно заражал храпом каурого за спинами «влюблённых со стажем». Под мягким персиковым ночником своего бывшего окна Ольга взяла Ивана в свои руки и приблизила, притянула для поцелуя… И тут, как на грех, он заметил, что с окна пропали некогда вырезанные Олюшкой снежинки…

 

*  *  *

 

Обычно их конные прогулки завершались так: они отводили коней в парк, в клубную конюшню, и возвращались сюда. Здесь, у тестя с тёщей, семья Имбирёвых оставляла по привычке «для присмотра» своих детей, из которых даже младший (четвероклассник) уже не нуждался в присмотре…

Ну, естественно, ужинали, «чем Бог послал», а если было время – то Иван с тестем, Анатолием Эдуардовичем Тумановым, зря его не теряли, шли в гостиную, усаживались на шахматной расцветки скрипучий диван в гостиной…

И по огромному плоскому телевизору (подарок пенсионерам зятя с дочкой) смотрели канал «Охота и рыбалка».

Обычно Ольга, которая смолоду была игривой девчонкой, снимала с крючка на обратной стороне двери белую докторскую накидку, оборачивала ею плечи, рассыпав по крахмальному хрусту больничной одежды свои белые, прямые, длинные и роскошные волосы, и « играла в медсестру»:

– Так, мальчики, на процедуры! Время пивотерапии!

Выдавала каждому со строгим лицом по бутылочке тёмной «Крушовицы» и предупреждала, что придёт проверить, всё ли выпили?

Против пивотерапии ни муж, ни отец никогда не отказывались, смотрели, отхлёбывая, заповедные страсти, а Ольга с мамой, возясь на кухне, определяли по мужчинам время. Мужчины были чем-то вроде музыкальных часов: в начале каждого часа они, как куранты, начинали издавать одинаковые звуки:

– П-д-р-сэ! – слышались на кухне самые сочные нотки звукового ряда. Ванин баритон дополняет дребезжащее папино согласование:

– П-д-р-сэ…

Или наоборот. Дело в том, что на канале «Охота и рыбалка» каждый час на пять минут включали новости, тесть и зять в полном согласии оценивали политических деятелей в стране и мире.

Зять и тесть сошлись не только на почве телевизионных пристрастий. Ольга была бесконечно благодарна мужу, за то, что он продлил папе молодость, организовав старику Туманову «новый вид» зимней рыбалки…

Анатолий Эдуардович уже не мог, как в «стары годы» сидеть на рыбацком снастном ящике возле лунки, пенсионерские хворобы одолевали… И от этого начал угасать – но зять угаснуть не дал. Они выезжали на утренней зорьке, с друзьями Ивана, на трёх «джипах», подальше от городской суеты, к тихим озёрным лункам в метровых льдах…

Иван доставал из багажника раскладушку, стелил мягкий матрас, укладывал старого тестя в раздрызганной кроличьей шапке на подушку, накрывал стёганым ватным одеялом – так, что только валенки с другой стороны торчали. Тесть рыбачил лёжа, под одеялом, свесив маленькую зимнюю удочку к лунке, выдёргивая карасиков, а на рыбацком ящике Иван расставлял бутылку водки, стопочки с призывами на бортах типа «Эх, дёрнем», и всякую закусь, положенную случаю…

Сам ложился на раскладушку под одеяло с другой стороны, и так они рыбачили часами, и Анатолия Эдуардовича уже не мучили ни геморрой, достававший его в «позе кучера» возле лунки, ни иные старческие хвори. Лежи себе в тепле, под одеялом на подушке, рыбачь, пей водочку да балакай в своё удовольствие…

Так вот Иван спас Олиного папу, а заодно и маму, которую отец, растворившись от восторга во влиятельном зяте, перестал донимать мелочными стариковскими придирками…

Конечно, после такой зимней рыбалки оба мужчины приезжали, что называется, «готовенькими», но зато счастливыми и помолодевшими. Как-то Ольга в субботу съездила с ними, посмотреть, как выглядит это заманчиво описываемое действие… И не пожалела, хотя нелепость случившегося была бы очевидна, вздумай она кому-нибудь рассказать…

…Оставив на раскладушке под одеялом вместо себя своего помощника по депутатской части, Зоригина, Иван заманил жену в какой-то из «джипов», стоявших на парковке за горкой, и вдруг жадно, по-звериному набросился на неё…

Было стыдно, холодно и неудобно в тесноте «внедорожника» (кажется, зоригинского), и хозяин машины мог прийти в любой момент – мало ли какая надобность у него возникнет? Но, несмотря на все возражения, Иван неумолимо стягивал лыжные стёганые штаны на синтепоне, и за ними ажурные трусики… Противостоять ему в этом абсурде было сперва невозможно, а потом уже и не хотелось...

Минус на минус дал плюс, и холод, теснота, нелепость ситуации, страх за то, что застукают – все вместе подарили Ольге незабываемые впечатления и неописуемое наслаждение. Под конец она отдавалась так страстно, что казалось – несчастный зоригинский «ниссан» развалится на четыре стороны…

 

Потом, пытаясь объяснить – почему было так хорошо в такой дикой и бредовой ситуации, Ольга списала всё на алкоголь, на который, сироту безответную, всегда любые аффекты списывают люди.

– Я не лапушка, Оленёнок, – жарко, пьяно дышал ей в ушко, до боли прикусывая его, Иван. – Я монстр и чудовище… И если ты разлюбишь меня, я тебя убью… Ты моя вещь, важнее всей вселенной, дороже всей вселенной – но я хозяин! Помни, что если разлюбишь меня – умрёшь…

– Ваня! – в сладкой истоме стонала жена, оставляя упором ладони тёплые подтёки на замёрзшем стекле машины. – Тогда мне придётся жить вечно… Я буду старая, противная, всех достану, а умереть не смогу… Разлюбить тебя? Да я даже теоретически не знаю, как к этому подступиться…

– А! – скрежетал он зубами спьяну. – Вот так… У нас не мелодрама, а фильм ужасов… Ты, сокровище моё, в руках маньяка…

– Жестокий ты человек, Ваня… – шептала она, и уже сама кусала его мясистое ухо. – За всю-то ласку мою превращаешь меня в вечного жида… При твоих-то условиях и захочешь помереть – не сможешь…

А голова плыла в истоме, в розовом дурмане, в наркотической эйфории, и ничего она не хотела больше, кроме своего мужчины, на котором клином сошёлся белый свет… За снежным холмиком её папа, горя не зная и беды такой не ведая, рыбачил себе с раскладушки, закладывал с каждой поклёвкой «за воротник» из обледеневшей бутылки «Столичной». И был тоже счастлив. Не так, как дочь, по-стариковски – но тоже во всей полноте…

Всё это счастье, дополнявшее ведро карасей и сорожки, переезжало потом в квартиру Тумановых, где зять с тестем, как ни в чём не бывало, надевали валенки-обрезы, на манер войлочных тапочек, укрывались на диване пледами и обсуждали телеканал «Охота и рыбалка»…

И Анатолий Эдуардович, не догадываясь, каким физическим перегрузкам этот человек только что подверг его дочь, маком рдеющую от распиравшего её тайного восторга, подробно описывал былые состязания на кубок районного рыбака, озеро Долгое, соревнующихся у множества лунок… Врал, что брал первое место, хотя выше второго никогда на рыбацком зимнем ристалище не поднимался…

Тут появлялась «медсестра» с подносом пивотерапии, мужчинам становилось ещё душевнее, и с дивана возле телевизора они, как правило, если и слазили – то только в уборную.

Этим и объясняется, что Иван Сергеевич Имбирёв начисто прозевал ремонт в «девочкиной комнате», ныне отведённой его дочери, Наталье Ивановне…

 

*  *  *

 

Что такое любить казака – знает только казачка. Это с виду Иван Имбирёв – торгаш и увалень. Внутри, под тонким слоем золы, тлеет пламя крови, родовая память людей, которые из поколения в поколение распластывали человечину надвое одним ударом шашки… До седла… Со всей сопутствующей требухой… Из поколения в поколение они жили на границе, и были готовы умереть в любой момент. Пашешь землю – налетят киргиз-кайсаки и убьют… Стоишь в церкви со свечкой – тут же в церкви и сжечь могут налетевшие невесть откуда… На посиделках наяриваешь на гармонике – а сам ведёшь чутким ухом: не подбираются ли? Не резать ли снаружи обступили?

Поколение за поколением Имбирёвы жили этим. Как и обратным: сами, как Назгулы, являлись в далёкой Азии или на Кавказе, сами жгли и резали, и потом исчезали, как тени… Грозные, ощетинившиеся клинками призраки-пластуны великой империи!

Нужно быть родовой казачкой, как Ольга Туманова, чтобы всё это чувствовать «из нутрей», как само собой разумеющееся, и понимать: когда он говорит «разлюбишь-убью» – это не метафора, не аллегория, не шутка толстого, забавного и улыбчивого дядьки. Это кровь говорит, кровь приграничья, кинжальная, которая у Ивана с Ольгой одна…

Этого, конечно, слишком мало, чтобы объяснить – как они срослись. Ольга и сама не понимала, и недоумевала – ведь не может же так быть?! Не только рост его и вес, но и температура тела, и уровень шероховатости кожи, и каждая родинка на этой коже – идеально соответствует её представлениям о настоящем мужчине… Такое чувство, что какие-то инопланетяне считали с её головы образ нужного ей – и потом материализовали в Иване. Даже шрамы у него там и такие, какие, по её мнению, должны быть на теле настоящего мужчины…

Она знала и чувствовала его внутреннее бешенство прирождённого убийцы, потому что и сама была «из этих»; она чувствовала, как кошки чуют пробуждение вулкана, движение раскалённой магмы его ярости, и помогала ему всегда оставаться уравновешенным, доброжелательным, простоватым с виду человеком…

И даже то оскорбительное, постыдное ощущение, когда чувствуешь себя его вещью, а вовсе не свободной спутницей жизни, превращаешься в заложницу его тёмной, закрытой от посторонних, ненасытности, рождало почему-то кисленькое вкусовое наслаждение, граничащее с самоотрицанием: «Да, я его вещь, но вещь и собственность, которая для него дороже и важнее целого мира»…

Никакая другая женщина не смогла бы ужиться с Иваном Сергеевичем. И только Ольга не смогла бы, наоборот, выжить без него. Это монстр с перепадами настроения, с резкими перескоками, с затяжными депрессиями, которые нужно терпеть на цыпочках, чередующимися с бешеной похотью, доводящей почти до обморока, с потенцией страшной силы, про какую в народе говорят – «хоть гирю вешай» известно куда… Какая женщина выдержала бы несколько часов без перерыва, когда уже круги чёрные в глазах, и потолок пляшет, будто бутылку коньяка в один глоток хлопнула? Ну это же пытка!

И вот надо же – оказалась в мире одна женщина, которой это всё кажется и нормальным, и желанным… С которой муж ночь напролёт не слезает – а утром ей его приходится «откачивать» из внезапной маниакальной депрессии по поводу очередной политической новости? А спать когда?

Другая бы от такой жизни бежала, как от кошмара… А для Ольги и вообразить какую-то другую жизнь невозможно!

– У меня для тебя две новости, Имбирёв, – сказала она ему давным-давно. – Хорошая и плохая. С какой начать?

– Ну, давай с плохой… – улыбнулся её избранник.

– Плохая новость – ты парень, долбанутый на всю голову…

– А хорошая?

– А хорошая в том, что мне это по кайфу, и даже возбуждает и заводит…

 

*  *  *

 

Если бы в тот вечер Иван не заметил исчезнувших за стеклом бумажных снежинок – он бы как обычно забрякался на диван к тестю, и не заметил бы в очередной раз, что в гостевой комнате дочери родители жены сделали ремонт.

Как обычно, блистал бы Анатолий Эдуардович, стуча о паркет подаренной детьми самшитовой стариковской палкой с витой рукоятью, и, рискуя потерять вставную челюсть, плевался бы в политические новости на экране телевизора:

– Ну когда же их всех расстреляют?!

А восхищённый гражданской бескомпромиссностью тестя Иван почтительно отвечал бы:

– Папа (в быту он звал тестя папой, а тёщу мамой), мы работаем над этим…

А там дальше пивко, тёмное, чешское, подоспеют и курящие в глубоких тарелках пельмяши, и, собственно, вечер состоялся! Урало-сибирская любовь к пельменям в семье Имбирёвых процветала давно и основательно, доходя до культа.

Старшего сына Иван Сергеевич будет учить мужеству так:

– Есть люди робкие, есть храбрые – а пельмени в воду бросать все боятся…

Младшему для забавы загадает такую народную, уходящую корнями в древность, загадку:

– Бежали овечки по калинову мосту: увидели огонь, кинулись в воду. Что это?

– Пельмени…

А мать учит взрослеющую дочку-студентку первого курса женской мудрости так:

– В капроновых колготках издавна – женская сила… Если ты в тёмных прозрачных колготках на 5 «ден» подашь мужчинам пельмени, их съедят, даже если ты забыла их сварить...

– Ну, мам, для этого ноги должны быть длинные, как у тебя…

– У тебя не короче! – утешает «комплексующую» студенточку мать. А потом они начинают портняжным гибким «метром» замерять друг другу ноги, от бедра до мыска…

 

Вот до чего в семье Имбирёвых разговоры о пельменях доводят! Но где мудрость, там и смех: вся семья хохочет, когда Ольга с гитарой, морща лобик и состроив лирическое выражение лица, поёт с серьёзным видом:

 

…Вернись, мясной пельмень

По моему хотенью,

Неси меня, пельмень,

В свою страну пельменью,

Там где сметанка с неба,

Где всё едят без хлеба,

Неси меня туда, мясной пельмень!

 

Когда Имбирёв в числе прочих своих «бизнесов» открыл пельменный цех, то появились пельмени «Селянские», славные среди алкашей своей низкой ценой. Иван привозил их к тёще, предлагая варить их внукам.

– Да что это за пельмени – 150 рублей пачка?! – сокрушалась тёща. – Настоящие пельмени дешевле 500 рублей быть не могут!

Иван обижался, резонно замечая:

– Если мы продаём это людям, то и сами должны кушать!

Этот, как называла его Ольга, «экономист-энтузиаст» мудрил напропалую, сочиняя начинку из вещей, санитарно вполне допустимых, гигиенически терпимых, но каких-то неаппетитных. Для создания «мясной» начинки он сочетал субпродукты, жилы, лярд, мясную обрезь, рубец, хлебный мякиш, соевый белок… Пельмени в итоге получались дешёвыми, но у тёщи вызывавшими сомнение…

Для любимых внучат тёща покупала пельмени «Чёрный Бык» за 600 рублей, и верила (возможно, по наивности), что там настоящее мясо. И тем сердила зятя…

– Мама! – не выдержала Ольга, подловив мать на кухне. – Ну ты же женщина, как таких простых вещей не понимаешь?!

– Я не буду моих внуков кормить «Селянскими»… – начала было мать, но Ольга приложила палец к губам и заговорщицки подмигнула:

– Да и не надо, мама! Возьми пельмени «Чёрный бык» и засыпь их в мешок «Селянских»… Ну почему я женщину вдвое старше меня таким элементарным вещам учить должна?! Женщина должна делать две вещи: что муж сказал, и чего она хочет. Умной женщине это очень легко совместить…

…И вот весь этот налаженный быт сломало простое исчезновение бумажных снежинок со стёкол девочкиной комнаты в квартире Тумановых! Иван Сергеевич заподозрил неладное и пошёл навестить в конце коридора «девочкину комнату»…

 

*  *  *

 

А там ничего особенного и не случилось. Натке от бабушки с дедушкой до универа было два шага, и она, поступив, стала чаще гостить у стариков. Ну и, без всякой задней мысли – она уговорила мать пригласить бригаду и переделать девочкину комнату: стандартный евроремонт, мебель из «IKEA»…

Ну, естественно: сняли старые вылинявшие обои, мозаиковой расцветки советский ковёр со стены. Вынесли на помойку старинные, когда-то по блату купленные детали модного в 70-е гарнитура «Шмалькальден», производства канувшей в лету ГДР…

 

У девочки Оли их, добытых по страшному блату с чёрного-пречёрного хода, было две: односпальная кровать с толстыми, прозрачно-полированными спинками, почти зеркальными от лакировки… И письменный стол с массивной тумбой, включавшей шесть выдвижных ящиков. Всё это к 17-му году стало уже царапанным, коцаным, колченогим, рассыпающимся в пазлах с белым порошком пересохшего столярного клея…

Заодно с этой обстановкой ушли на помойку три полированных стула с красными, продавленными от времени сидушками, и огромное множество Ольгиных pell-mell [Французское междометие, связанное обычно с оценкой мешанины, мелочи, ерунды, мелкими личными вещичками – Прим. автора]: бумажные звёздочки, пыльные аппликации, какие-то вышивки, войлочные и тряпичные поделки, дощечки с выжиганием, рисунки, ветхие почётные грамоты за музыкальные конкурсы, вымпелы юной участницы смотров самодеятельности и тому подобное.

Это не Наташа выкинула; это Ольга сама же и выкинула, даже и не думая, что это может иметь какую-то ценность! И уж тем более она даже предположить не могла, что это вызовет бурю гнева у её мужа, который в девочкину комнату с пивотерапии уже год, наверное, не заглядывал, если не больше…

 

*  *  *

 

Иван Сергеевич повёл себя так, как птица, обнаружившая своё гнездо разорённым. Он стоял посреди моднятины, посреди евроремонта, посреди всей этой, ещё пахнущей витринами, «IKEA» и кричал на переполошившихся домочадцев:

– Что это? Как же это? Что вы наделали?!

– Ваня, – взывала к его разуму Ольга. – Тут же теперь Наталка живёт… По своему вкусу и переделала… А чего такого-то?!

– Тут стоял стол, на котором моя Олюшка уроки учила… – метался по маленькой комнате Имбирёв. – А тут кровать, в которой она ребёнком… Да на этой кровати я впервые её…

Ольга густо закашлялась и схватила мужа за руку, закатывая глаза: есть вещи, которые родителям лучше не знать, даже спустя годы…

 

– Да что же это такое? – истерил Иван. – Да как же это так?! Куда же вы всё дели?!

– Пап, ну на помойку вынесли… Не продавать же… – ничего не понимая, наивно хлопала ресницами Натка Имбирёва, вообще не понимавшая пафоса сцены.

Видя, что суровая карающая рука мужа уже потянулась снимать с брюк ремень (забыв, что на конный спорт он ходит в тренировочных штанах от спортивного костюма), – Ольга встала между Иваном и дочерью, и приняла огонь на себя:

– Я выбросила. Я, Ваня… Ну чего Натке этой пылью веков дышать? Да мы даже не думали, что это какой-то…

– Да вы никогда не думаете! – грохнул Имбирёв пудовым кулачиной по НОВОМУ письменному столу.

И дальше начал делать открытия поменьше, всякий раз вводившие его в отчаяние:

– А где грамота за районный смотр-конкурс пианисток?!

– Вань, да зачем она тебе? Уж и района этого нет, где смотр-конкурс проходил…

– А где рукоделие?! Где тряпичные куклы, Оленькиной рукой… ой… – он хватался за сердце, и видно было, что не притворяется.

На стене в числе прочего, не было красного треугольного вымпела. Он тут висел много лет, дурацкий вымпел, выданный Ольге директрисой её школы, изображавший золотым шитьём по красному бархату голову Ленина и какую-то цитату из него же, посвящённую музыке. Его вручили за лучшую игру на гитаре на конкурсе «Комсомольцы-беспокойные сердца» восемьдесят-лохматого года, и Ольга давно порывалась его выбросить, но родители не давали. Дочка-то у них одна!

И вот этот вымпел-пылесборник пропал.

– А я им сразу говорил, не надо! – покинул бабий фронт и перешёл на сторону законной власти старенький Иванов тесть. Оказалось, что он, как и положено при оккупации, сберёг знамя (этот несчастный вымпел) и упрятал его меж своих граммофонных пластинок, в гарнитуре-«стенке» в нижнем ящике…

Теперь, заискивая перед зятем, Анатолий Эдуардович притащил вымпел «взад» и вручил бережно сохранённую святыню Ивану. Иван уткнулся в красный и треугольный, как женские трусики, символ, и Ольге показалось, что он сейчас туда высморкается. Но хуже: он туда рыдал!

Это несколько придержало следующее его открытие, не менее удручающее, чем предыдущие. Над письменным столом были книжные полки. Стандартные такие, советские книжные полки. И они, как нетрудно догадаться, исчезли. Ну, не разлучать же предметы некогда дефицитного гарнитура «Шмалькальден»!

– Тут стояла… – тянул слоги Иван, как будто бы глазам своим не верил. – Тут же стояла… Подписная детская литература…

 

– Ваня! – наоборот, в ускоренном режиме тараторила Ольга. – Ну, мы… – получше задвинула дочку за спину. – Я, Вань, пожертвовала её в городскую Юношескую библиотеку…

– Б… б… библиотеку?!

– Вань, ну очень много места занимает… Потом у нас в семье их две – у твоей мамы точно такая же подписная серия… И к тому же, я тебе скажу… Там всё равно был очень мелкий шрифт… Детям печатали, и таким мелким шрифтом, даже не знаю, кто это разрешил?! Наверное, хотели побольше произведений запихать, и восьмым кеглем…

– И потом, пап, – вылезла Наталка, – сейчас всё в компьютере, и у меня есть электронная книжка! Туда влезает сто тысяч томов, а по размерам она как записная…

Иван сел на новую, по его мнению, слишком уродливую кровать из «Икеи», и Ольга с заполошным ужасом заметила слёзы, ползущие по любимому лицу…

– Как вы могли? – сетовал он, впадая в депрессию. – Как вы могли… Хоть бы меня спросили… Я же… Я же…

– А я им говорил – не надо… – бормотал подлизывающийся к зятю Анатолий Эдуардович. – Но я, Ваня, кое-что сберёг, по отцовски… Не ты один Ольгу любишь…

– Знаете, дорогие мои мужчины, – растроганно, но твёрдо перешла Ольга в контратаку. – Любить меня – это не значит любить весь связанный со мной хлам… Меня же пока ещё, папа, Ваня, к вам обращаюсь, никто на помойку не выбросил!

– Если я люблю тебя, то люблю всё твоё! – с неуместной юношеской пылкостью возгремел Иван, так, будто спорил с каким-то непримиримым оппонентом. – Я люблю твоё лицо, твои глаза, волосы, твои поделки, твою одежду, твою грудь, твой живот, твой пупок, тво…

– Ниже не надо, Ваня! – испугалась Ольга, прекрасно зная, что зятя придирчиво слушает тёща у притолоки дверей. – Мне безумно приятно, но давай без этих подробностей…

И закатывала глаза, пытаясь беззвучно семафорить понятные каждому зятю сигналы: «мама слушает… мама слушает…»

И так уже, оставшись наедине, мама ей частенько выговаривала:

– Ваня тебя любит, я знаю, но он такой охальник, всегда такие пошлости говорит!

– Эх, мама! – внутренне хохотала дочь. – Это ты ещё не видела, что он со мной делает…

Но, конечно, не говорила этого, да и не нужно такого никогда говорить: если двоим приятно, и они вполне друг друга понимают – третий не суйся! Однако есть и другое правило – беречь чувства родителей.

 

*  *  *

 

Несмотря на позднее время, Иван настоял, чтобы принесли и разместили по-старому немногое спасённое. Вернулся глобус, Натке, как она выражалась, «нафиг ненужный». Вернулся трёхцветный «гжелевый» половичок, вместе с шерстяными носочкам спасавший Олины ножки, пока полы не утеплили новыми материалами…

Вымпел с золотошвейным Ильичом было предписано вернуть на стену, несмотря на все протесты Наталки.

– А я те говорил! – мстительно подтявкивал дедушка Толя.

Иван полез вбивать гвоздь – в панельную стену! Ударил пару раз, согнул гвоздь и себе по пальцу попал.

– Дай-ка сюда! – попросила Ольга, щадя его самолюбие. – Не царское это дело!

Нашла межпанельный шов, и легко вбила гвоздик. Повесила и подровняла наградной вымпел.

– Забивать гвозди – мужское дело! – капризничал Иван, нянча в правой руке ушибленный палец.

– Мужское, – легко смирилась жена, проявляя соглашательство и конформизм. – Но не царское!

– Я бы и сам забил! Кто в доме мужчина?! – остро ставил вопрос муж.

Ольга подумала, что по всем параметрам в их доме на эту роль подходит она, но прогнала предательскую мысль и, потупив глаза с восточной покорностью, признала:

– Ну, конечно ты, Вань… Ну кто бы спорил?!

Такие диалоги в семье Имбирёвых – с вызовом в голове и ответно опущенными долу чудными голубыми глазками – назывались «поучил жену»…

 

*  *  *

 

Так они по мере родительских сил испортили Натке Имбирёвой интерьер её спаленки. Но, конечно, прошлого уже было не вернуть, и вместо советской детской глядела на гостя еврокомната с редкими пятнами чужеродной архаики.

– Так грустно… Так грустно… – шептал Иван, ночью прижимаясь к Ольге плотно, будто пазл в пазл.

А жена, в глубине души и сердитая за намерение устроить ей музей (не такая я уж старая ещё), и благодарная за такой трепет о ней – как могла, утешала его:

– Среди вечных истин есть и такая, что девочкина комната должна оставаться девочкиной комнатой… Не становиться ни комнатой тётки, ни комнатой бабульки… Жизнь идёт, Иван, и Бог послал нам в утешение дочь, и теперь девочкина комната принадлежит ей… И она обставляет свою комнату так, как когда-то это делала я: по собственному вкусу…

Ольга была первой девочкой в этой комнате, поселилась тут сразу же, как только семья Тумановых получила квартиру. Но в отличие от мужа, она не хотела быть тут последней жительницей.

Девочкина комната наполнилась тем, что нравится следующей по счёту девочке этого рода, наследнице, так похожей обликом на мать… И так не похожей нравом… Это и есть высшее счастье, которого не понял Иван. Жизнь продолжается…

– Но снежинки, которые ты своими руками вырезала… Снежинки моей Оленьки…

– А снежинок я тебе нарежу, Вань! – пообещала Ольга, обнимая мужа. – Прямо завтра же! Какие хочешь! Это не так уж сложно…

 

14–16 декабря 2017 года, г. Уфа

 

© Александр Леонидов (Филиппов), текст, 2017

© Книжный ларёк, публикация, 2018