Александр Леонидов. Дождь в декабре
18.02.2018 20:10ДОЖДЬ В ДЕКАБРЕ
Иван Сергеевич Имбирёв, бедный с формальной точки зрения человек (все свои 12 юрлиц он переписал на жену), традиционно помирать собрался…
Супруга его, Ольга Имбирёва, боялась уже не так сильно, как в первые разы, привыкнув, что муж помирает с удручающей цикличностью. Постепенно она смирилась с тем, что замужем за «умирающе-воскресающим Адонисом», так что даже врачей поучать стала – что в данном случае лучше предпринять…
Умирание Имбирёва было делом трагикомическим. Комизм заключался в многократности мистерии. Трагизм же был в том, что Иван не притворялся, или, точнее сказать, не совсем притворялся. Его корчило с лицом серым, как пельменное тесто, трясло в жёстком, как американские горки, треморе, зубы стучали друг о друга, так что фарфоровые из их числа, судя по звуку, угрожали расколоться. По лицу текла самогонно-мутная испарина крупными, словно виноградины, каплями…
– Знаете, я затрудняюсь даже диагностировать, что это такое… – смущённо бормотал очередной доктор, вызванный к больному на дом, в коттедж на окраинной, почти загородной улочке Травной.
– Это тундрóвая лихорадка, – поясняла Ольга Имбирёва на правах бывалой женщины. – Серая северная сестра тропической «жёлтой», пиратской, лихорадки… Моря у нас другие – и лихорадка другая…
– О! – обрадовался вертевшийся рядом младший сын Савва. – Папа старый пират!
И получил от матери воспитательный подзатыльник:
– Как ты можешь так говорить? Какой же наш папа – старый?!
Когда температура «серой лихорадки» поднималась выше 39° – к Ивану Сергеевичу приходили бредовые видения, возвращавшие его то в мрачное прошлое, то в какие-то параллельные реальности.
Давно умершие люди или давно укоренившиеся страхи одолевали его изнутри. Пока его жена объясняла доктору про тундрóвую лихорадку – сама эта лихорадка объясняла пациенту про жену…
Возникала перед Иваном очень правдоподобная галлюцинация, в которой его Оля – уходит от него. К кому именно – оставалось за обрезом зыбкого студня галлюцинации, но ясно, что к кому-то.
– Я верну тебе всё… – умоляет Ольга и, добавляя эротическую нотку, добавляет жалобно. – Я уйду в одном белье…
– Всё наше имущество принадлежит тебе, – спокойно и мрачно объясняет Имбирёв. – По закону мне, как брошенному супругу, полагается половина… Другая-то половина твоя… В любом случае… По закону…
– Я отрекаюсь, отказываюсь, мне не нужно… – испуганно частит воображаемая Ольга. – Я прошу тебя, Ваня, отпусти без ничего…
– Почему же ты не хочешь забрать свою долю? – всё так же хладнокровно изумляется Иван.
– Потому что прожила с тобой много лет и знаю, что с таким кушем ты меня живой не выпустишь…
– А без ничего, думаешь, выпущу? – недоумевает Имбирёв, и на его траурном лице появляется улыбка-оскал, словно бы оборотень начал перерождение…
В дверном проёме появляются эти два «молодца-одинаковых с лица», помощник депутата и помощник по бизнесу, Зоригин и Яхрамов… В руках у них лопаты…
– Давайте, шеф, мы сами… – предлагают они в кладбищенском зудящем скорбью молчании супругов. – Вам трудно будет…
– Нет, – качает головой Иван со всё более расползающемся по лицу прокуренно-желтозубым оскалом. И достаёт из ножен свинорез. – Есть вещи, которые мужчина должен делать сам…
И плачет… Плача, выныривает в собственной спальне. Жена, которая и не думала никуда уходить, склонилась над ним, протирая уксусом воспалённый лоб.
– Ты никуда от меня не уходишь? – на всякий случай интересуется Иван.
Ольга понимает контекст вопроса – она слышала, что говорил муж в бреду, все его жесты и артикуляцию.
– Вань, ну что ты чушь какую-то порешь?! Куда я от тебя уйду, с тремя детьми и на пятом десятке?! Лежи, успокойся, тебе с такой температурой вредно волноваться…
– А ты знаешь, что если бросишь меня – умрёшь? – уже явно ожидая комплимента, спрашивает Имбирёв, и трагикомизм ситуации вступает в свои права.
– Конечно знаю! – Ольга морщится, как от кислого.
– И знаешь, что это не шутка? – уточняет супруг, явно не намеренный «отвалить» без желанного комплимента.
– Ваня, верю на все сто, – умасливает ему сердце жена. – С тобой телевизора не надо, на лице видны все серии «Клана Сопрано» [«Клан Сопрано» — культовый американский криминально-драматический телесериал о жизни мафии. В России сериал показывали телеканалы НТВ и ТВ-3 – Прим. редактора].
Теперь Иван получил, чего хотел, и может снова нырнуть в мир видений, пообщаться с мёртвыми и фантомами собственного страха…
* * *
Полезно периодически уходить из жизни – и зря, что большинство людей делают это всего лишь один раз. А нужно бы почаще задумываться, что Господь может отнять дыхание твоё в любую ночь, от любого, даже смешного недуга…
Среди перебираемого, смятого и спрессованного, как вещи в курортном чемодане, прошлого, Имбирёв вспоминал свои уроки жизни, преподанные старшему сыну, входившему в возраст полноценного наследника…
Правильно ли сказал, то ли показал? Не было ли логического противоречия в этих отцовских поучениях?
Один раз учил его делопроизводству за столиком принадлежащей семьи блинной. Персонал привык, что хозяин тут частенько свои делишки «трёт», и все спокойно занимались своим делом. Уборщица тётя Паня, как положено, каждые полчаса протирала кафельный пол (причём с особым усердием – шеф видит!), а отец с сыном бумажки всякие разложили и тихо счета сверяли…
И тут тётя Паня привычно попросила их ноги поднять – чтобы она шваброй своей под столиком шуранула…
Иван Сергеевич даже глазом не повёл – поднял послушно, а Олег Иванович вспылил. Бог его знает, что на него нашло – может отцу решил свои волевые качества руководителя-наследника показать, но он вдруг рявкнул на уборщицу:
– Не могла другого времени найти? Буду я тебе ноги поднимать – кто ты, и кто я, подумай-ка!
Совершенно к такому обращению у Имбирёвых не привыкшая тётя Паня шарахнулась и побледнела, как от пощёчины. Отец же молча и мрачно встал и попросил у ней швабру…
– Да я что ж… – совсем растерялась тётя Паня. – Да я ж ничего ж… Инструкция, Иван Сергеевич… Санитария того-этого… пищевой объект того-этого…
Имбирёв, страшный в каменном спокойствии, отобрал у уборщицы её орудие труда и резким ударом об колено переломил черенок поближе к влажной насадке. Так у него в руке оказалась довольно длинная палка…
– Кто ты?! – в звенящей напуганной тишине заорал Иван Сергеевич и врезал сыну этой палкой повыше локтя, пониже плеча. – Я тебе объясню, кто ты такой!!! Ты – засранец, который в своей жизни собственным трудом и на пару штанов ещё не заработал!!!
Обиженный и красный как рак Олежка выскочил из-за стола и убежал на улицу. Персонал пиццерии старательно отводил глаза – всем видом показывая, что никто ничего не видел…
Иван Сергеевич с палкой в руке, степенным шагом вышел за отпрыском…
– Ещё бить будешь?! – набычившись, спросил его Олег, ждавший у дверей.
Иван Сергеевич отбросил палку в сторону, ухватил сына за загривок и максимально сблизился с ним лицом, глаза в глаза… Лбы их соприкоснулись, на Олега дыхнуло мужским запахом одеколона, бренди и сигар…
– Олежка! – тихо-тихо сказал отец сыну. – Ты мой наследник, и я люблю тебя… А кого люблю, того и бью, чтобы умным был… Однажды ты станешь владыкой всех этих людей! И твоё владычество никому не выгодно, кроме тебя!
Сделай же так, чтобы оно никогда не стало для них невыносимым! Не зли попусту, не унижай попусту, не подчёркивай попусту свою власть… Ты хозяин, а хозяина любить не будут никогда! Да и за что любить хозяев, сам посуди: за то, что они всё лучшее в жизни к себе пригребли и все сладости первыми жрут? Но тебя, Олежка, могут уважать! Они видят, что ты забрал себе лучшее место в жизни – так пусть же увидят в тебе своего защитника… Который не только живёт за их счёт, но и первым бросается за своих в любое сражение!
Это, сынок и называется – «быть аристократом»… Никого вежливее тебя не должно быть в коллективе… Запомни, сынок: чем ниже человек, тем ниже поклонись ему! Его горбом живёшь, его хлеб кушаешь! Если кланяешься ровне – то унижаешься, а если кланяешься уборщице, грузчику, разнорабочему на кухне – то возвышаешь себя! Помни, сын, сколько болванов-королей взошли на эшафот, помни про Ипатьевский дом! Для тех, кем ты властвуешь, ты должен стать образцом милосердия и добродетели! И тем ты дашь им ответ на неизбежный в их положении вопрос: «почему Он хозяин надо мной, а не наоборот?»…
Да, так было – именно так… А потом Иван Сергеевич преподал сыну другой урок – и очень волновался, не в противоречие ли они между собой?
* * *
А было дело так: выбирая сыну с невесткой свадебный подарок, Иван Сергеевич остановился на их любимой маленькой кофейне, где, как он знал, они любили посидеть после университетских занятий.
Кофейня была почти игрушечной: комнатка не больше кухни, два баристы за стойкой, круглые столики, диваны подковками, полка с изящными стульями перед окном с видом на улицу…
Особенно со вкусом хозяин этой кофейни подобрал освещение, отдавая предпочтение маленьким светильникам: мягкий рассеянный свет от множества ламп создавал не просто уютную, а почти интимную и домашнюю обстановку…
На белёных стенах с утончёнными молодёжными граффити играли светлячки бликов от посуды, висела большая телевизионная панель, откуда обычно лилась лирическая музыка…
Здесь всё располагало посетителя побыть подольше, даже игривое, в стиле фэнтези, оформление барной стойки и витрины.
Несмотря на то, что заведение было камерным – тут в кофе очень хорошо разбирались: разные виды напитка наливали в различные по форме чашки, как какому положено. Глинтвейн подавали в «правильном» бокале – и это было едва ли не единственное заведение в миллионной Куве, где с глинтвейном умели обращаться по правилам…
Перед покупкой Имбирёв-старший уточнил, как дела с персоналом. Оказалось, тут всего четыре, через сутки сменяющихся, баристы, один повар и бухгалтер с уборщицей. Управляющим был сам владелец – теперь на его место Иван Сергеевич прочил своего сынулю…
Пригласив «сладкую парочку» в прекрасно знакомое им место, Имбирёв напоил их кофе, и потом удивил сюрпризом, которого они точно не ждали…
– Нравится? – спросил Имбирёв, обводя рукой окружающий уют.
– Очень! – улыбнулась Айгуль.
– Как норка хоббита! – кивнул Олег Иваныч.
– Это мой вам свадебный подарок! – порадовал детей Имбирёв-старший. – Кофейня эта записана мной на вас, ребятки, в долях 50 на 50…
– Папа! – восхитился Олег, и в его маминых, голубых глазах сверкнула слезинка. – Спасибо, папочка…
– Иван Сергеевич… – смутилась Айгуль. – Ну зачем же так?! Мне неудобно принимать такие щедрые подарки…
– И это очень хорошо! – огорошил её Иван, вместо того, чтобы ободрить. – Давайте выйдем на пять минут, тут великолепный вид открывается…
Они вышли из тёплой кофейни в холодный осенний пасмурный день, и стеклянные двери кофейни остались за их спиной, как ёлочный разноцветный фонарик. Воздух улицы заполнен был не только сырой промозглостью, но и вездесущей приглушенно-серой компонентой…
«Великолепный вид» оказался большой стройкой через улицу. Ничего великолепного в нём не было, и даже наоборот… Хорошо было видно, как интернационал каменщиков всех оттенков кожи, с одинаково-серым выражением лица, лёгшим единой тенью, кладёт кирпич. Здесь были таджики, армяне, молдаване, татары и славяне… И огрубевшие от тяжёлой работы руки каждого были красными, как укладываемые ими кирпичи…
Айгуль с Олежкой недоумённо переглянулись и вопросительно уставились на папу: чего это старик чудит?
– Посмотрите на этих людей и навсегда запомните их! – посоветовал Имбирёв-старший. – Чтобы маленькая уютная кофейня не казалась вам тихой гаванью беззаботного добродушия! Неужели вы, ребятки, думаете, что все они дураки, и никто не хочет владеть маленькой кофейней?! Огорчу вас: это не так. Изнеженное детство рождённых в достатке и окружённых родительским попоцелованием может закрыть от вас жизнь, как она есть… Но вот мой вам родительский сказ – на всю оставшуюся жизнь: не смейте быть благодушными и беззаботными! Каждая копейка – сына, доча – каждая копейка в нашем кармане отобрана в жестокой и кровавой борьбе с другими людьми! Помните, что на каждую вашу копейку всегда будет по сорок голодных хлебал… И стоит только немного расслабиться – твои современники разорвут тебя в клочья, сожрут, как зомби в кино…
– Папа! – робко протестовал Олег, видя, как загрустила невеста. – Это слишком уж мрачно, особенно после такого замечательно-светлого подарка…
– Мрачно, но нужно! – приобнял сына и его избранницу за плечи Иван Сергеевич. – Вон, видите, тащится бомж с кипой картона? Он собирает этот картон, сдаёт его на мясокомбинат, а потом из этого картона варят колбасу… И вся жизнь так вот варится… А вы молоды, обеспечены, и вам очень легко забыть изнанку жизни!
Деликатно подождав, пока бомж с тележкой, полной спрессованных картонных коробок, прокатит мимо, Иван Сергеевич продолжил:
– Запомни, сын… Айгульчонок, ты стала мне как доча, тоже запомни навсегда: быть владельцем маленькой кофейни – это значит одержать большую победу. Трудную и кровавую. У крупных держав должности полководца и дипломата занимают разные люди… Владельцу маленькой кофейни приходится совмещать… Быть сразу и хитрым Талейраном, и несокрушимым Тамерланом… Он должен уметь улыбаться и любезничать, танцевать реверансы и политесы… Но при этом должен уметь драться, бить наотмашь и без пощады, когда это нужно!
Если вы, дети, будете только огрызаться, система сочтёт вас слишком агрессивными и раздавит. Но если вы будете только улыбаться и кланяться – система сочтёт вас слабаками, и тоже раздавит. Нужно постоянно напрягать и изощрять ваш ум, чтобы понимать: в каких случаях нужно поддакивать, а в каких – бросаться хищным зверем и горло грызть… И если не готов – тогда лучше сразу постригись в монахи, тоже достойная судьба…
– Это не жизнь, папа… – возразил Олег. – Это ты капитализм описывал, конкретно взятый… И не все, между прочим, хотят, чтобы жизнь так была устроена…
– Совершенно верно! – закивал Иван Сергеевич. – Я имел честь принадлежать к советскому народу, который хотел, чтобы было не так… Но запомни, сынок: хотеть и сделать – очень-очень разные вещи… Если хочешь летать – то строй самолёт. Рви ногти в тяжёлой работе, слепни над чертежами – и может быть, когда-нибудь, полетишь… А если ты хочешь летать и просто прыгнешь с башни вниз головой – то ты расшибёшься, и всё на этом кончится… Думай, ищи – но умоляю, будь осторожен и не открывайся корпусом! Я, сынок, далеко не фанат той жизни, которую прожил… И я хотел бы, чтобы всё было иначе…
Но я порву глотку всякому, кто покусится на мой кушман! И не потому, что я такой жадный, и мне собственности жалко – вовсе нет! А потому, что ответственный человек может ручаться только за себя! Я знаю, на что я способен, но не знаю, на что способен тот, кто хочет меня выпихнуть. А если я проявлю слабину и дам себя сожрать – то всё, что потом сделает мой победитель, будет на моей совести…
И потому я не то, что не хочу – я права не имею никому уступать свои владения!
* * *
Вот такие два урока жизни – для детей. Третий, словно знак взаимной вежливости, преподнесла Ивану Сергеевичу невестка Айгуль, дочка крупного инвестиционного банкира, с виду избалованная и витающая в облаках…
– …Это Иоанн Мерикурский! – привычно пояснила ей Ольга Анатольевна Имбирёва, следуя за её взглядом, пристально изучавшим маленькую средневековую миниатюру в витой бронзовой рамке.
Иоанн Мерикурский висел слева от каминного зева, чуть ниже мраморной каминной полки, между сувенирной тарелкой из Австрии и ярко-глазированной керамической рыбой из Барселоны… Здесь было много маленьких трофеев из разных счастливых семейных отпусков, много безделиц, складывавшихся в мозаику комфортабельного туризма... Иоанн Мерикурский к ним не принадлежал. Втайне Ольга Имбирёва давно мечтала избавиться от этой миниатюры-шелкографии: чужое неприятное крючковатое лицо во «фригийском колпаке»…
– Ну, не совсем! – белозубо улыбнулась смуглая избранница сына.
– Я имею в виду, миниатюра изображает Иоанна Мери…
– Прижизненных изображений Иоанна Мерикурского не сохранилось! – со всей бездумной жестокостью молодости обозначила свою компетентность Айгуль. – Это портрет неизвестного, который энциклопедисты поставили в гранки статьи об Иоанне… Посчитали, что автобиографическая статья должна содержать изображение, хоть какое-нибудь…
– А потом… – эхом под сводами большой каминной залы отозвался голос Имбирёва-старшего. – А потом все, кто хотели верить, стали уговаривать себя, что именно этот неизвестный старик – и есть Иоанн Мерикурский…
Печальный и сгорбленный, он вдруг снял шелкографию с затейливого медного крючка, осиротив кусочек отделки дикого камня, в которую крючок был ввинчен… И бросил портрет в жарко полыхавший, развёрстый огненным зевом во мраморных губах, камин, за отекшую нагаром чёрно-чугунную решётку…
– Ты совершенно права, Айгульчонок… – бормотал Имбирёв. – Я в глубине души всегда знал, что это не Мерикурский… Обманщики были эти энциклопедисты!
С чисто женской непоследовательностью Ольге стало жаль миниатюры. Сколько раз она сама мечтала её сжечь к чёртовой бабушке – а теперь что-то кольнуло в сердце: мол, сгорает ещё один кусочек моего Вани…
– Действительно, достоверных портретов Иоанна из Мерикура не существует! – посетовал Иван Сергеевич, вороша кочергой полешки и остатки шёлкового пепла.
– Господи, да на кой он нужен-то?! – чуть было не сказала Ольга Анатольевна, но вовремя себя сдержала. Где-то примерно после сорока она научилась, что называется, «фильтровать базар»…
Иван Сергеевич уселся на своё «спецувальное» кресло возле огня, большое, на палисандровой раме, с широкими велюровыми заушинами и конвертно, уголком, отведённым клетчатым пледом.
Жена подсела к нему на широкий отлапистый валик подлокотника и обвила руками за плечи. Невестка задумчиво рассматривала фарфоровые статуэтки на шлифованном крапчатом мраморе каминного карниза…
– Нравится интерьерчик? – поинтересовался у неё Имбирёв.
– Не в обиду примите, – созналась Айгуль, – у моего отца камин побольше… Но ваш кажется мне изящнее и более стильным…
– …Всю свою жизнь я зарабатывал на этот камин… Ну, не конкретно этот, фигурально выражаясь…
– Я понимаю… – с лукавой улыбкой кивнула Айгуль, будущая Имбирёва. Иван Сергеевич особенно пронзительно понял: Олег полюбил её за то, за что когда-то мать Олега полюбила будущего мужа… Как причудливы эти пристрастия к исследователям средневековой схоластики!
– И потому вся моя жизнь стала отрицанием самого себя, – развёл руками Имбирёв-старший. – При всём хитросплетении деталей суть капитализма очень проста: сожри, или будешь сожран. Весь он делится на торжествующий рёв победителя и истошный вой жертвы… Но в этих чавкающих и рычащих звуках ночных трясин есть особый, не от мира сего… Дело же не в Иоанне Мерикурском… Человек он был вздорный и малоинтересный по части наследия…
– Ну… – по-женски пожалела «безликого» Айгуль. – От него осталось слишком мало текстов, чтобы в полной мере судить…
– Вот! – поднял перст указательный Имбирёв. – Здесь! Человек со сладким замиранием сметает пыль веков, в которых его никогда не было… Человек с волнующей теплотой в груди всматривается через парсеки космических расстояний в галактики, в которых его никогда не будет… Что это? Где этому объяснение в зоологической борьбе за камины и каминные залы?! Человек кладёт целую жизнь, чтобы говорить на мёртвых языках с мертвецами – и в то же время вкладывает весь жар своей страсти в послания потомкам, для которых будет только мертвецом… Что это? Безумие? Или наоборот – безумием следует считать отказ от этого?
– Отказ! – поделилась своим мнением невестка…
Ольга Анатольевна Имбирёва сразу вспомнила, что в студенческие годы сдавала в универе зачёт по социологии, а препод – как было принято в 90-е – спекулировал, чем мог. В частности, гонял студентов собирать подписи для какого-то жулика, мечтавшего выбиться в депутаты…
Обходили с сокурсником вонючие подъезды панельных многоэтажек, уговаривали кого как могли расписаться, а за одной из дверей вдруг не спросили – а довольно приятным мужским тенором пропели:
– Кто-о та-ам?
– Сбор подписей, – как можно радушнее промурлыкала весельчаку Ольга, улыбаясь задверному оптимизму.
А оттуда таким же певучим манером выдали руладой:
– От-ка-а-з…
Такую глупость никакой писатель не напишет, по причине её очевидной нелепости. Такое только в жизни бывает, в жизни, заполненной бессвязными и малопонятными абсурдами…
Явно ведь не такой отказ имела в виду Айгуль, примеряющая на себя, как Ольга когда-то, звучную фамилию «Имбирёва»…
– Я не могу сказать, – важничает глупая девчонка, – что идеи Иоанна Мерикурского показались мне интересными или значимыми… Но именно это в чем-то даже больное любопытство – увидеть безликого мыслителя, обращающегося к тебе на мёртвой латыни – создало род человеческий… Что мог бы создать человек, если бы только пожирал и был пожираем? Забвение коснулось бы всего сущего, замкнув жизнь в неизменный жуткий круг… Но человек рвёт мглу забвения, он ковыряется над руинами погребённых городов и над костями динозавров… Он воскрешает в своём воображении то, что к нему самому не имеет никакого отношения… И только на этом пути он становится человеком, каким знает его история, а не зоологи…
– Беда вся в том, Айгульчонок, – хмыкнул Имбирёв, – что пока он воскрешает чужое – уничтожают его самоё…
– Я дочь банкира, и мне ли не знать, как это верно?! Но не воскрешая далёкого и постороннего – человек самоуничтожится…
* * *
Тот кошмар, который часто мучил его в детстве: когда тебе снится, что ты у себя дома, но что-то со светом – он тускнеет, отступает перед тьмой за окнами, превращается в медную проволоку слабого каления, тонущую в полумраке… И ты знаешь, что к тебе движется по углам и коридорам то-что-боится-света, движется то в форме бесформенной леденящей душу зыби, то в обличье «постен» – теней, живущих в темноте стенного вещества…
Свет – это их страх. Тьма – твой. Вместе с угасающим светом дома, сворачиваясь совсем уж в дежурное мерцание радиолампы, уходит и их страх, они обретают силу и плоть… Стенные тени, теневые стены…
А ты постоянно пытаешься включить свет – найти не перегоревшую лампочку или работающий выключатель, шаря по косякам… И, как бывает в кошмарах, все лампочки не вовремя перегорают, а выключатели не работают…
Ты беззащитен перед постенами, на которых нельзя смотреть в упор, только боковым зрением. Они – само воплощение зыбкого ужаса, и если смотреть на них прямо – то сойдёшь с ума…
Да, этот сон очень знаком Имбирёву. Но только теперь, спустя годы, он не пугает его. Имбирёв в своём доме, и свет глохнет, и зыбь, тени, бегущие от плинтусов, приближаются… Но страха нет совсем! Даже странно… Правда, Имбирёв закрывает глаза от вида постен, но так же буднично, как это делают сварщики: нельзя – так нельзя, и не буду смотреть, раз негигиенично…
Существам из стен это неприятно и обидно. Они привыкли питаться страхом. Они с укоризной, прямо изнутри головы, спрашивают:
– Почему же ты совсем нас не боишься?
– А чего вы можете мне сделать? Душу отнять – это не вашей компетенции… Будет за что – утащите, но не вам решать… Растерзать тело? Я всегда видел вас только боковым зрением, и не знаю – есть ли у вас клыки и когти… Наверное, с чего иначе вы бы вызывали такой адский страх? Но я вам скажу, как старым знакомым – я и этого давно перестал бояться… Всё моё тело давно наполнено болью всклянь, вся моя плоть – это сгусток боли… У меня распухают суставы, разбухли колени… У меня расстроенный желудок, и часто болит живот, и у меня расширенная печень, даже наощупь можно потрогать её выпирающий бугор… У меня прихватывает сердце, и у меня тяжёлый бронхитный кашель, как будто лёгкие забиты цементной пылью… Далеко не в идеальном состоянии зубы, которые я с детства ненавижу вместе с дантистами… У меня головные боли, у меня глазные боли, у меня бывает кровь из носа, и звон в ушах случается… Какой орган моего тела не возьми – он болен… Это тело вы грозитесь растерзать? Дерзайте! Жизнь рвёт меня годами, вы же управитесь за минуту…
– Видишь, – говорит стенокардическое внутристенье друг другу или само себе, – какой храбрый стал мальчик Ванечка… А ведь было, было… Как он трепетал – если свет тускнел перед нашим входом…
– Нет, я вовсе не стал храбрым… – скромничает Имбирёв, лежащий без одеяла, беззащитным, прижмурив глаза. – Просто страхи мои стали другими… Когда я был ребёнком, я мечтал и пытался убежать от вас… Но я давно не дитя, и я стал понимать, что на самом деле убежать невозможно, потому что ни пространства, ни времени на самом деле нет… Вначале в моей жизни появились «видаки» – и я понял, что любую сцену можно перемотать и показывать снова и снова, бесчисленное количество раз… Так я понял условность времени… Потом в мир пришёл Интернет, и с человеком из Владивостока можно стало общаться по скайпу, как будто вы с ним за столом сидите… Так я понял, что пространство – условно развёрнутая в систему координат нулевая точка…
Куда же я от вас убегу, и когда – если мы с вами в одной точке, соединивший в себе все геометрические фигуры?
– А-а! Так ты не забыл ещё кардинала Николая Кузанского?! – гадко хихикают бесы.
– Еретик еретика видит издалека… – в тон давним знакомым вторит шутливо Иван Сергеевич. Именно Николай Кузанский первым открыл, что в точке изначально скрываются сразу все фигуры геометрии. И каждая площадь – производна от математической точки, не имеющей никакой площади…
– Наверное, поэтому, – изображает бес всезнающего, – ты, развратная и растленная гнилушка, овладел женой своей на пуфике?!
– Это был большой пуф! – нелепо оправдывается Имбирёв. – И потом, она ведь мне жена, не чужой человек…
В каминной зале, аккурат посреди, на большом ковре советских выгоревших и наивных орнаментов, стоит огромный кубический пуфик, обтянутый тёмной гладкой кожей. Если смотреть сверху – то это чёрный квадрат примерно в полроста взрослому человеку… Но если положить Ольгу по диагонали, из угла в угол пуфа, то она почти умещается, чем в гнусном бесстыдстве похоти пользовался охальник Имбирёв…
И даже, к стыду его сказать, не один раз… Да чего уж греха таить – просто много раз… И ничего в своё оправдание он сказать не сможет, ни перед бесами, ни перед Богом, кроме того, что она его супруга, законная, венчанная, и любит он её без памяти… Казалось бы, какое отношение эти факты имеют к декоративному пуфику в гостиной, который не кровать, и не в спальне, заметим особо?! Только то, что если уж человек погряз в безобразиях, то мест не разбирает.
Это потом стыдно – а сперва так хорошо и сладко, и обычно катается под ногами по ковру бутылка хорошего вина, или сразу две бутылки, падают с ножки на бок бокалы богемского стекла, кружится голова, в носу терпкий запах винной пробки, а в камине, гладящим сзади волнами живого тепла, уютно трещат полешки… Ну, глупо, конечно, по диагонали на пуфике! Но у Имбирёвых, как у скотов завзятых, – где только не бывало, словно у кота с кошкой… И на ковре тоже бывало – рядом с пуфом, Иван фужер разбил, руку порезал, не заметил, другой пятернёй заехал в мягкие особые конфеты-трюфели… Потом лежали с Ольгой, как умалишённые – дышали загнанными лошадьми, взмокшие, вымазавшиеся в крови и шоколаде, в давленном винограде, и хоть кол поганцам на голове теши…
На такое даже бесы из стен с уважением смотрят – людям за сорок, а смотри что вытворяют, просто звери! А вы говорите – на пуфике… Пуф ещё не худшее место, учитывая его размеры, особенно по косой из угла в угол…
– Нет, не убежишь, – хмыкает теперь помудревший мальчик Ваня из 80-х годов прошлого века. – Всё в одной точке… Дисплей плоский, а через гугл-карты можно весь мир посмотреть… По любой улочке пройти в режиме реального времени…
– Ну и чего ты теперь боишься, мальчик Иван Имбирёв? Ты скажи, а то нам голодно без твоего страха…
– Раньше я боялся умереть… А теперь боюсь жить… Вы же человекоубийцы от века, к жизни никакого отношения не имеете – чем вы можете меня напугать?! Но на самом деле я очень, очень боюсь… И потому ночами жмусь к жене, как малыш к плюшевому медвежонку… Жизнь зашла в тупик, и я зашёл в тупик, и страна моя, и человечество… Теперь – так мне это ясно… Объяснить это сложно…
– А ты постарайся… Торопиться нам некуда – ты же знаешь, что времени нет… Особенно в бреду и во сне, где секунду внешних часов легко развернуть в годы…
– Ну, попробую… Я родился совсем в другой стране, не в этой, в ином измерении… Красно-сине-белыми там были только треугольные упаковки молока в гастрономах… Я родился, как ёлочная игрушка – уютно укутанный в вату иллюзий… Главным образом, это были иллюзии о человеке, придававшие ему некое ложное значение, некий смысл его существованию… Признаюсь, мне очень не хватает тех иллюзий, с которыми так легко было любить человека… В этой вате – даже пав на бетон – хрупкая ёлочная игрушка оставалась целой! О, человеколюбие моего детства, где ты?
– Это было не настоящее человеколюбие! – ревниво возразил бес, полагая, что рыбка-душа хочет сорваться с крючка былыми заслугами. – Для того, чтобы любить человека по-настоящему, нужно сперва познать и усвоить, и зарубить себе на носу, что он конченная, окончательная и конечная мразь. Вот после того, как ты это о нём твёрдо уяснишь, – попробуй его полюбить уже таким! Что, слабо?! Конечно, это тебе не игрушечных ангелов для ёлки, парчовые и бисерные поделки жены твоей, любить… Тех-то, беленьких, всякий полюбит… А ты возьми обоссаный, мочой и блевотой провонявший кусок чёрного антрацита, и полюби!
Нет, так никто из вас, людей, не сможет, только Он! Он и с креста любить умудрялся… А вам, «совкам», вата нужна! Много ваты, в несколько слоёв – чтобы когда ударит о чугунный борт реальности – фарфоровые лепестки от вас не отлетели резаными ногтями…
– Постепенно я расстался со всеми иллюзиями… – грустно кивал в бредовом сне Имбирёв. – Я разочаровался и в людях, и в самом себе… Моё поколение познало библейскую тайну беззакония и вошло в тёмные воды Леты, оказавшейся мелководным бродом-бредом… Когда я был юн, то я был с Богом и Бог был во мне…
– Демагогия! – рассердился бес.
– Никакая не демагогия… – упорствовал Имбирёв. – Я мистик, как в советские годы говорили – «вконец разложившийся мистик» – отсюда и нескромные кожаные пуфики… гм! Но мне не нужно мистики там, где всё объясняет разум и логика! Быть с Богом – это не субъективное самоощущение, а объективное состояние! Разум, стремящийся вырваться из оков времени и пространства, выйти из даты и места действия… Когда человек пытается думать обо всём и за всех, как будто бы он Бог… И пытается смотреть на мир глазами Бога – сразу на всё и сразу отовсюду…
– А проще не можешь?
– С Богом тот, кому интересны все, а не только он сам. Тот, кто с трепетом прикасается к археологическим артефактам, взапой читает Гомера и Данте, содрогнётся в предвкушении открытия в мире недосягаемых галактик, интересуется расшифровкой майянской письменности и думает о коммунизме через тысячу лет! Такой человек вне себя в плохом смысле – потому что он слаб, уязвим, его постоянно обманывают и подлавливают, и подставляют… Но такой человек вне себя и в хорошем смысле – потому что только он, собственно, и создал человеческую цивилизацию… Разве у крыс бы получилось?!
– Но ведь ты знаешь, что разумны только крысы! – уже сердился бес. – Быть пузырём в кипящей кастрюле манной каши, пузырьком, вздувшимся на секунду – и думать за Вечность, за Вселенную, как будто они в твоей досягаемости…
– …Означает иметь бессмертную богоподобную душу! – легко парировал Имбирёв.
– Вы даже не каша! Вы её бульканье!
– Без души – да, – легко согласился Иван Сергеевич. – Но это, конечно, большой вопрос – душа ли стала иллюзией тела, предохраняющей ватой для хрупкого стекла разума, или, наоборот, тело стало иллюзией души, болезнью её воображения… И что есть тот зыбкий, студенистый ужас, который, словно дрожь воздушных струй от раскалённого асфальта, приближался ко мне в детстве? Странный такой оксюморон – «чистое зло»… Разве зло может быть чистым? Оно ведь, кажется, может быть только в грязном виде отработанных и спутанных явлений? Ужас житейский – происходит ли от ужаса эфирного, или наоборот? Это «чистое», дистиллированное зло – лишь выдумка вроде «условного топлива» у физиков?
Я входил в жизнь из респектабельных, одетых в школьную форму с эмблемой книги и солнца на рукаве, 70-х… Это был мир, веривший в разум, и на моих глазах разуверившийся в разуме! Мой бред о нечисти, выползающей из стен при угасании света – может быть, лишь психологическое преломление угасающего просвещения…
У меня была сложная и ломаная судьба. Я входил в неё, юдоль свою земную, как в песне поётся:
…От павших твердынь Порт-Артура,
С кровавых маньчжурских полей…
– Мукден, Цусима! – взбодрился бес, тёмной дымкой сидевший на краю Ивановой кровати. – Как вчера помню… Но самый любимый там по нашему ведомству город, конечно же Муданьцзян [Городской округ в провинции Хэйлунцзян КНР на реке Муданьцзян. Расположен в 381 км от Владивостока – Прим. редактора]…
– Судя по названию, этот город – колыбель человечества! – хихикнув, подтвердил пошляк Имбирёв. – Ну, да счас не об этом… Крушение империи, хаос, бандитизм… Концлагерь ельцинских реформ с его газовыми выхлопными камерами-трубами… Холодная, ссыльно-поселенческая уральская провинция, оловянное Солнце, зимой больше похожее на Луну… Кварталы бараков между кварталами безвкусных серых панельных многоэтажек… Посреди этой, пропахшей помойками реальности, – студентик, безотцовщина, с чокнутой матерью… Говорю не со зла – она больна на голову, я её жалею и люблю, но помощи от ней в жизни не было и быть не могло… За выживание такой караморы никто в 90-х не дал бы и ломаного пфеннига…
– Ишь ты! – расхохотался бес. – Пфеннига! А может, пиастра?!
– А что такое?!
– Ты остался романтиком, Иван, вопреки всему, остался романтиком… Какие тебе пфенниги?! Да поглядись-ка ты в зеркало, лапоть уральский! Ты хоть раз в своей жизни пфенниг-то видал?!
– Видал! – досадливо отмахнулся пойманный на нутре Имбирёв. Трудно спорить с бесом – он почти всё про тебя знает, и почти насквозь видит. – В музее! А когда мы с Оленёнком Европу поехали смотреть – уже евроценты стали… За мою жизнь при моём положении никто не дал бы ломаной пиастрины, дублона, реала, ливра, гроша… И порванной «цзяоцзы» [Первые в мире бумажные деньги, которые появились в Китае при династии Сун – Прим. редактора] никто бы не дал! Но я прошёл по телам безымянных парней, множеству тел, которые легли в этих серых бетонных ущельях, прошёл и вышел, и семью на себе выволок… И не спрашивай, бес, как мне это далось: ты и сам всё видел…
– Да я-то видел… – согласился Постен. – Мне интересно знать твоё мнение…
– Моё? Ну, если хочешь знать, что я понял в итоге, сменив десятки самых разных, отчаянных и сумасшедших картин мира… Самых вычурных и экзотичных обвинений и оправданий природе человека… Метавшихся у меня в голове, как сполохи и тени в пылающем пожаре… Капитализм питается тёмной энергией, в каббале именуемой «гаввах» [Эзотерический термин «гаввах» впервые ввёл в обиход русский писатель-мистик Даниил Андреев в своём программном труде «Роза мира»; это выделяемая человеком тонкая энергия страданий, которой питаются бесы – Прим. редактора].
Это энергия, которую выделяют мучения беззащитных существ… Те, кто напитываются ею, как губки жидкостью, – становятся сильнее и просто весомее других людей… Гаввах – ненасытное чудовище. Иногда оно, наевшись, отдыхает, спит, но только пока не проголодается снова… И тогда ему опять нужны выделения страха, ненависти, боли, унижений… Как волка нельзя накормить мясом навсегда – так и капитализм нельзя накормить деньгами единожды. Усыпить на время – можно, но нужно помнить: он проснётся, и снова голодным…
И в нашем мире давно уже не идёт речи о том, что чего-то не хватает на самом деле, по причине отсутствия… Техника давно уже может всех и каждого накормить, обогреть, одеть и расселить по комфортным квартирам… Но дело не в технике… Для выделения гаввах нужны боль, страдания, нищета, бездомность, бесплодные мольбы и камень вместо хлеба, и змея вместо рыбы… Иначе не будет обратной стороны унижений – торжества победителей, пира триумфаторов… Этот пир на костях, и он, в сущности, называется «капитализмом» или «рыночной экономикой»…
Ты доволен, бес? Я точно изложил ваше царство? Или имеешь добавить?
– Ну, куда уж мне добавлять – если ты считаешь и дублоны, и реалы, и пиастры своими… – двусмысленно ответил Постен. Уклонился от честного разговора, как чаще всего и бывает с бесами…
* * *
– Когда откроешь для себя, что человек – законченная мразь, то оказываешься в мире, в котором в принципе не существует правильных решений… Этот мир – хищник, и в нём понятия «пища» и «смерть» – синонимы. Как поступить правильно? По совести, по-божески? Не обмануть незнакомца, не обвешивать, не обмеривать? Ты можешь это сделать… Но это не значит, что ты избежишь кровавого жертвоприношения на алтарь кровожадного идола Успеха! Просто на этот залитый кровью алтарь ты положишь своих близких, свою семью… Пожалеешь чужих, незнакомых – и окажешься в нищете своей беспощаден к своим, родным… Или наоборот?! Чем тогда ты отличаешься от трактирщика, который завлекает к себе в трактир одиноких путников, чтобы там убить и ограбить?!
Ты добываешь хлеб насущный – и сеешь человеческие жертвоприношения. Не хочешь в этом участвовать – оставайся без хлеба, без жилья, и гляди в глаза отчаяния своей жены и детей… Пусть твоя лишённая пенсии старая мать ходит по помойкам – ты же честный! Ты же принципиальный! Ты жалеешь тех, кого мог бы обмануть и обобрать – потому что тебе ни фига не жалко тех, кто неразрывно связан с тобой по жизни…
Вот что такое капитализм, а не всякие «товар-деньги-товар» или складские накладные. Не извлекая гаввах, ты ничего не купишь и не продашь, хотя бы потому, что слишком много желающих сделать это вместо тебя!
– Ну ты, Ваня, оказался парень не промах! – гулкой пустотой захохотало невидимое. – Твой камин обложен крапчатым мрамором, а перед ним – плюшевое кресло, которое стоит, как целый автомобиль… а ноги оттуда можно протянуть на пуфик, обтянутый чёрной кожей, заметь, натуральной, как в кожаном салоне роллс-ройса… Но ты туда не столько ноги, сколько другое место протягивал… И это второй этаж, Ваня, твой второй этаж, а я уж молчу, что на первом…
– Кубические пуфы, пуфические кубы… – презрительно отозвался Имбирёв. – Как охотно я бы отдал всё это за тонкий лучик надежды, которого так боитесь вы, стенная мразота…
– А, ну конечно, ври больше! Ты хотел бы другого огня? Не того, что жарким уютом полыхает в твоём камине, а белого упругого огня ракетного сопла? Лгун, лгун…
Бес издевательски затянул песню из Иванова детства:
Я верю, друзья, караваны ракет
Помчат нас вперёд, от звезды до звезды.
На пыльных тропинках далёких планет
Останутся наши следы…
– Ну и чем плоха эта мечта? – мрачно поинтересовался Имбирёв.
– А тем, что этой мечтой циники разводили лохов, да и всё… Поспоришь?
– Нет.
– А чего ж так слабо? Пфенниг ты мой надломленный?
– А то. Эту песню предали все… И все, кто слушал, и все, кто пел… И даже её автор! Вы знаете, кто её автор? Владимир Войнович! Да, да, тот самый, солдат Чонкин… Ему, как и всем – колбасы не хватило… Ска-а-а-тина! – с чувством выдохнул Имбирёв, и в оскале его было видно, как же ненавидит он род человеческий…
…Чтобы колбасы там вдоволь нажраться… – тут в Иване Сергеевиче проснулся предприниматель-пищевик, верный микояновец, и он перешёл на состав пищевкусового продукта. – Синтетической… С ГМО-добавками… С вонючим красным красителем «рэд два дьжи»…
* * *
Мерикур – это глухая деревня в провинции Ивелин области Иль-де-Франс. В этом злосчастном Мерикуре нет на 2017 год даже 500 жителей! По нашим меркам – хуторок затрапезный… Здесь, посреди мычания скота и шороха жнивья на покосах родился Иоанн Мерикурский, или, если точнее – Жан де Мерикур – в далёком, тёмном и смутном XIV веке…
Потом, как предполагают биографы, он учился, остепенился, постригся – и стал проповедовать номинализма и волюнтаризм. Его за это осудили, наказали, но, кажется, не так, чтобы уж очень сильно, большую часть книг и рукописей сожгли…
Потом река времени предала все эти бурлящие страсти погружению в ил архивов с последующим полным и окончательным забвением и очевидной ненужностью. Ну Иоанн, ну Мерикурский – и что? Поскольку мы знаем о нём очень мало, то даже не можем сказать с уверенностью – не был ли он чернокнижником?!
Каких-то по-настоящему интересных идей или прорывных открытий с Иоанном из Мерикура не связано. Он выскочил из мглы вечного забвения и черноты человеческого беспамятства, кажется, только для одного: сказать несколько стандартных для номиналиста фраз, кивнуть своим единомышленникам по цеху – и вновь провалиться в никуда и в ничто.
Но там, во прахе почв, где упокоились безымянные австралопитеки, а потом безымянный изобретатель огня и колеса, безымянные охотники на мамонтов и безымянные художники Каповой пещеры на Урале, безымянные цари громадных и набитых человеческими жертвами в их честь курганов и безымянные народы – именуемые археологами по деревням обнаружения – что-то пошло не так у чудовища-Хроноса.
Иоанн Мерикурский попал в историю средневековой философии. И хотя ею самой очень мало кто занимается, и при этом на её страницах Иоанн занимает всего одну строку – кислота забвения не растворила его кости до окончательной атомарности…
Из поколения в поколение священное сословие книжных безумцев несло строку о нём в коллективной памяти человечества. Много раз текла кровью родная для Жана Сена, в которой он купался ребёнком, и топили в замках камины старинными фолиантами, а потом и сами замки ровняли с землёй…
«Революционные матросы» гадили в фарфоровые вазы дворцов, полыхали в кострах фамильные альбомы и родовые «бархатные книги»… Через все эти сполохи биологического безумия и зоологических страстей, актуальных только в момент свершения, ненужного и никчёмного Иоанна Мерикурского несли на руках из эпохи в эпоху… Как и многих других: и тех, кто значимее его для людской памяти, и менее значим…
Никто не знает – зачем? Какой смысл в древних именах для современных разборок и кровавого дележа «матценностей»?
Мы ничего не можем сказать об уме Иоанна Мерикурского, а по отрывистым сведениям о нём можем заключить, что он и характера был вредного, недоброго. Он язвил современников, был склочником и смутьяном, а чего-то по-настоящему интересного не сказал.
О миниатюре, изображающей его лицо, уже века идут споры в узких кругах специалистов: одни убедительно доказывают, что это – подлог эпохи «просвещения», неизвестный бюргер, выданный за века назад скончавшегося человека… А другим – «хочется верить»…
Издатель-энциклопедист просто «прикололся», приделав первую попавшуюся в руки картинку к энциклопедической статье – или же был необыкновенно удачливым архивистом, сумевшим отыскать никому иному недоступное?
Одна из копий этой миниатюры, выполненная на шёлке, сгорела в камине Имбирёвых. Жена Ивана Имбирёва, присев, как на жёрдочку, на широкий подлокотник кресла мужа, испытывала смешанные чувства: она была рада, наконец, избавиться от злого и колючего, цепкого взгляда незнакомца… И в то же время сожалела об этом взгляде, ставшем за много лет просто частью её жизни…
* * *
– Там тайна есть! – со сладким замиранием сказал Имбирёв давно знакомому бесу… Сказал с закрытыми глазами, по-прежнему не глядя на зыбкий ужас собеседника, чтобы не сойти с ума. – Тайна есть… За всей этой паскудью и квашнёй, именуемой зоологическим месивом, за опарой поднимающихся и лопающихся пузырей – скрывается что-то иное, такое же невидимое, как и ты, бес…
Дело же не только в том, что имя нелепого человечка из XIV века Иоанна Мерикурского стало для меня и моей невестки паролем, по которому свои опознают своих… Собаки – и те снюхиваются, тут другое… Тайна в том, что сын каким-то образом нашёл девушку, одну из миллионов, которая, как и его отец, знает Иоанна Мерикурского… И раз они встретись в этом доме – то, значит, Иван Имбирёв заработал в жизни на что-то ещё, кроме мраморной, как могильный памятник, роскоши семейного камина…
Песню про пыльные тропинки далёких планет студентка исторического факультета с углублённым изучением латыни, Айгуль, будущая Имбирёва, не знает: это из другой эпохи.
Но невеста Олега Ивановича, как и мать Олега Ивановича, играет на гитаре, и в этом тоже тайна сплетающихся родов… Это же не может случиться просто так – чтобы молодая избранница могла снять со стены старинный инструмент со старомодным бантом на грифе, и ТОЖЕ сыграть! За этим стоят таинственные и побеждающие теорию вероятности силы притяжения…
Это больше крови; тогда как зоологическое месиво – кровь и только кровь…
Не зная песни про пыльные тропинки, Айгуль сыграла для новой родни совсем другую песенку. Средневековую, французскую, в собственном вольном переводе, но сохранившую какие-то черты оригинала:
– Что человек – жестокий зверь,
Про то давно известно,
И кто открыл познанью дверь –
Об этом скажет это честно…
Ланфрен-ланфра, ланта-тита,
Вся философия пуста,
Когда кроят себе места
И множат трупов груды…
Наука есть, ланфрен-ланфра,
И разум всем невежам.
Твердят, смеясь, ланфрен-ланфра,
Что скотство неизбежно…
Ланфрен-ланфра, лессе-ласса,
Но есть и Бог, и чудеса,
Не разум делает людей –
А внутреннее чудо…
* * *
Ольга Анатольевна Имбирёва уже по прошлым случаям «тундровой лихорадки» знала, когда муж идёт на поправку. Обильно потея и отбрасывая от жары одеяла, он возвращался из жара к нормальной температуре. Серый оттенок кожи растворялся в более розовом, более живом. Приступ уходил вглубь измученного человеческого существа, и порой надолго, на годы…
– Ну, вот и ладно, Ванюшка… – ласково щебетала жена, с ложечки подкармливая больного диетическим куриным бульоном. – Вот у нас дела и получше, правда? Давай, кушай, поправляйся, ты нам сильный нужен, и здоровый… С кем ты тут разговаривал, пока я бульончик варила?
– С бесом. Я с ним с детства знаком.
– С детства?! – изумилась Ольга.
– А что с бесом – тебя не удивляет?
– Ванюша, мальчик мой, за годы жизни с тобой… Меня бы скорее удивило их отсутствие… Это ещё хорошо, когда они бесплотные, и по холодильникам не лазают… А когда тут твои друганы, вся эта твоя «чапаевская дивизия» в гостиной портянки сушит – позабористее выйдет-то!
– А чё, губернатор платёжку на питание участников окружного казачьего смотра подписал? – вдруг всполошился Имбирёв, будто киношный Иоанн Васильевич, у которого «шведы Кемь взяли».
– О-о! – обрадовалась Ольга. – Я смотрю, ты совсем оклемался…
– Что, подписал?!
– Нет. Но, чтоб тебе это стало интересно – очень лично меня обнадёживает…
– А что Зоригин?
– А что Зоригин? Зоригин взял у меня денег со счёта и ведёт закупы… Не первый ведь окружной смотр, лыжня наезжена…
– А как же губернатор-то не подписал… А он закупы…
– Не подписал, так подпишет! – успокоила Имбирёва своего мужа. – Начальство, Вань, тоже не первый раз замужем…
– А чё, Яхрамов, звонил с металлобазы?!
– Звонил…
– И чё?
– Здоровьем твоим интересовался… Ну, а чего ещё он может обсуждать со мной, пока ты с бесами переговоры ведёшь?
– Сейчас же позвони Зоригину, нужно, чтобы он подписал у губернатора платёжные документы сегодня же до двенадцати…
– А что будет после двенадцати, Ваня?! – посмеивалась привычная к внезапности таких переходов Ольга. – Губернатор превратится в тыкву?
– В тыкву превратится наш семейный бюджет… – пояснил Имбирёв. – Губернатор узнает, что продукты уже закуплены, и не захочет тратить казённых денежек… Мол, раз Имбирёвы спонсируют – я совсем даже не против…
…Что человек – жестокий зверь
Про то давно известно…
* * *
Под самый занавес 2017 года в Куве пошёл… дождь. Снег, и без того квёлый, совсем раскис и ноздревато раскомился… Смотр казачьего линейного отдела был под угрозой срыва, чиновники мэрии пребывали в панике, пока не вышел с больничного Имбирёв. Он быстро (и не без выгоды для своего кармана) закупил пластунам линейного отдела снегоступы вместо предполагавшихся штатных лыж…
В остальном же мягкая погода только облегчила людям долгожданный смотровой праздник. Ближе к полудню вышло солнце из-за губчато-вздувшихся влагой туч, и заблестели золотом погоны, аксельбантские лейб-гвардейские шнуры, канты и самоварное золото юбилейных, в основном, медалей…
Ярче всех сиял сын Имбирёва в мундире хорунжего, потому что собирала Олега Ивановича его мать, с детства обладавшая очень хорошим художественным вкусом, к которому после добавились солидные финансовые возможности…
«А всё одно ты баба! – весело думал Иван Сергеевич, глядя, какими «особыми» глазами поедает Айгуль своего избранника в этом мундире со стоячим воротничком и сверкающими гербовыми пуговицами. – Может, ты все книги на свете перечитала, и приданого вагон золота, а баба, как ни крути!» – Имбирёв самодовольно хмыкал, мол, знай наших!
Ну ведь видно же, не скроешь, что такого красавца, да ещё верхом скачущего – век не забудешь! Так и будет перед глазами маячить…
Во всём своём великолепии хорунжий Олег Иванович Имбирёв бросился… в прорубь. Мягкая зима подточила льды Сараидели, и при учебной переправе колонны под одним из казаков лёд проломился. Пока остальные бегали вокруг полыньи, охая да ахая, молодой Имбирёв нырнул в чёрную студёную реку, достал обалдуя и выбрался сам, отекая со всех шлиц и обшлагов парящими на свежем воздухе водами…
Он и сам собой гордился, и все вокруг его укутывали, хлопали по плечам, по спине, восхваляли. Айгуль, подбежав к герою, суетилась больше всех… Мать, Ольга Анатольевна, тоже было метнулась – но муж удержал её со спины за портупейный ремешок.
– Нечего… Там есть кому о нём позаботиться!
– Ваня, он же весь промок… – вырывалась Ольга.
– Промок – высохнет! – щурился на олово солнечного угла Имбирёв. – И всё-таки, всё-таки, Оленёнок… – он не скрывал барского самодовольства. – Кое-чему в жизни я его научил!
– Ну, ты же вручишь ему медаль за спасение утопающих?
– Ему? Не дам…
– Ваня, я всю понимаю, воспитательный момент, но тут уж перебор… Любой казак, доставший утопавшего из проруби, получил бы медаль за спасение утопающих…
– Любой – да. А он – не любой. У него фамилия – медаль…
В разных сторонах огромной отсыревшей по буграм поляны казачьего стана батюшки служили благодарственные молебны. Не глядя на пост, в шахматном порядке спозаранку дымили огромные кошевые котлы с жирным уваристым пловом, пекли на походном сковородье лепешки.
– Странствующим, воюющим и болящим пост не в указ… – пояснял сомневавшимся войсковой священник в нарядной рясе. – А мы на смотру губернаторском, единовременно странствующие и воюющие…
– И ещё болящие… на голову… – тихо хихикала Ольга Имбирёва мужу в ухо. Она знала по многолетнему опыту – лёгкое «диссидентство» он мог простить… И даже оценить…
Щекотали ноздри вкусные ароматы, особенно мучительные для женщин, которые в этот день берегли руки, а ещё, как всегда, – фигуру. Ведь на смотру полевом женщинам готовить не дают, а кушать им всегда талия запрещает… А тут бурлит в казанах шурпа, дышат пылом слоёные пирожки-самсы.
И за этим – века казачьи. Вот так деды и прадеды сиживали в этих краях перед воинскими походами. Здесь метали поэтические молнии певцы и рифмоплёты Оренбуржья… И, усевшись на круглые полеши, веками плели интриги, уединившись на дальнем топчане, офицерство да чиновники. Здесь казаку как дома и даже, пожалуй, лучше… А ещё – полевой стан почти коммунизм: тут не делятся на богатых и бедных, ученых и работяг. Тут все – походники, однокотловники… Если кто и выше других – то только доблестью: как сегодня Олег Иванович Имбирёв, спасший сослуживца из-подо льдов…
Слышны гавкающие через зиму команды:
– Чудаевские? Уху, уху берегите, кто ж так котлы подцепляет?! Стерлядка ваша в снег уплывёть…
– Березенские? Вам Родина что поручила?! Блины! Отставить стопочки! Кали сковор до говора, чтобы черти в аду позавидовали…
«Сковор до говора» – не пустые слова. Малиновых оттенков сковорода гудит и гулит, издревле подмечено…
– Астабердинцы? Не подкачайте, соколики! Рассолу огуречного на «завтры» всем хватать должно!
Казачьим жёнам, сёстрам и подругам интереснее всего, как сильный пол справится с более традиционными блюдами: как изловчаться изготовить борщ, суп с тефтелями, плов, гречку с тушенкой? Это всё древнее, как у дедов на давнишних сходах… От XXI века тут появились разве что только бананы, киви да мандарины…
А как пахнут густой ароматной струёй наливаемые из самых разных термосов чаи! У каждого казака свои секреты их приготовления… Потому и берут термосы – хотя рядом с пловом всегда пыхтит на еловых шишках самоварчик, не бездушный, не электрический, а огненно-живой...
Для казачек линейный губернаторский смотр – второе «8 марта». Как говорят мужья – «восемь не обещаем, но два в году будут»… Женщинам тут всегда рады, но к варке-жарке или тёрке не подпустят. Участники мужских посиделок всегда берутся за дело сами.
Редкий оренбуржец не умеет варить плов или жарить шашлык, в местном диалекте – «саш-лык». Готовятся задолго: большой лампасной компанией казаки идут на базар, там придирчиво выбирают мясо, специи. А ещё рис: чтобы был сухой, крупный, твёрдый ли. Плов ведь! И вот, не считая «кило» – рукастые жилистые воины берут на смотр лучшего, как говорят, «ручного» (то есть очищенного дедовскими способами) риса. Торговцы уже знают: много сбудет восточный базар бараньего и говяжьего мяса, с запасом возьмут курдючного сала, моркови, лука, популярной в степях рассыпчатой пряной зиры. Не поскаредничают и с изюмом!
И вот – зимняя лесостепь за Сараиделью, и ведь не всегда она мягка, как нынче. Бывает – и до 30 в минус Цельсий уводил, а всё одно: казаки у реки в полыньях по традиции, красными курящими руками перебирают рис, промывают его, прежде чем сложить в тёплую воду котла над костром…
Тут же рядом – мощными кинжалами строгают соломкой морковь, кружочками лук. Гудит весёлый огонь, объедая снега вокруг своего костровища. А командир казачий – отличается в этот день не погонами. У кого в руках шумовка – тот и главком!
Третий разводит огонь. И все же главнокомандующий тот, в чьих руках шумовка. Он и следит, чтобы женщины не прикасались к полевой кухне. Не дамское это дело. Сегодня…
Мужские сильные руки обрабатывают мясные начинки для пирженства из кускового мяса или фарша, бараньи рёбра, потрошат полюбившиеся местным лет двести назад тыкву, красный ядрёный перец. Где плов – там рядом на пластиковых тарелках и местные, особые, сочные манты, пельмени-переростки, или как их зовут в казачьем кругу – «пельмы». И казачьи оренбуржские лепёшки – они горячие, румяные, пышные — словно солнышко с неба скатили… Ну, при этом, конечно, разные они: со шкварками, с бараниной, говядиной, курятиной, с луком, молочные, со сметаной, с весенними травами…
Кто через это обжорство доберётся до чайных церемоний – в награду за стойкость получит от атамана особые казачьи сладости: обваленные в муке на восточный манер сахарные соломки, шарики сахарного отвара с яичным белком, калёные петушки жжёного сахара…
* * *
Ну, литые петушки и чупа-чупсовые медвежата – для малышни, вроде Саввы Имбирёва. Взрослые воины в тёртых по службам лампасах, говорят, известное дело, «где глотка, там и водка».
– Иван! – встревоженно кричит Ольга Анатольевна, распугивая кружок алчущих мужчин. – Что же ты пьёшь-то?! Что ж ты пьёшь-то… без холодца?! Вот же я целый тазик, кому взяла?!
Она как «мать войсковая» – с каждый побалагурит, словцом перчёным перекинется, может и сама рюмашку замахнуть. Для мужа она всё такая же возбуждающая горячая штучка, как и тридцать лет назад…
Если что и добавилось к тем, завершавшимся 80-м и начинавшимся 90-м прошлого века – то только кичливая гордость за детей, неизвестно когда успевших вытянутся в будущее…
Дочка не только ростом с мать вытянулась! К этому смотру мама приготовила ей мундир вроде своего – чтобы волосы лились по рукавам бекеши из-под стильной папахи, а ноги обтягивали лампасные лосины… И всё это затянуто в волнительную решётку портупейных ремешков… В каком-то смысле маскарад, конечно, театральщина – но ведь и вся наша жизнь тоже маскарад… Мы живём тем, что видим, а видим мы в жизни то, чего хотим…
Когда две блондинки одного роста показались перед едва встававшим с больничного ложа главой семьи – он, хоть и суровый стал дядька, с щетиной не только колючей, но и полуседой – не удержался, всплакнул доче в сувенирный погончик…
– Господи! Наталка, как же ты похожа на свою мать!!!
…Я помню, как когда-то, похожие ребята
Шагали в девяностом под грохот батарей…
Ах, ах… Память наша стоит, потоку упирается и даже Иоанна Мерикурского помнит… А токмо река времени течёт себе, и это тоже правда…
…Они идут, идут плечом к плечу,
Идут бойцы из века двадцать первого…
А я сдержать волненья не хочу –
Я говорю: «Счастливый путь… и верный…»
Наталка Имбирёва копировала маму невольно, кровь сказывалась. Так в седло вскакивает, что у мужчин от 15 до 60 сердце сладко замирает…
У отца – по-другому, чем у других. Но тоже сладко…
И он рычал, как может рычать только хищный зверь на пике наслаждения:
– Она, она… высший со-р-рт! Тумановская па-р-рода! А я не бракодел, не попо-р-р-тил…
– Занятный у вас пикничок! – пытался улыбаться друг и жених дочери, Вячеслав. – Очень красивый… И такой этнографический…
Да не про пикничок хотел сказать этот сбитый, плотный, со здоровым румянцем зимней бодрости во всю щёку юноша. А про Наталку Имбирёву, которую сегодня увидел в седле орловского, в крупное «яблоко» племенного рысака…
Она не скакала – летела над укосом, и даже было непонятно – что отбрасывает понизу шматы сырого снега, если конь по воздуху скользит… И такие же, как у матери, светлые длинные прямые волосы ветер ангельскими крыльями заводил за худенькие плечики под овчиной перетянутой портупейными ремнями бекеши…
Она держалась в седле игриво, под уклон, с элементом лёгкой кокетливой джигитовки: поводья совсем свободны, левая рука небрежно лежит на высокой луке седла, правая, с ногайкой – крылом отведена на отлёте…
Понятно, что Вячеслав, друг, волочившийся за этой девчонкой со школы, – в осадок выпал. Имбирёв его как мужчина мужчину понимал: сам тридцать лет назад так же вот сомлел, и в таких же обстоятельствах…
– Ну, сознайся, хор-р-оша? – урчал довольным медведем Имбирёв, заткнув обе ладони за широкий наборный пояс.
– Лучше не придумаешь… – закивал Славик. Нижняя челюсть у восторженного парня всё время норовила отпасть, и ему стоило немалых усилий воли, чтобы не стоять, как дураку, с раскрытым ртом.
– Вот так и я когда-то смотрел на её мать! – приятельски сознался Иван, толкая Славика в бок. –Давно дело было… Но всё равно помню её на коне, в бекеше и папахе каракулевой… И никакому вашему кутюрье красивую блондинку лучше не одеть! Никогда в жизни!
Это казалось рекламным роликом или календарным снимком – пока Савва Имбирёв, которому этой зимой пошёл одиннадцатый годок, не слепил из отсыревшего наста большой снежок и не метнул его неожиданно-точно, прямо сеструхе в голову… Смушковая папаха слетела, прекрасная всадница кочнулась, дёрнула поводья, конь шарахнулся от неожиданного крена и чуть не сбросил её…
– Савва!!! – звонко возопила раскрасневшаяся от гнева девица, поднимая ногайку и корпусом разворачивая рысака в атаку. – Ах ты, гадёныш мелкий! Вот я тебе сейчас…
Савва ретировался за широкую спину отца и ещё подгаживал оттуда:
– Ничё, ничё, Натка! Тяжело в ученье, легко в бою! Правда, папа?!
Наталка остановилась, в шаге нависая над масляно-довольным ею отцом, рысак всхраписто вытанцовывал глухую, вязнущую в снегу чечётку, и в глазах белокурой бестии на его спине плясали чёртики…
– Пап! Выдай-ка мне Савву Ивановича, я его проучу!
– Тебе нельзя детей учить! – верещал Савва из-за своего укрытия. – У тебя пока ещё диплома нет!
И доверительно гладил отцовский тулуп:
– Пап, а помнишь, ты говорил, что твоих детей никому нельзя бить, кроме тебя… В силе?!
Имбирёв думал не об этих актуальных проблемах подростковой педагогики, а совсем о другом: что вот, мол, Славик, ухажёр доченькин, пока суть да дело – пошёл за её папахой и принёс с широкой блинной улыбкой, старательно отряхнув от снега… И правильно, и сам Имбирёв сделал бы то же самое… Только тридцать лет тому назад…
– Иван! – подходя, пристаёт Ольга в белом полушубке, опутанном целой паутиной «милитари»-ремешков. – Застегни петловицу [Петловица, петлявка – верхняя застёжка у бекеши или тулупа, заворачивающая воротник на плечо – Прим. редактора]… Только помирал, лежал, а теперь нате: гуляет нараспашку…
Как же дочь похожа на неё! Как же она похожа на дочь! – восторженно думает Иван Сергеевич, обнимая супругу. Вот если в чём жизнь и удалась – то с ней!
Изловив Савву за ухо, Ольга перекидывается на него:
– Ты зачем, мелочь, в сестру кидался? А если бы она с коня упала?!
– Она уже с Луны свалилась и с дуба рухнула, был бы полный комплект… – отбивается мелкий пакостник, привыкший во всеобщей любви к вседозволенности.
– Да застегни же ты ворот! – лезет Ольга снова к Ивану, и тонкими пальчиками в вязаных перчатках поправляет шарф. – Ну ведь простынешь, опять сляжешь…
– Не, Оленёнок! – радостно тискал её муж, ухватив и не давая выскользнуть. – Это лучшее лекарство – свежий воздух и конные прогулки… Да и зима нынче сиротская – около ноля… Тут захочешь – не простынешь…
© Александр Леонидов (Филиппов), текст, 2018
© Книжный ларёк, публикация, 2018
Теги:
—————
