Александр Леонидов. Карибский загар - 2

А. ЛЕОНИДОВ (ФИЛИППОВ)

ТОЛЬКО И ЭКСКЛЮЗИВНО

ДЛЯ «КНИЖНОГО ЛАРЬКА»

 

 

КАРИБСКИЙ ЗАГАР – 2

 

ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА «СЫН ЭПОХИ» – ВТОРОГО В ТРИЛОГИИ «ДОМ НА КАМНЕ»…

 

 

…Эпическая драма с намеком на проблемы экологии «Ад живых мертвецов» (так владелец видяшника перевел лаконичное название фильма «Virus») в самом разгаре. Иван Сергеевич имеет несчастье сидеть рядом с Артёмом Трефлонским. Это – большая проблема на сеансе фильма ужасов!

Трефлонский пришел не один. Он привел с собой свою девушку, Олю Туманову. Думая, что хитрый, он заранее подкупил билетёра, и тот выдал парочке заученную фразу:

– Все стулья забронированы. Остался один – но девушка может сесть на колени…

Конечно, в правилах видеосалона такого не прописано. Это – выдумка Трефа, обошедшаяся ему в двойную цену. Треф сиял при входе, думая, что никто не поймет его коварства.

Оля же старательно делала вид, что не догадывается о происках кавалера. Она томно и деланно вздохнула, жеманно повела плечиком.

В самом деле, не пропускать же юной леди шедевр киноискусства «Ад живых мертвецов» из-за того, что остался всего один стул!

Трефа немного подводят смежники и сдельщики. Как говорится, «кому сейчас легко?» – многие видеоманы не нашли святого вечернего рубля, и потому в комнате достаточно пустых стульев.

Ни Треф, ни Оля этого, понятное дело, в упор не видят. В странной взаимной близорукости они законопослушно садятся, как обещали продажному, коррумпированному билетеру.

Треф – на стул. Оля – снова сделав глазки в знак скорби и покорности – на колени к Трефу, словно аристократка в дамское седло. При свете лампы она сама невинность, младенец на коленях своего папочки…

Но свет в видяшниках имеет свойство гаснуть. В полумраке, где зрители встревоженно и потно (от натуги) следят за блужданиями кровожадных зомби по джунглям и фабрике – Имбирёву видно, что парочка изменила диспозицию. Деталей не разглядеть, но девочка уже не в дамском седле, а верхом на Трефе во вполне кавалерийской позе. Благо, она в кооперативных джинсах-«варенках». Больше всех переживавшая, что не посмотрит кровавые оргии каннибалов – она теперь спиной к экрану, личиком к Трефу, и от них идёт шорох, возня, какие-то чавкающие всхлюпывания и чмоканья.

 

Понимаете? Это один из первых фильмов ужасов в Куве! Зритель ещё отнюдь не избалован, как позже станет! Зрителя бросает в холодный пот и дрожь от творящейся на экране расчлененки, зрителя пробирает до костей – а тут ещё «стереоэффект»: прямо сбоку от тебя звуки возни и плотоядные всхлипы…

– Ребята, ну имейте ограниченный контингент совести! – не выдерживает Имбирёв. Ему и фильма страшно, и зависть душит. Он – как Лев Толстой – не может молчать: – Самая кульминация… Сами не смотрите – другим не мешайте…

– Извини, Вань, извини… – бормочет Артём Трефлонский голосом весёлого и пьяного человека.

– Вань, извини… – вторит чарующий шорох шёпота Тумановой.

«Подумаешь, Туманова… – с каиновой печатью в мыслях думает Имбирёв. – Конечно, она ничего так себе… Фигуристая… Но ведь это вам не Линда Эппелтон, друзья, тут уж вы должны согласиться! Совсем не Линда Эппелтон! Разве Линда позволила бы себе такое – когда идёт фильм про зомби?! Это же нужно совсем не иметь вкуса…»

Извинения Долбанутого оказались фальшивыми, конечно. Через пару минут – снова мусолящие темноту влажные звуки и ёрзанье верхом на стуле. Имбирёв мстительно думает про Эппелтон – и убеждает себя, что всё было на самом деле. Убедить себя – работа не из лёгких. И только подумаешь, что убедил, чуть ослабишь напор снобизма – предательски прокрадывается мыслишка об Алсу… Ибо синица в руке… Журавль в небе…

– Тёма, – шепчет Оля очень-очень тихо Трефу на ухо. Но жар в её словах такой, что соседям слышно. – Я не машина, чтобы меня на домкрате поднимать…

И как-то уже неинтересно смотреть на живые трупы – хотя, казалось бы, в их леденящем сердце мире они толпой вываливают из раскрывшихся дверей лифта… Потому что современная «перестроечная» молодёжь всё испохабит (стариковски сетует Иван)… Так-то, если подумать, то у Алсу фигура не хуже Олиной… Нет, нет! Если Линда узнает – конец всему, сны, которые важнее реальности, – навсегда прекратятся, мистическая связь разорвётся…

Тьфу! Надо сосредоточиться на фильме! Ты глянь, какой разворот – среди зомби идут друзья героической группы, те, кто уже на другой стороне… Вот это шекспировский ход: вчера вместе, сегодня враги…

– У тебя такое ушко сладкое… – вторит «шекспировскому ходу» женственный шёпот сбоку.

На экране как раз, словно Треф вместе с билетером подкупил и съемочную группу – матерый зомби отрывает визжащему рейнджеру ухо…

«Зачем я пошел на сеанс с этими педерастами?!» – алогично злится Имбирёв, подозревая уже в приступе конспирологии, что это Алсу подкупила Артёма и Олю. Ну а как иначе? Оля Туманова, может быть, и не Линда Эппелтон (в конце концов, это просто разные люди) – однако Оля Туманова такая… такая… ну куколка Барби, что ли, если говорить современным языком… Короче, когда в таком амплуа на неё посмотришь – да ещё разгоряченный парами ужасов невиданной кинематографической силы – дело Алсу можно уже считать в шляпе…

…Вернувшись домой совсем за полночь, Иван Сергеевич перед сном написал японский стих-хокку. В нем, сохранив суть своих впечатлений, он немного покривил против правды жизни, приписав киноленте «Ад живых трупов» эротический характер:

Вчера посетил эротический фильм…

Рядом со мною сидели подростки…

Капитализм их к разврату привёл…

Как и принято в японском стихосложении – только суть, никаких рассусоливаний!

– Как-то я неправильно, что ли, живу? – задался вопросом Иван Сергеевич, укладываясь под байковое, гладкое на ощупь, одеяло в больших цветастых «семейных» трусах.

И у него снова был невероятный и немыслимый «сеанс одновременного сновидения» с обратной стороной планеты…

 

*  *  *

 

– …Вот тебе диспозиция! – распоряжался ассистент режиссера, родом из болгарских эмигрантов, Йортан. – Видишь, улица идёт под уклон, так что не споткнись… Камера будет ехать перед тобой, так что постарайся двигаться равномерно… В общем, поёшь, танцуешь, мы всё отсняли, и эпизод в шляпе! Вопросы?

– Дьявол вас разбери! – матерится режиссер, мистер Пиркс. – Я вообще не понимаю, зачем в детективе петь блюз, да ещё и с этими танцами?! Этот продюсер сведет меня с ума…

– Он очень настаивал? – спрашивает Линда Эппелтон.

– Да. Сказал, как отрезал. Что петь блюз Милл-Стрит будет «ваша Линда» (мистер Пиркс забавно передразнил продюсера) – и что хореографию танца она выбирает сама…

– Странно! – смеялась актриса. – А я с ним даже не переспала!

– Ври мне! – хмыкнул циничный мистер Пиркс.

– Бог свидетель! Такая реклама актрисы… А я его даже в глаза не видела… – Линда озорно подмигнула толстяку-режиссеру. – Может, он потом счет предъявит, а мистер Пиркс?

– Это было бы слишком благородно для такого негодяя, которого мы имеем несчастье получить в продюсеры… – ворчал обильно потеющий Пиркс и пил какие-то таблетки из цилиндрической упаковки.

– Попробуй… – попросил Йордан.

Линда знала, что сами съемки будут проходить вечером. По замыслу сцены крупные, мерцающие, южные звезды Штата Флорида и шорох пальм под вечерним бризом прилагаются к незатейливой, на её взгляд, песенке по имени «Блюз Милл-стрит». Вот здесь, в обрамлении пальм и орхидей, по зеленому коридору, по черному асфальту – она легко сбежит к набережной, напевая блюзовый мотив, играя бедрами, туго затянутыми в модные джинсы… А потом эту сцену будут крутить по телеку, и её увидят миллионы людей, оценят вокальные и танцевальные данные актрисы, только-только начавшей свою карьеру в Голливуде…

Пока на её лёгкое и весёлое пение смотрели только Йордан и мистер Пиркс. И были, кажется, недовольны… А возле большой, продолговатой, как сигара, машины мистера Пиркса появился третий, странный человек в черном свитере и черных рабочих джинсах, с набором инструментов на поясе. Он, видимо, так мало значил, что ни Йордан, ни мистер Пиркс не обращали на него никакого внимания.

– Эй, кто вы, мистер? – без всякой задней мысли спросила Линда.

– Я? – он как будто удивился, что его увидели. – Я – механик…

– А-а! – обворожительно улыбнулась ему Эппелтон. – Тогда понятно…

Хотя ей ничего было не понятно. Механик какой-то… Может быть, из съемочной группы? Но съемки-то ещё не начались… Мистер Пиркс ещё только присматривается к месту, проводит, так сказать, рекогносцировку перед битвой…

– Теперь я его понимаю! – сказал механик, до неприличия прилипчиво рассматривая Линду, скользя глазами по её фигуре, словно барышник на конном базаре. – Ради такой, как вы, стоило создавать мир… Да, я его понимаю…

– Кого? – Линда спросила уже без радушия в голосе, потому что странный механик начал её пугать.

– Его! – человек в черной рабочей спецовке указал пальцем прямиком в небо.

 

Линда была не слишком религиозна, но в детстве посещала католическую школу, и от такой фамильярности ей стало совсем не по себе.

– Вы хотите сказать, что Бог ради меня создал мир? – спросила Линда зло, уже не улыбаясь, а скалясь. Она была актрисой – а эта публика привычна к борьбе и не склонна отступать перед опасностью, даже перед непонятной опасностью.

– Именно это я и хотел сказать!

– Более нелепого комплимента я в жизни не слышала!

– Да это не комплимент… Как бы сказать поточнее… Констатация… Ваш блюз Милл-Стрит находится в середине Вселенной, которую, собственно, ради него и запустили… Он – художник. Он творит шедевр. Шедевр – это ваши песня с танцем, он их придумал…

– Что вы несете?! – рассердилась Линда. Теперь она прекрасно понимала, для чего мистер Пиркс всегда держит на съемочных площадках охрану…

Как было бы хорошо, чтобы этому неприятному сумасшедшему заломили руки и вывели в то «ниоткуда» – откуда он взялся за спиной мистера Пиркса и Йордана…

Кстати – и тот и другой боссы упорно не хотят видеть её разговор с незнакомым человеком. Они стоят столбами и тупо уставились перед собой…

– Мистер Пиркс! – просит Линда, и мурашки бегут у неё по спине. – Хей, мистер Пиркс… Йордан… мальчики, вы что, заторчали с кокаина?! Кто этот человек, хей? Почему он здесь?!

– Я их отключил, Линда… – улыбается механик. – Это же существа ограниченной функциональности, как у нас их зовут – «одноклеточные»…

– Где… зовут…

– Там! – механик снова показывает пальцем в небо.

– Там?!

Чтобы развеять все сомнения, механик даёт хорошего пинка – сперва режиссеру, потом его ассистенту. Оба смешно дёргаются – как комические актеры, но не оборачиваются. Они похожи на кукол, которых перестали дёргать за нитки…

– О, Боже… – шепчет Линда, смертельно бледнея.

– Конечно, Линди, если тебе так удобнее, я подключу их обратно, но мне кажется – нам стоит поговорить без функционалов…

– Вы пугаете меня, мистер механик… Зачем вы так поступаете со мной? Что плохого я вам сделала?

– Ничего… – стесняется механик. – Наоборот… Вы стали моей жизнью, Линди… В такой вселенной, созданной декорациями под музыкальный номер, это нетрудно, стать жизнью, но – моей, моей… Это совсем другое… Я вышел из-за декораций, нарушив его волю, потому что ты мне нужна, ты… Он величайший из мастеров, но его изделия бывают разными… Есть серийная штамповка для массовки… Есть, знаешь, такие забавные и смешные функционалы… А душу в своё творение он вкладывает редко когда… Когда очень уж постарается… Как в случае с тобой, Линди…

– Этого не может быть! – стонет Линда, близкая к обмороку. – Мистер Пиркс! Йордан! Боже, хоть кто-нибудь! Скажите, что я сплю!

– Линда, ну прекрати! – просит механик, и в его глазах – болезненная мольба мученика. – Ты и сама могла бы догадаться! Посмотри на себя в зеркало – ты же идеал и совершенство! Ведь не бывает же такого – если речь идёт о массовом производстве… Шедевр потому и шедевр, что Он делает его в единственном экземпляре, чтобы поставить в центре мироздания, а оправа уже – не так важна, там меньше внимания к деталям и мелочам…

– Послушайте! – уже визжит истерически Эппелтон. – Неужели для того, чтобы отснять какой-то сраный мюзикл, нужно сзади к ним приделать миллионы лет эволюции, тысячи лет истории, а с боков – две ядерные державы?!

– То есть, – сухо и корректно улыбается механик, – нашлепать кучу топорных болванов для музеев древней истории и учебник, который вы читали под надзором «одноклеточных»? Линди, ну не будь такой наивной! Прошлое – как и будущее – только два крыла декорации к вашей песне и танцу! Чем дальше они отстоят от вас – тем меньше он над ними работал… совсем крайние декорации, на мой взгляд, у него вышли просто топорно… – механик задрал голову к небу. – Прости меня, Господи!

– А правительства? Империи? Армии? Авианосные флоты?

– Слушайте, ну вы же бывали в театре, Линда! Вы же актриса, в конце концов! Вы прекрасно в курсе, что за актерами ставят задник, на нём рисуют подходящие силуэты… Если в сценарии ракеты –то ракеты, если авианосцы – то авианосцы… Забудьте вы о них! Эта бутафория создана только ради вас и вашей песенки! Он, конечно, над вашим совершенством работал больше, чем над всеми этими империями, потому что как истинный эстет – он будет смотреть на игру актрисы, а не на задник декораций…

– Мир создан ради одной моей песни?!

– Хуже того, Линди… И вы созданы ради одной вашей песни… Эпицентр творения мира – тут, где звучит блюз Милл-стрит. Чем дальше от эпицентра – тем меньше деталей и тонкостей… Даже в вашем прошлом, Линди, оглянитесь мысленно назад и вы поймете, что ваша память весьма… гм… как бы это сказать помягче… избирательна…

– Господи, да что же это такое? Проснусь ли я когда-нибудь от этого кошмара?!

– Я только хотел, чтобы вы знали… – виновато улыбается механик. – Несправедливо, когда венец творения считает себя одной из многих актрис второго эшелона, а центр мира – эпизодом истории кино…

– Я хочу проснуться! – яростно щиплет себя за ляжку Линда Эппелтон. – Я хочу проснуться! Слышите! Я хочу проснуться…

– Ваше желание для меня закон!– кланяется механик в черном. – Но прежде, чем вы проснётесь – какие будут пожелания?

– В смысле?!

– Я могу прибавить или убавить температуру, подкорректировать климат, переключить ваших боссов на потепление или похолодание…

– Это как?

– Ну, если хотите, вы будете очень сильно нравиться мистеру Пирксу… Он будет вас чрезмерно опекать и начнёт приставать… Так что советую умеренный режим симпатии… А если любите похолоднее – могу включить его антипатию к вам… Не бойтесь, он всё равно ничего не сможет вам сделать – во Вселенной вы главная, и всё тут создано для Вас!

– Я уже сказала, чего я хочу! – настаивала Линда. – Я хочу проснуться…

– Ладно, я исполняю… Но перед этим, чтобы вы поверили мне, я поставлю мистера Пиркса на антипатию, а Йордана на любовь… Так, чтобы вы могли убедиться, что это был не сон… По крайней мере, не совсем сон… Вот вам сигареты…

– Откуда вы знаете, что я курю с ментолом?

– Я про вас почти всё знаю, Линди. Я же тут механиком работаю… Впрочем, когда он вкладывает в творение душу – всего знать о таком творении нельзя… Оно становится непредсказуемо, как Творец!

– Вы обещали, что я проснусь!

– Минутку, Линди! Это не простые сигареты! Если вы их закурите, то из дыма выйду я, и буду знать, что вы меня зовёте… Я очень надеюсь, что вы меня позовёте… Но не хочу настаивать! Решать Вам, мисс совершенство…

 

*  *  *

 

С всхлипывающим воем ужаса, в холодном поту – Линда Эпплетон просыпается. Она в отеле этого проклятого городка, где снимается проклятый «Блюз Милл-стрит», совсем одна в номере. За окном с поднятыми «жалюзи» – ночная автострада, море разноцветных огней. Все эти огни должны двигаться. Но они стоят…

Отбросив шёлковое покрывало, Линда идёт ближе к окну. Далёкая панорама как будто бы реагирует на её приближение: всё, что замерло во время её сна – начинает двигаться взад и вперёд. Тысячи машин едут на юг, на запад, на восток, на север… Но как избавиться от ощущения, что эти тысячи машин – ждали в мертвой паузе, пока она проснётся?!

Как он сказал, этот «механик»? «Существа ограниченной функциональности»?

Этого не может быть. Просто очень душно, кондиционеры отеля не справляются – и ей приснился дурной сон… «Я могу подкорректировать климат» – говорил он…

Стоило попросить скинуть десяток градусов, девочка моя!

Пачка сигарет непонятной марки лежит на стеклянном журнальном столике рядом с гламурными журналами.

«Если вы их закурите – из дыма выйду я»…

Закурить, чтобы доказать, что это ночной кошмар? Или лучше, от греха подальше…

Странные, странные сигареты. Надпись на незнакомом языке… Кажется, на русском языке… Эти чертовы русские твердят про свою богоизбранность не меньше евреев – может, они не попали пальцем в небо? Точнее, наоборот, попали-таки…

И, кстати сказать, Рейган ведь объявил Россию империей зла (в ушах – надменный голос с акцентом – «существо ограниченной функциональности», Рейган?!). И из дыма выходят отнюдь не ангелы. Из сигаретного-то дыма!!! Совсем не ангелы, а даже наоборот… А кто наоборот ангелов…

Упс! – говорит себе Линда – надо раз и навсегда завязать с курением…

Спать она больше не могла. И просто сидеть в тишине, в темноте, в одиночестве – не могла.

Она оделась и спустилась в бар, на первый этаж. Люди, спускавшиеся с ней в сверкающем, зеркально-хромированном лифте «Хилтона» – ожили под её взглядом, весело загомнили, изображая подвыпившую компанию ночных гуляк.

Но – как заметила Линда, теперь подозрительно ко всему приглядывающаяся – они из лифта не вышли! Они доехали до первого этажа, но остались в кабинке… Они что – антураж, театральный реквизит?!

Реальность странно вибрировала. Линда обладала свободой воли – и могла действовать, как ей вздумается, тем не менее, её поведение было в общих чертах рассчитано в этой странной вселенной.

Сейчас – с точки зрения общей психологии – она должна была устало, «без задних ног» дрыхнуть в своём номере отеля. А поскольку она этого не сделала – Вселенная на ходу перестраивалась, но туго и с напрягом…

Когда Линда резко распахнула двустворчатые матовые двери в бар – бар завёлся с полуоборота. Существа в баре начали двигаться, пить, танцевать, разносить заказы и прочее. Но Линда заметила, что бар включился подобно видеомагнитофону, чьё изображение сняли с паузы… Бар – перед тем как все синхронно зашевелились – совсем как «видяшник» – «гукнул» и «зумкнул», разгоняя застоявшуюся неподвижность…

– Это всё бред и неврастения! – сказала себе Линда Эппелтон. – Этого не может быть… Меня просто сильно напугал этот негодяй, а может – его зачем-то нанял мистер Пиркс… Кажется, старина Пиркс не в восторге, что на кинопробах отобрали именно меня… Может, он хочет выключить меня из игры, сведя с ума?

– И для этого он подкупил пьянь в лифте – не выходить, доехав с тобой до первого этажа? – холодным тоном поинтересовался у Линды её внутренний голос.

– Пожалуйста… – рассмеялась Линда нервно. – Я уже начинаю сама с собой разговаривать…

Или это разговор с Ним?

Если бы кто-то прежде сказал Линде, что самое страшное из всех ужасов – лично для неё созданная Вселенная – она бы посмеялась. Как и любой нормальный человек, она не поняла бы, что имеется в виду под этим…

Надо проверять! В любом случае – надо проверять!

– Значит так! – сказала себе Линда твёрдо и строго. –Пусть теория бредова – но по ней мир подстроен под то, что я обычно делаю… Если я начну делать то, чего никогда не делала, и в принципе сделать не могу – тогда… А что тогда?! Ну, вот мы и посмотрим, что будет тогда!

Ловким хулиганским жестом Эппелтон выбила у миловидной официантки поднос с рюмкой коктейля «мохито». Реальность вокруг отчетливо качнулась и пошла волнами, рябью – словно видеомагнитофон зажевал ленту видеокассеты…

Но через мгновение волны улеглись. Официантка нагнулась, подняла с ковролина пролившуюся рюмку и, как ни в чем ни бывало, поставила её обратно на сверкающий поднос. Она отнесла пустую рюмку за дальний столик.

Линда следовала за ней – преодолевая непонятное, тягучее, как русский студень – «холодец» – давление воздуха.

Официантка выставила пустую рюмку перед расхристанным забулдыгой, типажом, характерным для таких баров.

Забулдыга с красным носом и бессмысленными, расфокусированными глазами – взял ПУСТУЮ рюмку и, словно издеваясь, опрокинул её в себя. Потом начал кряхтеть и морщиться, изображая только что хлебнувшего спиртное человека…

– Дела совсем плохи! – определилась с выводом Линда Эппелтон. – Мои… Или его – если он воздух глотает, как виски…

А если прямо здесь и сейчас подойти к парню, типаж которых всегда был Линде отвратителен, и про которых Он знает, что она никогда к ним не подойдёт?

Вон, к примеру, у дальней стойки бара – слюнявый и чернявый араб, весь в золотых цепочках, в гавайской рубашке-«распашонке»… Линду даже издалека тошнит от одного его вида…

А если подойти и предложить себя – что он сделает?

…Он не сделал ничего. Его просто заклинило. Представляете – как механическую куклу заклинило! Он очень ограниченной функциональности образ, и на такие перегрузки не был рассчитан! Явно!

Или просто обалдел от счастья? Линда не перехваливала себя, но всё же цену себе знала… Может быть её резкое и внезапное предложение (которое она сделала, давясь спазмами тошноты от отвращения) – ввело его в психологический ступор?

С миром что-то не так! – сказала себе Линда. – Не будем принимать версии Механика, но в мире явно что-то не так…

 

*  *  *

 

Утром она должна была быть на съемках. Но она вместо этого была в городской библиотеке. Тихое, мало посещаемое место – крайний угол декорации клипа «Блюза Милл-стрит»? Или просто чтение нынче не в моде?

А там, на съемочной площадке бесится и рвёт на себе волосы грозный мистер Пиркс, не видя актрисы… Или нет? Стоит столбом, как заводная игрушка, у которой кончился завод, пялит пустые бельма в пространство и «ждёт активации»?

Линда мстительно подумала, что если её кошмар – правда, то она задала работёнки Механику! Её внезапные и непредсказуемые метания вдоль декораций Вселенной заставляют его, надо думать, переключать и корректировать тысячи силовых линий, передёргивать тысячи нитей у тысяч марионеток «ограниченной функциональности».

И он заслужил этого, мерзавец, bastard, villain! Заслужил такой «награды» за то, что напугал Линду – как никто и никогда её в жизни не пугал…

А что если Механик – не третье лицо а Он сам? И что метания Линды – заранее в сценарии?

Линда повторяла эту фразу про себя, и даже вслух – пытаясь вспомнить её авторитетный источник:

– Achaean kings thought that God created the Homer to serve them. And who will remember them today? It turns out that God created them to serve Homer... [1]

Не вспомнила. Точнее, вспомнила, но от этого стало ещё хуже и страшнее. Не было никакого источника. Эту фразу она сама придумала. Как и… Что-то придумывает Он, а что-то Она, а больше некому… Механик? А кто такой Механик? Механик – это Он, или некто третий? Вселенная на троих? Или на двоих? Или на одного – одну? Я – это Он?

– Нет, конечно, я это я, – успокаивает себя Линда. – Не Он.

– Achaean kings thought that God created the Homer … Да полно, был ли Гомер? Или его бюст в колледже – только часть декорации мира, созданного под короткую песенку?

Сейчас всё раскроется. Для этого нужно только раскрыть специальную книгу… Раскрыть – и всё раскроется…

Линда давно, ещё ночью придумала про библиотеку. Нужно открыть какую-нибудь книгу, про которую Он – создавший её характер – твёрдо знает, что она открывать не будет.

Например – вот этот здоровый чёрный фолиант национальной академии точных наук: «Marginal Correlations of the quantum continuum» [2].

Конечно, Линда Эппелтон никогда в жизни (в той прошлой, до прихода Механика жизни) не додумалась бы открыть такую книгу. И если это просто декорация под песенный клип (вселенная-декорация?!) – то внутри фолианта ничего не будет. Зачем там изображать знаки – которые всё равно никто не разглядит?

Линда открыла книгу и похолодела, покрылась липкой испариной. Внутри книги были чистые, белые страницы – и ни одного «quantum continuum»!

В этом мире всё не так, как она раньше думала. Тут такие marginal correlations of the quantum continuum – что в обморок упасть запросто можно.

Что такое пространство? Гегель учил, что это – бесконечная равномерная протяженность. Если, конечно, был когда-нибудь какой-то Гегель, а не просто его портреты развесили как часть театральной бутафории для спектакля…

А здесь получается – пространство – концентрические круги её взгляда. Её взгляд – ничей больше – центр ойкумены. Куда она смотрит – туда и вытягивается кишка образов…

И время – больше не река, текущая из прошлого в будущее… Время теперь – нечто предельно сжимающееся вокруг песни и танца на приморском бульваре. Уходя от этой центральной отметки, оно растягивается, теряет детали и смысл, и чем дальше – тем всё условнее и «пунктирнее» становится! Пока вовсе не утопает в черной непролазной дыре небытия: впереди, в будущем, которого нет. И позади – в прошлом, которого нет… Эта вселенная – лишь оправа вокруг драгоценного камня, имя которому Линда Эппелтон…

– Он художник. Он творит шедевр. И заключает этот шедевр в раму из подходящих композитов…

Как чудовищно страшно, как невыносимо больно жить в мире, в котором ты – единственный одушевленный предмет! Как кошмарно осознать вдруг, что остальные – «существа ограниченной функциональности», автоматы, созданные только для того, чтобы один раз в жизни подать тебе оброненный платок или передать тебе в супермаркете понравившуюся сумочку…

Линде очень зябко в этом мире, где температуру на невидимом термостате выставили тропическую…

– Masters believe that the world was created for them... but only God knows... God knows under what Нe actually created the world... [3] – шепчут её бескровные от страха, дрожащие губы.

Полагающий себя правителем – может оказаться в драме бытия второстепенным комическим персонажем, подающим пару реплик за весь спектакль…

А нищий в рубище, с окраины… Из Назарета?! Из Назарета… – окажется главным действующим лицом в самом центре сцены великой драмы…

Она была совершенно одна на огромной планете – подобно героям фантастических картин, на которых она выросла. Но если те были одни посреди опустевших городов, то в её случае города были заполнены имитационными аппаратами. Такими совершенными аппаратами, что, если не присматриваться – можно целую жизнь не видеть, что они – НЕОДУШЕВЛЕННЫЕ машины…

А впрочем, какую это «целую жизнь», Линди?! Не исключено, что тебя создали из ничего за несколько часов до исполнения «блюза Милл-стрит» на приморском бульваре… Все эти Библейские «шесть дней творения, семь дней творения» – обретают совершенно отчетливый смысл в сложившейся ситуации…

Игрушка мальчика в кукольном домике оживает, играет в его игру – а потом? Не так важно, что прошлое этой Вселенной имитировано – важнее другое: каково её будущее?! Ещё пару дней назад Линда Эппелтон собиралась дожить до старости, а человечество – до полётов в иные галактики… А чего туда летать, если это несколько лампочек на крышке сундука, имитирующих звездные скопления? А все эти Коперники и Галилеи – лишь рисунки из учебников, которые Линде предстояло открыть перед её «блюзом»…

 

*  *  *

 

На открытом воздухе, под шум прибоя (он тоже фальшивый?!) – у барной стойки под крышей из вязанок тростника, Линда устало опиралась локтями в тёртую доску столешницы и сделала заказ: рюмку русской водки.

Пока девушка-бармен ходила к полкам за спиртным, Линда двумя подобранными декоративными камнями разбила весь стеллаж с дорогими винами. Девушка-бармен на это не обращала никакого внимания – у неё был весьма ограниченный диапазон реакций, а с точки зрения психологии Линда не должна была громить бар…

– Декорация… – шептала Эппелтон, принимая рюмку на маленьком серебряном подносе. – Машина…

Девушка за барной стойкой улыбалась ей глупо и казённо. Раньше бы Линда подумала, что девушка замучена работой и клиентами. Теперь же видела то, что много раз умудрялась не замечать: это робот, чьи движения и мимика навеки закупорены в простейшие алгоритмы поведения…

Наверное, пришла пора сдаваться…

Наверное, пора признать, что не зря таскает с собой в сумочке эти проклятые русские сигареты…

Наверное, самое время закурить…

Табачный дым образует колечки, и в их причудливом облачке проступает уже знакомое – к несчастью – лицо. Лицо человека, который на самом деле не человек, а… кто? Механик?!

 

– Я поняла, кто ты! – агрессивно, с места в карьер, взорвалась Линда. – Ты – Дьявол! Если я Творение, а Он – Творец, то кто может быть третьим?

– Механик, – виновато улыбается он.

– Черта с два, механик! – губы Линды белеют от ненависти и бессилия. – Ты разрушил связь Творца и Творения… Ты посеял в творении гибельные сомнения! Ты сорвал эту долбанную сценку, для которой мастерился весь мир – этот блюз на набережной… Теперь-то я уже никогда его не спою и не станцую! Я не хочу, он стал мне омерзителен, и, и… я просто не смогу… Теперь, после всего… Я уже не смогу ни петь, ни танцевать в окружении неодушевленных роботов…

Он рядом – и он не эхо, как все остальные, он не просто отражает звуки, он ещё и собственные издаёт. Это трудно объяснить – но это чувствуешь: он в мире автоматов не автомат. Или – может быть – сломанный автомат с нарушенным кодом алгоритмов…

– Чтобы тебе легче было понять, как устроен мир – вспомни, что бывает, если два зеркала поставить друг напротив друга…

– Они бесконечное количество раз отразят друг друга… Возникнет такой коридор из зеркал, уходящий в бесконечность…

– Так вот, Линда, Творец с творением тоже – как два зеркала напротив друг друга. Бесконечное количество отражений… Он создаёт одну рыбу – а она отражается и отражается, и в мире миллиарды миллиардов одинаковых рыб… Он создаёт одну птицу, а она… Адам и Ева – парочка для эксперимента, а как пошли гулять отражения от зеркала к зеркалу, и пожалуйста: шесть миллиардов дураков, и это ещё далеко не предел…

– Что ты хочешь этим всем сказать?

– То, что создаётся – Им лично – всегда только что-то одно, уникальное, в единственном числе. Но, отражая его замысел, и отражаясь в Нём, оно создает бесконечную цепочку подобий…

– Я не хочу всего этого знать! – зажимает Линда уши ладошками. – Если я и сотворена, и даже в единственном числе – я не сотворена ни философом, ни математиком… Я ничего этого знать не хочу, понял! Я – актриса на сцене, а ты – механик за кулисами, и мы не должны были встречаться…

– Ты быстро схватываешь… Вот что значит – одушевлённый субъект… – смеется он, но в глазах его – адская грусть. – Линда, ты совершенно права, мы не должны были встречаться, мы из разных миров, и по первоначальному сценарию ты бы просто спела свой блюз для величайшего и всемогущего меломана… Так хотел Он – потому что он делал тебя с любовью, и вдохнул в тебя, вместо стандарной программы – своё дыхание… Но я так не хочу… Потому что тебя любит не только Он… И я считаю – ты имеешь право знать…

– Что знать?! – истерически визжит Линда и снова кидает декоративный камень прямо через голову невозмутимой барменши в стеллаж с виски марочных сортов. А кого ей стеснятся?!

– Что знать?! – она в бешенстве. – Того, что я ничего не знаю?! Того, что ни время, ни пространство, ни причины, ни следствия – не являются существенной величиной?! Что не было ни фараонов, ни пещерных людей, ни высадки американцев на Луне – а просто кто-то, кого постичь невозможно, наставил декораций, бутафории, театрального реквизита и посерёдке воткнул фарфоровую балерину?!

– Я понимаю, как тебе тяжело сейчас, – кладет он большую сильную руку на её тонкие, изящные пальчики. – Но зато я дал тебе выбор. Ведь у тебя в Его любви не было совсем никакого выбора – как у белой мышки, бегущей по узкой трубе… Все повороты трубы – заранее в сценарии… А теперь – цап-царап… мышка нашла дырочку и сбежала…

– Сбежала в лапы кошки? – умоляюще смотрит Линда.

– Неважно. У тебя появился выбор. Ты знаешь, где ты, и кто ты, и можешь выбирать. Ты можешь сделать, как Он хочет – а можешь сделать всё наоборот…

– Но ты-то, ты кто такой?! – почти рыдала Эппелтон. – Если ты не Он и не Я – тогда кто?!

– Я же сказал тебе – Механик. Из-за кулис. Наладчик. Ты что, никогда не была в театре, и не знаешь, что кроме режиссера есть ещё всякие там рабочие сцены?

– Один такой рабочий сцены, лучший из рабочих – его звали Люцифер – однажды восстал против режиссера… И я боюсь, что ты – это он…

– Если я скажу тебе, Линди, что я – не он, ты до конца не поверишь. И если я скажу тебе, что я – он, ты тоже до конца не поверишь… Если бы я был Люцифером, разве бы я в этом сознался, сама подумай… Но есть некоторые объективные доказательства, что я – не он. Вспомни католический колледж своего детства: его вела гордыня, и гордыня – его главная отличительная черта. Он является в образе светлого ангела. К тебе он пришел бы романтичным принцем, или арабским всемогущим шейхом, или самым желанным продюсером, способным доставить тебе все «Оскары» охапкой… Никогда он не явился бы к тебе в виде монтёра, рабочего сцены, наладчика и механика…

– Согласно богословской версии…

– Ну да…

– А богословская версия, как и Коперник с Галилеем – только картинки в подсунутых мне книжках, да?

– Ещё один аргумент: Дьявол не даёт свободы, он её отнимает. Я же принес тебе именно свободу. Хочешь – живи дальше с автоматами, на необитаемом материке, и я даже их настрою на максимальную услужливость… Только скажи, – Механик широким жестом обвёл людей на пляже и авеню. – И все они будут к тебе подползать на коленях… Это легко устроить, пару коррекций в макросхеме, и…

– И ты думаешь, что я не сойду с ума на необитаемой планете, окруженная одними роботами? Ты врёшь, механик, ты знаешь, что у меня нет никакой свободы, и что я сама буду ползать на коленях – лишь бы ты не ушел… У меня небогатый выбор – один одушевленный подлец или миллионы станков, обтянутых кожзаменителем…

– Ну почему? – округлил механик глаза. – Кроме тебя и меня в этом мире есть ещё третий одушевленный! Это такой одушевленный, что куда мне до него? Это собственно Он… И он ждёт, что ты ему споёшь – и поможет тебе спеть самый лучший блюз в целой Вселенной! Куда мне с моей любовью тягаться с любовью Творца?! Это немыслимо и неслыханно, но у меня есть одна зацепка, Линди: живой, одушевленный субъект – скорее предпочтёт ровню, чем абсолютное превосходство. Именно на это я рассчитывал, когда вышел на сцену, куда мне вход строго воспрещен…

– Ты что, собираешься спорить с Ним? – скептически скривилась Линда.

– Уже. Линди, у нас с ним доверительные отношения… Я не уверен – сумею ли я договориться с тобой, зато с ним я всегда сумею договориться… Ибо он Всеблаг! Поворчит сперва, а потом скажет, как он всегда говорит всем своим одушевленным тварям:

– Ну, раз уж всё так пошло... Делайте, как знаете!

– Он же может скомкать этот мир, как художник комкает листок с неудачным эскизом…

– Может. Но не будет. Он никогда не творит никакого зла. Тем более зла тем, кого создавал с любовью, вложив душу…

– Ты предлагаешь мне бежать?

– Да.

– Куда мы можем сбежать, если мы находимся внутри Него?!

– Линди, внутри него находятся только те, кто вне себя. А те, кто в себе – находятся в своём… Ты ещё не поняла, Линди, милая, желанная, единственная во всех смыслах? Это же твоя Вселенная, а не Его! Конечно, немножко нечестно, что он всё выстроил – а ты себе забрала, и меня к себе запустила… Но он не творит зла, понимаешь, никакого и никогда, и нигде! Он даёт жизнь – а отнять её не может! Он творит рай для вечно живых – а люди сами превращают его в ад, и на то у них свобода воли… Впрочем, это ни к чему сейчас… Вселенная Его в том смысле, что «made in». Но она твоя в смысле собственности.

– И ты останешься в ней со мной?

– Ради этого я и нарушил свой служебный долг…

– И Он не станет нам мешать?

– Это не его стиль… Имидж не позволяет, так сказать…

– И что мне нужно делать?

– Не танцевать и не петь никакого блюза на набережной… Тогда – твой мир, твои правила…

– Но ведь это Его огорчит…

– Я тоже об этом думал, Линди. И поверь, мне нелегко далось решение его огорчать!

– Это нехорошо… Он же нас создал…

– Да, совершенно верно… Но, наверное, он создал нас, чтобы мы были счастливыми, Линди? Я вижу, что ты по-настоящему любишь Его, но я хочу, чтобы ты любила и меня тоже…

 

…Обрыв киноленты. Потом что-то, жужжа, справилось в киноаппарате. Но уже пошли титры. Фильм назывался – «Мёртвая пчела на асфальте». Вслед за неприятным названием – указывалось, что в главной роли Линда Эппелтон, в роли Механика – Ivan Inbearoff (Russia). Потом более мелким шрифтом по экрану побежали исполнители ролей мистера Пиркса, Йордана, барменов и т. п.

Досматривать этот бредовый список Линда не стала. Она проснулась. Она некоторое время лежала, держась за сердце, громыхавшее, как горошина в маракасе. Потом, через силу, кое-как встала и побрела в ванную, принять холодный душ…

 

*  *  *

 

– Если где-то в России существует этот Иван Имбирёв – то он чертов наркоман! – сказала Линда самой себе под ледяными струями. Она сказала именно так – потому что боялась признаться другим, что верит в реальность Имбирёва. Ещё упекут в «дурку» – и прощай, актерская карьера!

– Только больной наркоман мог придумать такие сюжеты!

Но это всё чушь и шиза! Нет никакого Ивана Имбирёва – потому что его не может быть! Это фантазия творческого человека, которому не худо бы разобраться с психоаналитиком – откуда берётся в голове навязчивый «придуманный друг».

«Иван» – это, видимо, какое-то тайное, подсознательное влечение к русским, вполне понятное на волне «перестройки» в России и повальной влюблённости всех обывателей США в «друга Горби».

А фамилия… Имбирёв… Это не просто набор звуков, как сперва кажется! Конечно же, это сублимация «in bear», то есть «в медведе»!

Вот так всё понятно: Иван – русский, «В медведе» – образ России… Ты, подруга, придумала себе «Ивана в Медведе» – лучше верить в это, чем в то, что какой-то наркоман Имбирёв видит с тобой параллельные сны на другой стороне планеты…

 

[1] англ. – «Ахейские цари думали, что Бог создал Гомера, чтобы служить им. Но кто помнит о них сегодня? Получается, что Бог создал их для служения Гомеру...»

[2] англ. – «Предельные корреляции квантового континуума».

[3] англ. – «Хозяева жизни считают, что мир создан для них... но только Бог знает... Бог знает под кого Он на самом деле создавал мир...»

 

© Александр Леонидов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015