Александр Леонидов. Лампасы неба

ЛАМПАСЫ НЕБА

Отрывок из романа «Дом на камне: осколки империи»

 

Аккурат посреди пылающей, растекшейся в сверхтемпературах плавления Чечни, в распадке между гор, в промежутке между брошенной товарной станцией умершей железной дороги и огромными корпусами бывшего горного, бывшего обогатительного, бывшего комбината сошлись два славных воина: казачий есаул из уваровского добровольческого батальона Тимофей Рульков и опытный наемник-турок Рагиб-эфенди, проще говоря – Алпарслан Ары Алтуги, как он значился в первом его, давно не пользованном, турецком паспорте.

Ну, сошлись и сошлись, приврать-то многое можно. И как в землю друг друга вбивали по пояс, и как дерева с корнем вырывали, и как улочки-переулочки пинками пролагали... Только врать не будем – не было ничего такого. Сошлись они миром, ладом, как бы храбрость друг друга проверяя: посмеет ли враг выйти на нейтральную полосу, не побоится ли ловушки и снайперов.

Алпарслан Ары Алтуги был храбрее есаула Рулькова, он потому первым и начал. Вышел, презирая смерть, прямо в полный рост, с белым платком тончайшего европейского батиста в холёной руке. И давай кричать, словно древний поединщик, русского командира по имени-отчеству. Вот, мол, как у меня разведка поставлена, всех твоих знаю поименно, лучше чем своих джигитов, знай наших!

Тимофею Рулькову деваться некуда: засмеют казаки, если не выйдешь. Выполз Тимофей на бруствер, на извороченные бетонные блоки былых уютов советских, курортных, узорчатых, ныне арматурой, как усами, топорщащихся.

И очень уж неказист показался Алпарслану Ары Алтуги этот «грозный вождь нечестивых». Говорили, к примеру, про этого Рулькова, что он выше двух метров, а он – едва ли метр восемьдесят будет. Не карлик, конечно, но всё же, «хауялбар» (турецк. – «разочарование имеет место»).

И одет был русский предводитель не пойми как – а говорили, будто он в золотых погонах. Ну и где? Звездочки какие-то на тряпичной шлёвке. К тому же – одноглазый. Часть его уже навсегда осталась в Чечне на мусорной куче полевого хирурга...

– Меня зовут Рагиб-бей, досточтимый бодашкахь (чеченск. – «уважаемый»). Друзья в Турции звали меня Рагиб-эфенди, и ты тоже можешь меня так звать...

– Благодарю тебя, почтенный Рагиб-эфенди! – кивнул Рульков и комично сделал восточный полупоклон, приложив обе руки к груди. – Могу ли узнать, за что мне такая честь?

– У нас говорят: «женщины дерутся, мужчины разнимают... Политики ссорятся, а мирится за них воинам... Ты воин, я воин, как нам не понять друг друга? Потому я и зову тебя по-чеченски бодашкахь, а по-турецки эфенди... Слыхал я от местных, как приехал, что они называют твой взгляд «тигриным», и сам решил заглянуть в глаза тигру!

Неудобно получилось – глаз-то один всего, но Рульков не стал обижаться.

– Не воспринимайте всерьёз, Рагиб-эфенди, хьомсара (чеченск. – «уважаемый»), – смутился комплименту Рульков. – Просто у меня глаза тёмно-зелёные, какие обычно у котов... были... Вот и наплели...

– Возможно! – не настаивал Рагиб-бей. – Как писал премудрый Рудаки: «весь этот мир на сонный бред похож – Его душой разумной не возьмешь...»

– А дальше писал он, что есть львы, которые побеждают тигров и пантер... – улыбнулся намёку Рульков. – Затем ты и прибыл сюда издалека, Рагиб-хьомсара?

– Хм, урус, ты знаешь поэзию Рудаки? – изумился Рагиб-эфенди, невольно проникаясь уважением к затрапезному и сперва презираемому собеседнику «с той стороны».

– В суфийской поэзии мой ум более ценит, как и положено, касыды, но сердце, увы, больше склоняется к газелям... – смущенно признался казачий атаман. – А впрочем, всё суфийское – это поэзия воинов, наша с тобой поэзия, почтенный Рагиб-эфенди...

Они стояли – на ломанном гребне когда-то помпезного парапета, и, заложив руки за спину, наблюдали закат над руинами. Война была для них обоих домом, и в её скрежете, громе, гари и смраде они видели лишь привычную кухню. Рагиб-бей, растроганный познаниями «уруса» в суфизме, вспоминал пыльный запах кувейтской пустыни и огромных бабочек, с хрустом влетающих в манящее их пламя походного костра, приморские экваториальные мангры, легкие контуры стервятников в голубосводье, скользящие по иракским такырам...

Он прошел там, пройдёт и здесь, где слишком мало пустыни, и слишком многое говорит о прежней, изобильной, устроенной жизни острыми краями своих обломков. Чечня – далеко не первая командировка отличника частной военной компании, Рагиба Алпарслана Ары Алтуги, но за ней – пенсия. Возраст «льва такыров», как звали наёмника в Курдистане, истекал вином из оброненного кувшина.

Он дорежет здесь всех урусов, как приказали из-за океана щедрые анонимные плательщики, дорежет и будет решать, где скоротать старость? Антигуа или Барбадос, Ямайка или Гаити, Тринидат-Тобаго или Гвиана? Парамарибо – город утренней зари... Да, наверное, всё-таки Парамарибо, какое чудесное название для пенсионного пансиона «парамилитарис»...

Безбрежное море, растворяющееся в безбрежном океане, хруст сахарного тростника в ураган, пальмы, шепчущиеся с магнолиями по случаю вечернего бриза... Пляжи с белым карибским песком, словно из песочных часов Бога просыпавшемся, оттого в тех краях и нет времени: Бог уронил там и разбил свои песочные часы...

Он будет там смотреть на плавно качающих бёдрами мулаток в скупых купальниках, но щедрых формами и ласками. Он будет посмеиваться над соседом по шезлонгу, престарелым нацистским преступником, давно отжившим своё старым освенцимовским пнём, трухлявой гнилушкой войны прошлого века... Тому можно только протёртую кашу, а Рагиб-бею можно ещё будет всё...

Кофе по-доминикански, гаванскую сигару, купанье в коралловой зеленоватой лагуне, дарить жарким мулаткам букеты доминиканских гигантских роз-байярибе... А когда придёт с островов Зелёного Мыса очередной тайфун, с корнем вырывая мохнатые рыхлые стволы кокосовых пальм – Рагиб-бей в полумраке каминной залы дома колониальной застройки будет подбрасывать в гулкий зев железные на ощупь и кривые ветви гваяковых деревьев... Как хорошо слушать карибскую бурю за толстыми стенами, когда по железной крыше слышны удары сорванных до срока ветром кокосов...

И там не будет никакого Рагиб-бея, как нет официально и его нанимательницы, ЧВК, а будет снова турецкий бизнесмен Алпарслан Ары Алтуги...

Рагиб был благодушен. Его отряд наёмников, головорезов со всего Ближнего Востока, вошел в плоть урусов, как выпивка в пьяницу. Урусы были очень молодыми и глупыми мальчиками, набранными по призыву в бедняцких семьях своей страны. Они не умели воевать. Но это полбеды! Они и не хотели воевать! Они плакали и просились домой к маме. Они, воспитанники женщин, матерей-одиночек и школьных грымз, лейтенанточек с крашенными волосами в детских комнатах милиции, не были мужчинами и не знали, что такое – быть мужчиной...

«Гвардия халифата», которой командовал Рагиб-бей, гнала их перед собой, как нохчи (кстати, ненавидевшие гвардию наравне с урусами) гонят перед собой отару.

Лев такыров, Рагиб-эфенди насытился кровью. Он знал, как мало стоит воин-урус из их никчёмной призывной молодёжи. Он не боялся бы даже, если бы пришлось сражаться с русским корпусом. Но перед ним, подставленный командованием, стоял маленький казачий отряд уваровцев. Разведка, едва ли заправлявшая русскими штабами, давала Рагибу знать: у него десятикратный перевес!

Сытый, осоловевший от рваной плоти «лев такыров» играл с урусским атаманом, как кошка с мышью. Он сочувствовал этому атаману и жалел по-человечески, что отнимет волей судеб и Аллаха у этого сгнившего народа, может быть, последнего воина, знающего дамасскую хладность суфийских рубаи...

Рагиб-бей был настоящим профессионалом. Ему не нужно было видеть бойца в бою, чтобы оценить его. Таким, как Алпарслан, достаточно заглянуть в зрачки оппонента, чтобы вывернуть наизнанку всю его подноготную.

У Тимофея Рулько, командира немногочисленных «уваровцев» действительно были глаза тигра. Глупые нохчи, которых Рагиб презирал, потому что служил не им, а своей ЧВК, – в данном случае не преувеличили. Жуткий, жутчайший был взгляд у атамана в синих лампасах, одновременно и холодный, и безумный, и кровожадный, и проницательный. Если бы сойтись с этим урусом в поединке – кто знает, одолел ли бы «лев такыров» уссурийского таёжного тигра? Но этого не случится, ко всеобщему счастью: за Рагибом – сотни стволов, и каждый в руках обожженного великим гончаром – войной – «кувшина доблести». Обложен тигр, надёжно обложен псами войны, надроченными на охоту, неутомимыми в беге, клыкастыми и травленными...

Наслаждаясь своей властью над сильным зверем, Рагиб-бей подумал: а что, если переманить его к себе? Сделать заместителем, пройти через страну гнилых людей, Румсуф, а потом – как знать, может быть, на двух шезлонгах карибского пляжа и поговорить о поэзии Руми? С кем ещё Рагиб-бею в Парамарибо говорить о суфийских рубаи? Кто ещё ТАМ услышит и ТАМ поймет, а главное – ТАМ ответит?

– Послушай, Тимофей-бодашкахь, ты учтив и просвещён, что скажешь о добре? Нужно ли нам проливать кровь доблестнейших-кохрамонов с двух сторон, или, может, вместе пойдём, прикончим вашего кремлёвского езрарека (турецк. – «наркоман», «алкаш» или, шире говоря, «ничтожество») Бориса Эльцени?

– Почтенный Рагиб-эфенди, знаешь ли ты о распространённой среди нохчи кровной мести?

– Как не знать!

– Езрарек Эльцени – мой кровник. Если доберёшься до него раньше моего – прибереги его для моей руки, а я заплачу тебе золотом за такую дружескую услугу!

«Эге, – сказал себе Рагиб-бей с нескрываемым облегчением. – Да этот таёжный тигр не так прост! Похоже, он уже созрел для вербовки! Как удачно получится... Грех ведь убивать знатока суфийской поэзии, если можно не убивать...»

И они поговорили ещё о суфийской поэзии. Тимофей Рульков очень интересовался пятой книгой Руми, и таковая была у Рагиба-эфенди, но, увы, на арабском языке. «Лев такыров» попытался перевести самые памятные строки своими словами – но получилось бледновато. А урус, к сожалению, арабского языка не знал.

– Я надеюсь, мы встретимся завтра! – искренне и сердечно пожал руку врага Рагиб-бей, когда солнце совсем уж не захотело на них смотреть. Трещали ночные цикады, равнодушные к войне, шуршал мышью ветерок в иссеченных осколками ореховых и алычевых деревьях.

– С нетерпением буду ждать вечера, почтенный Рагиб-бодашкахь! – снова по-восточному, рукокрестьем на груди, кланялся атаман с тигриным взглядом. И так кольнул из-под брови взглядом, что на мгновение Рагиб-бей – бесстрашный Лев Кувейта – похолодел.

Тигриный глаз пылал не сбоку, а уже над ним. Тигр рычал низкими, грудными словами, разрывая его тело стальными когтями, переполняя разум нестерпимой, адской болью:

– Ась що, хлопче, допомогли тоби твои янки?!

Конечно, как настоящий профессионал, Рагиб-бей перед поездкой в Россию почитал основную литературу по теме русского военного менталитета. В хрестоматии советологов из США был, конечно, и раздел про Тараса Бульбу, и его сына, которому не помогли какие-то ляхи, легким сбоем языка превращающиеся в «янки».

 

И всё же видение через яростный глаз Рулькова было слишком уж, до одури натуральным. Какой там Тарас, какая бульба: рвали Рагиба, рвали в клочья его тело, и ревела пилорама, вгрызаясь в голени, стрекотала стальными зубьями по кости, фонтанировала кровавыми брызгами и кусочками мелко-рваного мяса... И никакой не Тарас – а самый что ни на есть одноглазый атаман наклонялся участливо, говорил с «земляком» почему-то по-украински...

«Не зря на пенсию в мои годы выгоняют!» – передернул плечами Рагиб-бей, вымученно улыбнулся собеседнику и ещё раз сделал ангажемент на следующий вечер...

 

*  *  *

 

– ...А меня ведь против тебя прислали! – сознался командир «Гвардии Халифата». – Есть, говорят, у русских такой страшный Сий Тамада, он, говорят, правоверных на сорок кусков режет, разберись, говорят, с ним, Рагиб-бей...

– А меня – против тебя! – лучился Рульков ответной вежливостью. – Говорят, как-никак «Гвардия Халифата», полк наших вырезали... Разберись, говорят, с ним, товарищ есаул... А скажи, почтенный Рагиб-эфенди, что такое Сий Тамада?

– По-чеченски значит – «Синий Атаман»...

– Оно как... – смутился Тимофей. – Это что же они меня, за пьянку, что ли так?

– Зачем за пьянку, дорогой? Вах, скажешь! Уважают, за лампасы твои... А вот ты скажи – зачем ты правоверных резал на сорок кусков? Я с богословской точки зрения интересуюсь, какой в этом ритуальный смысл?

– Брешут твои тамады, Рагиб-эфенди! Какой же из униата – правоверный?! И не сорок там кусков было, а всего-то восемнадцать...

– А восемнадцать – что, магическое число у вас? Я такие знания коллекционирую, я духовный человек, мне для себя интересно знать...

– Да ерунда, какая там духовность? – засмущался Рульков красной девицей. – Под Гудермесом была ваша часть, Хаджи-бея. Я перехватил его караван на перевале, а в караване, ишак, а на ишаке – тюк, а в тюке – американские доллары... Хаджи-бей узнал, очень сокрушался... Прислал ко мне парламентера, просить добром отдать... Я говорю – зачем, вам, правоверным, бумага, вы же из кумгана подмываетесь?

– Логично, – захохотал Рагиб-бей.

– А посол его, ярыга, пристал – нет, мол, отдай да отдай тюк, ишака, если хочешь, себе оставь, я сам, говорит, на горбу до Хаджи-бея допру... Вижу я, что без этих бумажек им не жить, пошел навстречу. Отдайте, говорю, мне оборотня, тогда верну доллары!

– Оборотня?– поднял черные, словно подсурмлёные брови Рагиб.

– Обычное дело! Неужели не слыхал, почтенный? Впрочем, у тебя же арабы да курды, недавно прибымши... Оборотни – они из хохлов обычно, очень похожи на славян... Одевается такой хохол в нашу форму и идёт на пост, балагурит с караульными, если они из необстрелянной молодёжи... Ну, натурально, его за своего принимают, он водяру разливает, поит ребят... Ну, а потом или сам режет, или пластуны ваши подбираются, или – бывает – заманивает водкой, бабами в западню... Мол, свой же, пошли за мной, ребята...

– Умно! – закивал Рагиб-бей. – Дай-ка я в книжечку запишу!

Достал блокнотик в сафьяновом пышном переплёте и что-то там зачиркал золотопёрым «кордье» справа налево арабской вязью.

– У Хаджи-бея тоже был свой оборотень, с Винницы, Пашко Вялый... Так, стервец, русского изображал – артисты в театре позавидуют. Я его и купил у Хаджи-бея...

– И Хаджи-бей тебе продал?

– Хаджи-бей?! – рассмеялся Рульков. – Ты недавно в горах, и ещё не знаешь местных обитателей! Да Хаджи-бей за доллары продал бы и родную маму... Только зачем мне его старуха? А оборотня он и сам побаивался – мало ли, такая мразь, ещё испортит видом предательства воинов джихада...

– И ты распилил этого Пашко на сорок кусков?

– Говорю же, брешут собаки, всего на восемнадцать... Понимаешь, он, этот Запашко Смрадный, увел в чеченский аул восемнадцать наших призывников из 42 «вэ-чэ», девок им, дуракам, наобещал... А там их ждали, как баранам, горла порезали...

– Это уж как водится! Здешние баранов ловко режут, мигнуть не успеешь... Ты не переживай, Сий-Тамада, они не мучились, легкая смерть...

– Ну... – лошадино помял губами есаул Рулько. – Про Пашко Вялого я такого не скажу... Ты поведай, почтенный Рагиб-эфенди, завещал ли вам ваш пророк воздавать мерой за меру?

– Ну, это уж куда ж иначе! – закивал опрятной, по-турецки стриженной, по-ассирийски кольцами завитой бородой Рагиб.

– А я взял грех на душу, почтенный Рагиб, недоплатил Вялому! Меа Кульпа, как говорили латиняне, моя вина... Где же мне взять у Пашко восемнадцать голов, чтобы отрезать? Стал я резать разные его всякие члены, надеясь, что за головы сойдут, хотя, понятное дело, ну какая из ступни голова!

– Мужественный поступок! – хихикнул Рагиб. – А чем резал? Я просто интересуюсь для себя, я такие вещи собираю... – и достал свою сафьяновую книжечку с арабесками.

– Бензопилой «Дружба», – охотно делился опытом Сий-тамада. – У нас её после этого переименовали в «Дружбу народов»... Понимаешь юмор? Орден «Дружбы народов» в России переименовали в орден «Дружбы», а пилу – наоборот... А? Забавно?

Рагиб не понял тонкости юмора – он плохо знал реалии России. Но из вежливости пару раз крякнул – типа, смеётся. Получилось петушино, петухово... Вспомнилось ему до рези в глазах и вчерашнее видение, тигриный раскалённый взгляд над лицом, гоголевское «Ась що, хлопче, допомогли тоби твои янки?..»

Сморгнув и поёжившись, Рагиб-бей поинтересовался:

– И что же, он сильно орал, Пашко Вялый?

– Нет, не то чтобы сильно... Язык-то я ему почти сразу вырвал, после допроса... Мычал только, башкой мотал, обосрался от чувств... Жирный был, кабан, хоть и целых восемнадцать кусков, а все одно здоровенные вышли... Из глаз слёзы ручьём... Ну, я не осуждаю, Рагиб-эфенди, больно же, мне когда глаз под Видино железным тросом выхлестнуло, я тоже чуть не обосрался...

– А что потом, куски пожарили, ели? – участливо интересовался Рагиб со своим пером летописца войны. Он хорошо знал, что каннибализм среди «псов войны» – не только средство «иногда выжить», но и ритуал окончательной победы.

– Зачем? – удивился «Синий Атаман». – Куски я отправил обратно, вместе с долларовым тюком, во втором мешке... Пущай Хаджи-бей угощается... Там, говорят, многим не по вкусу пришелся гостинец! Посол от Хаджи-бея, который при всей разделке туши присутствовал, сильно нервами сдал и сразу же, как доллары довёз, сбежал от «духов»... Даже своей доли долларов не взял – мол, они кускам для чего? Говорят, и другие – особенно которые из местных, из чеченцев – тоже потом ушли под разными предлогами. Объяснили жёнам в своих аулах – «Заработки у Хаджи-бея хорошие, но не до такой же степени!» Но это из колхозников которые... А арабы, курды, айсоры – они ребята привычные, им ничего!

– Об этом я и хотел поговорить со знаменитым Синим Атаманом! – обрадовался поводу начать беседу о деле Рагиб-бей. – Ты сам говоришь – арабы, курды, айсоры... Так они и служат в моей «Гвардии Халифата»! Это настоящие ангелы газавата, они прошли Афган, Палестину, пески и джунгли... У меня их пять сотен! У тебя, уважаемый Атаман, пятьдесят человек...

– Не пятьдесят! – обиделся Рульков на неправду.

– А сколько? – скалился уверенный в своих разведданных Рагиб.

– Пятьдесят восемь!

– Ну, – улыбнулся Рагиб саркастически. – Это сильно меняет дело! Мои коршуны песков воюют за Аллаха и халифат, а твои казаки за что? За алкоголика, который всю вашу страну пропил? За твоего кровника?

– Увы и ах, обидно... – развёл руками Рульков, и в этот момент показался похожим на провинциального наивного недотёпу.

– Я тебя, Сий Тамада, уважаю, я тебя к себе зову! Невозможного для меня мало, через год виллу на Лазурном Берегу купишь! У нас настоящих воинов ценить умеют...

– Без вариантов? – прищурил единственный глаз «Синий Атаман».

– Всегда есть два выхода, учили суфии... Коли не хочешь – тут и ляжешь... Мы неделю назад тысячу русских вырезали, твои полсотни нам погоды не делают... Полсотней больше, полсотней меньше... Ты главное, пойми, Атаман, кто, как ты, против Аллаха воюет – с тем военного счастья не будет...

– Я против Аллаха не воюю! – набычился Тимофей Рульков. – Мне, когда местные кричат «Аллах акбар!» – я всегда отвечаю – «Воистину акбар!». Они почему-то удивляются...

– Вот и хорошо! – обрадовался Рагиб-бей. – Что тебе ваш кремлёвский алкаш! За него не то что кровь – мочу пролить, и то стыдно... Вы казаки, люди вольные, служите, кому хотите, а уж я не поскуплюсь...

– И по сколько арабских динаров у вас приходится на брата? – изобразил живую заинтересованность Рульков.

– Зачем динары, дорогой? – удивился Рагиб. – Бери выше! Доллары, английские фунты, дойчмарки, швейцарские франки... Выбирай валюту, какую хочешь, сегодня же расплачусь!

– Ты вот объясни мне, Рагиб! – играл дурачка Тимофей Рульков. – Как же так получается: вы воины Аллаха, арабы, курды, айсоры, а вместо арабских динаров у вас доллары?

Рагиб не сразу, но понял, что русский атаман над ним издевается. Помрачнел и решил сворачивать ненужный уже разговор.

– Смотри, атаман, я предложил, а там сам решай! Поляжете вы здесь все, это я тебе говорю, Рагиб-ага, шейх-уль-ислам, предводель «Гвардии Халифата»!

– И снова неправильно говоришь! Раз ты шейх-уль-ислам, то должен знать, Рагиб-эфенди: будет, как решит Аллах, а не ты... Непокорен ты воле Неба, Рагиб, жаль мне тебя... Мне будет не хватать тебя – с кем тут ещё поговорить о суфийской поэзии?

– Но почему? Почему, урус, ты так уверен в себе?!

– Если бы ты был шейхом-уль-ислами, ты посмотрел бы на Небо! И по приметам увидел бы, что Небо пошлет на ваши позиции сильный ветер, скоро, оченно скоро, народные приметы не врут...

– И что, Сий-Тамада? Ты думаешь, что нас, как полиэтиленовые мешочки, сдует ветром?

– Иди, Рагиб-эфенди, почтенный мой собеседник, к себе на комбинат, и смотри, что будет... Может быть, мы ещё встретимся в иных мирах, и ты доскажешь мне всё, что думаешь о пятой книге великого Руми... Но и на это должна быть воля того, кого вы зовёте Аллахом...

 

*  *  *

 

Аллах говорит языком фактов. Аллах не опускается до того колебания воздуха, который люди зовут словами. Он колеблет сразу всю атмосферу! Сильный, необычайно сильный ветер подул с разбитой сортировочной станции, занятой казаками-уваровцами в сторону такого же разбитого горно-обогатительного комбината, загнездённого «Гвардией Халифата» турка-наёмника Рагиба-эфенди.

– Спасибо тебе, Господи! – сказал «товарищ-есаул» Тимофей Рулько и своим одиноким пронзительным глазом взглянул на Небеса.  А большего нам и не нужно, Святый-Крепцый!

И размашисто, по-казачьи, перекрестился.

– Так, граждане хулиганы, алкоголики и тунеядцы! – приветствовал он короткий строй в синих лампасах. – Сейчас будет. Все свои «калаши» сняли быстренько с автоматической стрельбы и поставили на стрельбу одиночными патронами! Цельтесь и бейте меткой одинокой пулей, нечего в пулемётчиков играть! Кто очередь даст – того полюблю не по-христиански, но глубоко! Так что берегите тыльную часть фигуры!

– Так точно, ваш-бро-дие!

– А ты, дедушка Панкрат, яви мне божескую милость!

– Чавой-тебе, товарищ-внук?

– Отложи-ка ты, дедуля, свой «Калаш», да попотчуй дорогих гостей из старой своей «тулочки»... Да не из калашного ряда, а из рыбного! И не свеж-горюч-калачом, а пульками книпельными...

– Как мне, Тима, отказать тебе? И не знаю, и не буду... – бормотал рыбак Панкрат, отдавая свой автомат соседу в строю.

Мало прошло времени – и пообедать бы вы не успели – как к десерту подали бы вам пылающую сортировальню. Горело всё. Старые, советские вагоны с колосьями гербов. Старые советские нефтеналивные цистерны. И платформы горели, и дрезины, и станционное помещение, некогда отделанное пластиком, и оттого теперь нестерпимо-вонючее...

 

Целый состав производственного объединения «КалмыкШерстьЛегПромРСФСР» – некогда застрявший здесь, где оборвались все пути – горел и смердел пропитанным мазутами, керосинами да лёгкими бензиновыми фракциями войлоком. Вообразите себе сорок вагонов толстого, плотного, юртового войлока, для валенок самого лучшего качества! Вообразите, что не вёдрами, не бочками – а пожарными брандспойтами окатили эти вагоны всей нефтепродуктовой линейкой. Той самой, на которую так богата многострадальная Чечня, по жирной и скользкой этой нефти в войну сползшая!

Ад начался на сортировальнях разбитой станции. Треск стоял такой, словно бы Аллах по новой стал переделывать землю. Взрывы глушили так, будто все молнии и громы собрались на один великий ураган. Огромные клочья упаковок всех видов сильный ветер нёс пылающими или холодными – но в сторону «гвардии Халифата», как воздушные змеи...

И произвёл этот великий яростный огонь – великий дым. Такой чад полетел по ветру, что слепил и забивал лёгкие. Стлался он, тяжёлый и вонючий, невообразимо плотный, по земле, обтекал все преграды и душил, душил – всё живое, что охватит зыбкой плотью своего удушья...

Куда укроешься от вонючего и чёрного войлочного тумана? Если были бы окна – закрыли бы их, но на горно-обогатительном комбинате давно высадили все окна... Если были бы двери – затворили бы их, да год уж не было в этом мертвом здании никаких дверей...

Неприступной твердыней был для «Гвардии Халифата» горно-обогатительный комбинат. Он господствовал над местностью, толстые стены его не брало и снарядом, глубокие подвалы его скрыли бы и от авиаударов. Но что стены и подвалы жирному, тяжелее воздуха, дыму? Горит войлок из Калмыкии, трещит в огне дефицитная резина автомобильных покрышек из Тольятти, пузырятся в пламени огромные рулоны полипропилена из Кувы...

Нет, нет воздуха в здании комбината, давят его стены, собирая в себя черное удушье, не пускают его, накапливают внутри. Падает дым в глубокие подвалы, где думали арабы с айсорами отсидеться от русской авиации...

Словно крысы с тонущего корабля, потеряв себя и весь свой лоск, стали выскакивать на свежий воздух наёмники с долларами, фунтами, марками да франками в туго оттопыренных карманах шикарной, натовской формы с зелёными арабскими буквами-вензелями.

Не строчили пулемёты, не ухали миномёты, не рокотали автоматы. Рамой крысоловки хлопали одиночные меткие казачьи выстрелы, и редкий из них не достигал цели. Падали и падали курды и белуджи, арабы и айсоры, наемники пакийские и тамильские, езидские и коптские, талышские и шемаханские...

А вот фурией засвистали, завизжали безумной баньшей по воздусям гладкоствольные выстрелы хитрого старца Панкрата. Сила в них малая, такой выстрел и кевларовой каски не пробьёт. А ему и не нужно: зачем сила, коли есть ум?

Прятались наёмники за камнями – а книпельная пуля била в камень и проволочной плёткой своей перехлёстывала через него, второй своей частью, вдогонку – полосовала скрытных стрелков. А иных – что бежали – секла поперёк, как широкий сабельный удар, схлёстываясь на тыльной стороне попадания.

– Что, Рагиб? – хохотал «Синий Атаман». – Калачиков ты моих отведал, буде ласков кушать шанежки! Всё у дедушки Панкрата домашненькое, всё своё, деревенское.... Книпельную пулю ведь с нарезного ствола не пустишь, только уж по старинке, с гладкоствола...

Прошел день в аду, в дыму и пламени. Огромный багровый шар Солнца насмотрелся на безумства людские и решил потихоньку, по-английски, отойти за зубчатый горный горизонт. Стыдно было светилу за людей, которые в курортном месте, в тёплый сезон бьют друг друга, как охотники дичь...

В тот день не стало «Гвардии Халифата», так дорого обходившейся американским и европейским налогоплательщикам. Много прекрасно экипированных трупов лежало вокруг могутного здания комбината, из крепости превратившегося в душегубку. Много тел – задохнувшихся, с выпученными глазами и ухватившими горла руками – лежало и в самом здании, за крепостными по толщине стенами, у бойниц, бывших окон, в подвалах, глубоких подземельях, из которых не вызволишь душу из тела даже вакуумной бомбой...

– Эк они рожи-то нам строят! – поморщился «Синий Атаман», вместе с увароцами проходя вонючими, прокопченными коридорами. – С чего бы это, деда?

– А с того, товарищ есаул, что мы в огонь мешки с хлором побросали и всю тару с бутылками ставропольского сортового уксуса туда же выкинули... – по-доброму улыбался Панкрат с верной глакостволкой на плече. – Ох и ядрёно-пряно угощенье вышло, «по-капказски», с острыми специями...

 

© Александр Леонидов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015