Александр Леонидов. Мезенцев: туда и обратно

Из цикла «Мезениада»

МЕЗЕНЦЕВ: ТУДА И ОБРАТНО…

 

Я был довольно молодым, новым сотрудником канцелярии ВАКа, и потому не понял сразу, почему ЭТО поручение все отпихивают от себя и охотно передают мне. Делов-то! Сесть на казённую машину с персональным водителем, смотаться быстренько за город, на Пахру, на дачу к академику Мезенцеву, и отвезти ему на рецензирование толстый кирпич монографии доктора Степлянова «К вопросу об оформлении сносок в диссертационной работе аспирантов и соискателей»! Отдашь пухлую картонную папку (как-никак, семьсот страниц машинописного текста) – потом обратно в нашу академическую «Волгу», и домой! Полдня, считай, свободны: сделал курьер дело, гуляй смело… Только и нужно – рукопись передать корифею…

Поэтому я, нимало не догадываясь, что ждёт меня впереди, сел на заднее кресло нашего служебного лимузина и по дороге увлеченно листал фундаментальный труд Степлянова, воображая себя на месте рецензента и обдумывая – к чему бы я, будь академиком Мезенцевым, придрался бы…

Доктор наук Степлянов изучал сноски в стандартах оформления бумаг более сорока лет подряд. Придраться к нему было трудно. Разве что – думал я – написать, что «работа перегружена фактическим материалом» и «излишне аргументирована»…

Потом я понял, к чему придраться – из чисто «спортивного» интереса: название работы Степлянова не соответствовало содержанию монографии. А именно: оно было слишком широко. Видимо, вставляя в старомодную «Ятрань» (были когда-то такие печатные машинки) первый лист бумаги, Степлянов и вправду думал покритиковать оформление сносок диссертантами в целом.

Но необъятности этой поистине космической по охвату темы не выдержал. Быстро съехал на более узкую проблему «отчеркивающей линии», убедительно доказал, что длина её должна быть не 11, а 11,5 см, и… В сущности, об этом он и написал все свои 700 листов! А ведь название работы, напомню, «К вопросу об оформлении сносок в диссертационной работе аспирантов и соискателей». Тут тебе и вопросы интервала между строками, и между словами, и между буквами, и между элементами букв, и шрифты, и допустимое количество знаков в строке, и… Ну, не буду загружать вас этими важнейшими и актуальнейшими задачами современного научного авангарда, поверьте – там список тем не на одну страницу!

Доктор же Степлянов уделил внимание только длине отчеркивающей линии, и хотя в целом его аргументы за 11,5 против еретических 11 были убедительны, но мало было сказано о ширине отчеркивающей линии. Сколько микрон должна она быть в ширину? Опять же, важнейший вопрос – а какое количество краски в микрограммах имеет право находиться на одном квадратном микроне этой черты? Ну ведь нельзя же, согласитесь, отдать эти фундаментальные вопросы на самотёк диссертанту – эдак мы получим черты то бледные, то жирные, а что может быть для науки страшнее?!

Пребывая в мыслях о главнейшем в оформлении исследования, я как-то не обратил внимание на напряжённость водителя. А он, чем ближе к даче академика Мезенцева, тем всё больше мрачнел и дёргался. Высадил меня вдалеке от серебристых ворот садово-дачного участка, и тут же уехал обратно на просёлок, сказав, что ждать меня будет почему-то на перекрёстке возле Сельпо… Зачем ему ждать меня на перекрёстке возле Сельпо? Мне же туда пешком тащиться, а он – на колёсах… Но я был тактичным юношей, и обильных возражений не высказал. Так, написал на коленке служебную записку о его поведении на трёх листках, думая ознакомить его с ней на обратном пути, и, припадая, словно хромой, на левый бок, где под мышкой был зажат увесистый бестселлер Степлянова, пошел к Мезенцеву в гости…

 

*  *  *

 

Дачный сезон был в разгаре, в саду у Мезенцева всё цвело и пахло, пьянило и одуряло. Меня встретил жутковатого вида садовник (потом я узнал, что это знаменитый Петя Багман, известный в научных кругах как Пит-Франкенштейн) и на мой вежливый вопрос – как передать рукопись из ВАКа академику Мезенцеву, ответил что-то невразумительное:

– Передать-то передашь, сам и станешь передаш…

Не очень понимая тогда суть этой сентенции, но опасаясь стать таинственным «передашем», я осторожным шагом пошел по усыпанной белой мраморной крошкой тропинке. Пит-Франкенштейн крикнул мне вслед, и в его голосе было некоторое человеческое участие в моей судьбе:

– Опасайся неведомой грёбаной херни!

Это предупреждение, несмотря на искренность тона садовника, показалось мне несколько расплывчатым. Конечно, думалось мне, если херня – грёбаная, то опасаться её стоит, но как – если при этом она – неведомая?!

Словом, я решил оставить эти ребусы в стороне от своей миссии и двинулся к серым каменным химерам, то ли украшавшим высокое крыльцо особняка Мезенцева, то ли отпугивавшим посетителей. В гранитные слепые бельма химер кто-то бычковал окурки, как я заметил, но подумал, что в культурном обществе образованных людей так принято…

Из цветущих садовых кущей, пронизанных ломаным контуром расщеплённого листвой солнца, цветочным дурманом, приторно-восковой, пчёлами жужжащей медовостью, я попал в прихожую. Здесь мимо меня прошел человек в костюме пельменя. Я вначале думал, что мне помстилось – ибо зачем летом на даче академику внутри – реклама пельменей? К тому же реклама без надписей – просто пельмень, если бы не руки-ноги, я бы подумал, что он настоящий, только очень большой…

Тем не менее, человек в костюме пельменя был, и он явно прошёл по коридору из комнаты в комнату… На меня он не обратил ни малейшего внимания – ибо глаз пельменю не полагается, но возможно – он каким-нибудь образом видел окружающее, через сеточку там, или ещё как – ибо шёл он довольно уверенно…

В доме царил приятный прохладный полумрак. Каменная лестница с большими шишками по углам перил вела на второй этаж, но я решил, что останусь на первом, и двинусь вослед рекламе пельменя, авось – найду академика или его прислугу…

Навстречу мне вышла женщина в рекламном костюме ливерной колбасы, до того натуральном, что я совсем оторопел. Тут явно велись съемки кулинарного рекламного ролика, то ли академик подрабатывал таким образом (он слыл мотом и одновременно корыстолюбцем), то ли ещё что, но людей в костюмах продуктов было как-то многовато на квадратный километр…

– Какая? – кратко спросила меня женщина в костюме ливерной колбасы.

– То есть, как это, извините, «какая»? – возмутился я. – Я, извините, курьер серьёзной научной организации, в которой состоит академик Мезенцев, и я, извините, к нему по делу, и я, в конце концов, мужского пола…

– Сервелат, что ли? – поинтересовалась лениво ливерная колбаса.

Я не знал, что и говорить. Помолчал – и выдавил уже просительно:

– Мне бы к академику…

– К академику уже вышли Буженина и Шпик, – ответила мне ливерная колбаса. – Буженина с Батоном, Шпик – с Бородинским… Сегодня, боюсь, к нему с нашей полки уже не попадёшь… Если только попытаться прорваться с пельменями… Они, я слышала, готовят прорыв…

– У меня монография… – чуть не расплакался я от всей этой белиберды.

– У всех монографии, – сурово ответила ливерная колбаса. – Говорю же, держись ближе к пельменям, глядишь, и сегодня проскочишь… Лаврушкой, главное, прикройся, тебя и пронесёт…

Я, было, подумал уже, что обещанная неведомая грёбаная херня началась, но это была только присказка. Отнюдь не сказка. Пока я вертел головой по сторонам – ко мне незаметно подошла девушка в хрестоматийной униформе горничной, взяла меня под руку, словно давнего кавалера и повела куда-то через анфилады двойных дверей…

– Вы какого чёрта в холодильник полезли? – спросила меня эта миловидная прислуга.

– У меня монография…

– Понимаю, что не изюмом фаршированы… А если бы вы в морозилку свалились? Кто бы вас тогда отмораживал через сутки, к примеру? И сколько бы от вас отмёрзло?!

– Да у меня монография….

– Сколько раз говорила Багману, проклятых, чтобы убрал холодильник из передней! Посетители всё время с входной дверью путают! А отвечать кому? Кому, я вас спрашиваю? Дарье Ромуальдовне?!

– А кто такая Дарья Ромуальдовна?

– Я и есть Дарья Ромуальдовна… Помощница классика, а для таких как ты, короткохвостых соискателей, почитай, что сам классик! Ферштейн, майне кляёне цюкер пюпхен?

– Дело в том, что у меня монография…

– Очень помогла бы тебе, дураку, эта монография, если бы в морозильник к пельменям упал… Сколько страниц-то хоть?

– Семьсот…

– Ну-у… Теоретически, костерок развести… Нет, сутки всё равно не продержался бы… – вначале задумчиво, а после презрительно хмыкнула Дарья Ромуальдовна.

– Так как бы мне всё же обрести общество академика Ме… – заискивающим голосом начал я, понимая, что тут не всё так однозначно, как у нас в рабочем помещении.

– …Лана! – перебила меня Дарья Ромуальдовна.

– Что – Лана?

– Лана проводит. У меня дел много…

Ланой оказалась блондинка скандинавского типа, атлетически сложенная и с небольшим шрамиком у виска. Предваряя мой вопрос, она встала с дивана, откуда смотрела странный вогнутый экраном «телек», и спросила с лающими германскими интонациями:

– ВАК? Монография?

– А-а…

– На рецензию? К самому?

– Э-э…

– Полетишь?

– Куда?

– Ты что, с неба, что ли свалился? Или первый раз у нас?

– Я – первый… Я курьер…

– Врун! Если бы ты был первым – ты не был бы курьером… В курьеры берут последних… М-да… Академик на летающем диване сейчас задумчиво сидит в облачной зоне… Высота – около 400 метров… Ерунда, конечно, но для новичка страшновато… Вот я и спрашиваю – полетишь?

– А вы не могли бы передать академику рукопись, потому что…

– Нет, я не возьмусь… Вдруг он там открытие делает, а тут подлетаешь… Под горячую руку может и по уху дать, сбросить с табурета, а высота, хоть и небольшая – но убиться хватит… Так что ты уж сам давай… Курьер…

– А если подождать академика тут?

– Во-первых, – загибала пальцы атлетическая девушка с ледяным взглядом, – ты тут нахрен никому не нужен… Во-вторых, академик может там быть сутки, двое, трое – ты будешь ждать?

Я вспомнил про замечательные планы выкроить из рабочей смены полдня для личного досуга и решил рискнуть. Для них всё, о чем тут говорится, видимо, обыденность, так что ничего страшного… Я поднимусь к академику Мезенцеву на его неведомый верхний ярус, отдам рукопись на рецензию, спущусь в тот же момент, прыгну в служебную «Волгу» – и вуаля! Считай, почти отгул будет!

– А как можно подняться к академику Мезенцеву? – преодолевая робость, поинтересовался я.

– Вон, бери любой из табуретов… Выходи во внутренний дворик… Под сидушкой у табурета такая фигня, видишь? Типа печной заслонки… Это пластина отражателя антигравитона…

– Чев-во?

– Пластина отражателя антигравитона. Открываешь заслонку – тебя отталкивает от Земли… Обратно задвигаешь – притягивает к Земле… Наполовину держишь открытой – можно повисеть в воздухе, где захочешь…

– А что такое антигравитон? – спросил я, выглядевший в тот момент, наверное, как идиот: одновременно напуганный и улыбающийся.

– Вещество обратного падения… Этот… – Лана презрительно махнула рукой вверх, где якобы сидел в зоне кучевых облаков Мезенцев, – открыл… Антигравитоновые массивы летят вверх так же, как обычные камни падают вниз, понял?

– Понял.

– Но только если их антигравитацию не закрывает специальная заслонка. Тогда они пассивны и никуда не отталкиваются, ничего не весят…

– А-а…

– Ну, а раз «а-а», то лети давай, не отвлекай людей от дела…

И таинственная Лана повернула ко мне накаченную спину, обтянутую тонкой майкой, вернулась к просмотру какого-то боевика «кунг-фу»…

Что мне оставалось делать?

Я взял табурет, вынес его во внутренний дворик, уселся посолиднее и выдвинул, пардон, из-под задницы своей – тонкий экран, напоминавший простую фанерку…

Я не думал, что произойдёт описанное Ланой. Я надеялся на розыгрыш. Но всё произошло, как и было предсказано. Мой табурет, словно крылатый конь-пегас, оттолкнулся от клумбы, как от потолка и пошёл вверх – точно так же, как пошёл бы он вниз, если бы его с балкона бросили какие-нибудь хулиганы…

Теряя всякое самообладание и вмиг облившись холодным потом, я, словно в полусне, проплыл мимо балкончика-мушараби, мимо замковой башенки дачного дома Мезенцева и устремился к облакам… Было очень страшно. Побелевшими пальцами вцепившись в полумягкую сидушку табурета, я, чтобы не сойти с ума и не впасть в панику, смотрел вверх. Вверху виднелся небольшой прямоугольник, который, по мере моего взлёта, становился всё больше похож на вид дивана снизу: четыре коротких ножки-лапки, массивное основание, перетяжки под мебельными «латами»…

– Ой! – сказал я, опасаясь макушкой протаранить диван Мезенцева снизу, и это было моё первое слово в поднебесье…

Потому что после него я имел неосторожность посмотреть вниз, и то, что я внизу увидел, – меня отнюдь не обрадовало … Там была покинутая мной верхом на табурете земная твердь. Она стала на вид гораздо твёрже, твердь эта, потому что оказалась очень далеко, и все строения на ней, ровные квадраты клумб и грядок Пети Багмана казались пятнами лоскутного одеяла…

Я поднимался над землёй, всё выше и выше, так что упади я – и костей не соберёшь, но при этом (дух заледенел, когда я осознал) – я сидел на табурете, даже ничем не пристёгнутый, на маленьком, обычном с виду кухонном табурете, в края которого судорожно вцепились мои пальцы…

До уровня Мезенцева я поднялся белым, как простыня, и с глазами, выпученными, как у краба. Здесь что-то случилось со мной, и я – не осознавая до конца, что делаю, – выполнил инструкцию Ланы, то есть осторожно высвободил одну руку и наполовину задвинул фанерку под седалищем своим…

Итог был невероятным и очень страшным. Я сидел. Сидел на табуретке, словно дома, на кухне. Но только табуретка стояла ни на чем на высоте 400 метров, открывая вид на Пахру с птичьего полёта. Напротив меня – чопорный, как в гостиной, сидел бородатый старик на разлапистом большом удобном диване, тоже висящем ни на чем. Старик был похож на Льва Толстого времен станции Астапово и смотрел на меня сердито из-под литературно-кустистых бровей.

– Чего надо?! – строго спросил Мезенцев.

– Я ку… ку… ку…

– Здесь все «ку-ку»! – строго возразил Мезенцев. – Зачем пожаловал?

– Ку… курьер… Мо… но… крафия… доктора… доктора… Степлянова… – пепельными губами шепелявил я, тиская края табурета и стараясь не бросать орлиных взоров с вышины.

– На рецензию? – Мезенцев глядел уже более тепло. – Давай сюда…

– Она… подо мной… Я её… так вёз…

– Так ты что же?! – загрохотал гневный голос академика – Жопой на ней сидел, что ли?! На монографии доктора Степлянова?! Да ты его мизинца не стоишь, сопляк…

Я вспомнил, как Лана рассказывал про возможную заушину. Окончательно обезумев от страха, я с необъяснимой обезьяньей ловкостью перескочил с маленькой табуретки на большой диван. Лежавшая у меня – действительно под обозначенным местом – папка с бумагами чуть не упала вниз, табуретка, потеряв седока, пошла было вверх, но была ловко и привычно стреножена академиком.

– Экой ты неловко́й! – пожурил меня Мезенцев, с некоторой вновь проступающей теплотой во взоре. – Так мог бы вниз упасть, или того хуже… Текстá сронить…

Я же прижался к спинке большого дивана и сидел, уткнувшись лицом в его текстильную мякоть, благословляя за подлокотники.

– Вообще-то ты, курьер, вовремя! – неожиданно похвалил меня Мезенцев. – Понимаешь, я пульт от дивана посеял, спуститься никак не мог… Думаю, счас, прилетит кто-нибудь, по делам, заодно и пульт привезет…

– Я… Я только монографию Степлянова…

– Ну, и это, конечно, тожь нехудо… Однако пульт от дивана был бы в моём положении полезней… Латно, ты пока на диванчике посиди, а я на твоём табурете вниз поеду, пульт на пашне искать… Не должен он был расколоться, как думаешь? Чать, не перистые облака-то, кучевые, высота детская…

Я ничего не понимал и старался никуда не смотреть. Мезенцев ловко оседлал мой летучий табурет и, регулируя скорость падения заслонкой, так напоминающей простую фанерку, ушел вниз, словно на лифте…

Так я и остался на летающем (точнее, стоящим в воздухе) диване академика. Сперва я думал, что всё страшное позади, что сейчас Мезенцев прилетит с найденным или запасным пультом, и мы спустимся к нему на дачу. Даже, может быть, остаток этого рабочего дня станет для меня ещё отгулом – ведь на машине с Пахры домой не больше часа, а время едва ли обеденное…

Увы, увы, проклятая наивность, или, как принято говорить у Мезенцева в неопределённой форме – «проклятых»… Только потом, много позже я узнал, что Мезенцев – как и все ученые – рассеянный человек. Он спустился на лифте-табурете к себе на дачу, а там уже вовсю пахло борщом, приготовленным Дарьей Ромуальдовной (или просто Дашей, горничной Мезенцева). Борщ был с базиликом и в нём изрядней всех похвал разварилась свинина на косточке…

Мезенцев же проголодался под облаками, и вместо поисков пульта на пашне решил пообедать. С чувством и со вкусом приступил он к фарфоровой супнице, открыв её, испускавшую ароматные пары, словно жрец в храме… Покушав борща, отварного на розовой свёкле (Даша строго предупреждала всех, что красная свёкла мовётонна), напускав капустных обрезей в бородень, Мезенцев захотел отведать дублинского блодплэттера (свиная кровь с молоком, мукой и приправами в виде оладьев) – который незамедлительно организовала ему верная Даша.

Там, как вы понимаете, подошел черед десертов, и Мезенцев вымазался, как «дитё», кисловодскими кремовыми пирожными с вишенками. Здесь, после пирожных и чая атласно-бархатной заварки был для меня критический момент. Подумав вздремнуть после сытного обеда, Мезенцев мог вспомнить про диван и меня, забытого на диване… Но Мезенцев почему-то и тут не вспомнил обо мне, отправился на свою гилозоическую кушетку, где и захрапел с сифонным высвистом.

Хуже того: поскольку я явился сюда недавно и быстро исчез – вся челядь академика тоже про меня совсем забыла. А может быть, и не забыла – но решила, что я уже уехал, сделав дело, передав монографию Степлянова на рецензию…

Так что внизу, на даче, жизнь размеренно текла своим чередом. Я же сидел на высоте 400 метров, на большом диване, стоящем на пустоте, одинокий, напуганный и потерянный. Кричать отсюда было некому – да и бессмысленно: снизу всё равно не услышали бы…

Конечно, никакого отгула у меня не получилось. Я остался на этой проклятой высоте на ночь, которую и провёл в ужасе, по мере сил привязав себя собственным ремнём к диванной петле, чтобы во сне не свалиться…

Утром я был покрыт росой, дрожал от холода и отчаяния, усиливавшийся всю ночь ветер стал раскачивать даже такую массивную тушу, как мезенцевский диван-бегемот… Я то молился, то кричал в никуда проклятия…

Только к середине следующего дня про меня вспомнил садовник и одновременно здешний завхоз Петр Багман. Точнее, вспомнил он не обо мне, а про диван, и стал ворчать, что академик опять диван в небеса отогнавши, а там сырость, и обивку попортит, а спросят потом всё одно с него, Багмана, потому как мебеля на учете…

– Ты, Петя, сгоняй, его сюда притарань… – легкомысленно отмахнулся академик. – Да, кстати, там этот чудик сидит, курьер вчерашний, его тоже сними, а то я забыл совсем про него…

– Так он не уехал?! – возопили, вмиг вспотев, Багман и Даша.

– Говорю же, там сидит… Я же табурет его забрал… А пульт от дивана я ещё вчера утром выронил, задумался… В общем, Петя, разрули, меня всякими пустяками не отвлекай…

…Достали меня с поднебесья в состоянии уже полуобморочном и полубезумном. Я трясся, бормотал несуразицы, то грозился, то плакал, и почему-то через слово повторял:

– У меня же прогул будет… Я же вчера вернуться должен был…

– Петр, он мне мешает! – заорал Багману академик, глядя мимо меня. – Налей ему водки!

– Нисколько водка не поможет даже моему прогулу… – бормотал я, сам не понимая, что говорю.

Потому что академик дело знал, и водка помогла. Это был извлеченный из холодильника, в котором я чуть не замёрз, «Абсолют-цитрон» с заиндевевшими боками, разливавшийся в серебро, подававшийся на чеканном блюде с каперсами, корнишонами, артишоками и анчоусами.

Я выпил раз, выпил два, закусил каперсом (это не огурчик, а нераскрывшийся бутон одного овощного растения) и помаленьку стал приходить в себя. Поинтересовался даже, понравилась ли Мезенцеву монография Степлянова, на что Мезенцев сурово покачал лопатистой бородой:

– Широко берёт Сева! Такую тему хочет на каких-то 700 страницах раскрыть… А это ведь не тема, а темища…

Я ещё выпил, а потом ещё. Всё случившееся со мной предстало уже в другом свете, и стало при всей чудовищности казаться забавным…

– Заботливый человек – наш Виталий Николаевич! – посетовал Багман, неодобрительно глядя, как быстро пустеет бутылка «Абсолюта-цитрона».

– Да? – искренне удивился я.

– Сколько водки на таких, как ты извёл, бутылки сдать – машину купить можно…

– И что, он всех в небе забывает? – улыбнулся я по возможности радушнее.

– Ну, кого как… Всяко случается… Это же Мезенцев…

Я вспомнил про прелюдию и увертюру в холодильнике, и не стал дальше задавать уточняющих вопросов…

 

© Александр Леонидов (Филиппов), текст, 2016

© Книжный ларёк, публикация, 2016