Александр Леонидов. Мне бы жизнь свою, как киноплёнку...

МНЕ БЫ ЖИЗНЬ СВОЮ, КАК КИНОПЛЁНКУ...

 

 

Понедельник для меня в моём «календаре смыслов» – чёрный день. Затем следует вторник, обозначенный мной «багровым днём». Вопреки всякому здравому смыслу, я решил, что все несчастья со мной должны случаться в эти дни: чёрный и багровый. И практика бессильна меня переубедить. Далее следует среда – зелёный день. Зелёный, потому что среда – «маленькая пятница», но в ней тоска зелёная, и смертельно хочется выпить, пригубить дары зелёного змия.

За зелёным днём наступает синий день: четверг. Рыбный день, цвет воды. Ничего о нём не могу сказать: рыбный и рыбный. Далее пятница – розовый день. Розовый в предвкушении иллюзии свободы, которая уже вот-вот… Далее два белых дня. Белые, как чистый лист. Каждую неделю я мечтаю что-то на них написать. Но затем снова настаёт неумолимый чёрный день, и колесование моё продолжается строго по графику. Я окунусь в дегтярную черноту понедельника, в котором нет надежды, и буду ждать белых дней, про которые заранее знаю, что надежда на них окажется напрасной…

Такой вот у меня календарь. Календарь человека, решившего, что всё ложь, кроме белых листков, которые тоже ложь.

 

Каким-то до конца мне непонятным образом я покинул время и погрузился в тягучее безвременье, тянущееся уже десятилетиями, в странный мир Зазеркалья, который, как ни пытаюсь – понять не могу.

В этом мире всё важное – стало неважным.

Всё дрянное – главным.

Всё ненормальное, словно бы в издёвку над теми, кто не сошёл с ума, объявили нормой.

А норму воспринимают как ненормальность.

Я живу в этом мире, но соединиться с ним не могу. У нас, как сказали бы физики, «квантовая несовместимость». При всяком сближении начинается болезненный резонанс: я не понимаю, искренне не понимаю, чего хочет от меня этот причудливый мир. А он не понимает, искренне не понимает, чего от него хочу я.

Потому что всё то, что для меня дорого – в нём ничто, а всё то, что для меня кажется ерундой, – в нём важно и востребовано. Знаете, какие мои работы оказались самыми оплачиваемыми?

Вы будете смеяться, но те, которые я делал спустя рукава, чтобы отвязаться, кое-как, затрачивая минимум усилий. Чем меньше я работаю, тем выше ценится окружающими то, что я сделал…

Я не могу этого понять!

Ну, предположим, я идиот, сумасшедший с перевёрнутой матрицей мира в голове. Тогда почему люди ценят то, что я делал в четверть силы? А если я не идиот, и наоборот – почему тогда таким страшным игнором пронизаны мои главные дела? Те, в которых я по-настоящему выкладывался, по полной напрягался?

Нет, я не могу этого понять, и не просите…

 

Вот, вроде бы, «розовый день», который надо бы наполнить радужными надеждами, вопреки всякому здравому смыслу. Пятница, впереди два выходных, надо праздновать, а я…

Нет, не по своей вине – по своей вине у меня давно ничего нет, как только кончилась моя воля – я задержался на работе. И как-то страшно задержался, до самой черноты ночи, напоминающей черноту всей моей жизни…

И вот я иду домой, праздновать розовый день, оказавшийся вполне себе чёрным и багровым, вопреки всем ухищрениям моего нелепого календарика – а вокруг меня мглистая тьма, сгустившиеся сумерки, зыбкая грань бытия и небытия, всегда волновавшая моё воображение…

Если срезать с Советской по углу на улицу Ленина, то дворами пройдёшь мимо печатного салона, в котором мне приходилось несколько лет назад печатать свои брошюры… А несколько десятилетий назад в этом старом, купеческом особняке, с заднего ходу, был видеосалон…

Ну, был и был… Этого уже никто не помнит… Этого даже я не помню, пока мимо не шмыгну…

А когда мимо – то память услужливо выталкивает утопленные воспоминания, про школьное детство, про вечерочки-вечерки, надежды и иллюзии, славные компании молодых и самоуверенных дебилов, про то, что вход – рубль, старый советский рубль, хочешь бумажный, а хочешь – олимпийский (я их сам у себя воровал из коллекции).

Да, тут был славный видеосалон! Главное было отыскать заветный рубль, а в остальном – привычно и приятно. Некие, неведомые мне, хозяева-спекулянты, вставляли VHS-кассету, чёрную, угловатую, в жужжащий зев видеомагнитофона, и ты мог приобщиться к голливудским поделкам, весьма довольный жизнью и собой...

Ну, вот как-то так…

 

И сегодня в этом помещении, бывшем заднем крыльце бывшей купеческой усадьбы открыт… снова видеосалон?!

Я глазам своим не поверил.

Этого не может быть.

Это прошлый век.

Это напоминание о том, как я стар – и совсем не суперстар…

Не может быть в наши дни никаких видеосалонов! Ну кому это надо – платить рубль за доступ к видеомагнитофону, когда интернет даёт всю полноту всемирной фильмотеки? Ну кому это надо – брать рубль с посетителей, когда рубль стал ничем, даже коробкá спичек на него не купишь?

И тем не менее, жуткой ночью возвращающийся с бесконечной работы в бесконечное ничто я увидел то, что увидел. Видеосалон. Вход – рубль. 1989 год – этого уже не было на вывеске, это я сам от себя додумал…

 

На стене за странным билетёром висел календарь за 1989 год. И вся обстановка указывала мне, что я нахожусь именно в 1989-м, как если бы я вошёл в музейную залу, посвящённую прошлому веку.

Томимый смутными ощущениями, очень похожими на судороги безнадёги, я приоткрыл стальную дверь и вошёл в то, что мы с друзьями называли «предбанником». В хорошо и давно знакомую мне комнатку билетёра, почти совсем выпавшую из памяти, но теперь воскрешённую внешними обстоятельствами…

Седой белобородый старик академической и одновременно народническо-поморской внешности сидел тут за столиком, и предлагал обилетиться на фильм «Двойная нога» с Ван-Даммом.

– Ещё молодым Ван-Даммом? – спросил я из своего времени.

– Он и так не стар, – ответил мне старик – из своего.

Я понял, что всё – неспроста. Что я сподобился и удостоен. Что передо мной – таинственный Мезенцев, городская легенда, посредник между мирами, нечеловек из ниоткуда…

– Можно пройти в видеозал? – срывающимся голосом попросил я, как тридцать три года назад просил в последний раз.

– Рубль, – услышал я привычный, но давно забытый ответ.

Я торопливо достал рубль – но Мезенцев не принял рубля. Российский рубль для него ничто, он вызывает изумление, как фантазия свихнувшегося фальшивомонетчика, начавшего чеканить деньги несуществующих, воображаемых государств…

Я достал сто рублей. Потом тысячу. Мне очень нужно был попасть в видеозал.

– Молодой человек! – визгляво-строго сказал мне академик мира сего. – Вы суёте мне фальшивые деньги! Я вас в милицию сдам!

Знаете ли вы, как надменно смотрят на вас созвездия, если небо чисто и открыто?

К счастью, милосердный Бог иногда закрывает его тучами, и мы можем пройти мимо колкого презрения звёзд к нам, червям…

Мезенцев, посредник между мирами, хотел за вход советский рубль.

А где я ему возьму советский рубль?!

Согласно легендам, таинственный посредник мелочен и жаден. Вспомнив об этом, я снял с руки часы, не самые дорогие, но и не дешёвые, и молящим жестом протянул Мезенцеву.

– Пусти меня! Это дороже рубля! Возьми часы, и пусти меня!

– Это много дороже рубля… – стал играть Мезенцев в честность, разглядывая мой дар, поднося его ближе к глазам в широкой и грубой ладони помора. – Я должен буду дать тебе сдачу…

– Не надо мне никакой сдачи! – взмолился я. – Часы – твои, только пусти!

– Стоит ли, молодой человек? Чего вы ждёте от старого, как мир, видеозала, в котором крутят кассеты VHS?

– А чего там есть? – нервно облизнул я сухие губы.

– Ну, смотрите… раз уж вам часов не жалко… К концу фильма вы будете в конце фильма.

– Я догадывался. Я примерно это и предполагал. В том конце фильма, в котором я в первый раз его смотрел. Но скажите, Бога ради, скажите, Виталий Николаевич, я просто перемещусь в собственный 1989 год, или же я сохраню память обо всём, что пережил после?!

– Сохранишь, сохранишь, не проблема… – мохнато улыбался мне академик мира сего из седой бороды. – Другой вопрос: на что рассчитываешь-то?

– Если бы я попал в собственное тело, – размечтался я, – в 1989-м году, то я бы постарался изменить судьбу страны… Если бы я не смог изменить судьбу страны…

– А ты реалист, паря! – одобрительно хмыкнул шмыгающий носом Мезенцев.

– Если бы я не смог изменить большую судьбу, я постарался бы изменить собственную судьбу… Я бы прожил другую жизнь, Виталий Николаевич…

– По-другому? – сочувственно прищурился Всезнающий.

– Да, по-другому…

– А почему ты думаешь, что у тебя был выбор? – поставил он меня в тупик резким и режущим вопросом.

– Если бы я знал… Всё, что случится потом…

– Ты был бы просто несчастнее, мальчик, только и всего. Поверь академику мира сего: ничего, кроме скорби, познание не умножает… Если тебе есть, что вспоминать, то только потому, что ты был дурачок, и не знал, как жизнь вывернет…

– Мне нечего вспоминать, – сознался я.

– Тяжёлый случай. В принципе, твои часы дороже рубля, и я открываю тебе вход, но… Мне не хочется тебя обманывать. Я должен тебе сказать, что попав в собственное тело, в прошлый век – ты ничего в своей жизни изменить не сможешь…

– Но, если исправить ошибки…

– Какие ошибки?

– Я сейчас не могу сразу вспомнить… Вы меня застали врасплох… Я подумаю, и скажу, какие ошибки молодой я мог бы обойти, если бы…

– Не ври себе, дурачок, ничего ты не придумаешь. Ты проживёшь ту же самую жизнь, с конца на середину, только и всего.

– Давайте зайдём с другой стороны! – истерически закричал я, убеждая не столько билетёра, сколько самого себя. – Что я? Пыль, тень, призрак… Разве на мне свет клином сошёлся?! Много у меня там, в восемьдесят девятом году, братьев, много у меня сестёр! Дай мне пройти туда, чтобы я засвидетельствовал им, и они в итоге не пришли бы в это место мучения!

Мезенцев ответил странно.

И так, как я ждал.

И так – как немыслимо ждать от билетёра ретро-салона.

– У них есть Моисей и пророки; пусть слушают их*.

Я уже понял, что разговор принимает библейский контекст. И не удивился этому, учитывая общую странность обстановки.

Как бы подыгрывая Мезенцеву, я страстно возразил (режиссёр сказал бы – «по сценарию»):

– Нет, Виталий Николаевич, не хотят они слушать ни Моисея, ни пророков! Но если кто придёт к ним с того света…

– Ну, придёт, и что? – скептически скривился академик. – Если Моисея и пророков не слушают, то тебе-то тем более не поверят!

– Пришедшему с того света?!

– Ну с того, ну со света – чего такого? Я тебе заранее скажу, что они там подумают: что это галлюцинация, что они выпили палёного коньяку, или же съели тухлую ветчину… Когда человеку не хочется во что-то верить, он, поверь, найдёт способ отболтаться! Он отыщет форму уговорить себя не принимать неугодное. Он откопает тысячу причин, по которым явление было не явлением, и его не было, и «всему этому можно найти нормальные объяснения»…

Я не хотел больше слушать старого брюзгу.

Я раздвинул тяжёлые занавеси и проник в лаконичный, спартанский, убористый видеозал – тот самый, который и запомнил в 1989 году. Телевизор на возвышенной полке, божество нашей юности, был толстым, продолговатым и в деревянном полированном корпусе. Видеомагнитофон мигал электронными циферками. В несколько рядов стояли простые офисные стулья – но я был тут один…

Начинался фильм, и я подумал: пусть всё будет, как будет. Я досмотрю до конца. Уселся на удобный стул, и полная мгла, в которой светился только цветастый экран старинного видеосалона, маячил передо мной. Я почувствовал, как растворяются время, пространство и моя собственная плоть под мягкий пыльный шорох такого рода представлений…

 

*  *  *

 

Когда в зале билетёр Мезенцев зажёг свет – я был уже не один. Вокруг меня сидела компания юных друзей, с умилением воспринятая мной. Я поднял руки к своим глазам: это руки мальчика! И одежда, насколько я мог видеть – оттуда, оттуда…

Под смех и шутки юности – я вернулся в юность. Память прожитой жизни не покинула меня – но странным образом сжалась, отформатировалась, локализовалась во что-то вроде видеофильма. Я смотрел на кого-то, напоминавшего меня, но не мог себе представить, что это – я. Ведь этого, киношного, кассетного – я ещё не прожил! Ведь я же юноша из 1989 года!

Веселясь с друзьями, я нашёл объяснение странной, второй памяти в голове: сон. Сны бывают разные – этот оказался очень длинным и очень содержательным, и таким натуральным… Что не мешает рассматривать его, как сон…

Я в прошлом веке – не мог принять самого себя в веке нынешнем. Я был тогда другим, и то, что я пытался сам себе сказать – отлетало, как от стенки горох. Какой 2023 год? Быть такого не может! Идёт 1989 год, и я в нём – я, со своими убеждениями, заблуждениями, со своим мнением о бредовых картинках невероятных и немыслимых ужасов, которые мне подсказывает ложная память сна…

Он меня так мучил, этот сон из далёкого, казавшегося запредельно-далёким будущего, сон – что я записал его в виде рассказа. И посмеялся, отложив в долгий ящик: если случится дожить до 2023 года, проверю, каково там!

Свою жизнь я прожил по второму разу – но, в общем-то, как по первому. Если вы во второй раз читаете то, что вам запомнилось с первого, или смотрите то, что произвело впечатление в минувшем – вы поймёте меня. Детали восхищают, потому что забыты, но в общем и целом – ты помнишь, куда всё там шло и к чему придёт…

Долго ли, коротко ли, но я дожил до 2023 года второй раз. Достал свой юношеский рассказ, прочитал и заплакал. Так же искренне, как смеялся, когда читал его друзьям, давным-давно, полагая записи эти забавной, но и жуткой антиутопией, посвящённой воображаемому времени далёкого грядущего века…

Теперь-то я понимал, что сон, приснившийся мне в видеосалоне в 1989 году, – совсем не сон. И – снова, понимал это слишком поздно…

Черный день на циферблате моего замкнутого круга сменился багровым, но я выдержал, и окунулся в мутную скуку зелёного дня. Потом настал синий четверг, и розовая пятница. Я задержался на работе… Как это гордо звучит – «задержался»!

Честнее, конечно, сказать, что меня задержали, ведь не сам же я решения принимаю…

Выйдя в ночь, я вспомнил её в деталях. Я тут уже был. Эта ночь – червоточина в 1989 год. Сколько же раз я хожу по этому кругу времени? Но разве это важно, если в итоге…

Я пошёл, срезая угол с Советской на улицу Ленина, как делал уже свыше сорока лет своей никчёмной жизни, в которой черноту сменяет пустота и обратно. Пошёл, заранее зная, впитывая дыханием особый туман этой ночи, что будет у меня на пути…

И вот снова на моём пути видеосалон академика Мезенцева. Во второй раз. Точно, как было в моём странном сне тридцать три года назад – теперь я всё больше и всё чаще вспоминал детали.

Но, вспомнив, как оно всё было в прошлый раз, я не стал заходить в ретро-салон. Пусть мои не самые дорогие часы остаются при мне. Я не хочу ещё раз прокрутить петлю времени. Я и так слишком сильно опоздал домой. Ведь уже глубокая ночь, и темень непроглядная, а у меня ещё есть два белых дня перед чёрным и багровым днями…

Я привык.

Я прошёл мимо.

А когда я наконец-то, за полночь, добрался до своего логова – я не поленился отыскать старый рассказ, написанный перьевой ручкой на пожелтевшей от времени бумаге в прошлом веке, и порвать его в мелкие клочки. Я не хочу ничего помнить!

Сегодня розовый день – каким бы чёрным он ни оказался на практике. В моём календаре он розовый, и я настаиваю на этом!

И завтра я проснусь в белом дне. Белом, как свежая, не пожелтевшая от времени и переездов бумага. И, может быть, на молодом снегу этой бумаги у меня получится что-то написать.

Но это должно быть что-то новое, настоящее, и в первый раз. А не как с рассказом «Ночной видеосалон», который скручен в замкнутую петлю, и норовит затянуть эту петлю у тебя на шее…

----------------------------------

* Отсылка к евангельскому тексту Лк.; 16:;19–31.

 

Уфа, 7 июня 2023 года

 

© Александр Леонидов, текст, иллюстрация, 2023

© Книжный ларёк, публикация, 2023