Александр Леонидов. О чем молчат трофеи?

О ЧЕМ МОЛЧАТ ТРОФЕИ?

Семейная память о войне

 

 

Ольга Анатольевна Имбирёва, в девичестве Туманова, прожила с Иваном Имбирёвым, предпринимателем средней руки, казалось, целую жизнь. Он был лавочником, владельцем частных «кулинарий» и бакалей, и, в силу профессии, не раз смотрел смерти в глаза. Страшно даже представить, через что прошёл человек, сохранивший свой бизнес и в 90-х, и в «нулевых» – когда не было у людей ни закона, ни совести, ни даже простого здравого смысла… Но он выстоял. И даже, как не без гордости думала жена, умудрился остаться человеком.

Во многом этому помог крепкий семейный тыл… Он знал, что есть место, где его любят и где можно, словами песни говоря, «по высокой траве пройти в полный рост» – не пригибаясь от пуль… Формулируя для повзрослевшей дочери гармонию семейной жизни, Ольга выразила её так:

– Жена должна говорить то, что в обычной семье говорит муж. А муж – то, что в обычной семье говорит жена…

Так они и жили 20 лет с Иваном, постепенно разучившись дышать друг без друга. Он озвучивал её мечты и давал ей вволю пококетничать, якобы отказываясь. А она озвучивала его тайные желания, и он с огромной благодарностью делал вид: «Заметь, не я это предложил!».

Например, если Ольга хочет летом слетать в Австрию, погулять по Вене – первым об этом заговорит именно Иван, который туда не очень-то желает. Ольга ещё для виду немножко поотпирается, «пожалеет» и денег и времени, а потом «сдаётся»…

– Вот, смотри! – «уступает» она. – Это мой дед в Вене, в сорок пятом…

И показывает пожелтевшую вырезку из старой-престарой советской газеты, бережно хранимую в семье. На зернистой газетной фотке – молодой чубарый, со звездой на лихо заломленной «сиверке» аккордеонист в капитанских погонах. Где он? Это площадь Карлсплац, за спиной Егора Туманова возвышается громада Карлскирхе…

И с внутренним трепетом, сразу захотев ехать в Вену, Имбирёв понимает, откуда взялась с детства знакомая ему по школьным линейкам и скучным торжествам песня:

 

…Легко, вдохновенно и смело

Солдатский вальс этот звучал…

И Вена кружилась и пела,

Как будто сам Штраус играл…

 

Далёкое и чужое, казённо-пыльное вдруг становится близким и родным! Фото в советской газете, фото без имени – просто воин с аккордеоном на фоне Карлскирхе. Но это не музейный стенд! Черты капитана Туманова узнаваемы, в них сквозь патину времени и газетного офсета проглядывает та хрустальная, сапфирная, гранёная и благородная, тонкая и одновременно тёплая красота, которую Иван безумно обожает в своей супруге…

 

…Над Веной, седой и прекрасной –

Плыл вальс, полный грёз и огня…

 

По семейному преданию, хранимый в сейфе с главными ценностями австро-венгерский пистолетик-игрушка «Колибри» был получен Егором Тумановым при странных и недосказанных обстоятельствах.

Трофей, пятизарядный, с пульками-дробинками в 0,2 грамма, австро-венгерского производства, Олин дед привёз с войны, на которой дошёл до австрийских Альп. В новой жизни его можно было вешать, как брелок, на связку ключей…

По легенде, эту игрушку деду Тумановой, лихому артиллеристу с казацким чубом под каракулевой «сиверкой» набекрень, подарила венская немка.

– Три дня она сидела в приёмной у коменданта леопольдштадтской зоны оккупации… – рассказывал Егор Туманов, активно жестикулируя. – Доказывала, что у нас с ней ничего не было… Потому что приказ товарища Сталина, за связь с местными женщинами… и всё такое… и особист у нас в дивизии гнида попался… Но доказала…

При этих застольных рассказах подвыпившего деда маленькая Оля чувствовала какую-то неловкость, ибо нестыковка даже на детский взгляд выходила: «ничего не было», а она три дня у коменданта сидела, отстаивала советского офицера с гауптвахты… И потом пистолетик времён Габсбургов подарила…

Когда чета Имбирёвых поехала в Вену туристами, прошлое им неожиданно подмигнуло…

– Ну, значит, Оленёнок мой ушёл носик попудрить… – рассказывал об этом уже на застольях новых поколений Имбирёв. – Пардон, в уборную… Я смотрю – тут же выходит… И, главное, почему-то из кухни… И почему-то в чепчике и передничке фирменном этой кофейни… Я её спрашиваю: Оля, зачем ты переоделась? А она на меня смотрит и говорит: «Иш канн зи нихт ферштейн»… А Оля моя выходит с другой стороны и смотрит на эту Яло… Обе блондинки голубоглазые, просто один в один…

– Ну, я конечно, симпатичнее! – кокетничала Имбирёва.

– Ты, конечно, симпатичнее, – «прогнулся» муж, – а вообще – не отличишь… Тут-то я первый смекнул! Олюшкин дед в леопольдштадтской комендатуре служил…

– Как ты можешь, охальник! – хохоча, хлопала мужа по руке Ольга Анатольевна. – Бабка её три дня доказывала вредному особисту, что ничего у них не было! А тут такие грязные предположения!

– А как ты объяснишь явление Яло в венской кофейне?

– Ну… Просто совпадение… Общие нордические корни русского и немецкого народов… – бормотала Ольга, краснея, потому что чувствовала, что гости семьи, из вежливости кивая, всё же склоняются к версии её скабрезного супруга…

Мужчины такие циничные!

 

*  *  *

 

А дело вот как было… Командир артиллерийского дивизиона поймал мальчишку лет пятнадцати в форме «гитлерюгенд» и хотел расстрелять.

– За что?! – полез капитан Егор Туманов с извечной тягой семейства Тумановых к справедливости.

– У меня немцы танком жену и двоих дочек по двору размазали… – орал подполковник, занося офицерский стек. – А он немец…

– Он не немец, он австриец! – сказал Егор.

– Какая разница?!

– Тогда и меня расстреливай! – закрыл мальчишку собой капитан Туманов. – Я из Оренбурга. Тоже немецкий город!

А на груди – целая шпалера орденов и медалей…

– Дурак ты, Туманов! – охладел сердцем полковник. – Нашёл, кого защищать… Твои-то под оккупацию не попали… Оренбург, немецкий город…

История получила некоторую огласку, и старшая сестра спасённого мальчугана подарила капитану чудо габсбургских арсеналов. Тот самый стреляющий брелок «Колибри»…

– А так-то, кроме этого, между ними ничего не было, – настаивала Ольга. – Она же доказала это советскому коменданту! И нечего ворошить те давние тонкости делопроизводства…

– Дело прошлое, – сомневался муж. – Но у вас все в роду такие красивые, Оленёнок… Я бы не удивился… Будь я к примеру, немкой, и такой чубатый…

– Не смей, не начинай!

Он и не подначивал больше. Даже когда позже выяснилось, что девушка, прозванная ими «Яло», внучка владелицы их любимой венской кофейни, управлявшая кухней семейного бизнеса, из всех русских городов знает только «Orenburg». Ведь ей такое слово запомнить легче, чем Кинешму…

– Весь мир перевернулся с ног на голову! – вздыхала Имбирёва, думая об этом, как и тогда, во время отпуска, когда они вышли на венский Карлсплац.

Площадь мало изменилась с сорок пятого года, да, в принципе, и со времён Габсбургов. Ольга завороженно смотрела «вживую» на знакомые прежде только по газетной фотографии величественные строения…

Да, да, именно это место! Вот тут, на облучок чистильщика обуви присел той весной капитан Туманов с аккордеоном, здесь его сфотографировал военный корреспондент…

…Но не было памятника советскому гармонисту, позже без имени воспетому в парадно-выходной песне. Наполовину закрывая архитектурный памятник Карлскирхе, зиял телесными цветами огромный рекламный баннер.

Вся Вена была завешана такими вот баннерами. Не зная немецкого, Оля не понимала, что именно они рекламируют. А вот картинка ввела её в ступор – особенно здесь, на памятном с детсада месте Карлсплаца…

Баннер изображал во всём безобразии огромную, розовую, кажется, даже не женскую голую задницу. И под этой гигантской задницей копошилась площадь Карла, площадь советского гармониста Туманова…

– Проклятая Гейропа! – понял Иван смятение чувств жены и сплюнул на мытую шампунем брусчатку. – Забыли? Напомним!

А как он напомнит? Разве он умеет играть на аккордеоне, как оренбургский казак Егор Туманов? И даже если бы умел, заиграл – ну, и накидали бы ему евроцентов в футляр инструмента…

 

*  *  *

 

Ольга убеждена всеми фибрами души: «Детям нужен отец». Вот такой, как Иван. Настоящий. Который объяснил бы им всю жизнь, как она есть, весь этот замысловатый калейдоскоп, смешение высокого и низкого, смешного и страшного, великого и ничтожного, мудрого и нелепого – что слипается и сплавляется до неразличимости, словно в горне металлурга, в бытие человеческое.

– Мужчина обязан быть философом: кушать черную икру или икру минтая – без разницы... – учит за завтраком сыновей Иван Сергеевич. При этом наворачивает большой бутерброд с чёрной икрой.

– Ну, а всё ж ты, папа, вот осетровую кушаешь, а не минтаеву! – подколол старший сын, Олежек.

– Так я о том и говорю: какая разница?

Младший, Савва – имеет свои вопросы. Он учил недавно в школе по «Природоведению», что ловля осетровых запрещена. Теперь у него, что называется, «когнитивный диссонанс». И потому:

– Пап, откуда в магазинах чёрная икра, ведь нас учили, что лов закрыли?

– Разводят… – благодушно улыбался Иван Сергеевич.

– Рыбу?!

– Ну, иногда рыбу… – смутился Имбирёв, поднаторевший в торговле и общественном питании. – Но чаще, сынок, покупателей…

– Понимаете, сыны (это адресовано уже и старшему, намазывающему масло на тост)… Искусство маркетолога состоит в том, чтобы у покупателя возникало чувство, что он по-крупному ограбил магазин. Хотя, на самом деле всё наоборот...

– Ваня, тебе какого вина – белого или красного налить? – спрашивала хлопочущая над своими мужчинами Ольга.

Иван совершенно серьёзно заявляет, насмешив всех, даже младшего:

– А мне всё равно, я дальтоник…

Ольга наливает ему красного, церковного – и, обняв мужа со спины за плечи, слушает заворожённо давно знакомую ей историю, как будто в первый раз…

Да, да, сто раз да: детям нужен отец! Страна у нас сиротская, безотцовщина горькая, многие мальчики словно бы из ниоткуда – а вот у неё, Ольги, совсем другое дело: на семейных преданиях взрощены…

Из красочного застольного пересказа Ивана Сергеевича вставала, как живая, как вчера, хмурая и промозглая осенняя Латвия 1945 года. Латвия, в которую направили прадеда Олиных детей, Фрола Фёдоровича Имибрёва после норвежского Заполярья, после штурма Киркенеса, за который имел Фрол Фёдорович, потомок держателя Чайной, орден Красной Звезды и норвежскую королевскую медаль Олафа – для заслуженных иностранцев…

Норвегия провожала майора Имбирёва светло и благодарно, а в Латвии застал он мрак и мерзость последнего гитлеровского лесного бастиона…

Не было в Норвегии хутора или рыбацкой лачуги, где не угощали бы советских освободителей со всем скандинавским радушием; а в Латвии на хуторах на всех русских волками смотрели, особенно на Иванова деда. Ох, и не любили они, шельмы, синюю фуражку с красной тульей, легендарную и грозную фуражку НКВД!

– В МГБ дед потом, уже в сорок шестом, оказался, – пояснял в этом месте Иван Сергеевич. – После переименования… А осенью сорок пятого был НКВД, гроза лесной сволочи!

Был у деда, конечно же, табельный пистолет, в кобуре, как положено. Но – когда уходил Фрол Фёдорович на войну, ему прадед, одноногий партизан Гражданской, дал по секрету старый «наган» с красной звездой на рукояти. Маленький такой «наган» был, удобный – но не очень нужный…

Дед его просто как талисман таскал, как память о родном доме: и в тридцать девятом, на финской зимней, и потом, после ранения, три года в Заполярье.

А вот в Латвии после войны пригодился дедушке старый «наган». Как-то вышла обычная в тех краях история: двое деревенских мальчишек вышли на поле, поискать, не осталось ли где случайно картофелин. А на опушке леса, сходящего в глухие топи, «лесные братья» их увидели. Одного насмерть застрелили, а другому дали убежать…

Деду говорят местные партийцы: это, Фрол, они тебя на живца ловят. Дело громкое, вонючее, ребёнок убит бандитами, приедет оперуполномоченный разбираться на место – тут его, как куропатку, и хлопнут… Тактика у них такая – трупами пионеров или учителей школьных советских начальников выманивать в глухие углы…

 

*  *  *

 

– Ну твою же мать! – мрачно сказал Фрол Имбирёв. – Допросился…

Перед ним в шеренгу стояли шестеро солдатиков срочной службы, ни одному 20 ещё не исполнилось. Таков был итог многочисленных просьб майора Имбирёва прислать ему «командировочных»:

– Товарищ полковник, местные боятся с бандитским отребьем связываться, у них тут семьи, дети… Дайте мне командировочных, которые были бы этим местам чужие, чтобы за близких не боялись…

Ну вот и дали! Молоко на губах не обсохло… Не дай Бог, не дай Бог на какого-нибудь вот такого, да ещё после войны – матери похоронку отправлять!

Подумал товарищ уполномоченный – и не стал их с собой брать на дальние займища, к непролазным топям под бочок… Взял местных, четверых латышей, вроде бы проверенных – да разве человека до конца проверишь…

С тем и уехал. Всё, как положено, оформил – труп, место происшествия, свидетельские показания, суть которых сводилась к тому, что никто ничего не видел, никто ничего не знает.

От поганой работы вышел из дома местного крестьянина, пошёл к умывальнику, лицо освежить…

Смотрит – сопровождающие латыши куда-то исчезли. На всякий случай, расстегнул кобуру…

Только начал умываться – тут, как из под земли, выскочили трое заросших щетинистых упыря в суконных кепи-«гитлеровках», с немецкими автоматами. Ну, чему удивляться? Местные… Все проходы знают… Между амбаров просочились, там, где посторонний и не подумал бы…

Один Фролу в спину стволом ткнул, а второй элегантным жестом карманника из уже расстёгнутой кобуры вытащил табельный «ствол» – плоский, изящный «ТТ»…

Ну, и как-то расслабились они, что ли, хуторяне тупые, мясники деревенские, в войну переученные ускоренно на человечину… Не задумались, что на Фроле широкие «галифе», в них глубокие карманы, и в правом – маленький «наган», семейная реликвия с Гражданской, лежит…

А у майора шинель нараспашку, и очень заинтересовала недобитков экзотичная королевская норвежская медаль. Они её спутали с какой-то своей, легионерской, эсэсовской – и стали галдеть – с чего бы на советском офицере их медалька висит?!

– Ты что, – спрашивает их старший, – с нашего мертвяка, что ли, снял, или как?

Фрол Имбирёв не стал отвечать, и заговорил совсем о другом:

– Имею, говорит, общий план облавы на вас, заверенный начальством в Риге…

Тут недобитков перестала интересовать медаль Олафа, это более интересным показалось.

– Давай, – говорят, – сюда, посмотрим…

Майор полез в карман широченных штанин, слоновьими ушами свисающих с бёдер. И подумал, что вытащить револьвер не успеет…

Упал на землю, как будто у него падучая приключилась, и прямо из штанов стал стрелять. Ну, тут уж видно Бог помог: мог и боёк револьверный за ткань зацепиться, и патроны от старости осечку дать…

Однако пять выстрелов уложили троих тварей без каких-либо проблем. Только всей печали, что шинель в навозе дворовом запачкал, да, как ни смешно звучит, штаны «от усердия» порвал…

На выстрелы местные НКВД-шники прибежали – якобы они хозяину хутора ни с того, ни с сего поздней-то осенью на огороде помогали!

 

*  *  *

 

А потом вставала перед глазами завороженных слушателей другая картина, но в тех же промозгло-свинцовых тонах послевоенной Латвии…

Как Фрол Имбирёв, широко расставив ноги в хромовых сапогах, с рукой на кобуре стоит в амбаре местного хуторянина… А тот катается перед ним в трухе и соломе, словно падучая ударила:

– Не виноватый я! – коверкает акцентом русский язык. – Заставили меня… Немцы заставили… У меня жинка, детей пятеро… Хозяйство… Я их просил уходить, партизан ваших… А они одну ночь остались, вторую ночь остались… Не я бы – соседи бы донесли… Немцы с нами не церемонились… Если бы я не донёс…

– Может, хватит паясничать? – мрачно спрашивает Фрол. – Встань, дубина стоеросовая, отряхнись, а то смотреть воротит… С другим к тебе пришёл…

– Слухаю… Слухаю, господин пан офицер…

– Ты с лесными братьями водишься, я нутром чую…

– Да чтоб мне на этом месте… – совсем посерел лицом хуторской куркуль.

– Заткнись и слушай! – рявкнул Фрол так, что даже хозяйская собака, тявкавшая со двора неугомонно, лаем своим подавилась. – Мальчишек, которых мне в район прислали, видел? Видел, по скольку лет этим младенцам?!

– Видел, господин пан офицер…

– Вот и передай своим «лесным братьям»… Так и скажи: чекисту Фролу Имбирёву легче руку себе отрубить, чем на таких в Рязань матерям после войны похоронки писать… И если кто-то из моих птенчиков желторотых погибнет возле вашего леса… Виноватых среди вас, сволочей, искать долго, да и не найдёшь… Так и передай: выведет Фрол Имбирёв к болоту ближайшую латышскую деревню и всю её там пулемётами похоронит! Разбирать, кто стар, кто мал, не стану… Вы говорите, что в лесу националисты – вот и посмотрю я, как дорога им их нация…

– Вы не можете, пан офицер… Это же не фашистская оккупация… Советская власть не даёт вам таких прав…

– Верно говоришь, кулацкое отродье, не даёт мне советская власть таких прав… Добренькая она! Ну так вот, посмотри мне в глаза и поверь: я у советской власти разрешения спрашивать не стану! Я с 39-го воюю, с зимней войны начал… Я ещё финских «кукушек» с ёлочек сбивал… Я это вам сам лично организую, понял? Мне легче всю вашу Латвию извести, чем одну похоронку на мальца в Рязань отправить! Сделаешь всё, как я сказал – прошлого тебе поминать не стану…

– Разворот у истории был неожиданным – зло улыбался рассказчик-Имбирёв. – «Лесные братья» нажаловались тем латышам, которые вошли в партийный аппарат воссозданной Латвийской ССР… Что, мол, Фрол Имбирёв угрожает расправами мирному населению, порочит пролетарский интернационализм, тра-та-та… Завертелось против дедушки дело, в котором латышские коммунисты проявили особую прыть… Ну, к счастью, и защитники у фронтовика нашлись, и от греха подальше деда-Фрола перевели на малую родину, служить на Урал…

– К счастью для всех! – внесла традиционную женскую нотку миролюбия Ольга.

– Дед потом возглавлял краевое управление исполнения наказаний, – согласился с ней Иван. – Работа это трудная, сложная – но очень почётная. Именно ваш прадед открыл в тюрьмах мастерские разные, чтобы заключённые профессию получали и с хорошими деньгами на волю выходили – новую жизнь начинать… Фрола Фёдоровича все уважали – и сослуживцы, и зеки… Очень многих он вернул обществу, людьми сделал!

– Пап, – неожиданно спросил маленький Савва. – А если мой прадед, мой дед такой советский герой, почему тогда мы торгуем?

Ольга среагировала моментально: уронила на пол креманку с грушевым джемом и подняла суматоху, вовлекая детей в устранение последствий.

Её муж, Иван Сергеевич Имбирёв, считался по праву «ходячей энциклопедией». Не раз она поражалась его начитанной эрудиции, но чуткой душой «подруги жизни» знала: это, может быть, единственный вопрос, на который в голове мужа нет ответа…

Ну, и не надо. Главное – помнить за трофеи их истории. Ведь сами трофеи всегда молчат, и слова от них не допросишься… И потому, может быть, главное в семье – чтобы не прерывалась ниточка живой памяти…

 

Окончено 6 декабря 2017 года, г. Уфа

 

© Александр Леонидов (Филиппов), текст, 2017

© Книжный ларёк, публикация, 2018