Александр Леонидов. Повелитель пыли - 3

Из цикла "Легенды и сказки Вышнего Рарога"

ПОВЕЛИТЕЛЬ ПЫЛИ – 3

 

Итак, кошмары «Вышнего Рарога» продолжаются (1-ую часть читайте здесь, 2-ую часть – здесь)…

 

Глухая ночь и тяжёлый дождь… После трудного, последнего дня командировки автор модных дамских романов, лирично-ироничная Инна Адлер возвращалась в свой город на автомобиле. Казалось бы – зачем выезжать на ночь глядя? Но в столице такие дорогие гостиничные номера, оплачивать ещё одни сутки – только чтобы вскочить в 6 утра?! И ведь никто не знал, что ночь окажется такой глухой, а дождь – таким тяжёлым и черным, словно с небес сливают тушь, маслянисто поблескивающую фиолетовую краску…

«Дворники» на лобовом стекле спортивного «БМВ», больше пригодного для ралли, чем для тяжёлых дорог, старались, да не поспевали сдвигать липкие разводы этого вязкого, как студень, ливня…

А тут ещё, как на грех – на еле выхватываемой жёлтыми щупальцами фар из небытия дорожной полосе, прямо параллельно белым штрихам разметки, бежал огромный черный пёс, словно показывая автомобилю Адлер путь…

Инна выжала до упора клаксон, но безумно-размытая в акварельно-расплывчатых разводах ночного ливня собака и не думала уступить даме дорогу. Она обернулась на звук, показав хищную клыкастую морду с острыми ушами – и вдруг ринулась наперерез мягко шуршащим по мокрому асфальту колёсам…

Инна Адлер вывернула руль до упора, выжала тормоз до предела, и на скользком асфальте машина пошла юзом. Вылетела на обочину, скатилась по склизкой глине в кювет, вызвав неприятные ассоциации с могильной ямой, и смяла передний бампер о кривую придорожную липу…

От мощного удара и выхлопа подушек безопасности у Инны на мгновение потемнело в глазах – но вслед за обмороком пришла досада на чёртова пса, на саму себя (гуманистка, так-растак, собачку пожалела, накликала на пол-ляма ремонта!) и на отвратительную ночную дорогу…

Лобовое стекло – вот чудеса! – не разбилось. Но толку от этого было мало: при аварии его высадило из обрамления и оно теперь лежало, покачиваясь, словно голова китайского болванчика, на мятом капоте…

В лицо противно упирались белый пластик подушки безопасности и струи дождя… Инна хотела посмотреть в навигаторе – где она, но навигатор был черен, как эта ночь, и по экрану его наискось ползла-змеилась роковая трещина…

Зато мобильник работал – и, с трудом отыскав его в набитой женской «всякой всячиной» сумочке, Инна решила звонить. Но кому? В аварию она попала в первый раз, и решила первым делом позвонить бывалой подруге, Алевтине Кушаковой.

– Привет, Аля! Как дела… Не разбудила?!

– Конечно же, да! – сердито и заспанно отозвалась на том конце «коннекта» подруга. – Надеюсь, причина уважительная, иначе огорчусь!

– Даже и не знаю, что сказать? Понимаешь, я тут ехала-ехала, дорога очень тяжёлая, и видимость почти нулевая… Короче, я не доехала, слетела в овраг, и тут одна теперь кукую. Надеюсь, повод не слишком мелкий для твоего огорчения?

– Однако… – растерялась Кушакова, не зная, считать ли это событие мелочью или огорчением. – Ты сама-то цела?

– Жива, здорова, но девочка моя разбита в хлам, загремит в автосервис надолго…

– Слушай, Иннусик… – заговорщицки спросила вдруг Алевтина. – А там, когда ты… Ну, с дороги улетела… Там черного пса перед тобой не было?

Инна похолодела от такой дьявольской проницательности подруги.

– Да, ты представляешь! Именно пёс, черной масти, выскочил прямо под колёса, из-за него, собственно, я и дала вбок, а там уже асфальт кончился, и…

– Послушай меня, Иннусик! – заговорила Кушакова голосом харизматического проповедника. – Если там был черный пёс на дороге… Перед водителем… Ночью… Вспоминай скорее, ты никому свои рукописи не передавала недавно?!

– Нет, конечно, но при чем здесь это…

– Не перебивай, Инна! Это очень важно! Ты могла отдать рукописи какому-нибудь сомнительному издателю…

– Господи, да какая связь?! Никакому издателю я никаких бумаг не передавала… Ни сомнительному, ни несомненному! Правда…

– Ну, ну!

– Вот позавчера вечером… Если это важно, хотя я не понимаю, при чем тут автомобильная авария и…

– Я потом объясню, Инна, дорогая! Быстрее говори суть дела!

– Позавчера вечером я по электронке послала несколько страниц новой книги какому-то Ромуальду Сайкову…

– Кому?! Кому?!

– Аля, мне на почту пришло предложение – мол, ознакомлюсь с вашими романами и тому подобное… Я отобрала несколько случайных страниц и скинула… Какое-то издательство странное… «Вышний Пирог»… «Вышний Порог»…

– Вышний Рарог?! – почти истерически завизжала Кушакова.

– Точно, Вышний Рарог… – Инна всё более и более озадачивалась такой нелепой реакцией своей старой знакомой. Ведь нет ничего нелепее, чем мокнуть под дождём в разбитой машине, после ночной аварии – и обсуждать какие-то маркетинговые приёмы продвижения рукописей…

– Всё понятно, Инна! – мрачно сказала Алевтина. – Вначале Ромуальд Сайков, а потом черный пёс перед фарами автомобиля… Беги, Инночка, беги оттуда, немедленно, потому что…

Проклятье! Надо же именно на этой драматической ноте было кончиться зарядке в аккумуляторе телефона! Как творческая натура, Инна часто забывала поставить его подзарядиться, и вот – такой удар от реальности! Телефон угас вслед за навигатором, а в голове только крутились бессмысленные и пугающие крики Кушаковой: «Беги, Инночка, беги оттуда немедленно, потому что…» А что? Кто теперь объяснит, что именно?!

 

*  *  *

 

Надо сказать, что Адлер предпочла поверить подруге, и побежала: сказалась творческая натура, склонная к фантазиям, порой и причудливым. К тому же разбитая машина совершенно не защищала от дождя и угнать её в сложившихся обстоятельствах можно было, разве что, подогнав эвакуатор…

Всё равно нужно было идти искать помощи от людей, кто бы в этих местах не жил, а учитывая предостережение человека, которому Инна привыкла верить, лучше было это сделать бегом: и быстрее, и спокойнее…

Посреди букового леса, омываемого целыми завесами и водопадами ливневых волн, гуляющих под ветром, как паруса или шторы, во мгле необжитой дикости – перед Адлер внезапно предстал роскошный, готического вида, особняк с мраморным крыльцом, украшенным крупными, страшными алебастровыми львами…

Инна узнала этот фасад. Он был слишком запоминающимся, чтобы спутать! Именно такой фасад был на фотографии, украшавшей электропочту издательства «Вышний Рарог». Но там, на приложенной к почте фотовизитке, издательство находилось на городской улице, среди вполне современных и совершенно урбанистических строений…

Так почему же теперь оно возникло в чащобе и глуши букового мрачного леса, словно бы декорация из фильма про оборотней?

– Дом-призрак! – поняла Инна из всего, случившегося с ней, не столько рассудком, сколько подсознанием, и решила немедленно убежать от помпезного зловещего строения, ни в коем случае не быть им поглоченной…

Такое, однако, легче придумать, чем осуществить! Стоило Инне сделать несколько шагов вглубь леса – как меж буковых стволов, играючи, фыркая от водяного душа, брезгливо, по-кошачьи, дёргая лапами – навстречу ей выдвинулась пятнистая рысь… Она рычала и наступала, словно бы вдавливая Инну за ворота «Вышнего Рарога», дома призрака…

Инна первый раз в жизни, не считая зоопарков детства, видела живую рысь. И тем не менее, эта рысь показалась ей чем-то очень знакомым, даже хрестоматийным… Непонятно откуда всплыл в памяти неразрывно связанный с литературной славой образ рыси, кого-то преследующей… Мцыри Лермонтова?! Да нет, там был барс… Горный барс, когда Мцыри удрал, неизвестно зачем…

А тут… А тут будет… Тут будет сейчас волчица! – пронеслась, обжигая мозг, странная мысль у Адлер в голове – и следом за мыслью, словно бы на зов её – показалась волчица…

Господи, это же явно откуда-то… Откуда?!

Рысь была страшной. Волчица же – жалкой. Это был больной на вид и предельно истощённый зверь, у которого только злые зелёные глаза горели в полумраке жизнью, остальное же казалось выволоченным из ямы трупом. Бока волчицы ввалились, шерсть свалялась и пошла колтунами, живот, кажется, прилип к хребту… Хвост же зверюги был бесстыдно и вызывающе поднят, словно бы тварь, пугая Инну, одновременно с тем готовилась к случке и отчаянно жаждала самца-волка…

– Теперь лев – и полный набор… – прошептала Адлер.

В этом климатическом поясе львы могут быть только одного вида: а именно, сбежавшие из цирка. Больше тут никаким львам неоткуда взяться… Как, впрочем, и готическому зданию с львиным крыльцом посреди дикого леса…

Появившийся, словно по мановению волшебной палочки, лев замкнул собой дугу, которая, сжимаясь, заставляла Инну искать спасения на крыльце загадочного издательства.

Пятясь спиной, Адлер упёрлась в тяжёлую резную дверь и отчаянно забарабанила в неё кулачками.

Звери уже готовились к прыжку – каждый со своей позиции. Но дверь открылась, и дом-призрак, изображаемый то в городе, то в дебрях – поглотил писательницу…

 

*  *  *

 

В просторной прихожей, украшенной лепниной и высокими, арочными окнами, Инну встретил мерзкого вида карлик, вырядившийся дворецким. За стрельчатыми оконными проёмами хлестали струи неистового дождя и иногда с артиллерийской тяжестью бил гром, полосовали полумрак кривые, изломанные плети ярких молний…

– Вы к Ромуальду Архитектуровичу? – поинтересовался карлик-дворецкий противным писклявым голосом кастрата.

– Д… да… – выдавила Инна, и не потому, что она к неведомому Ромуальду Архитектуровичу, а потому что – в такой ситуации чего ещё скажешь?

– Тогда прошу вас к столу… – указал короткопалой рукой карлик. – Ромуальд Архитектурович ужинают-с…

 

*  *  *

 

В большой зале синими сполохами плясал газовый огонь в зеве камина, слишком современный для мистики. Длинный стол был покрыт местами заляпанной скатертью, уставлен странными столовыми приборами, про некоторые из которых нельзя было бы сказать, что они столовые приборы, если бы они не стояли на столе.

Загадочный Ромуальд Сайков ужинал один. За его спиной высились чёрные рыцарские доспехи, инкрустированные золотом, и на первый взгляд казавшиеся лакеем, почтительно застывшим за плечом хозяина. Лишь присмотревшись, можно было увидеть, что доспехи неподвижны, словно кожа, сброшенная с себя змеёй, мертвы и пустотелы…

– Итак… – глухо, будто чревовещатель, спросил Сайков, поднимая на Инну тяжёлый взгляд и одновременно – массивную серебряную вилку. – Давайте сразу начистоту! Вы его видели?

– Кого? – растерялась Адлер.

– Ну как кого? – рассердился величавый хозяин в тёмных пасторских одеждах. – Пса! Большого черного пса! Скажите, умоляю, вы видели его?!

Инна решила быть откровенной, и стала рассказывать кое-что поновее и поважнее, на её взгляд: про рысь, волчицу и льва, но Сайков досадливо отмахнулся, мол, это всё мне хорошо известно, и зверей этих я знаю лучше, чем хотелось бы мне…

– А пёс? Вспомните, может быть, на дороге, может быть, перед машиной? Черный пёс не пробегал ли?

– Если строго следовать всем деталям, – попыталась улыбнуться измученная калейдоскопом нелепостей Инна, – то был и такой эпизод… Но на мой взгляд, гораздо важнее, что…

– Садитесь… – устало прервал её Ромуальд, и махнул рукой, как-то разом постарев. – Садитесь за любой стул, налейте себе вина, попробуйте пулярку в белом соусе… Вина у меня самые лучшие, великих годов… Впрочем, это не поможет, это лишь показуха для титулованных пьяниц, выделывающихся в свете… В свете легко выделываться, а вот вы во тьме попробуйте!

– Я не понимаю, какое отношение может иметь…

– Значение может иметь только черный пёс! – отрезал сурово и сухо Ромуальд Сайков, наливая благоуханного вина себе и гостье в высокие хрустальные бокалы. – Всё остальное – дым… Впрочем, разговор именно с вами, дорогая Инна (Инна вздрогнула, услышав от незнакомого мужчины своё имя), надо начинать с другого… Почему мы вообще воспринимаем Вселенную? Откуда её объём, разница между предметами?

– Ну, очевидно, потому что у нас есть глаза, которые видят, уши, которые слышат, и всё такое прочее… – Инна попыталась улыбнуться как можно беззаботнее и очаровательнее.

– Да нет, всё наоборот… – загрустил Сайков. – Если бы наши глаза видели всё – они ничего бы не различили. Если бы наши уши услышали все звуки – они бы оглохли… Вселенная устроена так, что сумма всех величин, положительных и отрицательных, если взять их вместе – равна нолю. И только утрачивая способность воспринимать какую-то часть ноля – мы получаем возможность различать вещи, звуки… Из всей совокупности мы отбираем нечто главное, а остальное просто не воспринимаем. То, что погружено в аквариум атмосферы – мы видим, а сам воздух – нет. Если бы мы его увидели, это была бы тьма – ведь в нём же никакого прогала… Если собрать все звуки мира и услышать их разом – то ничего не услышишь… Мы слышим звуки лишь потому, что отбираем из множества те, которые замечаем и выделяем… И вот главный вопрос, от которого можно сойти с ума: почему мы выделяем именно эти предметы, а не другие? Почему мелькнувший на дороге черный пёс через сутки может бесследно растаять в памяти – или вовсе остаться незамеченным, а какая-то драная волчица преследует людей с четырнадцатого века неотступно, и не выпадает из памяти?! А может быть, вернее наоборот? Может быть – самое главное содержание жизни – как раз то, что мы не замечаем?

– Конечно… – мысленно кивнула Инна. – Теперь вспомнила, откуда этот зверинец… Данте Алигьери, четырнадцатый век от Рождества Христова…

– Конечно, Инна, звери, которых вы видели, и которые много столетий выступают загонщиками для писателей (рысь олицетворяет сладострастие, волчица – корыстолюбие, лев – гордыню – Прим. Смотрителя), если те нужны Вышнему Рарогу – не из плоти… Но из крови! Это не призраки, потому что призрак не может терзать, он же нематериален. А эти терзают, ещё как терзают… Рысь – это аллегория сомнений, пятнистых скачков человеческой души. Лев – аллегория страха, знакомого даже мученикам за веру, не говоря уж о простых смертных, идущих на арену Колизея не исповедниками, а туристами… Но самая страшная из всех – конечно же, волчица, вечно голодная, вечно похотливая тварь, которая терзает ненасытно и побуждает к наиболее отвратительным извращениям…

– Волчица – тоже аллегория? – поинтересовалась Инна, постепенно пропитываясь этими безумными речами и уже не так остро ощущающая их безумие.

– Да, волчица это аллегория тоски. Всякое мучительное чувство со временем слабеет. Человеку надоедает сомневаться, надоедает даже бояться… И только тоска со временем становится сильнее и сильнее… Любая мука изнемогает в борьбе с человеком, теряет свою остроту, тупится, как нож о камень, и только волчица-тоска ненасытна, словно жерло вечности…

– Насколько я помню… – предалась Инна смутным воспоминаниям первого курса филологического факультета. – Волчицу должен убить какой-то пёс… Я дословно не передам, но там является какой-то пёс, который, собственно, её и…

Сайков не возражал и не перебивал. Он смотрел на Инну Адлер с грустной улыбкой, ожидая, пока она сама свяжет выводы из своей сбивчивой речи.

– Стоп! – поймала ниточку за кончик Инна. – Пёс убивал волчицу, которая тоска человеческая, а я видела черного пса перед аварией, и значит… Важнее всего, видела ли я этого пса, так, кажется?

– Именно так, многоуважаемая Инна…

 

*  *  *

 

Он жил слишком долго, этот чернокнижник Ромуальд Гварна Салернский, в этом мире именуемый Сайковым, а в следующем мире – ещё как-нибудь. И тоска слишком долго грызла его…

Человек начинает тем, что не видит ничего – и не понимает, на счастье своё, что именно в этот период как раз-таки видит всё сущее. Потом человек начинает отличать свет от тьмы, но свет для него сперва слипшийся монолит и тьма – тоже слипшийся монолит… Зрение должно ослабеть, чувства – притупиться, чтобы из всей совокупности, как мусор во время отлива, показались бы перед человеком отдельные, таинственным образом отобранные разумом из всей совокупности впечатлений, предметы… Чем слабее человеческое зрение, чем тусклее его напор на мир – тем больше и больше предметов оно различает, отражает, раскладывает ноль на множество замысловатых безделушек с плюсом или минусом… Ведь если их разложить, каждую по отдельности, то они не сливаются в ноль!

Человек начинает воспринимать мир, ничего в нём не различая. Этим же он и заканчивает. Жизнь человека есть разложение ноля на множество множеств, разборка ноля на детальки, потому что в ноле есть и минус единичка, и плюс единичка, нужно только уметь их развести по сторонам, и они покажутся самостоятельными значениями…

Но – думал Ромуальд Гварна Сайков – мы видим одно и не замечаем в упор другого? И что было бы, если бы наоборот? Если бы мы забыли открытие Колумбом Америки, но помнили бы, как в день её открытия кто-то открыл в Испании канистру с брагой? Ведь наверняка же были и такие открытия, и даже день в день, просто мы отсеяли их через загадочное сито «главное-второстепенное»…

Может быть, мы сами решаем – чему быть (то есть отражаться в нас), а чему не быть (то есть нами не восприниматься)? Нет! На склоне лет острее всего врезавшимися в память мы находим вещи, которые в юности казались нам ничтожными и пустыми, преходяще-пошлыми и шуточно-чепуховыми… И при этом через месяц, не говоря о годах – не можем вспомнить о делах, ставивших нас на грань напряжённой истерии… Ты, школьником скребший нервную экзему на руках от тревоги за оценки, чуть не до петли себя доводивший страхами за успеваемость – потом вспомнишь не оценки, не экзамены и не годовые контрольные, а удачно брошенный снежок во дворе и косу девочки, сидевшей за партой впереди тебя… И не будет в твоей старости факта более значимого, чем острый абрис её подростковых лопаток на узенькой спине, затянутой в ещё (уже?) не отменённую униформу…

– Не спрашивайте меня, Инна, о том, – улыбался Сайков, и в неверном пляшущем отсвете синего газового пламени его зубы казались вытянутыми клыками вампира, – что происходит в мире, – потому что в мире, Инна, происходит сразу всё. Вопрос в том, что именно мы из этого всего заметим, и почему отберём для восприятия именно это, а не что-то другое? Вот это вопрос вопросов…

– И вы полагаете, – вовлекалась Инна в нелепую игру смыслами, похожую на игру в бисер, и казавшуюся призрачной зыбью, галлюцинацией смыслов в бессмыслице, – что наше восприятие как-то связано с псом, обязанным явиться для уязвления волчицы… (память услужливо вытолкнула на поверхность своих тёмных вод воспоминание-утопленника) – «меж войлоком и войлоком державным»?

– Ну, может быть, Инна, не я вам, а вы мне ответите на этот вопрос, который сложнее, чем кажется? – аристократично улыбнулся Ромуальд. – Послушайте, освежите в памяти эти строки, которые шесть веков – слышите, шесть веков! – заставляют спорить людей Земли насчет их значения.

И Сайков заунывно, жутко, гулко, как можно только в готической обеденной зале мрачного замка, заговорил с мелодийными ударениями:

 

Волчица, от которой ты в слезах,

Всех восходящих гонит, утесняя,

И убивает на своих путях;

Она такая лютая и злая,

Что ненасытно будет голодна,

Вслед за едой еще сильней алкая.

Со всяческою тварью случена,

Она премногих соблазнит, но славный

Нагрянет Пес, и кончится она.

Не прах земной и не металл двусплавный,

Он честь, любовь и мудрость окормит (В оригинале Данте употребляет слово cibera, которое означает «будет кормить» – Прим. Смотрителя),

Меж войлоком и войлоком державный…

 

– По правде сказать… – покачала головой Инна Адлер. – Не думала, что в наше время ещё кто-то учит наизусть… Бесконечно далёкая эпоха – так, наверное, выглядело бы творчество инопланетян, живущих несопоставимой с нами жизнью… Никакой зацепки для понимания у современного человека…

– Я старше Данте… – развел руками Ромуальд Сайков. – Но не в этом дела, Инна… Каждого гложет вечно голодная волчица тоски, и чем дольше он живет, тем сильнее и яростнее… Можно объяснить страх, можно объяснить сомнения, тревоги, но нельзя объяснить тоску. Её не лечат за́мки и замки́, от неё бесполезны высокие башни и прочные засовы… Бессильно любое оружие, и богатство, и человеческое знание… Мудреца она терзает сильнее, чем болвана, а богача – сильнее нищего… Книга выпадает из рук – но не получается ответить, почему. Умное отталкивает вас, потому что скучно, а с глупым ещё проще: оно отталкивает, потому что глупо!

– Ну, возможно, искусство должно быть на уровне с жизнью, а не выше или ниже неё… – предположила Адлер.

– Правда жизни одарит вас тоской бытия, а выдумка – тоской небытия, – парировал Ромуальд. – Скучно повествование, в котором ничего не происходит, но вскоре понимаешь, что скучен и калейдоскоп приключений, всё равно повторяющих друг друга бессчетное количество раз… Знаю, видел, надоело! Нет таких деталей, которые бы не повторялись, и нет таких повторений, которые не порождали бы тоску! Зубы волчицы – это исчерпанность мира для усталого разума, который страшится смерти, но и жизнь для него невыносима!

– Ну, как бы… – расстроилась за Сайкова Инна. – Как бы, это… Обещано, что нагрянет пёс, и кончится она… Насколько я поняла, Ромуальд Архитектурович, вопрос в том, что пёс какой-то неуловимый и всё время сдрызгивает с поста?

– А вы задумывались, почему пёс не обращает внимания ни на рысь, ни на льва? Он преследует только волчицу! Потому что и с рысью сомнений, и с львом страха человек в состоянии сам совладать. А вот с вечно голодной волчицей тоски – нет. В этом случае ему особая благодать потребна, исходящая сверх его существа…

– Я не очень понимаю… – поправила волосы Инна. – Но если речь идёт об издательском деле, о современной литературе, из которой 99% макулатура, то больше принято говорить о музе, о вдохновении, об ангеле… Но не о псе! Я прекрасно понимаю, что от тоски читателя не могут излечить ни техническое мастерство стилиста, ни грандиозность изображений, ни попытки напрягать действие – если оно само по себе не напрягается… Художественная литература – эта такая загадочная сфера, в которой ничего не работает. Не существует технологий, по которым собиралась бы интересная, захватывающая книга… Можно написать ни о чем – и почему-то получить успех, а можно собрать все подвиги и завораживающие воображение события мира – и твой читатель уснёт на пятой странице… Это всё понятно, но при чем тут черный пёс, которого я то ли видела, то ли не видела?

– Потому что только чёрный пёс знает уязвимое место волчицы-тоски! – блеснул глазами Ромуальд, из старого мудрого скептика преображаясь в фанатика. – Нельзя победить тоску рациональными приёмами, она непостижима средствами разума! Искра – может быть, чистого безумия искра – попадает в текст занудного телефонного справочника и зажигает бумагу, обжигает зрение и сердца! Черного пса нельзя приручить или прикормить, его нельзя анатомически препарировать или заставить выделять слюну по методу живодёра Павлова… Наоборот, его видят перед катастрофой, перед крушением наезженной колеи – это он препарирует нас и он заставляет наши рефлексы работать вопреки очевидным раскладам…

– Ну, если банановую кожуру, на которой поскользнулся, считать лекарством от тоски, потому что человеку с разбитым затылком не до скуки…

– Не забывайте, Инна, что мир – это разложенный ноль, и что без отрицательных величин из ноля не вышло бы положительных… И что вначале было Слово! Часто мы понимаем слово только как обозначение картинки, вида, и тут мы неправы, ох как неправы! – Сайков сокрушенно покачал головой. – Я думаю, что на самом деле – не образы зашифрованы в словах, а наоборот, слова зашифрованы в образах. Предмет, который вы держите в руках, – это совокупность слов, хотя в школе учат наоборот, что совокупность слов описывает предмет.

Но на самом деле нельзя заменить слово видом, звуком, ощупью, потому что они фикция, наше особое восприятие каких-то там волн! Воспринимай мы эти волны иначе – иным был бы и вид, и звук, и предмет. Воспринимай мы вместо этих волн другие волны – мы бы видели и слышали, и ощупывали совсем другие предметы! А Слово – иное дело, оно в основе мироздания, оно создаёт и те волны, которые мы воспринимаем, и те волны, которые мы не воспринимаем… Мысль сортирует то, что мы вберём из внешней среды, когда и зачем мы это вберём, мысль и объяснит – почему это, а не то? Материальный мир играет с нулевой суммой, в которой действие равно противодействию, и если их сложить вместе – не останется вообще ничего. Поэтому если что-то и искать в этом маскараде нолей – то только Слово!

– Я прекрасно понимаю, что вы хотите сказать, – сомневалась Адлер. – Но Слово это Слово, а черный пёс – это черный пёс, какая между ними связь? Пёс – видение, его цвет – волна, воздействующая на глаз… Черепаха или змея увидели бы чёрного пса зелёным, а крот – вообще никаким. Вот я и пытаюсь понять, что за аллегория в псе? Аллегории рыси, льва и волчицы я уже поняла, а вот псовую…

– Инна, вы ищите за словом вид, попробуйте наоборот, поискать за видом слово. Видимость – то же самое, что и обманчивость… Наивно думать, будто текст передаёт нам картинки низкого качества в эпоху отсутствия телевизоров! Слово плохо приспособлено для передачи картинок и образов, точно так же как ум человеческий – для расчетов и памяти. Согласитесь, Инна, видеокамера снимает пейзаж точнее, чем самый умелый бытописатель, а калькулятор считает лучше самого опытного счетовода. А память? Книге или компьютеру достаточно один раз вбить информацию – и они хранят её вечно! Ум же человеческий запоминает с нескольких попыток, а потом забывает, или хуже – начинает путать… Покажите мне эрудита, который знает больше, чем энциклопедия на книжной полке! Покажите мне шахматного гроссмейстера, который обыграл бы эти новые суперкомпьютеры, в которых живого ума не больше, чем в цветочном горшке!

– Не очень понимаю, к чему вы клоните, Ромуальд Архитектурович…

– К тому лишь, что помнить, считать, вычислять, хранить и обрабатывать информацию – дополнительные и очень слабые функции человеческого разума. Это не его основная функция, это прикладной и вспомогательный навык, освоенный в отсутствии письменности и компьютеризации…

– Вы хотите сказать, что помнить – не главное дело мозга?! – изумилась Инна, хотя уже давала себе мысленно слово ничему не удивляться в этом доме-призраке.

– Совершенно верно, не главное и даже не десятое. Да, мы, люди, можем в отсутствии конкуренции книг и счетных машин – зазубрить какие-то знания… Посчитать столбиком на бумажке – долго, примитивно, но без калькулятора приходится и так делать… Мы можем попытаться пересказать то, что видели, в отсутствии фото-аппаратуры, но, конечно, с полнотой фотоизображения нечего и тягаться даже! То, что вся мировая педагогика считает главной функцией Разума, хранение и обработка информации – на самом деле лишь маленький случайный бонус к нему.

– Но позвольте, Ромуальд Архитектурович, в чем же тогда смысл существования мозга? Или вы хотите сказать, что это орган реакции на внешние раздражители, умеющий, в отличие от техники, приспосабливаться к переменам?

– Думаю, что и это не главное. Машина всегда делает то, что в неё заложили заранее, пока не сломается. Единственное, что машина может сделать непредсказуемого – это испортиться и выйти из строя. Так, кстати, и случилось, когда ваша машина оказалась рядом с черным псом… Человеческий ум способен искать варианты поведения, и не всегда разные варианты означают его порчу… От машины его это отличает, согласен, но не более того…

– Так в чем же тогда по-вашему главная функция Разума? – решила Инна раскрыть карты в непонятной и явно затянувшейся игре.

– В слове. Я говорю не о технической функции языка, который есть и у машин, язык программирования, вы знаете… Я говорю о способности Логоса творить мир. Не отражать, не осмыслять, не анализировать, а именно творить, надувать мир на кончик трубочки, как ребёнок надувает мыльный пузырь! Мир преображается не действием, а словом, Инна. Мир не машина, а текст, отчасти написанный Творцом, отчасти же дописываемый нами! Тоска, неугомонная волчица, гложущая нам суставы, толкающая людей к гнуснейшим извращениям – лишь бы снять боль обыденной приетости – приходит туда, где утрачена тонкость этого миротворящего процесса… Где словами пытаются не создать живой мир, а описать мёртвый, лежащий перед глазами, труп мира…

 

*  *  *

 

Как объяснить это другому? Когда Ромуальд был ещё обычным редактором обычной газеты, когда он ещё не взвалил на свои плечи немыслимой тяжести столетий «всё видавшего», подобно Гильгамешу, Гварны Салернского – он уже познакомился с волчицей-тоской.

Она преследует тебя по мере возмужания всё страшнее, она не любит детей – в отличие от всех прочих хищников, она стремится терзать стареющую плоть, но уж эту плоть – терзает с палаческим мастерством…

Мироздание, если отбросить малозначимые видимости его, пустыни, становящиеся полями, и поля, становящиеся пустынями, – имеет основной пульс, основной ритм между Тоской и Логосом. Очевидно, это и есть ритмика и пульсация Бытия, сочетаемого с Небытием, одновременно везде и нигде.

Логос постоянно теряешь, и тоска постоянно подменяет тебе его. И вот уже сходящий с ума от тоски человек начинает войны, наносит себе болезненные раны – чтобы заглушить вой волчицы-тоски. Вот уже он выдумывает разные изощрённые наркотики, постоянно требующие наращивать «дозняк» – чтобы обезболить гложево волчицы. Она же гложет мослы, мусолит их в своей едкой кислотной слюне, перекатывает их между клыками. Она ненасытна: ни самая острая боль, ни самое изощрённое наслаждение не могут её заглушить навсегда. Измученный ею человек то обжирается, то морит себя голодом, то в яростной жадности обирает всех вокруг, то с пьяным транжирством раздаёт всё своё людям… Бесполезно и то, и другое…

В отчаянии изглоданный человек, липкий от волчьей слюны и измятый волчьими зубами тоски, хватается за книги, щёлкает пультом телевизора… Он дрожащими пальцами стучит по клавиатуре, засыпая интернет различными запросами, то вычурно-сложными, а то, напротив, тупыми до безобразия… Человек отчаянно ищет Логос, но находит лишь мёртвую чешую слов и образов, самое главное ускользает от него… Было, было… Это уже пройденный материал, отработанный шлак…

Человек перелистывает комедии – но ему не смешно, а тошно. Тогда он хватается за хоррор – чтобы испугаться, но ему не страшно, и только противно от гадости и нелепости. Реализм убивает человека своей будничностью, а фантастика – заполошной придурковатостью. Словно раковый больной, от которого уже отреклись врачи, человек, преследуемый волчицей-тоской, пускается во все тяжкие, бежит – как бегут от злейшего врага – в разврат или йогу, в замысловатые философские заморочки, в софизм, в истрепывающую душу демагогию. Человек атакует, увечит, убивает, травмирует – и всё ради свежести утраченного вместе с Логосом ветра-бытия. Человек лезет в петлю, а потом в бутылку, бывает и наоборот – но из петли есть выход только в бутылочное горлышко, а оттуда – только обратно к пеньковому пеньку спиленной жизни…

Человек богатеет и окутывает себя ажурным убранством – а потом вспоминает, что и поросёнок на блюде богато убран ажурным укропом… Человек кричит до хрипа на митинге требования, которых завтра не удостоит и плевком, помните:

– Ельцин! Ельцин!

Ромуальд помнил. Человек хочет построить новый мир, наказанием его мечте становится её исполнение, человек пытается вернуться в старый мир, идёт против течения, разбивает ноги о камни-голыши, обкатанные водой истории, и всё равно входит не в ту реку, потому что в одну реку дважды не войдёшь…

Волчица всегда с тобой – но где же, где же обещанный «славный пёс»? Лишь изредка – и всегда внезапно – он вдруг выскакивает на дорогу перед тобой. Из тысячи книг одна засасывает тебя и вытягивает из «испанского сапожка» обыденности… Из тысячи фильмов или музыкальных тем – что-то одно вынимает из «железной девы» в упоительную прохладу свежей неизбитости… А в другое время мы всегда избиты, жестоко избиты несвежестью…

 

*  *  *

 

– Логос в корне отличен от технических языков программирования, – учил Ромуальд, задумчиво и с болью глядя в камин, не требующий дров, мертвенно-сизый газовый огонь, словно на кухонной конфорке. – Логос не обозначает, а создаёт нас и наше. Если бы целью чтения было получение информации – то мы никогда не тяготились бы новой книгой и никогда не возвращались бы к старой. Ведь скучно смотреть детектив, когда уже узнал, что убийца – садовник… Но есть книги, к которым я, Ромуальд Гварна Салернский Сайков возвращался десятки раз, зная их почти наизусть – зачем? Что вообще заставляет нас разделять занятия на интересные и неинтересные?

– Может быть, ум и знания, которые мы получаем, всё то новое… – робко начала Инна.

– Вздор! – прогремел Сайков. – Большинству учеников скучно на уроках, хотя учителя знают безмерно больше них! Всякий признает превосходство Канта или Гегеля – а попробуйте их прочитать – особенно, если речь идёт о многотомных изданиях! А бывает четверостишие… Всего лишь четверостишие маленькой глупой девчонки, совершенно не знающей жизни… Чему и кого она может научить?! Но оно делает тебя счастливым, и ты отгоняешь им волчицу, как дьявола – Распятием… Почему?! Почему ядовитое для всех людей ядовито, а вот интересное – далеко не всем людям интересно? Разные интересы у разных возрастов и у разных поколений, у разных общественных слоёв и у разных континентов… И самое главное, почему на фотографии все видят одно и то же, а в слове каждый находит для себя своё?

– Почему? – переспросила Инна, будучи и сама заинтригована.

– Потому что в слове мы ищем не информации. Не техники и не форм. Не оборотов, не соответствий и не созвучий. В слове мы ищем Слово…

 

*  *  *

 

– …Мне кажется, вам неуютно в этой обстановке, Инна? – вдруг будто бы опомнился Ромуальд. – Виноват, все обстоятельства нашей встречи слишком уж карикатурно напоминают фильмы ужасов 80-х годов ХХ века… Мне так удобно, и я не задумываюсь, что не всем это может нравиться… Но, конечно, по правилам вежливости, решать должна дама…

Сайков протянул сухую, гибкую как змея, узкую ладонью руку – и взял со скатерти черный пульт, напоминающий пульты от телевизоров. Нажал на кнопочку, и…

…По правде сказать, Инна Адлер не сумела по достоинству оценить старания дизайнеров этого интерьера, потому что была слишком уж потрясена случившимся после щелчка. Мрачная, сводчатая, нетопырья зала шотландского замка пропала сразу и везде. Сайков и Адлер очутились в залитой светом, курчавой золотыми завитками рококо, слепяще-белой зале Версальского дворца. Под ногами был навощённый наборный паркет-мозаика, гигантские окна с замысловатым контуром рам выходили в сказочный, ухоженный сад с мандариновыми деревьями… Огромные фарфоровые вазы, изящные бархатные кресла и роскошные напольные часы наполняли углы. Вдоль стен расположились стёганные золотым шнуром канапе, а возле одной – в перламутровую гигантскую раковину весело ниспадали струи игривого фонтанчика…

– Так лучше? – буднично поинтересовался Ромуальд, как будто всего лишь регулировал свет в бра.

– Какая-то давящая королевская роскошь… – выдохнула Инна, стремясь не выдать подавленности такими чудесами.

– Ну, посовременнее… – пожал плечами Сайков, и снова щёлкнул пультом, как теперь уже понимала Аддер, управлявшим интерьерами и пространством вокруг хозяина.

Бальная зала, достойная Лувра и Эрмитажа, испарилась в мгновение ока, её место заняла гигантская гостиная ультра-современного пентхауса, «В такой, должно быть, предлагает друзьям выпить какой-нибудь Рокфеллер или Абрамович» – пронеслось у Инны в голове.

Стиль модерн требовал всенепременной угловатости. Окна во всю стену, выходившие на безликий, пылкий огнями мегаполис, были расчерчены геометром ровными квадратами пластиковых рам. Чуть наклоненный потолок с мириадами встроенных светильников сверкал отражающими поверхностями.

Вся мебель тоже была угловатой, прямоугольной – даже подушки на гигантском диване, рыхлые и белые, казавшиеся огромными ломтиками адыгейского сыра на блюдце великана…

Низкие и широкие, как аэродромы, журнальные столики несли на себе орхидеи в цветочных горшках-параллелепипедах, ароматические свечи в бутонах почти невидимо-прозрачных ваз венецианского стекла…

Гигантские вазы из версальской залы не исчезли – но мутировали. Если там они были затейливо-китайские, хрупко-изящные, то тут они стояли вдоль единого окна-витрины, массивные, стилизованные под дикарский стиль, однотонные, словом – дорические амфоры. Здесь были огромного формата картины – изображавшие непонятно что, но с мельчайшими, ювелирными деталями, заставлявшими верить в реальность мешанины красок… И такими же, как амфоры, дорийскими, однотонными, гладкими, полированными, угластыми – были рамы, в которых помещались эти холсты…

– Как вам такой антураж? – поинтересовался Сайков у Инны.

Адлер не раз прежде приходилось видеть в модных глянцевых журналах подобные изыски модернизма для очень «состоятельных кротов». Их геометрическая правильность и чертёжная линейность всегда казалась Инне слишком холодной, безжизненной, что ли, хотя такие интерьеры, и за очень большие деньги – предлагали именно для жизни. Какой-нибудь вороватый миллиардер отражал в подобного рода гигантизме прямых углов выжженную вспышками папарацци пустыню своей души…

– Очень холодно… – прошептала Адлер, не думая, что получится вслух и что Сайков услышит. Но он услышал – и понял буквально. Покрутил какое-то настроечное колёсико на пульте, и появился камин. Не тот, прежний, газовый, а настоящий, с дровами, тут же лежавшими в чугунной витой корзине березовыми чурками… Камин был в общем стиле – без выкрутасов, словно бы сложенный из бесхитростных кубиков, его хромированная труба упиралась в противодымный фильтр, глотающий копоть в городских условиях…

Вообще, надо сказать, хромированного блеска было очень много (а с поворотом таинственного колёсика добавилось): свергали амальгамой поручни и перила, планки и декоративные пилястры…

– Я потом отдам вам пульт, поиграете, на пару дней это занимательно… – улыбнулся Сайков, уже не такой страшный в прыгающем по зеркальным поверхностям свете сотни лампионов. – Правда, от этого быстро устаёшь, а самое главное – теряешь всякий интерес к дизайну помещений… Это лично мне напоминает судьбу музыки в интернете… Когда, помню, в молодости моего носителя, Сайкова, виниловую пластинку было не достать – за ней гонялись годами и платили огромные деньги… Когда можно вытащить любую мелодию не сходя с места – я обнаружил, что мне ничего не хочется искать… Первые люди жили в раю, где всё было доступно, и бесплатно, как песенка в интернете… Они, может быть, потому и придумали недоступность, чтобы поисками недоступного отгонять волчицу тоски… Поверьте, больше всех ценит туристическую палатку тот, кто может выбрать себе любое убранство любых апартаментов…

– И нет большего ценителя роскоши, чем нищий… – словно эхо, выдохнула Адлер.

– Но я не об этой ерунде, это всё игрушка на сутки, да и то для дурака… Ведь в жизни неважно, где, а важно, с кем… Умный человек хотел бы посидеть в сумрачном равелине с Достоевским… И уж чего точно не хотел бы умный человек – так это гулять по залам самого роскошного мадридского двора в Европе под ручку с сумрачным дегенератом, королём-садистом Филиппом… И всё было бы очень просто, Инночка, если бы хватало Достоевских, потому что тюремных камер в равелинах – всегда предостаточно! Неважно, где, важно, с кем, да, да!

 

*  *  *

 

На этой странной ноте – о Достоевском и тюремной камере – разговор был окончен. Готический владыка дома-трансформера (или всё же дома-призрака?) Ромуальд Гварна Сайков вдруг вспомнил, что Инна устала с дороги, и – отвергая её слабые протесты – предложил ночлег.

– Время позднее, и ваши покои ждут вас! – указал рукой в темноту Ромуальд. – А нашу беседу мы можем продолжить и завтра… Не беспокойтесь за время, оно у нас тоже регулируется, как пространство… Вы не потеряете и минуты из вашей жизни – я кредитую вас своей… Она бесконечна… Спокойной вам ночи – Освальд покажет дорогу…

 

*  *  *

 

Освальд – тот самый карлик-дворецкий, уводя Инну под сводами витиеватого лабиринта коридоров, в шатаниях света свечи вытягивался тенью… И не только тенью… Это было невозможно, немыслимо – но Адлер видела, что Освальд набирает рост, превращается из лилипута в обычного человека…

– Пусть вас это не удивляет, миледи! – чопорно, в стиле ужастиков 80-х годов, сказал Освальд, разгадав полный ужаса взгляд Инны. – В присутствии мессира все мы уменьшаемся, но когда он далеко или отходит ко сну… принимаем те формы, в которых сами себя видим… Вы думаете, мессир мне платит деньгами? Нет, на что деньги калеке! Мессир платит мне возможностью быть рослым! Вот, как сейчас… Мы пришли, миледи! Вот ваша спальня… Какой интерьер прикажете отрегулировать?

– Ни… никакой… – пролепетала Инна, мечтая только об одном: чтобы карлик-оборотень скорее её покинул. Не столько он вызывал страх, сколько внезапно кольнувшая мысль: ведь в зале у Сайкова не было зеркал, а вдруг и я там была лилипуткой?! «Возле мессира все мы уменьшаемся»…

– Оставляю вас… – величественно провозгласил мажордом. – Рядом со спальным ложем шёлковый шнур, если вы захотите…

– …Повеситься? – съязвила Адлер, всегда острая на язык.

– …Вызвать меня или другую прислугу, – невозмутимо, без тени улыбки продолжил Освальд. – Дёрнете, и мы услышим звонок… Трогайте что хотите в спальне, миледи, но заклинаю вас – не прикасайтесь к напольным часам в виде льва, которые в углу…

– Похоже на историю Синей Бороды, – поёжилась Инна, пытаясь сохранять бодрый дух хотя бы перед оборотнем-дворецким.

– Нет, не похоже… – ледяным тоном парировал он. – Эти часы не для времени… В доме нет времени, если вы заметили, миледи, так что часы были бы бесполезны… Эта механика петербуржского немца Лерштада, своим тиканьем и боем они отгоняют мышей…

– Мышей?! – Инне, как и всякой женщине стало по-настоящему страшно. Одно дело – вампиры, привидения, дом-призрак, это ещё потерпеть можно и отчасти в чём-то романтично… Но мыши… Мыши!!!

– Дом старый и не совсем обычный… – пожал плечами Освальд. – Поэтому мыши. И поэтому не совсем обычные. Но не бойтесь – пока часы идут, мыши носа не высунут… Старик Лерштад знал своё дело! Он заключил в перестук механизма живой ужас нетопыря… Это никогда не приедается мышам…

– Мыши что… летучие? Нетопыри? – Инна не знала, радоваться или ещё пуще испугаться.

– Ну, они не совсем летучие… И не совсем мыши… И не думайте о них… Пока тикают часы Лерштада – вам нечего бояться… А завод у часов на трое суток, и перед вашим приходом я лично подтянул гири часов до самого верха…

 

*  *  *

 

Оставшись одна в роскошном будуаре, старательно и немного наивно списанном во всех деталях с классического дамского романа, Инна легла на роскошное ложе под балдахином, пахнущее крахмальной свежестью и розами.

В комнате было мало для неё интересного: она сама описывала такие спальни много раз, подбирала эти детали для романов – и теперь думала: а может быть, этот интерьер вообще не Ромуальда, а мой собственный? Уж больно всё знакомо… Это было в «Лунной чаровнице», а вон то трюмо явно из моего «Бронзового сердца»…

Единственное, что вызывало неподдельный женский интерес, неистребимый в дочерях Евы, однажды доведший их до яблочной диеты, – часы старика Лерштада. Как могут часы отгонять мышей?

Они, конечно, страшные, спору нет, футляр огромный и довольно натурально изображает львиный фас… Уши торчком, грива натурально отражена резчиком по красному дереву, волосок к волоску, циферблат – округлая, увенчанная клыками, как сосульками, пасть льва…

Человека такие часы, может быть, и напугали бы, но мышь? Всякая мышь должна за десятилетия привыкнуть к равномерному тиканью и перестать его замечать…

В итоге Инна не смогла удержаться, фантазия художницы гнала её так же, как когда-то очередную супругу Синей Бороды. На цыпочках босая Адлер подкралась к загадочным часам и, отворив застеклённую дверцу, за которой равномерно качался маятник в виде львиного хвоста – придержала его…

Тикание затихло. Будуар и весь дом погрузились в мёртвую тишину, которую слышат лишь спелеологи в самых глубоких и мёртвых пещерах, во чреве гор…

Сперва ничего не было. Потом послышались еле заметные шорох и возня где-то под полом… Задумчиво смотрела в арочное окно, острое, как бойница замка – полная и жёлтая Луна…

В её неверном свете, похожем на мираж, комната постепенно оживала. Вдоль противоположной стены, крадучись, показались тени… Это были мыши? Если мыши, то летучие и очень большие: в рост человека, если не больше… Может быть, просто тени вытянутые, а сами существа поменьше? По тени трудно судить о величине мыши… Но вот о её силуэте – можно. Мерзкие рыла огромных нетопырей заканчивались свиными пятачками, в которые почти вонзались длинные иглы жутких зубов, выступавших из-под нижней губы существ…

Инна хотела увидеть мышей в натуральную величину, ей было мало зыбких теней на стене, но инстинкт самосохранения сделал своё дело: Адлер отпустила удерживаемый маятник-львиный хвост, и часы снова пошли, механически пощёлкивая анкером…

Так и не увиденные «не совсем мыши» издали ультразвуковой визг, уронивший Инну на ковёр и заставивший в панике зажать уши ладонями. Смутные и мрачные их тени заметались, ища укрытия, и ветер перепончатых крыльев, бьющихся, как у пойманной птицы, заполнил собой всё помещение…

– Однако… – сказала Инна, когда всё кончилось, и она вернулась под одеяло. – Меня следует привлечь за жестокое обращение с животными… Судя по всему, мой эксперимент их отнюдь не обрадовал…

 

*  *  *

 

За завтраком продолговатую, теперь лучше видную и менее таинственную, но архаичную залу Сайкова через стрельчатые окна озаряло какое-то ненастоящее, оловянно-тусклое Солнце, приходящее через сад, не замочив лучей в росе…

– Солнце мёртвых… – подумала Инна про себя, присаживаясь сбоку от мэтра. По другую сторону в этот раз сидел похожий на биржевого дельца господин с «надменной формой одежды» – и только игриво-живое лицо выдавало в его посадке сноба острую форму любопытства.

Господин Гость хотел казаться величественным и монументальным, но для этого ему явно не хватало презрения к жизни.

Инна отметила безукоризненно сидящую фрачную пару, старомодную белоснежную манишку с фальшивыми жемчужными пуговками (пуговки были фальшивыми, так как ничего не застёгивали, а жемчуг – казался вполне себе настоящим). Стоячий жёсткий воротничок с крылышками-отворотами украшала узкокрылая чёрно-атласная «бабочка»-галстук, как раз в сердцевину пронзённый бриллиантовой булавкой… «Как бабочки в гербарии» – подумала Инна.

Господин Гость курил доминиканскую сигару, небрежно стряхивая пепел в серебряную ладью-пепельницу, и иногда поправлял монокль на золотой цепочке в правом глазу…

– Позвольте представить, Инна, – улыбнулся Сайков после сложного церемониала утренних приветствий. – Это наш сантехник, Лёша Нионилов… Дело в том, что проклятые упыри вчера ночью устроили свою крысиную свадьбу, бесновались по всему дому, как будто их что-то очень сильно напугало… Некоторые нырнули в канализацию и намертво забили слив… Ума не приложу, что на них нашло… Надеюсь, эти пакостные создания не помешали вашему сну, госпожа Адлер?

– Да нет, знаете ли, нисколько… – улыбнулась Инна, отводя глаза в потолок и всем своим ангельским видом изображая невинность.

– Так вот… Лёша уже хотел идти пробивать слив… – Ромуальд явно надавил на последние слова, как бы намекая Нионилову, что время удалиться. – Но ему нужно снять, с позволения сказать, gueule (Фр. – похмельный синдром, а так же «рожа, морда». На этом двузначии и играет автор – Прим. Смотрителя)…

– Морда у меня не съёмная! – обиделся с совершенно шариковскими интонациями сантехник во фраке с бабочкой.

– Ах, мон шер, я имел в виду l'état de la gueule de bois (Фр. – состояние похмелья – Прим. Смотрителя)…

– А, это мы с превеликим нашим удовольствием! – разулыбался Полиграф Шариков, выучивший, видимо к новому веку французский. – Перва колом, втора соколом, а третья лёгкой ласточкой, ферштейн, Ромбаль?!

Нионилов налил себе из графинчика в большой хрустальный стакан можжевеловый джин, свежим острым амбре плоскогорий ударивший всех по носам, и в мгновение ока вылакал пойло. Потом занюхал рукавом фрака, на половине жеста смутился, что «дама смотрит» – и изобразил на лице смирение.

– Так на чём мы остановились? – светски улыбнулся сантехник. – Вы изволили говорить, чёрный пёс… Так вот, здесь слово непростое весьма… К примеру, у славян пёс…

– Алексей! – сурово нахмурил брови Сайков. – Ты же уже хотел идти долбить трубу!

– Да, да… – грустно закивал Нионилов. Потом с шумом встал, отодвинув венский стул, и откланялся, сокрушенно качая головой:

– Дела, дела… И поговорить по душам некогда… Всё дела…

– Он, простите, что же, так во фраке и полезет в канализацию? – спросила Инна у Сайкова.

– А что вы видите тут странного? – ответно удивился Ромуальд.

– Я имела в виду… Во фраке, манжетах, запонках… Неудобно…

– Понимаю! – просиял Сайков. – Вы европейский человек, вы не привыкли ещё к России! («я не привыкла к России?!» – изумилась Инна, которая тут родилась). Это Россия, шер ами, я пару раз покупал ему курточку с надписью «горводоканал», очень удобную спецовку, специально разработанную для сантехников… Там и кармашки специальные, знаете ли, и ткань техническая… Но он всякий раз или пропьёт или потеряет… А давеча так проиграл её в домино, в гараже… Я, знаете ли, Инна, рукой махнул… Раз такой человек безответственный, пусть во фраке чинит, не моё дело!

– Я, кажется, начинаю понимать аллегорию… – склонила Инна хорошенькую головку блондинки. – В России принято микроскопами забивать гвозди, самородками колоть орехи и…

– Да… – рассеянно перебил Сайков, – но простое знание этого, простое понимание, что бедность форм может порождаться необыкновенным богатством содержания, не приблизит нас к заветной цели: к постижению природы тоски и скуки. Я о другом, дражайшая Инна… Чёрный пёс, которого вы увидели мельком перед собой – не собака. Собака – презренное животное, и как слово означает скорее гонение… Пёс же, которого мы ищем – Слово… разбирайте не обманчивую видимость, а слово! Вы немедленно обнаружите родство пса и пасти, причём как па́сти так и пасти́, выпасать. Пасть поглощающая – недалеко от зева, а зев – не только рот, но и первородный хаос… В то же время пасти́ – значит оберегать и защищать, печься… Это как раз та самая философия, которая есть в каждом слове, и которая делает слово первичным перед картинкой, образом, видимостью. То, что увидел – могло померещиться, а что сказал – то утвердил… Я обратил бы ваше внимание, Инна, и на смыслы «припасать» – держать при псе, иначе говоря, беречь, сохранять… Это не только в славянских языках! Вот, к примеру, латинское pasco – что значит «пасу», «кормлю». Я напомню вам и слово pastor… Закономерно, что священника называют именем пастуха, ведь пастырь или пастор имеют паству, пасомых…

В некоторых славянских языка пёс звучит через «ё» в других через «е». Пёс или Пес? Может быть, здесь не просто язык споткнулся, а какой-то большой смысл, философский смысл? Вот, например, русское слово «стекло»: пощупайте его, но не воображая стекла, а в качестве формы! Стекло – что-то стекало и стекло, застыло! Понимаете? Тут же суть процесса изготовления стекла, раскалённой, стекающей в формы материи… Другие славянские языки дают нам форму «скло». Что такое чешское, польское «скло»? Испорченное слово! В нём потерян изначальный смысл стекающей вязкой массы, который сохранил русский язык. Потеряли звук, потеряли букву – и слово перестало творить смыслы, стало простым ярлыком, которым помечают предмет. Вот вам простейший пример – как Логос, язык творения, превращается в технический язык обозначений. Его хватает, чтобы обозначить явление, но не хватает, чтобы явление создать!

Слова-логосы живут, Инна, своей жизнью, и многое могут нам рассказать о своей внутренней жизни. Вы поняли наш диалог с этим (Ромуальд брезгливо поморщился) Ниониловым?

– Я знаю французский, и я поняла… – кивнула Адлер. – Вы предлагали Алексею снять похмелье, а он решил, что вы предлагаете ему снять морду… То есть у французов снять похмелье и снять опухшую, помятую рожу – одно и то же. Это ведёт нас к философской связи похмелья и безобразия, болезни почтенной и болезни презренной. То есть простое и бытовое действие – хряпнуть рюмашку на опохмел – включает в себя глубинные пласты восприятий, человеческих отношений. Разговор на человеческом языке делает нас людьми. А разговор на технических языках программирования делает нас ущербными в той мере, в какой испорчены слова…

– Русские, у которых «стекло – стекая, стекло», – перехватил словно бы волан в теннисе Ромуальд, – великий имперский народ, живущий собственной жизнью… А чехи, у которых «стекло – скло»… Конечно, пошли им Господь, чехам, всяческого благоденствия и долголетия! Ребята они неплохие и славные… Но из песни-то слова не выкинешь: ложились эти чехи под каждого завоевателя и собственной судьбы не имели… Потому что из слова выпала буква, и оно стало обозначать не смысл, а всего лишь предмет… У кого в словах нет смысла, у того нет и собственной судьбы, судьбу для них придумывают те, кто имеют смысл…Можно просто принять бирку, тамгу, тавро на вещь: вот эта штучка, и она называется вот так… Но, открыв новые грани в названии, мы открываем и новые грани в предмете. Или может быть, не открываем, а попросту творим их?

– Может быть, в этом суть древнего искусства магии – найти слова для несуществующего и тем сделать его существующим? – предположила Адлер.

Если она хотела польстить Ромуальду, то у неё получилось. Ромуальду нравилось, когда подчеркивали его роль мага…

– Да, да! – прочувствованно вскричал этот человек без возраста – то ли старик, то ли юноша. – Слова подбирают, как отмычки – к власти, к богатству, к карьере… Опытный взломщик открывает нужным словом самый сложный за́мок своего сеньора-сюзерена! Но для меня это пройденный этап, я ищу того славного пса, который может победить болезнь всё имеющих, страшную, неизлечимую волчицу-тоску, гложущую души поверх их имущества, возможностей и полномочий! К чему мне груды сокровищ, которые не больше, чем зрительные и тактильные ощущения? То есть майя, самообман… Нет, я хочу приручить чёрного пса, которого боится волчица-тоска, ничего больше не нужно душе, попавшей в гложущий капкан волчьих челюстей! Я ищу его много столетий, и я собираю возле себя всякого, кто хоть мельком видел его… Я родом из норманнского Салерно, дорогая Инна, и мои родные языки – латинский, итальянский, руника… Попав в это тело, я получил смутные и путаные знания славянских языков, которые постепенно разбираю и привожу в порядок… Как водители машин чаще всего не механики, так и носители языков чаще всего ни черты (Игра слов, образованная от выражения «ни чёрта», отсылающего к чёрту. Но здесь имеется в виду – ни черты, т. е. ни штриха, ни линии… – Прим. Смотрителя) не понимают в своих языках!

– Не владеют заключенной в словах магией? – уточнила Адлер.

– Да, для них амулеты и талисманы превращаются в вёшки и метки… Пёс, который может победить волчицу-тоску, – это праславянское рьsъ. В нём через букву чередуются мягкий и твёрдый знак, понимаете, это почти птичий щебет, он сложнее тирольской песни… Грубея, мягкий знак превращался в «е» или «ё». Сложнейшая философия звука усыхала и меркла… В исходной форме рьsъ – это страж стада и двора… Побег из этого древа – латинское specio (Лат. «смотрю» – Прим. Смотрителя), которое читается как «специо», но пишется-то как «спесио»! Постепенно речь латинян утратила первородный философский смысл звука, сохранённого в русской «спесивости»… Ещё один шажок в поиске – и мы выходим к слову Авесты, матери арийских языков…

– Какому же? – почти взвизгнула заворожённая таинством магии Инна.

– Spasyeiti… И тут сливаются смыслы «видеть, наблюдать» и «спасать, спасение»! В страшном величии смыкаются круги Логоса, мы от пса пришли к сПАСению, слитому в философии языка со способностью видеть и наблюдать нечто… Что? Что? – Ромуальд уже кричал. – «Имеющий уши да слышит, имеющий очи да видит» – говорит нам Святое Писание… Так что мы должны видеть и наблюдать для сПАСения? Пса? Или то, что видит, наблюдает пёс?

– В ответе на эту загадку игры слов – заключается лекарство от тоски? – понимающе спросила Инна.

– Далее говоря: слово рьsъ филологи раскрывают в древнем арийском слове pьbs(t)rъ. Прислушайтесь! Огрубляя эти пересвисты и переливы звучаний, вы услышите привычное слово «пёстрый»! То есть ещё и пятнистый, разноцветный… Смерть однотонна, черна, а наш чёрный пёс почему-то пятнистый и разноцветный… Не потому ли, что жизнь многоцветна, и в этом главное её отличие от смерти? Много позже индусы произведут отсюда pingas, pingalas – что означает «красноватый, коричневатый». То есть оттенок красного, красоты… Отсюда отпрыгнет в европейские языки pinkte – то есть «рисует, красит», а после отсюда же вырастет и слово, обозначающее запись и письмо… Практически не различаются древнеиндийское слово pecus, обозначающее прирученное животное и такое же латинское… Не забудем и то, что в игре бывает «пас», что оробевший человек «пасует» и «спасовал»… Прислушайтесь: вы услышите в слове эхо бездны изначальных смыслов, забытых в затёртом и грубом обращении слов-меток, слов, ставших лишь узелками на память…

 

*  *  *

 

– Страшные вещи вы говорите, Ромуальд Архитектурович! – сказала Инна, когда за завтраком у Сайкова перешли к кофе и десертам. – Потеряв всего одну буковку, целые народы теряют и свою историческую судьбу… Одна-единственная буковка делает братьев – врагами, питательные злаки – злачной отравой…

– А я и не обещал, что будет не страшно! – усмехнулся Сайков. – Вся обстановка должна была вас к этому расположить и настроить… Кхе, Кхе… Слово – это генетический код, причем не только народов, но и самой окружающей нас реальности… Кто дурно говорит и дурно пишет – тот растит себе тернии и волчцы вокруг себя, для себя и через себя.

– Если я здесь, Ромуальд Архитектурович, и если я ещё жива… Значит, вы сочли, что я пишу нужное? – робко поинтересовалась Адлер.

– Ни жанр, ни стиль, ни манера, ни словарный запас, ни сюжет… ничто, Инна, не может приманить черного пса человеческой дороги само по себе… Он идёт, чувствуя флюиды благодати, а поймать и понять в чем они – невозможно… Просто некоторые души высекают их в беспросветном мраке человеческой тоски, а чем и почему – мы не знаем… Иногда это случайно, иногда – одномоментно, иногда этого нельзя повторить… А иногда – повторяют снова и снова, сами не понимая, как… Скажу одно – тоска, лютый зверь предела, не боится ума и образованности… Этот зверь любит мозги, и чмокая, высасывает их с наслаждением… Нельзя отогнать тоску, повторяя то, что уже было… Но нельзя отогнать тоску и новым – если оно неинтересно… Тоску не изгнать незнанием, слепотой сознания, но её не изгнать и многомудрствованием… Поймайте взглядом черного пса, бегущего по вашей дороге перед вами, вот и всё, что я могу сказать… Поймайте пса, который бежит перед вами…

 

*  *  *

 

Яркий свет обычного дня заливал сырую после дождя автотрассу и её окрестности. Бригада врачей суетилась возле Инны Адлер, представители дорожно-патрульной службы важничали с рулеткой, делая вид, что заняты важным делом…

– Инночка, Иннусик! Слава Богу! – услышала Адлер заполошный крик сбоку. Спутать нельзя ни с кем: Алевтина Кушакова…

– Инночка, как же ты так? Выбралась, выбралась! От самого Ромуальда выбралась…

– А я думала, что мне всё в отключке пригрезилось… – созналась писательница Адлер.

– Поверь мне, это не глюки, я там тоже была… – созналась Кушакова.

– Упырей смотрела? – задала Инна нелепый вопрос.

– А как же! – хихикнула Алевтина. – Ровно в полночь придержала маятник… Женщина по другому не может… Ах, Иннусик, какие же они гадкие!!!

– Наверное, не каждый оттуда выходит, Аля?

– Да уж какой там… Слышала наверное: «ошибка в одной букве» и всё такое… Ромуальд живет скоро как тысячу лет, с ним ухо востро, палец в рот не клади…

– А больше всего я тебе благодарна, Аля! – созналась Инна.

– За что?! – искренне опешила Кушакова.

– Знаешь, мне кажется… Что если бы не ты… Меня бы там, в «Вышнем Рароге» бы не было…

 

10–14 августа 2016 г.

 

© Александр Леонидов (Филиппов), текст, 2016

© Книжный ларёк, публикация, 2016