Александр Леонидов. Сказание об Алане Лимбе (16+) (закрытый доступ)

СКАЗАНИЕ ОБ АЛАНЕ ЛИМБЕ

(из книги «Сумерки дня»)

 

От Смотрителя:

«Сумерки дня» – это новое произведение Александра Леонидова, которое пишется в лучших традициях этого автора. По сюжету, в особняке, отобранном за долги у бывшего девелопера Лавандина, обанкротившегося и убитого кредиторами, размещается «Клуб старых алкашей» – элитный дом престарелых. Отошедшие от дел богатые старики куражатся тут – насколько позволяет им здоровье и возраст. Дочь бывшего владельца дома Татьяна приходит погулять возле места, где прошло её детство, – и здесь встречается с шофёром из гаража ретро-автомобителей Денисом. Он помогает Тане совершить экскурсию в комнаты её детства, и между молодыми людьми вспыхивает чувство приязни. Но они оба без гроша. Помогут ли их любви «старые алкаши» – себялюбивые, эгоистичные старцы, в силу возраста и пресыщенности интересующиеся только потусторонним и загробным? Непросто привлечь внимание этих «пенсионеров приватизации»! Но Таня Лавандина придумала, как покорить их каменные сердца, прочитав им лекцию по своему, не принесшему ей достатка и счастья, предмету – археологии… Это и стало ВСТАВНОЙ НОВЕЛЛОЙ в роман – которые так любит расставлять А. Леонидов в своих произведениях…

 

*  *  *

 

В зале заседаний «Клуба старых алкашей» была идеально отлаженная лекционная аппаратура – какой позавидовала бы любая университетская аудитория. Были и шикарный японский проектор, и большой идеально-белый экран для слайдов. Были и видеоаппаратура, и плазменный экран для электронно-цифровых презентаций, и широко-канальный выход в Интернет, и… Словом, было всё, а чего не было – то привезли бы по первому требованию.

Потому что старые алкаши очень любили, когда им травят байки про потусторонние миры, были слушателями строгими (они не раз с позором разоблачали шарлатанов) – но благодарными. Аудитория здешнего лектория – три-четыре человека, которым уже учиться поздно, если речь не идёт о загробных науках. Но именно о них-то в «Клубе старых алкашей» и велись дискуссии с привлечением всех сил современной науки, культуры и философии!

Получив приглашение в этот узкий и влиятельный круг, Таня решила рассказать о средневековом «Сказании об Алане Лимбе». Приготовила несколько слайдов – фотографии пергаментных свитков, миниатюр и мест раскопок, но в основном полагаясь на своё обаяние и искусство рассказчицы…

 

*  *  *

 

Этот самый Алан Лимб загорелся речью римского папы Городского… Не знаю, так написано… Урбана… Да, папы Урбана и отправился в крестовый поход освобождать Гроб Господень в год основания Португальского графства… Исполнять, так сказать, рыцарский интернациональный долг – ближе сарацинов к Португальскому графству этот обалдуй, видимо, не нашёл…

И вот он попёрся из Portus Cale в далёкую Палестину, то есть через всю Европу… Ехал он долго, в пути поменял шесть коней, тут это довольно поэтично подано на латыни:

 

…Едет на лошади Алан Лимб

В чёрные латы одет…

 

Не думайте, что это элегантные латы с чернением серебряного декора, которые войдут в моду в позднем Средневековье! Нет, это почерневшие от времени и грязи доспехи из свиной кожи в несколько слоёв, образующих почти такую же прочную, как металлическая, кирасу!

Ну, по традиции средневековых историй, тут следует довольно длительное и бессодержательное описание его странствий, чего он там видел, то ли во сне, то ли наяву, не знаю… В частности, в сердце Германии поглощался он жирным болотом, в Реции перебил хижину людоедов на горном перевале, а в Паннонии бился с серым медведем и распорол ему брюхо кинжалом, сам же был распорот когтями во многих местах…

Но не унялся, и всё это безобразие продолжилось до самой Святой Земли, где Алан Лимб отчаянно сражался с сарацинами за честь португальского рыцарства, и преуспел в этом: перебил их сорок штук… Что мне кажется поэтическим преувеличением, но тут так написано…

 

Ну, и дальше тут довольно бесхитростно, если дословно переводить:

 

Рыцари Христа вели великий бой,

Рассеяли сельджуков толпы,

И обратили вспять кривые их мечи,

И многих посекли, иных же гнали,

Однако за Евфрат устали гнать,

Сказалась жажда, и коней усталость,

Один лишь Алан Лимб не унывал,

Остатки таявшие гнал и гнал сельджуков,

И убивал в трусливую их спину,

Покуда не остался лишь вдвоём

С безбожным предводителем сельджуков,

Одетым в бархат и парчи Леванта…

Аой!

 

Мертва пустыня и свирепей зной

На прокалённых почвах за Евфратом,

От лошадей обоих хлопья пены

Сжирает жадно мёртвая земля,

Когда они с боков коней спадают,

Силён у Лимба был арабский конь,

Однако же текинский иноходец

Был не слабей у вожака сельджуков,

И словно в заколдованной стране

Не уменьшались стадии погони,

Однако ж и на локоть не росли!

До той поры, пока в пещеру мрака

Средь серых скал в отчаяньи сельджук

Не проскочил, спасаясь от Алана…

Аой!

 

 

Тут нужно отметить, что считающийся оригинальным магдебургский список баллады об Алане Лимбе преподносит нам пещеру Китовраса, как предмет предгорного ландшафта. Венгерская же версия, полагаемая копией, и в ряде мест действительно содержащая очевидные анахронизмы, повествует о «трусе» – то есть землетрясении, и о том, что скалы разверзлись перед сельджукским предводителем и Аланом Лимбом, отрывая им проход в саму преисподнюю.

Есть версия, что магдебургский благочестивый переписчик устранил этот инфернальный момент легенды, сообщая лишь о пещере, а не о поглотивших рыцарей разверзшихся камнях. На самом деле, как мы полагаем, Алан Лимб не смог бы попасть в храм Лилит, если бы землетрясение не открыло расселину в песках времени, погребающих древнейшее из капищ человечества, ко временам первого крестового похода уже погребённое метрами поверхностных культурных слоёв…

Из обоих списков легенды об Алане Лимбе мы узнаём, что в пещере (или трещине земной – по версии древних венгров) сельджук и подданный графа Португальского встретились с Китоврасом, чудовищем, представлявшим из себя псоголового человекообразного медного великана.

 

Китоврас метал из глазниц загадочные «синие лучи» и «скрежетал металлом медным», что дало основание уфологам искать в Балладе об Алане Лимбе следы палеоконтакта с инопланетянами, или, по крайней мере, их техникой.

Лучи порезали на куски несчастного сельджука, имени которого не знал автор легенды, и уж тем более никогда не узнаем мы. Что же касается Алана Лимба, то он спешился (конь его, как мы узнаём из экспрессивных стихов, тоже погиб, как и сельджук), затаился за выступами больших камней. Отсюда этот ловкий и бывалый, отчаянный и бесшабашный воин прыгнул Китоврасу на спину, когда тот в поисках незваного гостя проходил мимо.

Алан Лимб, как повествует легенда, «вонзил топор боевой» прямо в «медные пластины спины» Китовраса, и болтался на рукояти этого топора, пока Китоврас скакал и прыгал, пытаясь его сбросить. Никто не знает, сколько это продолжалось, и, как кричат строки баллады: «Сам Лимб не смог бы после рассказать» – висел ли он «кошелем подвесным» час или сутки. Но к счастью рыцаря графа Португальского топор между медных пластин неведомой брони засел на удивленье крепко, и сбросить с себя Лимба Китоврас так и не смог.

После долгих мытарств, «лучами раскрошивши всю пещеру» – чудовище «устало и обмякло» (про что уфологи говорят, что оно или сломалось от старости, или в нём горючее за давностью веков кончилось, выдохлось).

Наш же неунывающий герой воспользовался этим, и с помощью «набора перстней острых» – а, напомню, в те времена перстни надевались на пальцы прежде всего как наборный кастет, для драк – сумел как-то выбить чудовищу из очей «синий хрусталь смертельный». То есть разбил какие-то линзы, из которых вырывались «лучи смерти» стража храма Лилит.

Как гласит легенда, после этой победы над Китоврасом перстни кастетного набора, три или четыре грубых мужских кольца с шипами, обрели не очень понятные современному читателю «волшебные свойства», омывшись неведомой «кровью чудовища».

И вот, друзья мои, вообразите его в чёрном и мрачном штреке древней пещеры, тёмного и смертельно уставшего человека средневековья, человека рубежа первого и второго тысячелетий христианской эры. От нас Алана Лимба отделяет примерно столько же, сколько и от времён Христа и апостолов…

Перстни его, которыми он выбил ненавистные и смертоносные глаза медного чудища, таинственно светятся синим светом, наверняка это было похоже на сполохи двух газовых горелок на плите в тёмной, ночной кухне…

И вот этот Алан Лимб, подданный графа Португальского, поехавший искать сарацинов на другой край света, хотя они нападали на его графство, что называется, «с доставкой на дом»…

Вот он, перед вашим мысленным взором: прошёл коридорами тьмы, и вышел, уже отчасти обретший сверхъестественные способности, в буквальном смысле слова «намотавший их на кулак»…

И встретил древнюю демоницу Лилит…

 

*  *  *

 

И видит храма залу, посредине

Бурлит в огромном камне черный ключ,

Здесь воды мудрости, страшней, чем ночь любая

Зовут испить себя – и обрести

То знание, что обретает мёртвый,

И потерять всё то, что знал живой…

Задуматься о страхе бесконечном

Небытия пред невозможностью своей,

Понять во мгле всю душу человека,

Условность его тела и судьбы,

Обманчивость и времени и места,

И беспредельность, равную нолю,

И заключённость мирозданья в точке,

Откуда звёзды взял иллюзион,

Обманчивость всех чувств и ощущений,

И ложность памяти, что помнит век не то,

Понять, как мысль меняется с предметом,

Творит предмет по образу себя,

Понять, что грех создал коросту тверди…

Аой!

 

Преодолейте же сухость средневековой латыни, сухость старого пергамента, и войдите в его плоть и кровь, взгляните его глазами на открывшееся ему иномирье. И вы поймете, что рыцарь-крестоносец Алан считал себя ослепшим, а видения в полумраке с голубым оттенком холодного пламени, шедшего от его боевых перстней, – либо сном, либо бредом. Ему казалось, что он погребён в могиле, под огромной толщей земли, и что, угасая, сознание его видит причудливо изломленные картины несуществующего, готовясь отойти к полному небытию до труб архангельских и воскресения всех мёртвых…

Средневековые люди были гораздо большими реалистами, чем мы с вами. Это мы верим, что душа у человека отлетает сразу же, и сразу же после смерти попадает в некие призрачные эмпиреи за декорациями вещественного мира. Люди эпохи Алана верили совсем в другое: что после смерти их тела распадаются, рассыпаются на атомы, и что атомы эти соберёт Господь только в день второго своего пришествия, соединит каким-то немыслимым, чудесным образом, и частицы тел, попавшие в хищных зверей, и частицы тел, проглоченные рыбами, и частицы тел, истлевшие во гробах… Верили, что Господь соберёт человека обратно, как техник собирал бы веником рассыпавшегося робота, явит его телесно, и этим телесам, собранным из ничего обратно в бытие, объявит свой страшный суд.

И поверьте, средневековые люди – вовсе не выдумщики, не сказочники, они отнюдь не склонны были к фантазиям и вранью, как наши современники! Средневековье может из века в век передавать тексты, даже прозаические, ничего в них не меняя, а для наших дней такой пересказ точь-в-точь был бы невозможен: каждый баюн непременно что-нибудь вплёл бы от себя…

Но с древним человеком был его жёсткий и приземлённый реализм, грубый, как жизнь древнего человека, отгоняющий фантазию и вымысел – с которыми в тех условиях человек не смог бы выжить. Поэтому, вопреки распространённому мнению, именно древние и средневековые люди были ближе к правде жизни, чем мы, а мы живём последние два века во вздоре кубической степени, умножая выдумку на выдумку, ложь – ложью, выводя из несуществующих в реальности посылок химерические умозаключения…

Конечно, наш герой, Алан, который проехал из Portus Cale «на лошадях», вечно дохших под ним, всю Европу, населённую в ту пору дебрями косматыми, монстрами и маньяками, не мог себе позволить роскоши заняться выдумыванием сказок, лживых побасенок и пустого, безосновательного трёпа о том, чего не видел и чему не был свидетелем. Если бы он умел сочинять что-то, кроме чисто количественных преувеличений увиденного, простительных полуграмотному полуаристократу – он просто бы не выжил, враньё обернуло бы для него окружающий его мир капканом неадекватности…

Поэтому мы и говорим со всей уверенностью, что Алан Лимб ничего не выдумывал с кондачка, с потолка, потому что не был современным балагуром, он был сыном своего времени, где даже за мелкую ложь легко могли прирезать и потому говорили очень мало, а слушали более чем внимательно.

 

*  *  *

 

Алан шёл по циклопическому коридору, стены которого составляли гигантские вулканические глыбы, пригнанные друг к другу с ювелирной точностью. Одну руку – со светящимся призрачным голубым светом кастетным набором перстней – он нёс перед собой, как века позже будут люди нести фонарики в ночи…

В другой руке в такт шагам крестоносца покачивалась двусторонняя секира с полумесяцами страшных, зазубренных в битвах, лезвий. Она – выдвинутая для удара, для отражения внезапной атаки – секира и вплыла первой в огромный, поразивший воображение рыцаря подземный зал-сокровищницу…

 

Дома, в только-только возникшем графстве Португальском, Алан Лимб имел замок, больше похожий на одинокую круглую башню, потому что сил и средств на «архитектурные излишества» у рыцаря не было. В башне, грубо сложенной из грубых же, диких камней – на стенах были охотничьи трофеи, шкуры и головы зверья, а также связки оружия: португальского, примитивной деревенской ковки, и более изящного, отбитого в боях у сарацинов.

Ничего больше этого – то есть стен, охотничьих трофеев и сабель с копьями – замок рыцаря Алана не имел. По сути, это была каменная пещера с большим, таким же корявым, как и всё в тогдашней Европе, очагом, над которым прогибались вертелы под целиковыми кабаньими тушами. Но завидовать Лимбу было незачем и некому.

По долгу службы он бывал во «дворце» своего сеньора и ленного владыки, графа Порто. Там была не одна, а несколько башен, но таких же, как у самого Алана, и на таких же вертелах так же крутились туши. Ещё у графа, в силу его высокого общественного положения, имелась золотая и серебряная посуда. Но и она от глиняных плошек Алана Лимба отличалась мало: только что металлическая, а так – точно так же в деревне криво и домолепно выкованная или выплавленная…

Если кособокая тарелка из золота – то человек богат. Если из глины – то он беден. А если деревянная – тогда это мужик. Алан был мужланом, от своих мужиков отличаясь только заносчивостью и рыцарской спесью, но отнюдь не вкусами или знаниями…

Оттого так поразила Алана Лимба полная византийской и вообще утончённой восточной роскоши зала, на стенах которой вдруг вспыхнули десятки «лунных лампионов».

Некая черноволосая и черноглазая дева, в покровах, «словно бы сотканных херувимами для праведников в раю» не подошла, а подплыла по воздуху к Алану Лимбу. И узрел воин Христов, что она тонка, смугла, стройна и гибка, словно тёмная кошка, и что взгляд её манящ, а руки её изящны и совершенны, как ничто в быту рыцаря…

 

Это была древняя демоница Лилит. Веками была она заперта страшными заклятиями в своём подземном храме, вместе с «меднобоким стражем» Китоврасом, которого Алан Лимб раздолбал могучей дланью… И который теперь валялся в коридоре на боку, искря какими-то волокнами, которые люди далёкого будущего назвали бы «контактами»…

Не зная, кто эта дева, но уже поддаваясь её чарам, Алан пытался преградить ей путь секирой. Но она с дьявольски-хитрой покорностью пала пред ним, и языком своим провела по лезвию топора, отчего стал рот её полон крови и губы кровавыми…

 

Трудно понять, почему такой жест так вдохновил Лимба – но будем помнить, что он человек из иной эпохи, с иными представлениями об отношениях людей и эротизме в их поведении. Лимб на трюк купился, и бросил секиру, отстегнул тяжёлый меч, схватил неведомую деву в объятия.

И в итоге предался с ней неистовой страсти, которую благочестивый магдебургский летописец, видимо, бегавший сверять текст в инквизицию, опускает, а более фривольный «венгерский пергамент» даёт пошире. Уж не знаю, как такое возможно, но у демоницы был «язык, ласкающий в лоне» и «лоно в окровавленных губах», если верить венгерскому проказнику-хронисту. Магдебургский свод, конечно же, сухо сообщает лишь о долгом соитии, и в детали не лезет…

 

На ложе демоницы Лилит Алан Лимб пробыл очень долго, так, что и сам уже забыл о времени. Языка демоницы он сперва не понимал, но потом, по мере углубления в неё во всех смыслах, стал как-то разбираться, видимо, при половом контакте ему передалась древняя лингвистика. Ученые предполагают по некоторым фразам, сохранённым в разных сводах, что Лилит говорила на одном из так называемых «банановых языках» – древнейших языках, ходивших на Ближнем Востоке ещё до шумер. А поскольку, как все мы знаем, история и начинается-то в Шумере, можете себе представить, какая эта архаика…

Много веков фразы Лилит, сказанные её поневоле-возлюбленному Лимбу (женщина сидела одна в темноте много веков, не будем её строго судить!) считались бессмысленным набором звуков, пока в ХХ веке работы с древнеезидскими источниками и расшифровки каменных стел не дали учёным некоторый, очень отрывочный и бледный, материал по «банановым языкам». И вот тогда сопоставили фразы Лилит Алану, и эти скудные сведения, и заявили: а ведь это не враньё и не выдумка, откуда могли средневековые писцы знать о «банановых» формах дублирующего словосложения? Очевидно, рассказ Алана Лимба о своих похождениях в Святой Земле хоть и невероятный – но подлинный, это не сказка, а пересказ средневековым человеком какого-то поразившего его, и действительно таинственного, явления…

Было отыскано сходство Китовраса из сводов со стражем бессмертия из поэмы «Гильгамеш» – тот тоже был металлическим и метал из глаз синие лучи. И, кстати, убит был тем же способом – Гильгамеш подкрался к нему сзади, пока он лучами жёг его спутников, и оглоушил дубиной…

 

То есть вполне уверенно можно утверждать, что Лилит действительно разговаривала с Аланом Лимбом на каком-то диалекте дошумерского «бананового» языка, который целиком сегодня никому не известен, забыт и погребён, но отдельные случайные отрывки его кода, отдельные речевые осколки – сохранились. И почти половина их – там, где их быть в принципе не могло, казалось бы, в свитке о приключениях средневекового неотёсанного деревенщины Алана Лимба…

 

Безусловно, прекраснее женщины, чем Лилит Алан никогда не видел и даже не мечтал – его современницы и сверстницы были те ещё бой-бабы, иначе бы они не выжили в ту эпоху. Лилит отличалась от них так же, как грубая и кривобокая золотая посуда от деревенского коваля отличалась от изящнейших сосудов-шедевров в усыпальнице древнего храма…

Но постепенно, «на ложе бархатном и томном», Лимб понял, что это не любовь, а продолжение великой схватки, потому что Лилит была ненасытна и не могла остановится. Она буквально истощала и иссушала попавшегося к ней в паучьи сети рыцаря, не давая ему отдыха и передышки…

 

Никто не знает, сколько длилась эта великая битва в постели, но Алан Лимб, судя по свидетельствам хронистов, был парнем двужильным не только в бою с сарацинами, но и на любовном одре, чуть было не обернувшемся одром смертным.

В общем, он каким-то образом одолел Лилит, и она истончилась в страсти, легла изображением на его кожу, как сейчас бы сказали – отпечаталась в виде татуировки. Хронисты представляют это в духе своего времени и рыцарских романов – что это была победа рыцарской доблести над коварством женских чар и обольщения. Но мы-то сейчас склонны думать, что никто там никого не побеждал, а, скорее всего, для древней демоницы лечь татуировкой на кожу рыцаря было средством выбраться из заклятой усыпальницы, откуда своим ходом она выйти не могла.

 

Измученный беспредельной страстью Алан Лимб ещё сколько-то времени лежал «под атласным балдахином», изрядно, надо думать, обалдев. Но потом, как-то через силу собрался, подпоясался, и двинул на выход. Лампионы в зале давно уже выгорели, и Лимба снова вёл через лабиринт подземных коридоров его фонарик-кастет…

Обнаружив на выходе совсем уж издохшего Китовраса, Алан Лимб не отказал себе в удовольствии как следует попинать его, это было, видимо, чисто эмоциональным порывом, потому что смысла никакого не проглядывает.

Далее Лимб вышел на Солнце, и там ослеп. Но не насовсем. Постепенно глаза привыкли к свету дня, и он стал сперва смутно, а потом и отчётливо видеть ландшафты коварной пустыни. С собой из тайного подземного святилища Лимб прихватил не только изображение Лилит в натуральную величину на собственном теле (думается, что оно было у него спереди, хотя точных данных хронисты не дают), но и какую-то дудку, смысла которой не понимал.

Трудно сейчас сказать, сам ли Лимб выбрал себе трофей с места нелепого приключения, или же впитавшаяся в него Лилит подсказала – но дудка, которую он притащил, была Иерихонской Трубой.

Не будем забывать, что в Ветхом Завете, в Книге Иисуса Навина, в главе 6, рассказывается об осаде евреями города Иерихона. Они осаждали его шесть дней, и неизвестно, сколько бы еще продлилось стояние под стенами этой крепости, если бы не чудо. На седьмой день священники евреев стали обходить стены города, трубя в трубы. И от их звука стены неожиданно рухнули. И вот, одну из таких мистических труб Лимб себе и подобрал, сам не ведая, зачем, да и не зная о её свойствах.

С дудкой и татуировкой во всё тело Алан Лимб вернулся через Византию в Европу, но до Португалии не доехал (тем более что не было ещё никакой Португалии, а был только её кусочек – графство).

Слава героя и богатая восточная добыча – скорее всего, кроме дудки, Лимб ещё что-то упёр – помогли ему в южной Германии достаточно выгодно жениться на дочери барона Габихтсберга и получить во владение небольшой, но богатый пшеницей и скотом округ Аргау. Но проклятая любовь демоницы Лилит развернулась в продолжение, которое одни считают «романтическим», а другие – скабрезным.

Всякий раз, когда муж входил на ложе к жене, или наоборот, – в постели оказывались трое, а не двое, как положено. Дочка Габихтсберга была до свадьбы столь невинна, что полагала, думается – так, мол, и должно быть. Ей сравнивать-то не с чем было! Про Алана Лимба, теперь ещё и наследного Габихтсберга, мы уже знаем, что мужчина он двужильный, и ему с двумя даже как-то, видимо, комфортнее было, что ли…

 

Но поймите, речь идёт об XI веке, который в Европе ещё, если по совести говорить, относится к «тёмным векам», хотя официально туда и не включён. Всё очень просто – и обстановка, и нравы. Замок барона – это та же самая мужицкая изба, но только каменная. Ну, и побольше, может быть, да и то ведь не всегда!

Кратко говоря, папаша супруги Лимба, и его, стало быть, тесть-батюшка, в этой каменной избе заглянул каким-то макаром за занавеску и увидел, что вместо двух у молодожёнов любовь на троих… А перенести этого папаша Габихтсберг не мог, потому что был добрым католиком. Ну, тогда злых католиков на кострах сжигали, так что это неудивительно. И обладавший скверным нравом старикашка возмутился присутствием смуглянки-одалиски между своей дочерью и её муженьком… Молчать и терпеть он не смог, и приказал бросить в крысиное подземелье как татуированного зятька, так и его любовницу, «бесстыдством поражавшую» его глаза – из чего следует, что подглядывал он за молодыми довольно долго.

Однако же смуглянка-одалиска исчезла бесследно – она возникала только в кровати, а стоило Алану встать – она уходила в татуировку. Поэтому Лимб отдувался в подземелье за двоих, и наверное, был бы там съеден крысами, если бы не его молодая супруга.

 

Вообще следует отметить, что молодая Габихтсберг была всем довольна и строгостей папиных не разделяла. Её девичья невинность была так велика, что к ласкам восточной рабыни она относилась, как к продолжениям ласк мужа. Когда Алана бросили в крысиный подвал, юная баронесса пробралась туда к нему, но всякого шанцевого или слесарного инструмента не прихватила, и никак не могла одолеть цепей, сковывавших Лимба.

Она стала плакать, рыдать и убиваться, по причине своей бесполезности, но предприимчивый Алан придумал, как беде помочь. Он попросил свою возлюбленную Ульрику принести ему из его походного барахла дудку из подземелья.

И когда влюблённая Ульрика доставила ему эту дудку, Лимб изловчился в своих оковах, и стал в неё дудеть. Эффект был ошеломляющий, об этом помнят хронисты и сказители даже через века!

Дело в том, что труба иерихонская издаёт характерный резонирующий звук, и вместе с ним из конуса трубы выходит, расширяясь что-то похожее, как сейчас бы сказали, на мыльный пузырь. Но это не мыльный пузырь, это суб-атомная зыбь, некое такое облако или вакуоль, в котором время меняется местами с пространством, или, по крайней мере, достигается преодоление протяжённости пространства.

Ну, вы знаете, что резонансным звуком можно разрушить какую-нибудь вещь, предмет, наверняка видели картинки – как рушится мост, по которому в резонанс прошла рота солдат… Однако предмет находится в пространстве, сам же пространством не является. Если мы заберём чашу со стола, то место, на котором стояла чаша, не исчезнет. Поэтому материя наполняет пространство, но сама не является пространством. Это мебель, которую в комнату можно внести, а можно и вынести…

И возникает вопрос – а что же тогда такое сама комната, из которой мебель выносят или вносят? Мы понимаем, что протяжённость – это некая суб-атомная величина, которая мыслителям прошлого, например, Канту, казалась абсолютной, нам же представляется довольно условной. Ну, в самом деле, ведь издревле художники с помощью перспективы умели создать иллюзию трёхмерного пространства на плоскости холста! То есть измерения два – а воспринимается, как будто три…

Ну ладно, скажет нам «беспокойный старик Иммануил» – это ведь иллюзия, и ничего больше… Уйдём от философского вопроса – а что тогда не иллюзия? Ладно, чтобы потрафить Иммануилу, будем считать, что есть иллюзии, а есть некие фактические факты… Однако вот телефон с помощью достаточно простых технических ухищрений позволяет нам говорить с Владивостоком так, как будто собеседник стоит рядом с нами… И это уже не иллюзия: он там говорит, мы тут слышим… Это проверить можно… Что уж говорить об интернете, сперва севшем на телефонные провода?! Мы научились запихивать огромные библиотеки и симфонические оркестры буквально на кончик иглы – к средневековому вопросу о том, сколько ангелов могут поместиться на конце иглы… Мы преодолеваем за пару часов расстояния, на которые ушли бы раньше многие месяцы пути…

Конечно, можно опять сказать, что это всё иллюзии и ухищрения техники, и тем не менее, мы видим, что протяжённость, кажущаяся сперва бетонным монолитом, вмещающем все вещи мира, – на самом деле зыбкая гармонь… Пространство – как и время – достаточно относительны и условны.

Время – это скорость движения частиц. Если частицы крутятся медленнее, то время замедляется, и поэтому холодильник, а до него ледник в погребе – первые из придуманных человеком машины времени. Если частицы полностью остановятся, то время застынет. Мы получим эффект фотографии: сцена, на которой никто и ничто не шевелится. Фотографии – хранители времени именно поэтому.

Но если частицы начнут крутиться назад, в обратном порядке – то мы получим движение времени вспять. Это уже будет эффект киноленты, которую проматывают назад: прыгнувший с вышки летит обратно на вышку и тому подобные чудеса…

Время соприкасается с пространством, в котором и крутит эти свои частицы и колёсики. Время – это перемены, происходящие в пространстве. Нет перемен – нет и времени. Отматываем перемены назад – получаем обратный ход времени…

Но и само пространство нестабильно. Оно может меняться местами с временем, когда частицы становятся движением, а движение – наоборот, частицами. То есть пространство может раскладываться в многомерные комбинации – что оно и делает в телефоне, в интернете и тому подобных «шутках разума»…

Так вот, дудка, которую вынес из древнего, занесённого песками времени святилища Алан Лимб, иерихонская труба из набора, которым разрушили Иерихон (кстати, старейший из всех известных городов земли, он стоял, когда на земле не было ни шумерских городов-государств, ни египетских фараонов) – обладала способностью надувать мыльный пузырь инопространственных измерений. Вступая в контакт с трёхмерным пространством, он мог «проходить сквозь стены» и вообще давать самые неожиданные комбинации, уму непостижимые.

Совершенно точно можно сказать, что Алан Лимб, средневековая стоеросина неотёсанная, едва ли владевший элементарной грамотой до своего погружения в Лилит, – каким-то образом понимал принципы действия иерихонской трубы. Мало того, он передал их сказителям, трубадурящим потом о его подвигах, правда, уже в запутанном и искажённом виде.

 

За конусом точка – а в точке весь конус,

И сжатие здесь – расширение там,

По ту из сторон – за которой иной

Исходит из точки сложения конус,

Игольным ушком здесь проходит верблюд,

Пещерка в песчинке – проход к необъятным

По сторону ту протяжённым горам,

Что в плавные там переходят долины,

Которые здесь не увидит никто,

В песочных часах проникает песчинка

Из шири сквозь точку – в обратную ширь,

Вот так и труба у Алана ткань мира

Подобно мечу сарацинскому рвёт…

Аой!

 

Вы, конечно, скажете мне, что нечто подобное мы встречаем у Николая Кузанского, утверждавшего, что в математической точке в запакованном виде находятся все геометрические фигуры, и все они могут быть развёрнуты из неё. Это связано с тем, что ноль можно поделить пополам, и будет два ноля, равных первому, и с бесконечностью происходит та же штука. Длинна прямой линии – бесконечность, а длинна луча? Тоже?! Но ведь он же половина от прямой линии!

Вот, Николай Кузанский играл такими представлениями о пространстве, но он жил в 15-м веке, друзья мои, во вполне уже просвещённом. А самый последний по времени свиток с историей Алана Лимба датируется 12-м веком, большая же их часть записана в веке одиннадцатом, пустом насчет мозгов, как пересохшая тыква… Ни сам Алан Лимб, ни сказители о нём попросту не могли знать таких точечных теорий пространства, как не могли они знать и целые фразы, читаемые на «банановом» дошумерском языке…

 

*  *  *

 

Именно преодолевая пространство, и даже зная об этом, что самое странное, сумел спастись из крысиного подземелья замка Аргау бывалый вассал графа Португальского Алан Лимб. Под немыслимый и невыразимый звук, заставляющий всех заткнуть уши, а может быть – и сойти с ума, распоротое пространство раздвинулось перед Лимбом, отчего произошло обрушение части стены и вала крепости Аргау.

 

Важно отметить, что сегодня этот замок находится на территории Швейцарии, он неплохо сохранился, хотя и многократно перестраивался. Археологи в ХХ веке добились от швейцарских властей разрешения на проверку «крысиного подземелья» и действительно, вопреки всем скептикам, обнаружили следы колоссальной борозды, непонятным образом проведённой через строения снизу, причем в XI веке! Там были полностью перемешаны слои почвы, гумус оказался ниже глины, найдены обломки рассыпавшихся стен. Потом всё это на средневековом уровне починили, как умели – то есть заделали, застроили, законопатили, но след от непостижимых средневековому уму разрушений остался.

Обрушение стены и башни привело к тому, говорит сказание об Алане Лимбе, что под обломками погиб «стоявший на донжоне» старик-барон, борец за супружескую нравственность, и безотказная, нежно любимая Аланом Ульрика. Сам же Алан выжил, хотя был явно подавлен таким исходом своей деятельности.

По законам он был теперь бароном, после смерти тестя и жены, но местные рыцари и крестьяне прогнали его, как чернокнижника, проклятого Богом, и как убийцу, пусть и невольного, их «добрых господ».

Алан Лимб, подобно Агасферу, вновь отправился в бесконечное странствие. Всюду, в корчмах и на постоялых дворах, или возле пылавшего очага в рыцарских залах, жадных до причудливых сказок – Алан рассказывал свою горькую историю, «рыдая много и в раскаянье пребыв». Трудно сказать, был ли он в Венгрии и в Магдебурге, где сохранились свитки предания о нём, но, учитывая его образ жизни – это очень и очень даже может быть.

Многие женщины любили красивого и красноречивого рыцаря из Святой Земли, но он всем отказывал, уверяя, что Лилит ревнива и страшна, и погубит всякую, кто посмеет разделить с ним ложе. Также он уверял, что стоит ему прилечь – как Лилит выпрыгивает из его кожи, во всей красе и всей плоти, и терзает его нескромными утехами. В молодости Алан терпимо к этому относился, но чем ближе к старости – тем труднее ему приходилось: ведь его тело дряхлело, а Лилит – не стареет, она всё та же, как в день первой встречи…

Поседев, Алан Лимб велел сделать для него вертикальный деревянный ящик, чтобы не принимать горизонтального положения во сне, и там спал. Он строго заповедовал людям, чтобы когда он умрёт – ящик не клали бы ни на землю, ни в землю, а именно так вот, в вертикальном виде сожгли.

Но, наслушавшись историй про подвиги Алана Лимба, какая-то молодая деревенская колдунья пробралась к его ящику под покровом ночи. Пользуясь тем, что старик крепко спал – распутная девка залезла к нему в ящик, и ночь провела, стоя рядом с ним, прижавшись к нему «кожей» – то есть, видимо, в обнажённом виде, на что намекает нам венгерский пергамент.

 

В итоге таинственная татуировка Лилит перешла с тела Алана на тело колдуньи, а старый глухой пень всё проспал и не смог воспрепятствовать. Потом, горько сетуют летописцы, колдунья стала «королевой обольщения» – может быть, одним из воплощений Лилит, а старый трухлявый богоборец – помер в своём ящике. Хотя кожа его была уже чиста от всяких изображений, его всё же сожгли на костре. Но толку от этого не было никакого, с тех пор Лилит гуляет по свету, переходя с плоти на плоть, не старея и не насыщаясь…

 

 

*  *  *

 

– И знаете ли вы, – спросила Таня в мёртвой напряжённой тишине своих заворожённых пожилых слушателей, – где теперь эта татуировка?

– И – хте?! – синхронно, чуть слюну не роняя, выдохнули на всхлипе Фиолетов, Стрекозин, Вороков.

– А вот! – игривым жестом Лавандина повернулся спиной, со всей возможной грацией подняла маечку и показала сложные виньетки на пояснице.

– Что? Правда? – захлебнулись от чувств старые бездельники.

– Нет… Ну конечно же, нет… – хохотала над их смущением Таня. – Это самая обычная косметическая татуировка для девушки, которую могут набить в любом хорошем тату-салоне… Я просто пошутила, простите, честны́е о́тцы! Я, конечно же, понятия не имею, где татуировка Лилит и была ли она вообще! Как учёную с университетской кафедры, меня интересуют не похождения Лимба с дамочками, хотя, не скрою, они несколько возбуждающие, – сколько теория пространства, подкреплённая как бы печатью из слов «бананового» дошумерского языка…

Вы спрашивали меня о месте потустороннего и сверхъестественного? Так вот оно – воронка конуса, открывающаяся из каждой точки в иные миры! Наше пространство необыкновенно сжато, оно превратилось в ящик трёх измерений, убогий даже по сравнению с представлениями и видами из глухого Средневековья!

Понимаете, учёные XIX века – как дети. Они держались за свою экспериментальную науку, так же инфантильно веря в неё, как шаманы верят в свой бубен! Очень комично, что учёные не понимали во времена Дарвина, да и сейчас не все понимают – что их убеждённость в истинности чего-то – свидетельствует не об истине, а только об их убеждённости.

– Но вы думаете, – поинтересовался самый академичный из слушателей, Фиолетов, щипая себя за плохо побритый подбородок, – что в рабстве у пространства и времени только иллюзии нашего сознания? То, что было – не прошло, а только для нас кажется прошедшим? И всё смещённое где-то остаётся в несмещённом виде?

– Браво! – обворожительно улыбнулась Таня вдумчивому «студенту». – Я и сама не сформулировала бы лучше! Для того, чтобы понять идею Бога – нужно просто вывести её из зависимости от времени и пространства, этих рабовладельцев человеческого ума, и тогда всё станет ясно: и как соберутся распылённые на атомы тела умерших в судный день, и как Бог творит судьбы, и почему он допускает Зло: ведь он же всё может отмотать назад, и всё исправить… Не можем отмотать назад только мы, рабы потока времени… И даже не совсем рабы – если судить по истории Алана Лимба…

Старики задумчиво хлебали больничного вида диетический суп-лапшу на черепаховом бульоне.

– А у вас есть ещё такие истории? – спросил Вороков, приподняв седую бровь и пытаясь глядеться орлом, как в старые годы.

– Полно! Сколько угодно!

– Мы хотели бы послушать! – пробурчал старчески-неопрятный, с отвисающими до красноты веками Стрекозин. – Сами понимаете, оплата – не вопрос, назовите любую сумму, какую пожелаете…

 

© Александр Леонидов (Филиппов), текст, 2016

© Книжный ларёк, публикация, 2016