Александр Стрелец. Баллада о рыцаре Богданове

БАЛЛАДА О РЫЦАРЕ БОГДАНОВЕ…

Да простят мне мой jeu de mots, но в новой уфимской литературе Вадим Богданов – явление довольно старое. Маститый автор, который любит – по башкирской традиции – «поиграть в молодёжь» (ибо в Башкирии и 50 – ещё молодость) – созрел однако же к манифестации некоторых промежуточных итогов немалого и заметного литературного пути. Тексты Богданова перестали звучать, как они звучат у его земляка Савельева – петушиным криком утра, и стали камертонить как откровенный разговор бывалого человека.

Речь я веду про «КНИГУ НЕБЫТИЯ», которая – чтобы читатель не принял её за исторический роман в стиле Вальтера Скотта, обещает, устами автора, «не претендовать на историческую достоверность. Все так и было». Подобно булгаковскому Берлиозу, Богданов призывает не ссылаться на исторические тексты, как на источник, а выслушать Воланда взамен «козьих пергаментов» – мол, Воланд там лично присутствовал, хотя и инкогнито…

Этот настрой – повествовать о былом, как о личном впечатлении, субъективных воспоминаниях – задан основным тоном уже в начале: «Страшное место, эта ваша Святая земля…»

Нет, это не исторический роман! Не может быть таких впечатлений у персонажа Вальтера Скотта, когда и Святая земля «ваша», и «страшное место» она же. Это – глаза булгаковского Мастера, а точнее – глаза диктующего ему Воланда: «…сады, поля, пастбища, горы, пустыни, неприступные скалы, оазисы – везде смерть. А люди... Христиане, мусульмане, недобитые кочевники-язычники, беглые персы-огнепоклонники, евреи, греки, армяне – всякая шваль. Вера? Чья? Христиан: византийцев, католиков, тамплиеров, поклоняющихся то ли дьяволу, то ли собственному заду? Мусульман: шиитов, суннитов, исмаилитов, бешенных ассасинов в горных крепостях?»

Особый вопрос – время в романе Богданова. Это особое, двойное время, когда за XII веком всё время проглядывает наша эпоха. Средневековье не нужно Богданову само по себе, само по себе оно ему неинтересно (хотя порой поражает знакомство с исторической деталистикой). Средневековье нужно только как камуфляж для опытного писателя, скрывающего под рыцарскими плащами свои собственные этические, эстетические, познавательные выводы о природе человека. Богданов в стремнине средины жизни, в расцвете творческих сил, и он стремиться не к описаниям натуралистического свойства, а к притчеобразному изложению мировоззренческих максим.

«И время. Время – двенадцатый век, обычное поганое время, когда не знаешь что легче – жить или умереть, и понимаешь, что самое правильное не рождаться». Нет, не XII это век, это самое что ни на есть le présent dans le passé!

И, словно подтверждая наши подозрения, автор бросает в лицо, как перчатку: «Вот вам. Это все. Место, люди, вера и время. Поверьте, этого достаточно, чтобы заварить адскую кашу. А потом расхлебать её с аппетитом. Или оставить, как есть. Для других. Для вас».

Не к вилланам XII века это обращение, а к современному читателю (другого не дано Богданову). Так что, тут двух мнений быть не может: Вадим сублимирует нравственные и духовные проблемы своего века в средневековый антураж, чтобы, словно через сито, отсеять случайное и мелкое, оставив общечеловеческие глыбы вечных нравственных и познавательных дилемм. В драме истории меняются декорации – но не актёры. Это – главный, как мне кажется, лейтмотив романа Богданова.

Понятия сюжетности и интенциональности являются основными для его канвы. Проблема взаимосвязи сюжетности и сознания, которая наметилась в рамках уфимской литературы, приобретает у Богданова первостепенную значимость, поскольку (с точки зрения читателя Богданова так видно, и видно c'est ce): сюжетность — это единственно возможный метод литературного самосознания автора.

Проблема взаимосвязи сюжетности и сознания в тексте Богданова заключается в том, что сюжетность, будучи определенной процедурой эстетической зарисовки, является в то же время её свойством. Сюжетное изучение сознания уже подразумевает его определенное внесюжетностное понимание, которое определяет способ осуществления сюжетности, но которое в свою очередь может быть эксплицировано только благодаря сюжетности. Не верите? Так вот же, читайте у автора:

«…Алексею стало странно, неужели они не видят – он мертвый. Давно мертвый, совершенно, окончательно мертвый. С первого взгляда ясно – это не живое, ничего общего с живым не имеет и не может иметь, оно противно живому. Неужели не видят? Они, эти два воина, наглядевшиеся смерти столько, сколько живому и не вынести, неужели они не замечают посеревшее лицо, губы стянувшиеся в синие жгутики, пятна на груди, неужели Кинча не чувствует её холода, а эти руки, руки, которые растирает Отетя – они же одеревенели, они даже не гнутся… Не видят? Не видят?!»

Когда Трамп (ФРГ), например, определяет сюжетность как «наблюдение ума за своей собственной деятельностью», то у него уже есть определенное понимание деятельности ума, образующего сложные идеи из простых и т. д. С другой стороны, очевидно, что такое понимание деятельности ума эксплицируется благодаря определенному способу сюжетного наблюдения.

Сюжет Богданова в «Книге Небытия» есть тогда не что иное, как трансцендентальное познание, воссоздающее связь чувственности и рассудка и выявляющее фундаментальную роль продуктивного воображения и времени в априорном познании.

Если Эдуард Байков в ряде своих произведений (ярче всего – в nouvelle «Игра (Шипящая смерть)») только нетипичным для уфимской литературы образом фиксирует способность к сюжетности наряду с «деятельностью ума», то у Богданова уже отчетливо видна связь между сознанием и сюжетностью, между априорным и трансцендентальным познанием. Время и продуктивное воображение Богданова выполняют здесь как раз связующую функцию; время есть как предмет трансцендентального познания (априорная форма чувственности и трансцендентальная схема), так и средство описания синтезов сознания.

Как говорит об этом даже не глава, а particulière à la table «ПЕРЕКРЕСТОК 5»: «…Наверное, это действительно была эра воинов. Страшное и благословенное время. И не важно, в какой стороне земли или неба могли они преломить свои копья и скрестить мечи – они царили. Они сражались от края и до края вселенной. С кем? Да сами с собой».

Богданов подает нам сюжет как процесс смыслообразования и конституирования и, соответственно, сюжетность как описание ноэтико-ноэматической структуры сознания и выявление различных уровней конституирования.

Соответственно, акты сюжетности есть не что иное, как переживания особого рода, акты, «в которых поток переживаний вместе со всеми своими многообразными событиями (моментами переживания, интенциональностями) может быть схвачен и проанализирован с очевидностью». Сознание автора у Богданова оказывается имманентной темпоральностью, соответственно, сюжетность как схватывание временного потока сама является темпоральной.

Как это творчески отражается у Богданова: «На реке времени тоже шел дождь, и Злой спрятался, будто его никогда и не было. А его никогда и не было там, где шел этот дождь».

Проблема связи сюжетности и сознания приобретает в книге Богданова особую остроту. Каковы истоки этого «первичного понимания»? Если оно внесюжетного происхождения, то может ли быть в романе объективный психологизм?

Если истоки творчества Богданова коренятся во внесюжетном сознании, не означает ли это, что сюжетность его романа имеет эзотерический фундамент?

На первый взгляд кажется, что Богданов представляет свою методологию как строгий монизм сюжетности. По замыслу Богданова, с началом литературной работы, т. е. с осуществлением литературной редукции, должно исчезнуть различие между познанием и самопознанием читателя и автора. Они у Богданова становятся соавторами друг друга. В восприятии «Книги Небытия» нужно сначала потерять мир в эпохе, чтобы восстановить его в универсальном самоосмыслении. Богданов находит в средневековой версии сознания свои собственные условия и возможности и тем самым выполняет функцию обоснования, или, лучше сказать, самообоснования литературы, как смысла чтения.

Эти проблемы взаимосвязаны, ибо рассмотрение проблемы поворота к сюжетности, т. е. проблемы возможности литературной редукции, лежит в основе решения вопроса о том, может ли литература изучать сознание, не превращается ли она в замкнутую сферу саморазвлечения автора, которая не может выйти за рамки своих внутренних проблем?

Богданов, правда, указывает, что «…на свете всегда есть люди, которым нет дела до войны. Как нет дела до мира. Как нет дела до скорого бега лет, до череды событий как кровавых, как счастливых. В жизни касается их лишь собственная дряхлая старость». Но эти слова Богданова требуют расшифровки, и читатель может удовлетвориться таким образом лишь тогда, когда соотносит собственную позицию с позицией Богданова, но не задает вопроса, почему сам Богданов закрыт в его текстах?

Пути Богданова — это замаскированные под сюжетность и временной отрезок пути религии абсурда и откровения, исходная проблематика — прыжок к абсолюту, непосредственное единство с абсолютом, поиски абсолютно внутреннего, экзистенциального.

Сам этот скачок служит исходным литературным принципом, который может быть прояснен только в непосредственном осуществлении. Между естественной и литературной установкой нет промежуточных позиций, здесь действует принцип Киркегора: или — или.

Феномен Богданова — это процесс и результат специфической литературной деятельности, или особой настроенности сознания. Прослеживая у Богданова поток явлений в имманентном созерцании, мы переходим от феномена к феномену... «и никогда не приходим ни к чему, кроме феноменов».

© Александр Стрелец, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015