Евгений Юрченко. Жизнь моя "бекова" (16+)

ЖИЗНЬ МОЯ «БЕКОВА»

 

1 глава. Мечта

 

Родился я в Калуге, а вырос в маленьком уютном городке Малоярославце. Дом наш, № 10 по улице Горького, стоит на окраине, рядом с Черно-Островским монастырём. Если спуститься по монастырской горе, как называют дорогу, замощённую крупным белым булыжником, мимо стен монастыря, упрёмся в старое городище высотой несколько десятков метров. Обойдя городище, выйдем к живописной реке Луже, которая вытекает по долине с северо-запада (в этом месте раньше была мельница), под самый город, поворачивает на восток и уходит на север к водокачке. По берегам речки раскинули свои мощные кроны громадные вётла, иногда соединяющиеся сверху и образующие зелёный шатёр над рекой. Раньше, до войны, можно было видеть прятавшихся от солнца, в белых холщовых костюмах художников и рыбаков, взрослых и детей.

Берега реки зарастали высокой травой, в которой то заметной, то чуть-чуть видимой бежала тропинка – она то выбегала на самый верх берега, то опускалась к воде, то вдруг превращалась в широкую площадку, с брошенной одеждой и купающейся в речке детворой. Вытекающая с севера, от леса, река образовывала большой заливной луг. Медведей там никто не видел, но назывался луг Медвежьим, и, посмотрев с него на город, можно было увидеть только его северную окраину. Весной это были абсолютно белые цветущие яблоневые и вишнёвые сады и крыши домов, раскиданные по всему косогору, с красивым монастырём слева, выше городища, и с частично видневшимся храмом, над центром города. На правой окраине, также сверху, – зелень кладбища.

Лужа, по-моему, лучшая достопримечательность города. Ещё до войны, когда мне было лет шесть-восемь, брал меня с собой на рыбалку двоюродный брат Юра. Он был на несколько лет постарше. Мы уходили по речке к мельнице, от которой остались одна лишь разрушенная плотина, с торчащими сваями, да большое деревянное колесо у самой постройки. Колесо не вращалось – оно было застопорено длинным бревном, которое не давало вращаться, а вода переливалась через всё это сооружение и с метровой высоты падала, образовывая широкий, сверкающий снежной белизной вал, издававший такой страшный грохот, что ничего не было слышно.

Тогда я с замиранием сердца представлял, как тут было страшно ночью, среди этих чёрных чудовищ. Юра тянул меня выше по реке, к омуту. Там, на широком месте, чёрная вода сначала от берега, а потом всё ближе к середине реки, начинала поворачивать, как бы возвращаясь назад, потом опять поворачивала и начинала кружиться, ускоряя своё вращательное движение к центру.

Это особенно хорошо было наблюдать, когда в этот водоворот попадало плывущее бревно, оно сначала плыло как обычно, затем к водовороту один его конец засасывало вниз, а другой поднимался над водой, начинал вращаться, всё быстрее и быстрее, постепенно исчезая под водой. Появлялось оно только ниже по течению, метрах в двадцати, и устремлялось к плотине. Рассказывались страшные истории об этом месте, погубившем не одну душу в своём водовороте.

Но ещё выше было тихое место, где всегда клевала рыба. Мы усаживались, Юра насаживал червя, забрасывал леску, и мы, наблюдая за поплавком, старались не разговаривать.

Однажды, за моей спиной послышался шорох раздвигаемой травы – обернуться я не успел, как почувствовал у локтя пушистую ласкающуюся кошачью голову. Кот, потёршись о мою ногу, сел рядышком. На мои ласки реагировал мурлыканьем и сам протягивал свою мордочку в ладонь. Тут Юра подсёк удочку и в воздухе затрепетала небольшая рыбка. Наш гость, моментально сорвавшись с места, попытался схватить пескаря. Юра вовремя поддёрнул удочку, и кот не успел. Тогда, встав на задние ножки, котофей стал подпрыгивать, смешно размахивая лапками. Нам было очень смешно, но отдать первую добычу было жалко. Юра посмотрел на меня, как бы спрашивая – отдать? Я махнул головой в знак согласия. Кот, при первой же возможности, схватил рыбу. Юра едва успел снять её с крючка. Раздался хруст, и пескарь исчез. Кот был очень доволен, сидел, облизывался и вновь, ласкаясь, смотрел на поплавок. Ещё пойманных трёх пескарей и одного ерша брат нанизал на срезанную рогульку и воткнул в берег, так, чтобы рыбки были в воде. Кот подсел на самый край берега, попытался достать плещущуюся рыбу, но, замочив лапу, стал смешно стряхивать её и больше попыток не делал. Напоследок он получил ещё ерша и остался очень доволен.

Досталось и нашей кошке Мурке, ожидавшей рыболовов дома.

За домом у нас огород. Пройдя его, подойдёшь к огромному, глубокому немного поворачивающего вправо оврагу, заросшему в основном редкой вишней и высокой травой. На левом берегу его – большая, клиновидная поляна. Отсюда открывалась чудесная панорама поймы – Медвежий Луг и Лужа, иногда выглядывавшая из прятавших её крон столетних деревьев. А дальше, за старыми торфоразработками, широкая полоса леса, поднимающаяся до самого горизонта, и жёлтая, уходящая через этот лес дорога на Боровск. Слева, за кладбищем, видна колоколенка церкви Карижи.

На клиновидный лужок в нашем саду мы приходили играть в волейбол, в прятки. Отдыхать помогала высокая трава, особенно перед сенокосом. Так вот ляжешь навзничь, и тебя не видно. Как-то, так вот читая книжку, я увидел высоко-высоко за облаками большой самолёт, тогда я и предположить не мог, что пройдут годы, и ещё не осознанная мечта сбудется.

Впервые настоящий самолёт мы с братом увидели перед самой войной в одно из воскресений. В эти дни всегда были гулянья и на «Медвежий Луг» спускалось много горожан, было много палаток, чего только не продавалось, но самым престижным лакомством было мороженое. Продавщицы в белоснежных фартуках и платочках столовыми ложками черпали его из, казалось, плавающих бидонов и ловко заполняли жестяные круглые формочки, предварительно вложив в них круглые вафли, и, накрыв вафлей сверху, выдавливали мороженое, нажимая кнопку. Формочки были трёх размеров, самая большая диаметром сантиметров восемь, мороженое из неё оценивалось в один рубль, и поменьше – пятьдесят и двадцать пять копеек.

Вот в один такой день все вдруг увидели приближающийся самолёт. Сделав круг, он сел недалеко от праздной толпы, и был окружён плотным кольцом зевак. Юра схватил меня за руку и потащил к самолёту. Протиснувшись сквозь толпу, мы оказались рядом. Один лётчик пытался защитить самолёт. Обступившие ребята гладили блестящие бока и крылья. Мы с Юрой даже пошевелили рули, но подошедший лётчик сказал, что самолёт может обидеться и не сможет полететь. Пилот передал кому-то пакеты и попросил всех отойти в одну сторону. Когда толпа отступила, один лётчик сел в кабину. Второй дёрнул за пропеллер. Мотор заработал и лётчик, обежав самолёт, вскочил на крыло и сел в заднюю кабину. Разбежавшись, самолёт отделился от земли. Было видно, как он летел прямо на дальние деревья. Толпа замолчала, но самолёт пошёл вверх и не задел вётла.

«Вот бы полететь! А?» – помечтал я. Юра не ответил. Мы молча наблюдали, как самолёт медленно разворачивался, пролетел над городом и скрылся из вида. Это было перед самой войной.

 

2 глава. Война

 

Мы были на кухне, когда из чёрной тарелки репродуктора, висевшего на стене, прозвучало важное сообщение. Диктор сообщал о нападении на Советский Союз.

Помню, тётя Нюра, мама Юры, сказала: «Ну, теперь начнутся тревоги, налёты». Она не ошиблась. У нас в саду, на самом краю огорода, перед оврагом, вырыли траншею – убежище, в котором мы прятались, как только объявляли тревогу. Однажды мы с Юрой шли домой по Красноармейской улице и видели, как из ворот типографии вынесли ручную сирену и начали вращать её ручку, раздался громкий вой, возвещавший о приближении немецких самолётов. Мы поспешили домой, но успели сделать лишь несколько шагов, как раздался вой падающей бомбы, потом ещё и ещё, мы бросились в ближайшую подворотню, легли, зажав уши ладонями. Самолёты сделали два захода и скрылись так же неожиданно, как и появились. Бомбы упали в центре, где в булочную стояла длинная очередь. Несколько человек бежали посмотреть, что-то крича и на что-то указывая руками.

Подойдя, мы увидели, что на крыше обувного магазина в неестественной позе сидит женщина, окровавленные её руки были подняты, она вдруг громко засмеялась, попыталась одной рукой убрать с лица волосы, но замолчала, повалившись на бок. На проводах висели кишки и ещё какие-то части тел. Плакали и причитали женщины. Долго, очень долго ещё звучал в моей памяти этот душу раздирающий, неестественный смех, возвестивший о начале войны, пришедшей и в наш город.

 

Эвакуация

 

Перед войной мы жили втроём – мама, я и моя сестрёнка Ира. Мама работала шофёром в местном леспромхозе на грузовой машине и я, конечно, всё свободное время проводил с нею. Мне было очень интересно, а ей спокойнее, что сын рядом. Всегда, когда было можно, мама разрешала мне управлять машиной. Я вставал рядом на коленки на сидении и, схватив руль, управлял полуторкой и тяжёлым ЗИС-5. Мама всегда имела возможность поправить меня, если я допускал ошибку. Так в свои неполных восемь лет я уже приобрёл хорошие навыки в вождении машины. В сельской местности или на полевых дорогах мама сажала меня и за руль. На полуторке я справлялся, а на ЗИС-5 приходилось смотреть сквозь баранку. Навыки эти пригодились неожиданно скоро.

Немецкие войска уже подходили к Малоярославцу.

17 октября 1941 г. поздно вечером к нам приехал директор леспромхоза Брильков. Я не помню его имени и отчества. Он просил маму вывезти из города семьи его и главного бухгалтера, давая возможность вывезти и нас. Сначала мама отказалась покинуть своих родственников – семью своего брата, живших в соседней комнате, но директор не отставал, и мама согласилась ехать до Подольска, где жила её сестра, тётя Дуся с семьёй. Побросав в бабушкин большой сундук вещи, мама побежала в контору и гараж леспромхоза, и уже скоро заехала за нами.

На первой машине, которую вела мама, в кузове устроилась семья директора, они сидели на домашнем диване, по бортам вокруг стояла мебель, накрытая большим прибитым брезентом, у заднего борта сидела любимица семьи, овчарка Дина. На второй, с такими же удобствами, устроилась семья главного бухгалтера. У заднего борта, под ворчание старухи, едва поместился наш сундук и швейная машинка, на которой мама подрабатывала, и которая по сути спасла нам жизнь в далёких краях, куда нас занесла судьба. Меня и сестру Иру посадили на наш сундук. За рулём нашего грузовика ЗИС-5 сидел дядя Ваня Грачёв. Глубокой ночью машины выехали из города.

Узкое шоссе за городом было забито беженцами. Навстречу, в основном, не шли, а стояли военные машины. Часто останавливаясь, наши машины медленно продвигались к Подольску. В каком-то месте, проехав мост через речку, пока нельзя было двигаться, дядя Ваня вдруг принёс две охапки сена, постелил рядом с нашим сундуком, усадил нас на сено и накрыл каким-то ватником. К середине дня мы въехали в Подольск и очень долго не могли проехать большой перекрёсток, на котором стояло много машин. Мы с сестрой всё ждали, когда мама подъедет к дому тёти Дуси, и мы согреемся, наконец, горячим чаем, но машины двигались и двигались. После большого спуска проехали мост через реку, дорога пошла вверх. Послышался гул самолётов и совсем рядом раздались выстрелы зениток, разрывы бомб были в стороне, но когда машины преодолели затяжной подъём, прогремевший рядом взрыв сорвал брезент с обеих машин, осколки ударили по бортам и, пробив фанеру, вставленную вместо бокового стекла кабины, ранили шофёра в плечо и руку. Колонна встала. Мама была очень расстроена, плакала, но Брильков не отходил от мамы ни на шаг, держа руку всё время в кармане. Много позже, уже за Москвой, когда заночевали в одной из деревень, мама рассказала, что проезжая Подольск, директор вытащил наган, ткнул маме в бок и приказал не сворачивать и не останавливаться. Она потом так и не смогла отмыть жирное от оружейной смазки пятно на пальто.

Дядю Ваню перевязали в больнице, но управлять машиной он не мог. Мама подсказала директору, и он на место бухгалтера посадил меня. Я по привычке встал на колени рядом с дядей Ваней. Руль оказался в моей власти. Так, не очень быстро, я управлял машиной до самой Москвы. Мне приходилось подсказывать дяде Ване, когда прибавить газу, если отставали, или уменьшить, если мама притормаживала, а иногда бросать руль, и двумя руками хватать рычаг ручного тормоза. Дядя Ваня морщился от боли, стонал. Тогда мне было почти девять лет!

В Москву приехали в темноте. Стало известно, что наши войска оставили Малоярославец.

Директор определил дядю Ваню в больницу, тому нужна была операция, нанял другого шофёра, и на следующий день мы продолжили путь. Дорога была более свободной, между деревнями более похожей на дорогу грунтовую, просёлочную, а местами замощённую, сильно выбитую. Останавливались только в поисках свежих продуктов и бензина. На третий день показался город Владимир. Мне запомнился он песчаными дорогами улиц и названиями с твёрдыми знаками.

Во Владимире мы пробыли несколько дней. Нанятый шофёр наш, обидевшись на директора в отказе оплаты по договорённости, получив небольшой аванс, исчез. Директора выручил его коллега, выделив шофёра, на условиях, только им известным, до города Горького.

Проснувшись утром, мы поняли, что пришла настоящая зима. Всё покрылось белым снегом, он валил и валил. Пошла вторая неделя нашего путешествия. Стало невыносимо холодно ехать в кузове, пришлось по очереди, по два человека, садиться в кабину к водителю. Ещё на третий день мы въехали в город Горький. Директор сдал обе машины местному леспромхозу.

Попытки устроиться на работу или найти комнату не дали результатов, и мама согласилась с предложением директора. Брильков купил нам билеты на пароход до Ветлуги, на север, а себе и бухгалтеру до Астрахани, на юг. Денег мама не получила, как было обещано, более того, много позже стало известно, что они не выплатили зарплату за последние месяцы работникам своего предприятия и скрылись от мобилизации, за что, по возвращении, были осуждены и, кажется, отсидели по десять лет.

Уже стало темнеть, когда нас погрузили на пароход в самый угол небольшой каюты третьего класса, целиком забитой вещами, бочками, тюками, на которых сидели, лежали разные люди. Мы с сестрой поместились на нашем сундуке, мама прилегла на какой-то тюк. Всю ночь было слышно, как машина шлёпала своим колесом по воде, пароход дрожал всем телом, что-то блестело белое сквозь заливаемое дождём и мокрым снегом круглое окно.

Проснулись, наверное, от наступившей тишины. Взглянув в иллюминатор, я увидел белый спасательный круг с надписью «Астрахань». Снег перестал идти, наш пароход пришвартовался к другому пароходу, и, чтобы пройти на пристань, надо было подняться на другой пароход, а потом спуститься на причал. Мы прошли в буфет перекусить. За столиками уже, к нашему удивлению, сидели наши «благодетели», по вине которых оказалась здесь наша семья. Директор заказал нам горячий завтрак, дал маме какие-то деньги и сказал, что на следующей остановке мы должны будем сделать пересадку на другой пароход.

Опять застучала машина, захлопало колесо парохода по воде и наша «Астрахань» поплыла вниз по Волге. Скрылся правый берег, пошёл снег, и только чёрная вода плескалась за бортом. Пассажиры, в основном, городские, хорошо одетые, помалкивали, местные негромко разговаривали, сильно окали, сразу выдавая своё волжское местожительство. Основной темой разговоров была война – отступление наших войск, сдадут ли Москву, где лучше купить телогрейку, что в затоне уже подняли два списанных танкера, откачали воду и приступили к ремонту, на производствах остались одни бабы, а Машка-то на Стрелке с ума сошла – родила двойню, и сколько дней ещё продлится навигация. Пришёл матрос, возвестил, что через час будем в Волгаре, после войны переименованном в г. Космодемьянск, – собирайтесь, мол. Опять показалась чернота берега, сначала далеко, потом стали различаться отдельные дома, деревья, машина стала реже хлопать колесом, народ зашевелился.

С «Астрахани» бросили концы, пришвартовались к пристани вплотную. Матросы вынесли наш сундук и швейную машинку. На верхней палубе Брильков с женой выгуливали Дину. Нас проводили в чайную, там была комната для пассажиров.

«Астрахань», застучав машиной, задымив чёрным дымом, низко стелившимся за её кормой, скрылась в своём дыму и наступающими сумерками.

Когда совсем стемнело, послышался протяжный, хриплый гудок. В окно было видно, как из темноты выползло нечто, не похожее на пароход, оказавшееся буксиром, с надписью над рабочим колесом «Ветлужский», с болтающейся первой буквой «В» вверх ногами, отчего лопасти колеса всё время плескали на неё водой, казалось, она вот-вот оторвётся и исчезнет из луча прожектора. В большой каюте, куда ринулись ожидавшие посадки местные и беженцы, в разбитом плафоне тускло, отсчитывая обороты стучащего мотора, мерцала лампочка. Пассажиров было немного, мы разместились на большом брезентовом чехле, было тепло, пахло машинным маслом, буксир дрожал всем корпусом. Уставшие мы скоро уснули. Сквозь сон слышалось, как пристали ночью к какой-то пристани, что-то разгружали, грузили, доносились ругань, плач женщины. Опять поплыли, долгие и хриплые гудки буксира, плеск колеса по воде.

Проснулись, машина молчала, в каюте только мы. В иллюминатор ничего не видно, валит снег. Пришёл капитан, передал маме чайник с кипятком, вызвался приготовить яичницу, на вопрос, когда поплывём дальше, ответил, что не знает, пройдём ли – река встаёт. Позже стало известно, что идёт пароход «Ветлуга» вниз. И может быть наш буксир успеет пройти по его промоине до пристани «Ветлужский». А «Ветлуга», вернувшись из Чебоксар, подберёт нас и пассажиров до города Ветлуги.

Через час сквозь снег условно прогудела «Ветлуга», заработала машина нашего буксира, и осторожно, ломая тонкий лёд, мы вышли на чистую воду. Снег ослабел, и скоро прекратился, появились берега, покрытые лесом, и ни одного домика в окрестностях.

Посёлок Ветлужский встретил нас заснеженными крышами, одной железной трубой кузницы и рядом причаленных друг к другу пароходов.

В большой комнате, со столбами посередине, стояли столы, над другим входом надпись «Столовка». В столовке тоже столы с бородатыми мужиками, одетыми в телогрейки и подпоясанные зипуны. Мужики разглядывали маму, мы с Ирой рассматривали лапти, они были на всех, кто в телогрейках. Кто был в зипунах, предпочитали сапоги. Почти на каждом столе стояла трёхлитровая бутыль, называемая четвертью, с мутноватой жидкостью – самогоном.

Мы присоединились к ещё двум семьям с детьми, тоже эвакуированным и ожидавшим «Ветлугу». Нам принесли по большой миске щей с мясом: первое мы не ели, как уехали из дома. Согревшись, мы даже разделись и пили чай с мёдом, которым нас угостил большой бородатый мужик. Он расспрашивал, качал головой, жалел эвакуированных пассажиров.

К вечеру, неожиданно скоро, вернулся наш пароход. На «Ветлуге» оказалось много эвакуированных с детьми. Их по очереди кормили в столовке. Приходил капитан, просил не засиживаться. Уже ночью нас с Ирой разбудила мама – пора на пароход.

На этот раз мы разместились в первом классе, у большого иллюминатора, но мама была недовольна – сильно дует. Сидим, закутавшись, но с рассветом всё видно, плывём почти под высоким берегом, посвежело, но река чистая, иногда слышнее плеск лопастей по «салу» – это такая снежная каша, иногда прибиваемая ветром и оказавшаяся на пути парохода. В нескольких сотнях метров, слева, пологий правый берег, на снежном фоне которого хорошо видны вышедшие из тайги лоси, видно, как они окружили стог сена. А вот небольшое подворье, дом с пристроенными к нему двором (так называют здесь хлев), сараем, и всё в одну линию, под крышами с разной высотой. Колодец с гусем из длинной жердины и повисшей деревянной бадьёй. Вокруг жердевая ограда. Всё под снегом, дороги не видно, но из трубы струится вертикальный дымок.

А вот наш пароход, непрерывно гудя, обгоняет большую лодку, длинной так метров десять, загруженную мешками, на вёслах один бородач, вторые без гребца, на самом носу сидит собака, вперёд смотрящая, это дощаник – поясняет местный пассажир. Вглядевшись, видно, что лодка сооружена из целых, плотно пригнанных внахлёст, досок, довольно широкая, с громадными, с противовесами, вёслами. И вот дощаник уже позади, и только видно, как ритмично, невысоко над водой, поднимаются и опускаются вёсла. «Хорошо гребёт» – говорит наш сосед в очках и шляпе и, встав во весь рост, чтобы лучше было видно скрывающийся дощаник, поясняет: «Вёсла не должны высоко подниматься над водой, их движение параллельно поверхности, экономия энергии». Все обращают на него внимание, сосед в телогрейке: «Городской, а понимает».

Появившиеся на правом берегу створные знаки, в виде вертикальных щитов, заставляют наш корабль уйти от левого берега, река поворачивает на восток, и скоро оба берега круто поднимаются от воды, видны большие песчаные осыпи с торчащими корнями деревьев и большие накопления мачтового леса, хорошо уложенного, готового к сплаву ранней весной. Тайга подступает к самому берегу.

Но вот опять берега разбегаются, становятся невидимыми, несколько километров «Ветлуга» идёт с одним курсом. Бьющаяся о правый борт парохода волна перешла на левый, видимость ухудшается, машина сбавляет обороты, наверное вовремя – прямо по курсу песчаная отмель, машина отрабатывает назад, пароход поворачивает и уходит на север, пока не появился высокий правый берег. Теперь идём под правым берегом, появился и левый, теперь пологий, поросший низким кустарником. «Подходим» – говорит городской пассажир в шляпе. В телогрейке опять: «Городской, а понимает».

И вот, после очередного поворота, слева, на высоком правом берегу, задами к реке, появляются усадьбы. Домов почти не видно, одни крыши и плетнёвые и жердевые заборы. От реки к городу, от самой воды, поднимается дорога, на верху, слева первый двухэтажный дом – начало улицы.

Вот так, по реке Ветлуге пароход «Ветлуга» привёз в город Ветлугу никому не нужных пассажиров. И никем не встречаемых, эвакуированных «путешественников».

 

3 глава. Приехали

 

«Ветлуга» пришвартовалась. Не обречённые багажом и детьми пассажиры, воспользовавшись присутствием нескольких подвод, покинули пристань. Оставшиеся пассажиры, собравшись вместе, не знали, как им поступать дальше? Кому-то звонили, что-то объясняли. Наконец, когда все основательно замёрзли, поступила команда – разместить эвакуированных в конторе сельпо и на почте.

На нескольких телегах, в основном, кто с детьми, привезли в контору сельпо, нам досталась почта. Не скажу, что нас встретили с распростёртыми объятиями две служащие почты. Поворчав, они разрешили, наконец, сдвинуть вместе два стола и наш сундук, на которых мы провели ночь, не раздеваясь, и вскипятить чаю.

Утром мама ходила с письмом своего директора в контору леспромхоза – пообещали работу, и решился вопрос с жильём. Нас вселяют в квартиру работника милиции по улице Алёшкова в доме № 100. Почта даже предоставила свою подводу, лишь бы скорее освободить своё помещение.

Крайний справа, по улице Алёшкова, двухэтажный дом № 100 оказался тем домом, который мы увидели на горе слева, подплывая к городу. Разгрузив у открытых ворот наши вещи, почтовик уехал. Во дворе у конюшни тарантас с поднятыми оглоблями, телега с охапкой сена и лошадью сбоку, с повисшей торбой на голове, с овсом и конюхом – мальчиком лет 15 с вилами, убирающим навоз. Увидев нас, мальчик выразил недоумение – ведь у милиционера Мартынова только одна комната. Постучали. Дверь открыл ещё не старый, в видавшей виды милицейской форме, мужчина. Видя его растерянность, мы не решались переступить порог, но он настоял: «Входитя, закрывайте дверь-то, чай не лета, чаво уж там, ко многим селять, не вы первыя, не вы последния, чово начальство ряшило, плетью ни перябьёшь, одно слово война. Меня звать Михайлом Иванычем, а энто моя хозяйка – Марфа, а энто дочка наша – Галина».

Комната большая, по правой стене две кровати, большая – хозяйская, и одинарная – дочери, стол посередине с самоваром. Марфа, тоже Ивановна, высоко, на пальцах, держа большое блюдце с чаем, дует, охлаждая. Дочь Галина – взрослая красивая девушка, сидит на постели, большим гребнем расчёсывает роскошные длинные волосы, она безучастна к происходящему, даже не смотрит в нашу сторону.

Мы стоим у двери, молчание затягивается. Да и как же жить в одной комнате? Мама порывается что-то сказать, мол, может опять поговорить с начальником, дадут другое место? На что хозяин замечает: «Поговоритё, но энто ничаво ни дасть, мине говорили, будуть силить, некуды дивать ковыреных».

 

«Свой» угол

 

В конюшне у Василия нашлась старая, как мама сказала – «полуторка», кровать. Одна ножка была у неё погнута – короче, подставили деревяшку. Тогда, я не понимал смысла слов песни, которую пел нищий на базаре, и много позже, уже дома, её пели в электричках про невесту: «...одна нога у ней была короче, другая деревянная была, и часто, братцы, плакал среди ночи, зачем меня мамаша родила...»

Василий принёс охапку сена, постелили. Одним словом, у нас появился свой угол с кроватью, сундуком и швейной машинкой. Мама с Ириной ложились в одну сторону, я в другую – валетом. Так мы прожили почти год. Сначала укладывались хозяева, или наоборот – мы.

Пережито много. Так, однажды, когда мы после не хитрого ужина, состоящего, в основном всегда, из чая и оставшегося второго блюда от обеда, легли спать, и был потушен свет, что-то случилось с дочкой Марфы Ивановны – Галей. Мы видели, как её отец и мать соскочили с кровати, подбежали к Галине и стали её удерживать, закрывая её своими телами. Мама встала, пытаясь выяснить причину и помочь, но Марфа в грубой форме попросила маму не вмешиваться и не мешать. Возня продолжалась несколько минут, потом всё стихло. На следующий день мы узнали, что Галя больна – у неё периодически, три-четыре раза в месяц, случаются приступы, гасить их можно только воздействуя физически. После таких ночей Галя иногда не вставала. Была молчалива, я смотрел на её красивое лицо, высокую стройную фигуру, было так жалко эту стесняющуюся, понимающую свой недуг девушку с прекрасными чёрными глазами.

 

Мой друг Вася

 

С Васей мы подружились. На правах старшего он поучал меня, как он говорил, понимать жизнь. Он научил меня ухаживать за лошадью, как расчёсывать гриву, хвост, каким гребнем, как запрягать кобылу Муру: её обязательно надо завести в оглобли левым разворотом, правым она противится, а вот жеребца Орла надо разворачивать перед оглоблями, а потом он покорно слушается и пятится назад, стоит только нажать на его голову. «Но вот надеть на высокого Орла хомут и я могу только с ентой вот бочки» – говорил Вася. Он подкатывал деревянный бочонок, переворачивал его, забирался с хомутом и пытался надеть перевёрнутый хомут на голову коня, Орёл не давался, мотал головой, поднимал её выше, а Вася ругался нехорошими словами, как последний мужик, смысла которых тогда я не понимал. Надев, наконец, хомут, Вася пятил коня в оглобли, правой рукой брал дугу, продевал в левый гуж с оглоблей и забрасывал её на правую сторону Орла, поднимал правую оглоблю, надевал гуж и опять с левой стороны стягивал хомут супонью, упираясь ногой в хомут. Опять с бочонка продевал через седло чересседельник, натягивая его, поднимал хомут, регулировал по шее коня, поправлял дугу и завязывал. Продевал вожжи, взнуздав удила, цеплял карабины. Если повод был длинный, оборачивал его вверх по дуге и завязывал за кольцо или сверху колокольчика. Я стал отличать телегу от брички, от тарантаса, от роспуска, а зимой от розвальней и кошёвки.

Как-то Васька, схватив оглобли тарантаса, легко развернул его. Вывел Орла из конюшни. Запряжённый конь проявлял недовольство, нервничал, храпел. «Не любить тарантас, щас я яво, щас мы яво, садися чаво ждёшь, разогреем, поедем, задания дадина», – прокричал он, садясь на облучок. Я залез на диван. Василий засвистел кнутом, вращая им над головой, закрутил вожжами, конь рванул, и мы вылетели из ворот. Орёл крутил хвостом, сопротивляясь, но получив кнутом под брюхо, прыгнул и понёсся по улице, едва не раздавив стаю гусей, вылетающих из-под колёс. Василий, смеясь, вдруг во всё горло заорал, растягивая по слогам каждое слово: «Ехал на телеге, пересел на тарантас», – он обернулся, подмигнул мне и скороговоркой закончил частушку: «А поднями мотаня ногу, покожи вясёлый глас». Вася бросил школу после пятого класса, на мой вопрос «почему» ответил: «А ты проучись с моё время, опосля и спрашивай!» А я пошёл только во второй.

Была ещё одна телега с бочкой. С ней Вася ездил на спиртовой завод за бардой – зерновыми отходами. Черпали её из закопанных в землю ёмкостей. Барду развозил по фермам, как подкормку для скота.

Между тем зима завоёвывала свои позиции, снег валил день и ночь, гуляла метель, гудело в трубе. Я помогал Василию укладывать телегу и тарантас на роспуск, до лета. Готовили сани – розвальни и двухместную кошёвку. Вынимали зимние лопаты, заделывали сеном дыры в конюшне, забивали фанерой северное оконце. Неожиданно похолодало, снег перестал валить и, выйдя на улицу, я не увидел ни реки, ни дороги, а только белая пелена предстала перед взором и только там, за рекой, чернела полоса леса, до самого горизонта. Но весьма скоро, от леса с той стороны к реке и через реку, на этот берег, обозначилась дорога, заметная, прежде всего, по веренице чёрных точек, от леса, и постепенно двигающихся и превращавшихся в санные повозки и обозы. Через реку дорога на юг, на железнодорожную станцию Урень была, наверное, и до сих пор, единственной связью города с миром. Она активизировалась в выходные дни. Подводы, подойдя к городскому берегу, по нескольким путям въезжали на крутой подъём. Кони, порой карабкались вверх, скользя упирающимися копытами, подгоняемыми соскочившими с саней седоками, самими помогающими и хлещущими лошадей плетьми. Пар валил от выбравшихся наверх коней, мужики теперь заботливо укрывали их спины половиками или зипунами, порой со своего плеча, гладили конские лбы, лаская их, как бы прося прощения. Весь этот люд оседал на базаре, реализуя свой товар в последующие дни. Часть подвод, миновав город, уходила дальше на север, в другие, далеко друг от друга разбросанные, деревни, лесозаготовительные пункты, на один из которых, позже, забросила и нас судьба. Между тем северная зима заставила маму искать замену нашей красивой одежде. Выход нашёлся в покупке телогреек и валенок. Они спасали нас ещё очень долго – и после возвращения домой, и после войны.

 

Голод

 

О первом своём голодании я узнал позже, со слов мамы и её младшей сестры, тёти Марии, известных тогда артистов Советского цирка, жонглёров Филиппенко, часто гастролирующих и работавших в те дни в Киеве. Так случилось, что мама в свои молодые годы влюбилась и выскочила замуж за красивого, высокого блондина, киевлянина. Моего отца, и, наверное, против воли его матери, которая сделала всё, чтобы они расстались. Когда, после моего рождения, мама приехала со мной в Киев, прожив у его родителей несколько месяцев, вынуждена была уехать домой к заболевшей бабушке, которая впоследствии и спасала меня от смерти. По рассказам, мама моего отца, моя бабушка, решила уморить своего внука, попросту не давала мне есть. Однажды навестившая меня тётка ужаснулась моему состоянию. Я уже не мог даже сидеть, и голова моя не держалась – годовалый скелет. Срочно вызванная мама увезла меня домой. Позже я часто слышал рассказы о том, как я ел, подбирая крошки, как мамина мама – моя бабушка, поднимала меня на ноги.

Отца мама не простила – развелась. А на поздние просьбы его родителей простить, не отвечала. Чтобы закончить историю с моим отцом, должен рассказать ещё об одном эпизоде.

Уже после войны, когда жизнь начала стабилизироваться, мама узнала, что мой отец работает преподавателем на Высших Курсах совершенствования офицерского состава Советской Армии в городе Арзамасе. Что не женился. А может, руководствуясь какими-то личными чувствами, решила свозить меня к отцу. Показать, и возможно надеялась пробудить в нём какие-то отцовские чувства?

Но тщетно. Когда мы приехали, прошли все охраны, проходные, предъявив мамин паспорт, поднялись на этаж, нас впустили в квартиру. Навстречу выпорхнула, наспех одетая, молодая с огненно-рыжими волосами девица. Следом вышел высокий, симпатичный, в накинутом на плечи офицерском кителе, мужчина. Посмотрев на меня подростка, на мать, не выражая никаких эмоций, произнёс, в основном обращаясь ко мне: «Ты, наверное, понимаешь, что ты здесь лишний?..»

Да, в этот момент и на всю жизнь я понял, что этот человек не может быть моим отцом, да я и не хочу этого, и я рад, что он произнёс эти слова, которые помогли мне ещё больше привязаться к моему отчиму, искренне меня любящему, считающему меня своим сыном.

Так и не присев, я выбежал на улицу. Минуту спустя, вышла мама. Мы уехали.

Тогда, я и предположить не мог, что пройдут годы, и волею судьбы, я повторю «подвиг» отца по отношению к своему сыну, но пойму это только на закате своих лет. Так уж устроен человек, он не может осознать, что подчиняется одной какой-то мысли, стремлению, от которой меркнут остальные, как в тумане, и идёт напролом к осуществлению своей мечты, подминая любые чувства, других, а чаще родных ему, людей.

Кончались мамины запасы. В столовой не стали давать эвакуированным обеды на каждого члена семьи. Одно второе, ранее оставляемое на ужин, стали съедать в обед. Ещё оставалось немного крупчатки, из которой мама готовила баланду, но, как-то вернувшись, мы увидели стопку блинов на хозяйском столе. Марфа Ивановна вдруг любезно пригласила меня с Ирой: «Попробуйти-ко чийку, съешьтя по блинчику». Мы сели, проглотили с чаем по блинчику, мама открыла сундук и заплакала. Она ничего нам не сказала, только потом мы узнали – блинчики были из нашего мешочка.

Маму взяли на работу, на единственную полуторку в конторе леспромхоза. Видавшая виды машина Газ-АА оказалась не укомплектованной, потребовался почти месяц, пока мама, одна, под открытым небом, приводила её в порядок. Аванс, выданный ей, закончился.

Не помню, как, мы с Ириной оказались в булочной, примкнули к таким же эвакуированным ребятам, глотающим слюни, посматривали на хорошо одетую очередь. Одеты все уже по-зимнему, женщины в белых валеночках, белых пуховых платках, совершенно безучастные к чужим детям. Вошла молодая женщина, подошла к противоположному прилавку, что-то высматривая.

Не могу сказать, какая сила руководила мной тогда, но всегда, когда я вспоминал или вспоминаю этот эпизод, мне всегда становилось очень стыдно, но я подошёл тогда к этой женщине, и тихо спросил: «Ну когда же вы отдадите мне пять рублей, которые я вам дал взаймы?» Я, наверное, тогда сильно покраснел. Она долго, молча, смотрела на меня, потом на ребят, опять на меня, она, казалось, поняла меня, моё смущение и не выдала меня. Она, молча, открыла сумочку, вынула пять рублей, протянула мне и быстро вышла из магазина. А, несколько минут спустя, вся ватага ребят, улыбаясь, некоторые со слезами на глазах, уплетали разломанный хлеб.

Что говорить, перебивались, как могли, лишь бы не умереть. Конечно, выручала столовка, там всегда к обеду выстраивалась очередь эвакуированных беженцев. Меню? Оно всегда постоянное – щи, биточки, чаще картофельные, и компот из чего-то.

Однажды, воспользовавшись отсутствием хозяев, я уселся делать уроки за их стол. Галя, сидя на кровати, молча наблюдала. Я не заметил возвращения Марфы, она подошла и дала дочке пощёчину: «Ты щё, слипая? Ты щё, хотишь, штоб он пролил чирнилу? Вона, тумбочка есть, пусть тамо и пишить». Да, тумбочка была нашим столом. На ней мы ели, делали уроки, писали письма, гладили бельё и над тазиком мыли головы.

 

Вши

 

Дефицит, а точнее сказать отсутствие мыла, породили ещё одну проблему – проблему гигиены. Люди уже не удивлялись, когда по одежде впереди стоящего в очереди человека видели ползущих, всегда являющихся результатом и сопровождающих войны, кровопийц – вшей.

Баня работала два дня в неделю – женская в субботу, мужская в воскресенье. Посещать мужскую баню я не мог – был маленький. Мама брала нас по субботам. Кассиры часто спрашивали маму, сколько лет мальчику? Семь – отвечала мама, но иногда, я её подводил, люди понимали проблему, некоторые «выступали». Сам я не понимал, почему некоторые женщины были против меня, я старался понять, разобраться, какая разница между нами. Меня мама мыла первым.

Сначала голову, мне было любопытно. Но я ничего не видел. Кроме заросшего снизу маминого живота, да и у других женщин тоже. Потом мама мыла сестру, выводила нас, одевала, и мы ждали, пока она помоется. Иногда кто-то оставлял ей остаток мыла, выручавший нас на какое-то время. О не очень приятном чувстве я тоже обязан рассказать, согласен, читать не очень приятно, однако…

Вошь легко вычесать из головы на белый лист бумаги, вычесал и дави ногтем большого пальца, пока она не перевернулась со спины, шевеля лапами, и не убежала. Можешь не смотреть, но слышать надо, как она треснет под ногтем. Труднее поймать ночью, когда спишь. Не жди, когда она вопьётся в твоё тело, лови раньше. Надо ногтем указательного пальца провести, на себя, вдоль шва одежды, и как только она попадётся, она плоская, когда её перекатываешь между пальцами, если катышек круглый, это ткань, ищи дальше, и ногтем дави, треска не услышишь, но почувствуешь, как вошь лопнет. Вместо мыла можно использовать золу, тёртый кирпич. Люди всегда находят нужные средства.

Здесь и полы не моют, а, как здесь говорят, драют, как палубу корабля, голиком с песочком или с тёртым кирпичом. Однажды, придя из школы, я увидел: Галина, полураздетая, с высоко подоткнутым подолом чёрной юбки, предварительно посыпав пол песком, наступив на остатки берёзового веника, босой ногой, широкими, вперёд-назад, движениями, драет пол. Сначала я, как заворожённый, смотрел на её обнажённую правую ногу, размашисто двигающуюся вперёд-назад, прижимая голик к полу. На её голые, балансирующие руки. На длинную, ниже пояса, начавшуюся расплетаться, чёрную, как смоль, болтающуюся в разные стороны косу. На красивую, видимую сквозь тонкий материал лёгкой кофточки, с бороздкой посередине, спину. И, наконец, когда она резко обернулась, на её открывшуюся полуобнажённую грудь. Она увидела мои, очевидно, расширенные от удивления и восторга глаза. Вспыхнув румянцем, выпроводила меня: «Женька погуляй, я щас окончу».

Наверное, ещё тогда, на заре своего возраста, я стал понимать, осознавать, как прекрасно женское тело, ни чем себя не компрометирующее, являющееся высшим совершенством божественной природы.

Так, незаметно, день за днём, проходила зима.

 

4 глава. Весна 1942 г.

 

Весна пришла незаметно, река почернела, лыжня стала проваливаться, а на берегу, где начинается дорога через реку, на Урень, поставили щит с надписью «Дорога закрыта». Водители машин боялись рисковать, а на лошадях продолжали ездить. По ночам было слышно, как трещит лёд. Засуетились речники, скалывая лёд с больших и малых судов. Прямо на берегу сколачивали плавучие буи, готовили сходни, а при потеплении запылали большие костры, растапливая смолу. Берег под городом оголился, воздух наполнился весенними ароматами и птичьим гомоном.

Я помогал Ваське снимать колёса с перевёрнутых телег и тарантаса, мазать оси дёгтем и забивать новые клинья. Меняли стёртые подгрудники хомутов, пришивая их дратвой с большой иглой из сталистой проволоки. Приходил кузнец, отрывал стёртые подковы у коней, острым, заточенным, сапожным ножом, почти поперёк, движением на себя выравнивал копыта и заново прибивал новые подковы. Ну и конечно чистили конюшню, выгребали навоз, гора которого выросла выше крыши.

В конце апреля, сквозь сон, с реки стали слышны непонятные звуки, ребячьи голоса. Васька усиленно тормошил меня за плечо, откинул одеяло, но, увидев мамины ноги, испугался, накрыл меня, и зашептал на ухо: «Женя, соня, всё проспишь, река пошла, айда смотреть, скоро рыбу ловить будём и лук жрать, одивайси споро». Спустя минуту мы мчались к реке, по просохшей уже дороге. Вася оказался прав. Такое я видел первый раз.

Река действительно пошла, со стороны города, было видно, всё ползло, двигалось, вращалось. Неподвижен был лёд у левого берега реки, там не глубоко, зато у нашего любо было смотреть. Большие льдины, плывшие посередине, задевали своих соседок, крошились и начинали вращаться, как в танце, то в одну, то в другую стороны, наталкивались на соседок, поднимали свои блестящие бока, подминая под себя слабых и маленьких. В чёрной воде, порой, мелькали самые неожиданные предметы, то угол ящика, то вращающийся бочонок, тогда Вася очень сожалел, вот бы достать, он так ему нужен. Но чаще плыли торчащие корнями деревья, брёвна, а иногда и целые связки их, сбежавшие от хозяев. Вот ствол, вдруг за что-то зацепившись на глубине, поднимается почти вертикально, так плывёт какое-то время и падает, разбивая льдину, поднимая водяной всплеск, сверкающий всеми цветами радуги на солнце.

Взрослые, наблюдающие с высокого берега, показывают на что-то руками, пока не в поле нашего зрения, но вот и мы видим, как посередине реки плывёт, поворачиваясь то в одну, то в другую стороны, целая копна сена. Василий спохватывается – ехать надо, да и мне пора позавтракать.

Утром следующего дня своего друга я уже не нашёл, он уехал рано на тарантасе, значит опять с начальником. На берег я вышел по переулку, отсюда, с высоты нескольких десятков метров, вся река была как на ладони. Не подвижной серой полосой оставался только лед у самого левого берега, теперь лучше просматриваемого. Видны были несколько стогов сена, по кромке уходящего к горизонту, сначала серого, с торчащими зелёными соснами, далее синеющего, сливающимся с небом, леса. Вот и дорога на Урень, белой, не растаявшей ещё от укатанного снега ниткой теряется в этом лесу.

«Смотри, смотри!» – закричал стоящий с отцом мальчик, указывая рукой в сторону леса. «Да ктой-то из нашинских, опоздал чай, топерича обратно надоть, почитай опять полсотни вёрст, большо некуды им, до порома, почитай, не меньшо месяца», – отвечал отец. Действительно, стало хорошо видно, как по дороге к реке, от леса, двигались двое розвальней, подъехав к реке, остановились, с саней сошли два мужика, разговаривают, размахивая руками. До них почти полкилометра – не слышно. В санях, наверное, две женщины и ребёнок. Садятся, разворачивают лошадей.

А вот, издалека, на льдине что-то большое, непонятное. Сразу несколько голосов: «Да сани энто, сани плывуть, да розвальни! И, правда, кто-то проворонил. А вчерася, зайца смотрели, утёк по льдинам на тотсь берег». Льдина вскоре скрывается.

Незабываемое зрелище пришлось нам наблюдать в последующие дни, когда ледоход пошёл на убыль. Васька первый увидел плывущую на большой льдине вроде бы собаку, но, когда животное стало различимым, оказалось, что это медвежонок, смешно ковыляющий от одного к другому краю поворачивающейся льдины. Скоро стало слышно его рявканье. Народу собралось – тьма. Кричали, смеялись и замолкали, когда зверь предпринимал, казалось, не обдуманное, с точки зрения людей, решение. Вот льдина с медвежонком поравнялась с такой же льдиной, но плывущей дальше от того берега, и он пытается перебраться на неё, толпа кричит: «Дурак, назад, пошто ты сюды?!» Или: «Довай, довай косолапый, споймаём мы тибя!» Вот повернувшаяся с медвежонком льдина оказывается наравне с двумя стволами деревьев. Медведь бросается в воду и пытается забраться на ствол, но он поворачивается, и попытка не приносит успеха, как и все последующие. Раскрутив ствол, мишка возвращается на льдину, отряхивается, и снова, но уже с корневища забирается на него, отряхивается, но, не удержав равновесие, валится в воду и сразу забирается на соседнее, оказавшееся рядом дерево с большими корнями, не позволяющими ему поворачиваться. Гудящая, улюлюкающая толпа успокаивается, да и Михаило уже почти не различим, скрывается за поворотом.

Река, между тем, пополняемая ручьями и малыми речками, наполнялась, льдины редели, и там, где противоположный берег был пониже, образовывались большие затопленные озёра, постепенно соединяющиеся между собой. И как-то утром левый берег исчез, река разлилась до самого дальнего леса, подступив к самым стогам сена.

За несколько часов исчезла дорога и на Урень. Устремившиеся на заливной луг льдины поблёскивали, отражая низкое ещё, полуденное солнце.

А вот уже первые рыболовы – смельчаки на лодках пытаются пересечь стремнину реки, пытаясь попасть на заливные луга, – где рыбы пропасть, хватай прямо руками. Не каждому удаётся, против течения не выгребешь, а пока пересекаешь, оказываешься на километр ниже. Обратно гребут под тем берегом, а то и по заливному лугу. Привозят и рыбу. На базаре целый ряд лотков, но дорого. Берут по одной-две рыбины.

Зашлёпали буксиры, и, говорят, скоро пойдут пассажирские.

Василий колдует над длинной бечевой, привязывает верёвочки с крючками, объясняет: «Энто потпуск, щас нароем чирвя, вичёр поставим, завтра рыбу исть будём». Червя нарыли, вечером спустились к реке. Растянули подпуск по берегу у самой воды. Вася нанизал червей на десять крючков, в резиновых сапогах вошёл в воду и вбил кол, с привязанным подпуском, так чтобы его не было видно. Привязал камень с другой стороны и забросил далеко в реку.

Разбудил меня рано утром, жестом показал: пошли. Спускаясь к реке, вошли в густой туман, подошли к воде, слышны удары вёсел, но лодки не видно. Вася, заговорчески, в полголоса: «Энто на той стороне, щас, погодь, кол, гдетось, здеся». Входит в воду, нащупал кол и медленно, перебирая руками, стал выбирать бечеву подпуска. Моё недоверие ко всей этой процедуре улетучилось, как только на втором или третьем крючке, ещё далеко в воде, что-то забурлило, забилось белой пеной, и Вася, ловко подняв бечеву, вытащил и поднял в воздух большую, с плоской головой, рыбину, какой я никак не мог предположить. Он попытался схватить её, но скользкая добыча не давалась. Наконец отцепив, он бросил рыбу к моим ногам, я отступил, она прыгала, будто пытаясь встать на хвост, и падала в изнеможении, постепенно смиряясь с судьбой, шевеля жабрами и жадно хватая воздух, широко открывая рот. А Василий уже бросает ещё и ещё, смеясь и приговаривая, и, наконец, вытаскивает последнюю рыбину, попавшуюся на десятом крючке. Таких рыб я вижу впервые. «Те налимы, – поясняет он, – а энто – щука, штойто рано попалося».

Первого налима я принёс маме. Удивлению её не было предела. Уха была очень кстати. Много позже я понял, что налим был не таким уж и большим, как мне показалось тогда, ведь он уместился на большой столовой тарелке. В последние дни апреля прекратились заморозки, природа дарила тёплые, солнечные дни, река ожила, пошли пароходы, буксиры потащили баржи с песком и большие пачки связанного в плоты леса, называемые матками, с домиками на них для леса сплавщиков. А по мере спада воды за рекой, появились уже позеленевшие луга, подарившие людям ещё одну радость и возможность как-то поддержать своё здоровье. Десятки лодок устремились за реку, на заливные луга, собирать дикий лук. И на каждом перекрёстке города появились продавцы с пучками дикого лука, по рублю за пучок. Лук напоминал молодой чеснок в наших, центральных районах, но сладкий на вкус и содержащий витамины. В заботах о еде, рыбалке, о вшах и банях, о хлопотах за жильё – нельзя же жить в таких условиях, – как-то незаметно прошёл май и начало июня. Маме предложили работу бракёра – учётчика на одном из лесопунктов. Мама согласилась.

 

5 глава. Усолье

 

Пожитки наши уже погружены на телегу, мама прощалась с хозяевами: «Не поминайте лихом». Я ждал друга Василия, он обещал приехать, проститься. Вот и мама с Ириной сели, волнуются все. Запылила улица от самой почты, а вот и Орлик, и Васька, стоя в тарантасе, крутит плетью над головой. Подлетел, осадил коня, подбежал, и слёзы на наших глазах, обнялись, уткнувшись друг в друга. Молча я залез на телегу, помахал другу последний раз. Поехали. Увижу ли тебя, Ветлуга?..

Прошло восемнадцать лет. Работая пилотом в Иванове, я получил задание на полёт в г. Киров. Прокладывая маршрут, понял, что лететь буду через г. Ветлугу.

И вот мы в полёте, погода хорошая, и наш Ан-2 летит на высоте двести метров, и уже километров за пятьдесят вижу знакомый изгиб реки, и приближается город, такой небольшой, в котором ничего не изменилось. Подходим как раз с юго-запада, вот начало улицы Алёшкова, и двухэтажный дом № 100 на краю, перед спуском к реке, и распахнутые ворота, и роспуск с телегой у забора. В тарантас запряжена лошадь. Услышав мотор самолёта, из конюшни вышел бородатый мужчина за руку с ребёнком. Я не выдерживаю, снижаясь, закладываю глубокий вираж, ещё раз прохожу над ними, они смотрят, машут руками. Махнув крыльями и большими оборотами двигателя, мы уходим. Кто знает, может быть, мужчина и был моим другом Васей?..

Миновав город, едем, в основном шагом, под горки трусцой, по лесной пыльной дороге. Только к вечеру показывается первая деревня – Усолье. Дома все одинаковые, добротные, с красивыми наличниками, высокие заваленки, почти все одинаковые ворота с крышами и калитками с большими кольцами – запорами. Фамилии тоже на каждом доме почти одинаковые. Несколько табличек подряд – Ивановых, Петровых, Сидоровых, Назаровых.

У дома Орловых останавливаемся. Ноги затекли, не держат. Наш кучер, дядя Егор кнутовищем стучит в окно, – руками не достать, высоко. «Авдотья! Авдотья! – негромко, совсем негромко зовёт дядя Егор, оборачивается и повторяет: – Авдотья!» Отдёрнулась занавеска, в окно выглянуло женское лицо и пропало. Загремела воротная закладина – отёсанная с четырех сторон жердина, запирающая ворота. Распахнулись одна, вторая створки, вышла, мельком окинув улицу взглядом в обе стороны, средних лет женщина в длинной чёрной юбке и платке до самых глаз. Низко поклонилась: «Заезжай Егорушка, чай устали с дальней дороги-то? Заходьте, заходьте, люди добрыя, ба – с дитями!» Дядя Егор заехал, закрыл ворота. «Заходьте, заходьте в дом, молоком угощать буду, ни боись ни боись, я одна туто, да кот у мини, Васькой кличем, а ты распрягай, сено-то тамо, знаешь, и куды вас лихомань занисла, да с дитями-то?!»

Комната немалая в три окна, в красном углу большие иконы, покрытые крупным вышитым по белому полю полотенцем. Стол, тоже большой, не покрытый, но заметны полосы от ножа, – скоблёный, чистый, с ведёрным самоваром, вокруг лавки. Справа большая русская печь с плитой сбоку, ухватами в подпечнике и чугуном с варёной не очищенной картошкой на полу. Рядом, потом уж я узнал, накрытая тряпицей ручная мельница. За дощатой перегородкой кровать хозяйки, с высокой постелью и горой подушек, пирамидой.

На дворе, поговорив с Егором, Авдотья засуетилась. Сменила платок, надела нарядный фартук. Отодвинув в печи заслонку, подложив под ухват каток, ловко вытянула чугунок с дымящийся картошкой, ловко опрокинула в большую миску, поставила посередине, высыпала деревянные ложки. Откинув занавеску, сняла с полки глиняные кружки – черепки. «Дядя Егор сказывал, с утра не ели, видить бог, накормлю». Открыла подпол, спустилась, через минуту поднялась с крынкой и плошкой квашеной капусты кусками на верху, перемешала, переливая несколько раз из крынки в крынку, желтоватое молоко, и налила нам по полной кружке. «Топлёное!» Из-под полотенца взяла каравай домашнего хлеба, ладонью стряхнула прилипшие ворсинки, прижав к груди, большим ножом, движением на себя, нарезала, положила на стол. Такого мы не ели давно.

Вошёл дядя Егор: «Ладно, ладно плакоть-то, – это он к маме, – здеся всё своё, корми деток-то, вона, одни кости торчать».

Авдотья вынула четверть, какие мы видели в Ветлужском. Налила кружку самогона. Подумав, махнула рукой, поставила вторую, налила немного, пододвинула маме, та замахала – нет, мол, самогон не могу.

Хозяйка перекрестилась, села рядом с Егором, молча поднесли кружку к кружке и выпили. Он сразу, крякнув, понюхал ломоть хлеба, подцепил ложкой капусту, она маленькими глотками, замотала головой, закусить не дали – постучали по стене: «Пойду, коров гонють». По улице, поднимая пыль, двигались сплошь спины коров. Быки, норовят прокатиться... коровы знают свой дом, и наши уже во дворе, проходят две бурёнки и сразу к своим стойлам, хозяйка ставит перед каждой вёдро с водой, они пьют, поднимают головы, вода стекает с их мягких губ, опять наклоняются, шумно втягивают воду, кося белыми яблоками глаз. Егор сбрасывает с сеновала две охапки сена, Авдотья споласкивая белые, жестяные вёдра – подойники. «Егор, ты там себе постели...» – «Чаво, туто всё готово, рай, а дух-то какой!»

Подставив под себя маленькие скамеечки, она садится доить. Пронзительные, сначала звонкие струи бьют о дно вёдер, превращаясь в белую, пенящуюся, уже почти полного ведра, молочную массу. Подоив коров, процедив через марлю, Авдотья угощает нас: «Ну-ко те, попробуйте типерича порного молочка, можа поживётя, отопьётися, а ужо потом на лес, тамо жрать то ни очинь. Апосля напечь, спать, тамо местов, много». Выпив молоко, забираемся по лестнице на печь, кирпичи ещё тёплые, в темноте слышу, как пришла хозяйка, долго шелестела одеждой, привернула фитиль лампы и потихоньку вышла из дома. Засыпаю под непонятные шорохи надо мной.

Они меня и будят утром. Мамы уже нет, сестрёнка спит, занавеска сдвинута к краю печи. Взглянув на потолок, цепенею – все щели потолка заполнены крупными насекомыми, они всё время двигаются, ползут, лезут друг на друга, шевелят крылышками и длинными усами, создавая непрекращающийся шорох, и всё это в одном метре надо мной. Стараясь не задеть потолок, слезаю с печи, мама, заметив моё состояние, успокаивает: «Что, тараканов испугался? Придётся привыкать, они здесь повсюду». Но должен сказать, что привыкнуть к этим насекомым я так и не смог. Всю жизнь, где и когда бы я ни встречал тараканов, меня бьёт мелкая дрожь омерзения и берёт оторопь. Тётя Авдотья смеётся: «Вот если посодить двух усатых в спичный коробок, да пирикинуть через крышу к соседу, Ирмолаю, вся ихняя компания убижить к ниму, дядя Егор пробовал, однако ниможить».

За столом завтракает дядя Егор, лошадь уже запряжена, Авдотья собирает что-то ему в дорогу. Он прощается с нами, говорит, что за нами приедет другая лошадь и отвезёт на участок. Выйдя во двор, оглянувшись, Авдотья быстро целует его, провожая счастливыми глазами. Закрыв ворота, кормит нас, сожалея, что мы уедем, так плохо жить одной. Со словами «Надоть попрясть», садится на доску, на краю которой закреплена вертикальная доска с широким верхом, на котором привязан большой клок шерсти – кудель. Поплевав на пальцы, Авдотья левой рукой щиплет кудель, закручивает несколько сантиметров, наматывает на веретено, закрепляет петелькой. Продолжая пощипывать кудель левой рукой, опустив веретено ниже правого колена, она энергично вращает веретено безымянным и большим пальцами. Образованная нить, закручиваясь, удлиняется, удлиняется, и вот уже веретено у пола. Сбросив петельку ногтем большого пальца, уперев веретено в ногу, она ловко наматывает несколько десятков сантиметров нити на веретено, опять закрепляет петелькой, и так беспрестанно. Она долго рассказывает маме о своей судьбе, обе вытирают непрошеные слёзы. Потом хозяйка обещает показать свою фабрику. Это отдельно стоящий за двором маленький домик, с большим окном.

Переступив высокий порог широкой двери, мы в комнатке с кустарным ткацким станком. Несколько брусьев с отверстиями собраны на штырях в прямоугольную конструкцию с двумя деревянными, как у колодцев, воротами, спереди и сзади, на которой намотан готовый половик. Множество нитей сходят с переднего ворота, образуя основу, а нити по утку, поперёк, образовываются челноком, который пробрасывается с разных сторон после уплотнения гребнем – уплотнителем. Перемена нитей основы осуществляется педалями. Авдотья показала станок в работе. Оказалось очень трудоёмким делом.

 

Баня

 

Оказия задерживалась, и мы прожили в Усолье ещё один день. Тётя Авдотья затеяла баню. Сначала мама помогала доставать из колодца воду, наливали котёл, затопили печь, срезали на сеновале пушистый веник. Авдотья окропила его святой водой из бутылочки, потом этим веником ходила по бане и брызгала им из ушата в предбаннике и все полоки в бане. Принесла жёлтой соломы и застелила ею весь пол. Когда всё было готово, позвали нас.

Мама мыла Иру, а я достался Авдотье. Как только я разделся, она заохала, запричитала: «Господи, господи, да тысь только посмотри, какой худой малец, ба, одни косточки, и крючёк-то боюся не вырастить, боюся, отвалица, девки не дождут, да и девонька-то тожо». Мама, посмотрев, почему-то засмеялась. Раздев нас, Авдотья приказала: «Ну-ко, полизайтя на верхний полок, погрейтися малость». Замёрзнув в предбаннике, мы быстро вскарабкались на верхнюю полку, под самый потолок.

Войдя в баню, она плеснула водой на раскалённые камни. Горячий пар поднялся под потолок, обжигая дыхание. Скоро мы вспотели. Стали мокрыми от пота, стекавшего по телу. Ничего не видно. Следующая порция пара прогнала нас вниз. Авдотья с мамой, уже раздетые, обе над чем-то громко смеясь, оставив нам шайки с водой – мойтесь, скрылись под потолком, охая от восторга. Мама спустилась первой, раскрасневшись, стала мыть Иру. Позже, стегая себя веником, слезла Авдотья. Подошла, облила меня водой, намылила голову, продолжая смеяться. Поскребла голову, я сидел не шелохнувшись, промыл глаза, смотрел. Авдотья смыла голову, намылила меня мочалкой, повернула, тёрла спину, руки. Заметив мой любопытный взгляд, захохотала и, нагнувшись, ткнула торчащей грудью меня прямо в глаз. Помыв, мама одела нас, остывая в предбаннике, мы ещё долго слышали их смех и разговоры.

 

6 глава. Лесоповал

 

Утром, когда мы допивали парное молоко, в окно постучали кнутовищем.

«Вот, энто за вами, отдохнули и хватить, полно, полно, ни миня, бога и Егора благодарствуй, туто ни долечо, авось ишо свидимси», – засуетилась Авдотья, отвечая на слова благодарности мамы. Собрались быстро. Приехал сам бригадир лесного участка: «Богданов» – коротко представился он. На роспуске лежали толстые верёвки, двуручные пилы – а это лучковые, объяснил Богданов, заметив мой любопытный взгляд. Погрузили наши пожитки, Авдотья притащила охапку сена, перекрестила нас, краем платка вытерла слёзы, мы забрались, можно было даже лечь. Богданов молча чуть дёрнул вожжи, маленькая лошадка легко, плавно тронула телегу. Авдотья всё стояла, смотрела, перекрестила вслед, пока мы не повернули с большака на просёлок. Кончились небольшие поля, засеянные овсом, дорога привела к лесу, и обступивший нас подлесок скоро превратился в сумрачный, многовековой хвойный лес. Небо пропало за высокими кронами сосен, колёса перескакивали через торчащие корневища, подбрасывая телегу. Богданов рассказывал маме о лесопункте, о предстоящей её работе, о лесе, о соснах.

Кобыла, Богданов называл её Зойкой, неожиданно остановилась, он не препятствовал. Лошадь расставила широко ноги и, отвернув в сторону хвост, выпустила мощную, продолжительную, жёлто-красную струю, обдав нас приторным, бьющим прямо в нос, запахом мочи. И сама, без понуканий, продолжила неторопливый шаг. Я видел, как Зойка несколько раз, отвернув хвост, выталкивала остатки мочи, подмаргивала своим «глазом».

Пересекли овраг. Богданов, показывая кнутовищем на помеченные ёлочкой стволы, определил: «Это уже наши делянки, через час приедем». Стали попадаться поперечные дороги, да и по обочинам нашего пути появились сначала небольшие клади, стволов по десять-пятнадцать, и высокие склады проложенного леса, на самый верх которых всё накатывали и накатывали новые ряды стволов.

Лесорубы все в телогрейках, подпоясанные липовыми, сплетёнными из трех- и пятилыковых лоз, поясами, завязанными справа. Топоры на спине за поясом.

Все в лаптях с онучами до колена и обвязанными крест-накрест, сплетёнными из продольных нитей внутренней лозы, древесной коры, шпагатами. Пересекли лежнёвую дорогу с брошенной, как мне показалось, автомашиной. Я сказал – газогенераторная! Богданов, посмотрев на меня, махнул головой, подтвердив. Стал рассказывать, что от наших участков тянуть лежневку далеко, а отсюда до реки всего-то километров 10, и рассказал, как строят такую дорогу. При валке леса отбирают стволы-рогатки, это такие, которые не годятся в строительстве. Разные отростки бывают. Укладывают поперёк, на них продольные деревья, ровные, иногда обработанные, по ширине колёс машины. Скрепляют. Вот и дорога. Шофёра уже, поди, неделя, как проводили в армию. Вот она и стоит, пока. Я дотронулся до маминого плеча. Богданов заметил: «Нет, маме твоей далеко от наших делянок, там найдём работу, полегче».

«А вот и наши лошадки с волокушами. Они подтаскивают стволы мачтового леса, поближе к дороге. Рабочие складывают стволы в клади, чтобы зимой по ледяным дорогам перевезти к реке. А уж в следующий летний сезон лес сплавят по реке на леса – перерабатывающие заводы. Где построят корабли, лодки. А после войны сделают и комоды, этажерки, шкафы, одним словом, мебель», – пояснял Богданов, обращаясь, в основном, к маме. На вопрос мамы, давно ли он здесь, помолчал и, вздохнув, ответил: «Да как и большинство. С тридцать седьмого, восьмого, как и я. Работал инженером на крупном заводе в Ленинграде, – помолчал, – теперь вот повысили, стал бригадиром, да тут всё на мне» – «А семья, дети?» – промолчал.

На краю делянки остановил лошадь. Подошедшим в телогрейках, лаптях рабочим раздал пилы. Расспрашивал, с рабочими говорил по-доброму, улыбался, что-то рассказал смешное – все громко смеялись, с интересом поглядывая на маму. Продолжили путь. Лес расступился, слева большие бараки, за ними двухэтажная конюшня, около целый ряд больших и маленьких саней друг на друге, странных конструкций и больших бочек на полозьях. Остановились у большого дома. «Приехали», – сказал Богданов, соскакивая на землю и теребя загривки подбежавших к нему собак.

Дом оказался пекарней – большая комната с громадной русской печью у задней стены, длинные столы и лари, котёл для замеса и много хлебных форм. Пока осматривали внутри, Зойка увезла наши пожитки к конюшне, к стогу сена. Богданов, положив руку мне на плечо: «Ну-ко, Женя, подгони непослушницу, справишься?» И к маме: «Один день на устройство и потом на работу, договорились? Потом всё расскажу, научу».

Я подошёл к роспуску, две собаки, виляя хвостами, подошли. Преодолевая страх, я протянул руку, погладил. Сесть на роспуск, подпрыгнув, как дядя Егор, у меня не получилось, высоко. Опершись на передок, уселся, взял вожжи, потянул правой: «Но! – Чмокнул губами, втягивая воздух. – Но! Но!» Зойка пошевелила ушами, но продолжала выщипывать сено из стога, не обращая никакого внимания на мои приказания. Я соскочил, подошёл, погладил её у ремня чересседельника, это такой ремень, с правой на левую оглобли, поддерживающий хомут на правильном уровне. Похлопал по боку, подошёл прямо к её голове. Лошадь повернулась ко мне, шумно втянула воздух, сверкнула большими белыми яблоками глаз. Я погладил её, прямо по носу, по белой полоске шерсти, которая протянулась высоко ото лба до больших чёрных ноздрей. Опять взял вожжи, Зойка послушно повернула и пошла, подчиняясь моим командам. Я садиться не стал, шёл сбоку, держа длинные, длинные вожжи. Собаки бежали рядышком, обгоняя друг дружку. Вышел Богданов: «Ты смотри, какой ты молодец, и эта непослушница не воспротивилась! Молодец, Женя, значит, будешь помогать!» Я махнул головой, так была приятна его похвала.

Мама подмела тряпкой на печи, что-то постелила, поели, вспомнив добрым словом Авдотью, привернула фитиль лампы, и мы всей семьёй забрались на печь.

Устраиваться… а что – устраиваться? Утром проснулись, мама пошла в магазинчик, что рядом с баней. Принесла буханку хлеба и баночку с этикеткой «Кильки в томатном соусе». Пришла пожилая женщина – хлебопёк. Сначала молчала, смотрела на меня, на Иру, на маму. Кое-что переложила, переставила в комнате. Стала спрашивать, что, как, откуда? Постепенно разговорились, мама старалась помогать, что-то мыли, насыпали муку, взвешивали на большом безмене, подвешенном на балке потолка.

Она живёт с мужем в бараке, он главный технолог из Тулы, валит лес уже два года, фамилия Фельдман. Он Иосиф Абрамович, она Роза Иосифовна.

Хлеб печёт каждый понедельник и вторник, потом развозят по двум участкам и на лыжную фабрику «Красный Луч», что в пяти километрах.

Начался очередной этап нашей жизни, нашей борьбы за выживание.

Несколько дней подряд Игорь Семёнович, это Богданов, водил маму по участкам, знакомил, учил делу учётчика-бракёра, учил распознавать качество сосны по древесине, её цвету, возрасту, диаметру корневой части и определению объёма ствола, по которым вычисляются выполнение плана и процент его выполнения в палочках, как позднее стали начислять трудодни в колхозах. Здесь же, на лесоповале, норма спиленного и обработанного от сучьев двуручными и лучковыми пилами леса равнялась ста четырнадцати кубометрам в смену.

Скоро мы маму не узнали, она пришла в штанах, телогрейке, глухом платке от комаров и мошкары с сеткой, белых портянках и новых лаптях. В руках держала квадратный, с длинной ручкой, размеченной по сантиметрам, молоток бракёра.

Мы с Ирой бродили вокруг, познакомились с конюхом, заросшим громадной бородой и длиннющими усами, – дядей Евсеем. Он возил сухое сено с заимок, и по широкому, пологому бревенчатому настилу прямо на лошади, с возом сена, заезжал в ворота второго этажа конюшни. Подъезжал к правой стороне 2-го этажа, снимал с крюка один конец длинной верёвки, обходил телегу с сеном, зацепив сено вокруг, и привязывал. Брал лошадь под уздцы, подворачивал передок телеги поперёк и, тронув коня в сторону, сваливал сено на бревенчатый пол. Цеплял верёвку на место, садился и съезжал на землю.

Лошадки были маленького роста, их называли монголками, очень неприхотливые, мохнатые и выносливые. Управлять лошадьми было легко, они сами знали дорогу, а мы, когда Евсей брал нас с собой, только лежали, держась за вожжи.

Когда пекли хлеб, приходила помогать ещё одна женщина, мы с сестрой уходили гулять, чтобы не мешать. В эти дни вокруг пекарни устанавливался запах свежего хлеба, от которого кружилась голова, и когда к выпечке не приезжал товарищ в чёрном костюме, представитель какого-то комитета, Роза Иосифовна отрезала нам по большой краюхе ароматного и пахнувшего керосином (им смазывали формы) хлеба.

Когда он приезжал, то пересчитывал буханки и всё записывал в блокнот. На второй день выпечки, обязательно в присутствии того товарища в чёрном костюме, хлеб грузили в ящик с двумя дверками, как у шкафа. Развозили на телеге летом, на санях – зимой. Когда надо было везти хлеб для лыжной фабрики, в посёлок Красный Луч, подъезжал всегда дядя Евсей на Зойке или на другой кобыле с беловатой гривой – Белянке. В последнем случае тётя Роза, глядя на дядю Евсея, всегда загадочно улыбалась, а он, заметив это, сердился. Иногда она наказывала ему: «Евсей, ты не погоняй её сильно-то, не хлещи, такой ладной-то боле нету». Он при этом особенно злился. Роза грузчикам всегда выдавала белые рукавицы. Носили по четыре буханки. Заполненный фургон проверял товарищ, завязывал дверки, писал в блокнот. Однажды, заметив, что Евсей несёт пять штук, товарищ вернул его, сделав замечание и запись, выговор с записью получила и Роза, и очень расстроилась. Позже я понял, иногда удавалось пронести пять штук, но веер этих буханок не проходил в дверки фургона, приходилось класть их на телегу, а потом укладывать внутрь только четыре. Это было сразу заметно наблюдающему «товарищу», да и помещались они за счёт уплотнения остального хлеба. Размеры фургона были точны. Лишнюю буханку можно было изъять в дороге, но об этом я узнал только зимой, когда дядя Евсей не мог попросить меня пойти «пошукать» по лесу, «можа грибочек чи ягоду найдёшь, смекай». Зимой с дороги не отойдёшь – снег.

Были у Евсея и три жеребца – один наш, какой-то породы, с чёрной гривой и длинным хвостом, его так и звали – Чёрным.

Второй конь, поменьше, мохнатый, – Монгол, и старый, больной, очень высокий конь, почти без хвоста – Поляк, Старик, кому как нравится. Иногда их называли производителями почему-то – не всё познаётся сразу. Однажды, помогая Дяде Евсею, разнося сено по яслям, подойдя к Монголу, я увидел, как он выпустил свою «мочилку», так мама называла её у Орла в Ветлуге, такую длинную и чёрную, и стал, раскачивая её, бить себя по животу, подошедший дядя Евсей заругался на коня матерными словами, пообещав завтра же отправить его на работу: «Иж, застоялси, штожо подругу захотел, ё* твою мать, вот сосед-то вчерась наработалси, голову-то, опустил, дажо ни жрёть, погодь мне!».

Чёрный, действительно, стоял, понурив голову, наверное, размышлял о смысле жизни.

 

Детский сад

 

В двух крайних стойлах, огороженными новыми жердями, у окна, стояли две кобылы с раздутыми животами. «А энти, жерёбыя, вскоростя, не приведи господь, жеребятымя обзовядутися, вота вам забава будить», – говорил Евсей. Мне было очень интересно посмотреть, как появятся жеребята. Кобыл я навещал каждое утро, но рождение жеребёнка проспал. Спустя неделю, рано утром, мы ещё спали, кто-то дёргал меня за ногу: «Сынок! Женька! Вставай, хватить дрыхнуть, идитика, стригунка поглядитика, Липа ожеребилася», – услышал я голос конюха – у печи стоял улыбающийся дядя Евсей. Он радовался свершившемуся факту искренне, как ребёнок. Когда мы всей семьёй пришли к ожеребившейся виновнице торжества, там собрались свободные в субботу рабочие. Увидев подошедшего Евсея, Роза Иосифовна воскликнула: «Ба, какой прелестный, и правда сходство есть!» – и мельком взглянула на конюха. Уловив смысл сказанного, стоящий в толпе мужик вдруг громко засмеялся, но, увидев свирепое лицо конюха, осёкся, замолчал. «А ты чо смиёшси? А ты чо ржошь, как лошадь? А ты чо, забыл, как рыло твое изукрасили?» – завёлся, было, Евсей, но обидчик был уже у ворот.

А мы, между тем, пробрались к самому стойлу. Маленький рыжий жеребёночек лежал на боку у самых передних ног Липы, пытаясь поднять голову, он шевелил ею, но сил не хватало. Мама – Липа стояла над ним, наклоняясь, всё время облизывала его и ревниво оглядывалась на смотрящих людей. Евсей принёс сена, положил: «Сынок, слабоватый ишо, те встовали, а энтот не можить ишо, Пологея умееть, поможить». Евсей успокаивал Липу, гладил по морде, похлопывал по шее, приговаривал, полез в пах к соскам, но кобыла взбрыкнула, протестуя. Пришла тётя Поля, смело оттащила жеребёнка от матери – не наступила бы, попросила всех отойти: «Поглазели и хватить, не то сглазитё, она чуить, волнуится». Потрепала по бокам, смело полезла к сиськам, и в ладоне поднесла к носу новорождённого молоко, он, уткнувшись, стал слизывать, она ещё и ещё повторила кормёжку. Липа смотрела, издавая тихое ржанье, вращая белками глаз, и не препятствовала процедуре. Толпа поредела, а через час мы опять пришли смотреть. Тётя Поля с Евсеем подносили жеребёночка к соскам матери, тыкали носом, он слизывал сочившееся молоко, но брать соски не хотел, однако скоро стал сосать смоченную в молоке тряпочку. На все эти хлопоты косила глазом соседка, иногда поддерживала подругу голосом. Тогда Евсей уговаривал пегую кобылу: «Ну, ну, ты туто ишо, смотри ни торопися, а то мне хона, ни в жизь ни справлюся я с вами, иш, хочуть децкий сат оформить». На второй день, с лёгкой руки тёти Поли, жеребёночек уже вскакивал на тоненькие ножки, сразу опускался на коленки, и когда конюх помогал ему дотянуться к соскам, тот хватал их и сосал, а Липа только изгибала шею, косила глазом.

Несколько дней шли дожди. В субботу приехал и Игорь Семёнович Богданов. Вошёл в пекарню, протянул маме резиновые сапоги, тётя Роза, перестав готовить замес, пристально посмотрела на сапоги, маму, Богданова, хмыкнула многозначительно: «А мне, Игорь Семёнович?» – «А вы, Розалия, э как вас, Иосифовна, не хмыкайте, вы по лесу не бегаете, а у неё двое, спросите благоверного, каково сейчас в лесу? Что-то он с логарифмической линейкой не бегает, а топором машет, так-то да я и сам бы с удовольствием встал бы к кульману, а то вот приходится на таратайке носиться. Чайку бы горячего, а то тоже продрог». Мама засуетилась, поставила самовар. Роза вынула из сумки буханку хлеба, нарезала, настала очередь хмыкнуть Богданову: «Вот я и говорю, разница, лес и пекарня, а ты Роза не дёргайся, я всё понимаю, а я и сахар привёз, сажай детей, Надежда, а потом пойдём смотреть на жеребёнка».

После чая пошли все в конюшню. Лошади жевали сено, учуяв запах хлеба, тянули морды к Богданову, это он прихватил пару ломтей для Липы. Когда подошли, новорождённый вовсю стоял на ножках, тыкал матери носом в соски, хватал их и, чмокая, сосал, одновременно не переставая вертеть маленьким хвостиком. Игорь Семёнович протянул хлеб Липе, лошадь взяла ломоть своими пухлыми губами, хлеб исчез, Богданов погладил её по носу, дал ещё, съев и его, она потянулась к его руке, шумно вдыхая запах его рук, – «Больше нет».

 

Опережая события, расскажу о ледяных дорогах.

В понедельник Богданов, по пути с лыжной фабрики, опять заехал на наш лесной участок. Увидев меня, подозвал: «Женя, ты можешь поработать у меня кучером, руку вывихнул, хоть денёк, а мне надо на лесоповал, хоть тресни, выручишь? А я предупрежу Иосифовну». Я был рад, давно хотел посмотреть, как валят лес, и уже сидел на облучке. Сначала заехали к баракам, пока Богданов ходил, разговаривал, я смотрел, как бородатые рабочие точили топоры. Точило – с большим, широким камнем, снизу касающимся воды в корыте устройства, за ручку которого, как у колодезного ворота, вращал один рабочий. Второй, касаясь топором, точил, поочерёдно меняя стороны, поднимал, смотрел на лезвие, кряхтел, опять наклонялся к мокрому камню. Наточив топор, брали следующий, сменяя друг друга, отдыхали. Вынимали разноцветные кисеты, отрывали уголки от аккуратно сложенных гармошкой газет, скручивали козью ножку, набивали каждый своим табачком. Высекали искры кресалами, поджигая фитили, раздували, прикуривали, прятали тлевший конец в трубочку, глубоко затянувшись, убирали кисеты, разговаривали.

С другой стороны барака рабочие ремонтировали полозья одной из перевёрнутых огромных бочек, сделанных из толстых, двухметровых досок. Ещё несколько бочек стояли в ряд. Во второй конопатили щели изнутри, рабочих я заметил только тогда, когда они встали в бочке в полный рост и вылезали из бочки по лестнице. С помощью верёвочной петли прилаживали оглобли.

Ещё дальше налаживали ручную водокачку, представляющую собой большой, полностью деревянный насос с длинным рычагом. В пустом, без сердцевины, стволе сосны двигался, тоже деревянный, из липы, поршень. По коробу из досок, под который зимой подъезжают запряженные лошадьми бочки, наливают воду, качая из проруби реки. Потом стоящий на заднике поливальщик, с вожжами в руках, нагнувшись, на ходу, открывает летку. Вода выливается, разливаясь только по колее, замерзая, образует ледяную дорогу. Лошадь идёт или бежит посередине, как по обычной дороге. По ледяным дорогам лес на специальных санях с подсанками вывозится к рекам, а летом сплавляется к заводам.

После подготовки бочек рабочие ремонтируют «щётки-голики». Это специально сделанные сани, спереди, между полозьями, устанавливается колесо от телеги, только без обода. Спицы колеса касаются дороги, по следу лошади, на ходу вращаясь, через ремённую повышенную, передачу передают крутящий момент на задний барабан – ворот. На нём, над колеями, вращаются «мётла-голики» с большими оборотами. Рычагом их можно опускать – выметают снег с ледяной колеи, и поворачивать, чуть в сторону, по ветру, чтобы снег от метлы не засыпал снова колею. Используются после снегопада.

 

7 глава. Делянка

 

Подъехали, на делянке Богданова встречает «товарищ» в чёрном костюме. Увидев его, Игорь Семёнович роняет: «Горшков и тут поспел, что-то не так». Поздоровались. «Игорь Семёнович, у вас происшествие, – начал “товарищ”, – коня убили, разберитесь и доложите по форме, а я на контроль хлеба, до встречи». Сел в тарантас и уехал.

Подошли лесорубы, стали объяснять Богданову, – валили лес на север, как обычно. Кони были в стороне, перешли на кустарник, плохо видно. А этот, как его, Иванова мерин по кличке Адольф подошёл, его и накрыло вершиной, прямо по голове, насмерть. Иван стоял рядом, опустив голову, молчал, развёл руками. Пошли смотреть. Конь лежал под кроной сосны, почти не видно. Горбунов распорядился: «Разделать на месте, отвезти в столовую, часть в магазин, не обделите второй и третий участки. Не зима, жарко, хоть мяса попробуете».

Сосны, определив сторону валки, подрубали выше запила, в одиночку лучковой или вдвоём двуручной пилами, пилили с южной стороны, кричали – «Пошла». Сосна, сначала как бы нехотя, иногда с поворотом, начинала падать, ускоряя своё падение. Стонала, рассекая воздух, срезала, как бритвой, попадавшие на её пути сучья своих подруг. И умирая, последним выражением своей беспомощности громко хлестала землю своей вершиной и, наконец, замолкала. Иногда на оставшемся пне можно было наблюдать капельки влаги, слёзы этой стройной красавицы. Сколько их полегло, не сосчитать. Обрубали сучья, подгоняли коней или с волокушей, или с передком от телеги, вагами накатывали комель дерева и, закрепив, волокли и складывали вдоль будущей ледяной дороги. Это дорога, похожая на железнодорожную колею, только вместо рельсов на ней будут ледяные колеи.

Я обратил внимание на отдельно складываемые стволы, чаще неровные, корявые, чёрного цвета, и спросил о них. Игорь Семёнович объяснил, что это липа, она заготавливается для кустарей, которые делают лапти и разные поделки, матрёшки, прялки, катушки и много чего, что умеет выделывать Русский Народ.

 

Конь – тоже мясо

 

Конину первой принесла Роза Иосифовна. Мама смотрела с недоверием. Но Иосифовна успокаивала, мол, ничего страшного. Мясо как мясо, специфическое, подольше поварим, вон ленинградцы рассказывают, один и тот же горох женщина четыре раза ела, – желудок не переваривает, промоет и опять. А мы, слава Богу, ещё, вон, корка-то, лежит. Молчите? То-то. Чёрный вчера выговаривал, что коня нарочно убили, сам-то от мяса отказался. Зимой два коня съели, не уберегли. Сеном поделились, а самим не хватило.

Соскучившись по мясному блюду, Адольфа, говорят, съели за два дня. И мы уплетали. Мясо чуть жестковатое, но на безрыбье и конь – рыба. Выручали грибы, ягода. Когда Липа со своим, уже вполне окрепшим Рыжиком, так прозвали жеребёнка, почти месяц гуляла на лужайке, щипля зелёную травку, ожеребилась её соседка по стойлу, пегая. Евсей объяснял, что когда появилась пегая, какой-то умник, не разобравшись, назвал коня непонятным словом Пегас, а конь оказался кобылой, стали звать Пегой, Пега и есть Пега, какая разница?

Посмотреть мы пришли только на второй день. Жеребёночек был больше, чем у Липы Рыжик, стоял и сам сосал молочко. Когда он повернулся к нам, мы увидели на лбу большое белое пятно. Назвали Белолобым. Евсей сокрушался: «Штожа делать-то, надысь сказывали, ишо одна кобыла, жерёбая, принтиндуить сюды, в децкий сат, да и бригодир-то жалится на свою лошать, Зойку-то, ни хотить тинуть-то, взбрыкивоить, на случку оставить, а я яму Липу с Рыжиком отдам, пусь разомнутися, попривыкнуть, пора, да и он-то чиловек, не обидить их».

В стойлах сделали перестановку, в детском саду ждали третьего жеребёнка от высокой, русской породы кобылы Марты. Липа и Пега уже не препятствовали, когда мы подходили к их жеребятам, а те не убегали от нас, позволяли гладить себя по гривам и пытались ухватить такими мягкими губами за пальцы.

 

Красный Луч

 

Когда Липу Евсей запряг в тарантас Богданова для небольшой поездки в Красный Луч, а меня снарядили, под его присмотром, отвезти хлеб на его Зойке, вездесущий уполномоченный в чёрном, Горшков, проверив запор на ящике с хлебом, вручая накладные не мне, малолетнему, а ему, предупредил Игоря Семёновича о его личной ответственности за хлеб. На что Богданов только рассмеялся и тронул коня. Зойка последовала за ними без моей команды. Рыжик, заволновавшись, сначала перебегал дорогу под самой головой матери с одной стороны на другую и обратно, потом успокоился и, часто перебирая ножками и вертя хвостиком, семенил возле шагом идущей Липы.

Когда въехали в лес, и на нас пахнуло и обволокло свежестью теней, Богданов, свернув с дороги в сторонку, остановился. Ослабив ремни черезсидельников у обеих лошадей, чтобы могли нагнуться и пощипать траву, сказал: «Пусть отдохнут, а мы, Женя, пойдём, может, грибочков найдём?» Расспрашивал об отце. Я рассказывал, имея ввиду отца Иры, моего отчима, об отце, о родном, тогда я, кажется, и не знал.

Срезав несколько белых и подберёзовиков, вернулись к лошадям. Рыжик лежал возле матери, Зойка стояла, опустив голову. Богданов подтянул черезсидельники, похлопал мою лошадь: «Что, скучаешь? Подожди, скоро вернётся твой милый».

Пока бригадир сдавал хлеб и отсутствовал по своим делам, я ходил по маленьким цехам лыжной фабрики. Цех заготовок, как лесопилка, а вот цех обработки меня оглушил своими трансмиссиями, один большой электродвигатель, питаясь от автономного генератора, с приводом от тракторного дизеля ЧТЗ, вращал длиннющий гуковый (крестовины без подшипников ) вал под потолком, с несколькими шкивами разного диаметра, для изменения числа оборотов, и ремённых передач на станки, определённых для каждой модели лыж. Всё это вращалось, гремело, мелькало охлопьями ремней, пропадая из виду в пыли и взвешенной стружке, оседавшей на одежде, бровях рабочих, превращая их в дедов морозов в горячем цеху. А они, ловко орудуя руками, брали деревянную заготовку, внедряли её в станок, то одной, то другой стороной, превращая в армейскую лыжу. Вагонетка, приводимая в движение мускульной силой человека, доставляла лыжи в соседний цех, где их опускали в горячую воду, потом, в специальном приспособлении, загибали, оставляя для охлаждения, покрывали лаком, а уж потом, скрепив пары ремнями, отвозили на склад, за колючую проволоку.

На обратном пути нас догнала гроза, небо почернело, ветер поднимал хвосты лошадей, пошёл сначала небольшой дождь, а когда Игорь Семёнович, накрыв Рыжика, забрал меня к себе, накрыл нас обоих брезентом и обнял, дождь перешёл в сильный, холодный ливень. Пришлось остановиться. Накрытый плащом Рыжик прижался к матери и так стоял под оглоблей.

Вернувшись, у конюшни Богданов попросил конюха: «Евсей, ты прав, ладно, завтра оставь Монгола, пусть передохнёт, хоть и не время, а потом обоих, ладно уж, чёрт с ними».

Всё свободное время мы проводили рядом с жеребятами. Было интересно наблюдать, как они бегают, вертят хвостами. Как замирают, когда их гладят по длинному носу. По белому пятну Белолобого. Как стараются схватить твои пальцы и пососать их.

К Липе, Пеге с их жеребятами присоединилась и Зойка, они мирно пощипывали травку у конюшни. А сегодня Евсей выпустил погулять и Монгола, и сам прилёг на телегу в тенёчке. Пега и Липа отошли на край поляны, Зойка перестала есть траву, стояла, понурив голову, казалось, совершенно не интересуясь подошедшим жеребцом и даже дважды отошла в сторону, показывая своё полное безразличие. Оскорблённый Монгол не торопился, отошёл, лёг и стал кататься, переваливаясь с боку на бок, высоко поднимая ноги.

Показался знакомый тарантас, запряженный Белогривкой. Приехал Игорь Семёнович и, к моему удивлению, с мамой и незнакомой женщиной с мальчиком, почти моим ровесником, по имени Алик. Что-то привезли в сумке, через некоторое время позвали нас обедать. Когда мы с Аликом, помыв руки, вошли в дом, на столе стояла большая сковородка с жареными налимами, нарезанный чёрный и белый хлебом, и бутылка тёмного вина, почему-то называемая огнетушителем, полная миска кускового сахара с несколькими зелёными яблоками.

Тётю Кену, так звали её, поздравляли с получением пропуска и разрешением вернуться домой, которые прислал её муж. Мама уговаривала гостей переночевать, ведь завтра суббота, с утра женская баня, помоетесь, а потом в дорогу. Взрослые были в хорошем настроении, пели романсы, танцевали под свою музыку – та-та-та, говорили о войне, о каком-то диктаторе, ссылке умов, не успевших сбежать, интеллигенции, голосе Америки.

Мы с моим новым другом поспешили на лужайку. Монгол ходил за Зойкой с выпущенной пиписькой, раскачивая и ударяя ею себя по брюху, Зойка сопротивлялась, отбивалась одновременно задними ногами, норовя ударить преследователя, и тут же наклонялась щипнуть травы. Не далеко отходила, останавливалась, как бы ожидая его. Алик оказался намного осведомлённей меня. «Женя, смотри, щас посмотрим, как жеребец на кобылу залезет». Появившийся сзади Игорь Семёнович, вышедший следом за нами, окликнул Евсея, говорившего с мужиком на роспуске: «Евсей, распряги мою, покорми, там в тарантасе овса немного, побалуй, небось, и не помнит, когда ела, твоя любимица, да и уведи ты этих-то, привяжи её в конюшне, дети гуляют, не видишь что ли...» Между тем Зойка подошла сама к Монголу. Положила голову на его шею, он не возражал, стоял смирно, повернулся и тоже, пощипав её гриву, положил голову на её шею, часто семеня задними ногами.

Алик немедленно резюмировал: «Вот видишь, пойми ты этих баб, то убегала, а то сама лезет». Я не понимал его, остановился, и он, видя это, стал доходчиво мне объяснять: «Ты што, думаешь, жеребята тоже из капусты появляются, как и мы, фигушки, это всё басни для маленьких, вот он щас как ей засунет, а потом она родит, как и бабы, женщины, и мы так же появились, папка для чего у нас? То-то».

Я был озадачен его тирадой, но смысл уловил, просто я не вдавался тогда в эти подробности отношений полов, хоть и наблюдал порой поведение животных.

Между тем Евсей, взнуздав сопротивляющуюся было Зойку, повёл в конюшню, следом пошёл и Монгол. Проявив свою любознательность, я предложил другу залезть на второй этаж и подсмотреть с сеновала. Забравшись, потихоньку мы легли на пол, разгребли сено. Сквозь щели накатника было видно, как конюх, привязав кобылу, пошёл, принёс мешок, отсыпав овёс в торбу, которую держал мужик, повесил её на голову лошади. Мужик похлопывал Монгола по крупу, как бы добавляя ему решительности, ободряя его какими-то словами, они возымели действие. Несколько раз Монгол вскакивал на Зойку, храпел, соскакивал. Мужики кричали, подсказывали с матерными словами «Не туды!», но толку, видно, было мало, тогда Евсей, надев белые рукавицы, в которых, очевидно, грузил хлеб, когда жеребец вскочил на кобылу, подлез и руками направил, куда надо. «Эх, не видно!» – прошептал Алик. И когда, наконец, получилось, мужик заржал сам, как жеребец, удовлетворённый увиденным, и сам, расстегнув штаны, стал мочиться прямо на этом месте. Евсей вынул припасённую, видно, большую бутылку с самогоном, налили в кружку, выпили по очереди. Попрощавшись с конюхом, приятель ушёл.

Евсей увёл успокоившегося Монгола из конюшни и, сняв торбу с Зойки, увёл её в стойло. Рассуждая, мы лежали на сене, как услышали лёгкий перебор колёс по нижнему накатнику. Опять приникли к щелям. Это дядя Евсей заводил Белогривку, но без тарантаса, с одним передком. Остановил лошадь, где стояла Зойка, накинул вожжи на стояк, повесил на голову торбу с овсом, погладил кобылу по крупу. Быстро пошёл, закрыл ворота на крюк, отчего стало плохо видно. Но в полумраке, в узком луче света от верхнего окошка, привыкшие наши глаза рассмотрели, как конюх подошёл, снял быстро штаны и, схватив Белогривку за хвост, не удержал его. Лошадь вырвала свой хвост из его рук, но он, изловчившись, опять схватил и поднялся на ось передка. Спустил кальсоны, стало видно его большую пипиську, – Алик сильно ткнул меня в бок: «Смотри!» – прошептал он, но я и так смотрел и не верил своим глазам. Дядя Евсей, держа хвост обеими руками, тыкал её под хвост, прямо в писальный глаз. Попал, лёг животом на лошадь, стал ёрзать, поёрзал немного. Белогривка подняла голову, пошевелила ушами, вырвала, крутанув, хвост, он отпустил, слез с передка, помочившись, лёг на сено. Мы не шевелились, боялись, что он услышит.

Через некоторое время услышали его храп. Осторожно, тихо, пробрались к воротам, спустились на землю. «И кто теперь родиться у Белогривки?» – спросил я. Подумав, Алик ответил: «Не знаю, надо спросить маму, она всё знает».

У пекарни стоял тарантас Горшкова. Взрослые сидели за столом, молчали. «А что я скажу в бараках, на делянках? – Продолжал прерванный, очевидно, разговор Богданов. – Что мол, из-за какого-то разгильдяя не успели завезти муку? И поэтому урежьте свой, и так нищенский, лагерный рацион, ешьте одну картошку, без жиров? Смазывайте её керосином? А может и запивать керосином? Да и его-то осталось, кот наплакал. А вы будете приезжать, фиксировать в свой блокнот невыполнение норм? А там подумали, что за срыв армейского плана на Красном Луче полетят головы? Чьи головы?» – распалялся Игорь Семёнович.

Встал побагровевший Горшков, махнул рукой: «Ну, хватит демагогии, там тоже знают, надеюсь, это временное явление, и Председатель Комитета Обкома по снабжению лагерей заверял, опираясь на решения Пленума, о планомерном, всеобъемлющем обеспечении, там тоже умы. Так что, надо понимать, война, и на этом закончим». Он встал, уходя, бросил на ходу: «Спасибо за угощение, до понедельника».

«Роза Иосифовна, – после минутного молчания обратился Горбунов, – если, ополовинить выпек, на неделю хватит? Ведь нельзя же сразу, так вот, оставить людей без хлеба?» – «Не знаю. Добавим отрубей, овсянки, должно хватить, чёрт его принёс, не вовремя, да не помрут, картошка спасёт». Он поднялся из-за стола, стал прощаться, наклоняясь, поцеловал руки женщинам: «Пойду к Евсею, скажу, что поеду завтра, устал». «А дядя Евсей спит в конюшне, и запёрся», – встрял Алик. Горбунов вышел.

«А вы откуда знаете?» – насторожённо спросила Роза Иосифовна. «А мы были на сеновале, видели, он там, ну, ну, овёс давал», – нашёлся Алик. Роза посмотрела на Алика, потом на меня, как-то испытывающе, не выдержав её взгляда, я опустил глаза. Такое объяснение её не устраивало, она продолжала допрос: «Ну, ну, рассказывайте, чего молчите, кому он давал овёс?» Объяснять стал Алик: «Сначала Зойке, он её привязал, чтобы не убегала от Монгола, пока он, ну, он не мог сам попасть куда надо, дядя Евсей помог, направил, но он надел рукавички, такие белые». Роза Иосифовна, услышав о белых рукавичках, села, потом встала, посмотрела на маму и тётю Кену, которые явно не понимали причины такого беспокойства Розы Иосифовны, но она продолжала: «А потом, что было потом?» – «Потом? Ну, он завёл лошадку этого дяди, который ушёл, и стал давать ей овёс. Но Монгола не было, – Алик замялся, не зная, как продолжить, и видя, что тётя Роза намеривается подойти к нему, закончил: – Тогда, ну, он сам». «Как сам?» – не выдержав, в один голос вскричали мама и тётя Кена. Им ответила Роза Иосифовна: «Да всё понятно, у него, первая жена умерла от травм, вторая тоже не выдержала, ушла, он же, как этот, Монгол, а не человек, про детей забыл, дурак». Воспользовавшись паузой, мы удрали. «Мам, а кого теперь родит лошадка?» – спросил Алик вышедшую следом тётю Кену.

Мама его долго не могла сообразить, о чём спрашивает её сын, и только выразила неудовольствие тем, что мы лучше бы играли здесь, с собачками, а не лазили по сеновалам.

Рано утром, выглянув с печи, я увидел сидящих за столом маму и тётю Кену. На столе стояла маленькая аптекарская стеклянная баночка с белым порошком, я узнал её, мама хранила её на самом дне сундука и никогда её не вынимала. На наклеенной бумажке было написано не по-русски, а ниже, карандашом – «хина». Я знал, что это было лекарство от простуды, но мама нам его никогда не давала. Мама отсыпала две чайные ложечки на бумажку, завернула, сказав: «Тебе этого хватит надолго. По чуть-чуть, на палец. И поглубже, и будь спокойна, не попадёшься». Тётя Кена благодарила: «Ой, Наденька, спасибо, если бы пораньше, а то я же после этого побритая, лысая, просто смех. Спасибо, зато я теперь с пропуском домой». Я стал слезать, какая лысая, подумал, такие длинные, красивые волосы. Вспомнил тётю Авдотью из Усолья, с её копной волос и торчащею грудью, которой чуть не выколола мне глаз. И то приятное мгновение, от её прикосновения, но тётя Кена ещё моложе, рассуждал мой детский ум, пытаясь понять, сопоставить поведение животных с зароненной вчера мыслью Алика об отношениях отцов с мамами, и найти аналогию с поведением животных. С ними всё понятно, всё видно, а у женщин ничего.

На замес пришла Роза Иосифовна. Сказала, что баня будет готова позже, что жалко, коль хочет уехать Кена сегодня, а может, останешься, день туда, день сюда, что изменится, сегодня суббота, Иосиф с Игорем принесут грибов, а вечером патефон послушаем – выпалила она скороговоркой, и ко мне: «А ты спишь долго и сладко, не стали будить, а Алик поднялся сам, увязался с ними в лес».

Позавтракав, мы с сестрой пошли проведать жеребят, сегодня они тоже отдыхают.

Лошади Липа и Рыжик лежали рядом на боку, с закрытыми глазами, голова жеребёнка покоилась на передней ноге мамы. Рядом стояла Пега с опущенной головой, медленно двигая челюстью, доедая торчащее сено. Белолобый лежал рядышком, помахивая хвостиком. Протягивая руки сквозь жерди, мы могли его погладить. Жеребёнок встал на ноги, тихонько заржал, подошёл, просунул голову между жердями, пытаясь схватить наши пальцы и пососать. Вскочил и Рыжик, разбудив свою маму, ему тоже очень хотелось пососать наши пальцы, и чтобы его тоже погладили, и мы гладили, похлопывали их по шее, скребли за ушами.

«Ну, вы ужо здеся?» – подошёл дядя Евсей и продолжал: «Скоро третий будить здеся, у соседев не дождалася, ожеребилася высокая кобыла, Мартой кличуть, тама тесно, привядуть к нам, в децкий сат значить. А как кличуть? – не знаю, вы и назовёте. Вон ваша мамка идёть, а ничаво! Видать за вами?»

 

Баня в бане

 

Так и есть, пора в баню. За воротами тётя Кена, с бельём, как на парад, в одном платье, забыла про комаров, что ли? Они о себе напомнят, особенно после бани. Мы первые, большое помещение, ещё не нагрелось. Посередине большая печь с бочками внутри и с кранами снизу. Большая бочка с холодной водой рядом. Сверху труба с пожарным рукавом для наполнения бочек. Целая гора деревянных шаек с вертикальными ручками, лавки по всем стенам. Мама, уже раздетая, выбирает и моет шайки, но вода ещё не горячая – чуть тёпленькая, разбавлять не надо. Начинает мыть замёрзшую Иринку, а я сам налил воды, намылил голову, скребу ногтями. Сквозь мыло, прищурив глаз, смотрю на вошедшую тётю Кену, волосы у неё до пояса, закрывают полтела, тонкая, как девочка. Выбрала, вымыла шайку, набрав воды, сразу вылила на себя, ещё налила, поставила рядом. «Ну что, жених, помочь? Помыть тебя?» – «Да я сам», – попытался я возразить, но мама встряла – «Помой, помой, а то он тоже замёрз». Она подошла близко, касаясь моих коленей, намылила резиновую мочалку, схватив мои руки, начала тереть, потом грудь, я сидел не шелохнувшись. Опустил голову, вдруг понял смысл её утренних слов, волос-то у неё не было, низ живота был побрит. Я смотрел на эти, соединённые сверху складки, открывающие свой женский секрет, впрочем, я ничего и не видел, всё интересное для меня, видно интригующее, скрывалось там, в глубине её тела, и оставалось для меня тайной.

Между тем большой клок моей мыльной пены упал на её живот. Я машинально протянул руку, чтобы снять его, но моя рука соскользнула с пеной вверх и упёрлась в её грудь. Я замер, наверное, подсознательно испугавшись её возможной реакции, не убирая руки, но почувствовал, как она вздрогнула, сжались её колени, она мельком взглянула на маму, и на мгновение уставилась взором куда-то вверх, и уж потом отошла назад, освободившись от моего прикосновения, велела встать мне на лавку, и стала тереть мои ноги.

Уже тогда, десятилетним мальчиком, я почувствовал силу и прелесть женской груди. Её вид, изображение! Не говоря уж о прикосновении к ней, и то тепло, которое тогда ощутила моя ладонь, от которого всегда, на протяжении всей моей жизни, в таких ситуациях, закипает моя кровь, и рождается неописуемое блаженство, и боязнь потерять его, и желание продлить его до бесконечности.

Когда мы одевались в предбаннике, пришла Роза с двумя женщинами, спешащими помыться до мужчин.

 

8 глава. Пир горой!

 

Грибники вернулись с полными вёдрами, Алик хвастался своими белыми, но я не жалел, что проспал, мне было хорошо на душе, радостно. Теперь в баню пошли мужчины, с наказом помыть Алика.

К позднему обеду мама вынула из сундука своё единственное платье, красили губы, пудрились, держали перед собой огрызок зеркала, крутились перед ним, стали красивыми, улыбались. Собрались все знакомые. Игорь Семёнович принёс чёрную бутылку с вином, Иосиф Абрамович принёс синий патефон, жена его держала кипу пластинок. Сразу поставили Вертинского, я смотрел на вращающуюся пластинку, слушал, впитывал в душой своей его голос. Между тем по пекарне разлились ароматы – свежего хлеба, ведь изрезали целую буханку, жареных грибов с луком от большой сковородки, на середине стола, чугуна разваренной дымящейся картошки, рядом терпкого вина, дешёвых духов и одеколона. Тётя Кена разливала вино по кружкам, обходя стол, пританцовывая, мама раскладывала яства, если можно так сказать. Роза Иосифовна пригласила к столу. Загремели лавками, сели.

Встал Игорь Семёнович: «Ну что, друзья, радоваться особенно нечему, обстановка, не дай Бог, никак не пробью, чтобы радио провели, живём как на острове, но тем не менее, давайте выпьем, хорошо хоть собрались, одним словом, давайте выпьем за Победу, и чтобы сроки наши скорее кончились!» – он поднял руку с кружкой, обвёл рукой и взглядом полукружье и выпил, оценивающе чмокнув губами.

Выпили, ложки потянулись к грибам, все взяли по ломтю хлеба. Помолчали.

Тётя Кена схватила бутылку, но на второй круг не хватило, посмотрела на мужчин.

«Надо подумать, – произнёс Иосиф Абрамович, – схожу к Марфе, с утра было закрыто, она в Усолье, наверное, не вернулась ещё. Да вон Пантелеймонович подъехал». В окне показалась телега с фургоном, и одновремённо тарантас Горшкова с ним самим и кучером Володей. «Принесла нелёгкая», – заключила Роза. Послышались голоса, двери распахнулись, вошли Горшков, следом Евсей, Володя.

Первый: «Так, что празднуем, подход немцев к Сталинграду? Или ещё что?»

Богданов, поднявшись: «Ладно, хорошо думайте, товарищ Горшков, что говорите, обижать нас не надо, – жмёт протянутую Горшковым руку, – во-первых, выходной, все после бани, а если голодны, пожалуйста, к столу, и ты Евсей, с тобой мы пили, садись, не стесняйся, – здоровается, – только вот, выпить-то нечего». Евсей, замявшись: «Если, непочураитись, есть у мени, мутна, но крепка – огонь!»

«Ты, Борис Григорьевич, полегче, можем и обидеться, думай». – «А мы уже на ты? – парировал Горшков. – Я ещё не пил с Вами, и не ел с утра». Вставший для встречи, и чтобы пожать руку Горшкову, Богданов сел, и к Евсею: «Да нет, Евсей, принимаем твоё предложение, коли не жалко, потом отблагодарим». Тот оживился: «Да ни, ни жалко, ну, запивають некоторыи, принесть, я споро?» – направился к дверям. Богданов вдогонку: «Да распряги мою, куда уж, останусь». Евсей к кучеру Горшкова: «Волоть, пойди поможи, распряги мово и вашу, нябось останитёсь? Опосля, ентой, куды ихать? Да вон, и дож пошёл». Оба ушли.

Горшков обошёл стол, сел рядом с Кеной: «Вы позволите Кена… э, тоже Григорьевна, кажется?» – «Пожалуйста, садитесь, выпьем за Победу, нашу Победу, под Сталинградом, я уверена, мы не ошибёмся!»

«Роза Иосифовна, какой выпек? Сколько отправили на “Луч”?» – спрашивает Горшков, цепляя ложкой грибы, поддерживая снизу ломтём хлеба и осторожно опуская в подставленную соседкой алюминиевую миску. Кивком головы благодарит её. – «Почти норму дали, если по количеству, но качество… жаловаться будут, посмотрим, что дальше. Может быть, хотите попробовать свежего хлебца?»

«Да нет, не надо. В среду буду там – попробую, – и к соседке: – Кена Григорьевна, ваш покровитель, так сказать… а, вот и гонцы».

В дверях появляются Володя, снимает картуз, сторонится, следом Евсей с четвертью, не полной, самогона. Бутыль, бережно, как ребёнка, прижимает к телу. Остановились в нерешительности. «Ну, и что остановились? – вставая, произносит Игорь Семёнович. – Проходите, садитесь, места много, ну-ко дай твою драгоценную ношу, подставляйте свои рюмки и фужеры, я сам налью и продегустирую сначала». Налив в свою кружку немного мутной жидкости, поднимает, осторожно нюхает, закатывает вверх глаза, так же осторожно делает маленький глоток, – все смотрят, улыбаются, понимая и принимая его розыгрыш, Игорь Семёнович делает вид, что задыхается, хватает ртом воздух и наконец, выдыхает: «Пойдёт!» По немного разливает по кружкам.

Кена к Горшкову, возобновляя прерванную речь: «Так что мой покровитель, Борис Григорьевич?» – «Э, да ничего особенного, просто будет ожидать вас вечером в понедельник в Ветлуге, городе “Ветлуга”, и… и что билеты заказаны на вторник, и он, – Горшков поднял палец вверх, – проводит вас самолично!»

Мама подходит к патефону, меняет пластинку, Алик заводит, но Горшков просит подождать, встаёт с поднятой кружкой: «Ну что, товарищи, коль так получилось, что мы оказались здесь, по разным причинам и обстоятельствам, и я в том числе тоже, уверяю вас, всё не так просто, как кажется со стороны, и дела наши не блещут пока на всех фронтах, но уверяю вас – грядут большие перемены, ибо Партия и Правительство под руководством гениального товарища Сталина сделают всё возможное и невозможное, чтобы победил Советский Народ. Давайте выпьем за нашу Победу!» Пока Борис Григорьевич произносил свой спич, Богданов, в полоборота повернувшись к окну, смотрел на потолок, где ползала большая муха, следил, как она полетела, опять села на потолке, опустилась на рукав Евсея, который щелчком, не попав, прогнал её. Женщины тоже встали, Кена выпила вместе с мужчинами, мама и тётя Роза чуть пригубили, заохали, все схватили ложки, потянулись за грибами. Пользуясь молчанием взрослых, Алик опустил мембрану патефона. Чарующий голос Галины Каревой продлил молчание жующих, вслушивающихся в прекрасные слова романса, уносящего из действительности.

 

...Я пойду в уголок, затоплю камелёк, и смотреть буду в жаркий огонь, буду тихо мечтать, буду милого ждать, ты меня не зови и не тронь...

 

Мама подносит платок к глазам. Выросшая и воспитанная потомками семьи управляющего имением великого Лермонтова на классической литературе и музыке, она не может спокойно слушать и спокойно сознавать, не может смириться с судьбой, занёсшую её семью в этот лесной лагерь, она боится себе признаться, что завидует подруге, что та, ценой своего унижения, добилась разрешения вернуться в прежнюю жизнь, а ей только предстоит ещё решиться на этот шаг, ибо брат её, мой дядя Боря, сообщил, что нужно согласие местной власти на получение пропуска в Москву.

Выпив за первый тост, закусив, Евсей безотрывно смотрит на свою четверть, заметив это, Игорь Семёнович встал: «Теперь я предлагаю выпить…» – обводит взглядом сидящих. – «Извините, Игорь, давайте выпьем за наших женщин, – поднялся Иосиф Абрамович, перебивая, – они реальны, вот они, за столом, а уж потом за лес, за кадры, за Сталина…» Настала очередь вскочить Горшкову, но Богданов опередил его, показав ему ладонь: «Хорошо, согласен, итак за женщин!» «За красивых женщин!» – подсказала Роза.

Первым, долив самостоятельно до полной, выпил Евсей, явно тяготясь полемикой, музыкой, да и компания какая-то не такая, схватил луковицу, увидел в окно спасительную повозку, обрадовавшись: «Вона, Хвеликс приихал, на Марти, жирибёнка привёз, однако, пойдём Волоть, поможишь стойло сробить». Владимир тоже с удовольствием, видно, покидает стол. «Евсей, – вслед обращается Богданов, доливает все кружки, смотрит на остаток, – ты забери-ка, тут ещё хорошие остатки, пригодятся, и спасибо тебе, выручил». Евсей не отказывается, забирает четверть, и оба уходят.

Услышав, что привезли ещё одного жеребёнка, мы с другом, конечно, сразу помчались к конюшне. Он оказался, не в пример своей мамы, очень маленьким, голову не поднимал, на поглаживания не реагировал, палец сосать не хотел. Дядя Евсей сказал, что надо опять выхаживать, что эти ироды загнали лошадь, не дали отдохнуть, гоняли пока не ожеребилась, и наверное её дочка подохнет.

Дочку перенесли в свободное стойло, положили на сено, маме дали овса, но есть она не стала – легла рядом с дочкой, опустила голову, тяжело дышала. «Как назвали жеребёночка?» – спросили мы дядю Феликса. Он посмотрел на дядю Евсея, адресуя вопрос к нему, тот, помолчав: «Как? Да мы жо, ужо назвали – Дочка? Ну и пусь будя Дочка».

Неожиданно появился Горшков. Увидав его, дядя Феликс пошёл навстречу: «А, Борис Григорьевич! Вы здесь? Чем нас порадуете? Как Ваше Драгоценнейшее?» – «А, Феликс Сергеевич! – в тон ему отвечал Горшков. – Тьфу, так и хочется сказать Эдмундович! Как Ваше Драгоценнейшее, профессор, какими судьбами?» – «Да я-то что, вот, вместо проекта гидростанции, привёз кобылу с жеребёнком, не обессудьте уж!» – смеются оба.

«А я заказ ваш не выполнил, даже в Ветлуге не нашёл ни большого ватмана, ни кальки, пришлось заказать в Кирове, обещали прислать, подождите уж, и не подхалимничайте, знаю, как все относятся к нашему комитету».

«В какой-то степени вы правы, каждый в степени своего воспитания, образования, ведь на работу, сюда, приехали разные люди, вон и Евсей Пантелеймонович, тоже понимает всё, по-своему, работает, старается».

Евсей встрепенулся: «Ну-ко, хлопчики, ухи развесили, сбегайте в барак, позовитё тётю Пологею, пусть прибижить, раскажитё про Дочку».

Тёти Поли дома не оказалось, из конюшни тоже все ушли, мы вернулись к себе. Десятилинейная лампа стояла почти у потолка, на большой трубной задвижке, патефон играл Аргентинское танго, Богданов с мамой танцевали, выделывая замысловатые па, тётя Кена таскала Иринку, приподнимая, когда надо было сделать поворот, Роза Иосифовна с мужем разговаривали за столом, посматривая на танцующих, улыбались, комментируя их движения. Увидав нас, Кена подвела сестру к сыну, а меня схватила в партнёры, но для трёх пар не хватило места и Алик с Ирой сели на лавку. Тётя Кена обхватила себя моей правой рукой: «Веди, кавалер!» Прижала меня к себе, так, что я вынужден был касаться лицом её шёлкового, надушенного платья, что доставляло мне огромное удовольствие, и, делая огромные шаги в па танго, чувствовать прикосновение её ног и ладонью ложбинку её спины на талии, а когда закончилась пластинка, она подбежала и поставила её сначала, и мы продолжали танцевать, и она подпевала в полголоса, без слов.

В распахнутую дверь ворвался шум осеннего дождя с промокшими Горшковым и профессором Феликсом Сергеевичем. Они были явно чем-то расстроены, но разговор не продолжили. Тётя Роза пригласила к столу, подставила кружки с самогоном, налила горячего чая.

Тётя Кена, перебрав пластинки, поставила Русланову.

 

«...Ты правишь в открытое море, где с бурей не справиться нам, в такую шальную погоду нельзя доверяться волнам...»

 

Танцевать желания не было, слушали молча, хвалили закуску, жевали и опять слушали Шульженко – «Синий платочек», Козловского – «Я встретил Вас», «Чёрные брови, карие очи», Варвару Панину – «Не уходи», Лемешева – «Скажите девушки подружке вашей», Утёсова – «Разговор», и опять Вертинского – «Куст Ракитовый», «Маленькую балерину» и другие наши шедевры. Конечно, тогда, десятилетним ребёнком, я не понимал всей этой музыки, слов, переживаний, но со временем эти мелодии легли в основу моего восприятия, музыкального образования, воспитания, они стали основой всего, что ценно в человеке.

Ира с Аликом уснули, а я, лежа рядом, на печи, медленно засыпал и сквозь сон долго слышал слова романсов, песен, полюбившихся на всю жизнь, всегда звучащих в нашей семье, как и в тот вечер. В каком часу разошлись взрослые, я не знаю, наверное, далеко за полночь. Проснувшись утром, я увидел спящую рядом с нами тётю Кену и хлопочущую у загнетки тётю Розу, ловко вынимавшую из печи формы с хлебом, также ловко хватавшую их полотенцем, вытряхивая буханки на стол. Мама укладывала, считала, посматривая на летящий за окном, наверное, ранний снежок.

Только поздним утром вчерашняя компания собралась вместе. Но чуть раньше, чтобы не выходить на улицу, тётя Кена, решив умыться, попросила меня полить ей из ковша. Она вышла в коридор в чёрной юбке и лифчике. Нагнувшись над ведром, торопила меня: «Ну что же ты, Женечка, поливай, не смотри так, ты же меня смущаешь, ведь ты всё же мужчина, правда?» Мне было и лестно, и приятно, и опять, где-то там, на задворках моей души, рождалось это сладкое чувство радости, впоследствии крепнувшее с возрастом, при созерцании женской красоты, совершенства форм, далеко не каждому доступных понимать и видеть их, которые воплощали в свои шедевры Великие Художники мира.

Собравшиеся за столом, сначала с энтузиазмом, сплотились вокруг большой сковороды с яичницей, рассчитанной по два яйца на гостя, но попробовав свежий хлеб, с рекомендованными добавками, приостыли, понимая, что такой хлеб не будет одобрен рабочими. Первым нарушил, возникшую было тишину, Горшков, нарочито грубо он заметил: «Ну и чего же вы, уважаемая Розалия Иосифовна, напихали в этот, с вашего позволения, хлебушек? Я ещё не съел, а уже поцарапал всё во рту». Тётя Роза медленно повернула голову к Горшкову и, так же медленно, не повышая голоса, ответила: «Да всё то, что было у нас с вами, да плюс то, что было согласовано с вашим Комитетом, и лично с вами, Борис Григорьевич, то есть с вашего согласия». Пока она отвечала, Иосиф Абрамович нервно похлопывал жену по руке, пытаясь остановить её, как бы она не сказала лишнего, но Роза продолжала: «Поймите, иначе вообще нечего было бы везти на Красный Луч и участки, муки ещё на две такие выпечки». – «Ну и что, хлеб второго сорта, это же временно, как я понимаю», – произнёс Иосиф. На что Горшков, остывая: «Смелая у вас супруга, Иосиф Абрамович, надо быть осторожнее, а насчёт муки, уже вопрос стоял, ждём результатов».

Однако довольно скоро сковорода, да и миски с грибами, опустели, и не понравившийся хлеб был съеден, и пока на фоне музыки разговаривали, делились новостями, обсуждали полководцев, осуждали Гитлера, а когда вышел Борис Григорьевич, в полголоса что-то говорили про Сталина, тётя Роза приготовила чай, и опять нарезала хлеба.

После долгого застолья, наговорившись, стали прощаться. Женщины трогательно обнимались, тётя Кена, прослезившись, обнимала всех подряд. Мы с Аликом сбегали в конюшню, он прощался с жеребятами. Тётя Поля выхаживала Дочку Марты, которая уже стала вставать и кормила свою дочку, поддерживаемую тётей Полей и Евсеем. Володя подъехал на жеребце, запряженном в тарантас, Чёрном. Горшков с тётей Кеной сели, разместив свои пожитки в ногах, Алик, с облучка, усевшись рядом с кучером, уже с вожжами в руках, помахал мне.

Конечно, тогда мы и предположить с ним не могли, что случайно встретимся спустя тридцать лет, едва узнав друг друга, в далёком Охотске. Когда по пути из Певека, приземлившись на нашем Ан-24, мы согласились, тайно, купить пару десятков солёных горбуш, предложенных техниками, но для загрузки надо было остановиться на предварительном старте, чтобы не видно было от вокзала. Открыть люк багажника и принять рыбу с мотоцикла. В подъехавшем на мотоцикле технике мне показалось что-то знакомое, знакомые черты. Помогая бортмеханику принимать рыбу, я соскочил в багажник сам.

Несколько секунд старался вспомнить, кто он, этот человек? Нагнувшись, я спросил: «Как звать тебя?» Из-за шума ревущего двигателя я не сразу расслышал, он повторил и я вспомнил. «А твою маму звать Кена?» – продолжал я. Он смотрел на меня, не понимая, тогда я спросил: «А ты помнишь жеребят на лесоповале под Ветлугой?» Надо было видеть его удивлённое и радостное лицо. «Женька, так это ты? Лётчик? Прилетишь, найди меня, хорошо?» Я только махнул головой. Диспетчер торопил. Взлетев, я долго размышлял. Как могло случиться, что Алик попал на край нашей земли? Наверное, опять что-то случилось, а может, остался здесь после армии? Но больше такого случая не представилось, в Охотск больше я не попадал.

 

9 глава. Домой! Зима 42–43 годов

 

Путь им предстоял в Ветлугу. Колёса их тарантаса оставили чёткий, чёрный след на свежем снегу, который старательно укрыл его уже через несколько минут. А через час уехал и Игорь Семёнович. Снег усилился, пошёл большими хлопьями, и скоро видной осталась только конюшня да ближние деревья.

И хотя первый снег растаял, и две недели ещё было довольно тепло, зима заявляла о себе всё чаще и чаще. К концу сентября снежный покров укрыл землю, хорошо подмораживало. Стали готовиться к зимним, ледяным дорогам.

 

Ледяные дороги

 

Вы ходили когда-нибудь по железнодорожным путям, когда видишь, как плавно изгибаются рельсы на поворотах, на стрелках, переходя с одного на другой путь, и как они блестят, отполированные колёсами поездов, отражая солнечный свет днём и свет луны ночью? Вот точно также выглядят политые и позже замёрзшие, вогнутые вниз, колеи ледяной дороги. Они почти такой же ширины, и так же, иногда, имеют два пути для разъезда с встречными санями. А сани, это не просто сани, а санный поезд, состоящий из двух саней. Первые, в которые запрягается лошадь, длинной около трёх метров, представляют собой «кобылки», так называют их в центральных районах России. Это два высоких полоза, с мощной поперечиной посередине с откидываемыми стойками. Вторые сани, аналогичной конструкции, вдвое короче, они называются подсанками. Первые и вторые соединяются длинными цепями, крест – накрест, чтобы подсанки двигались по колее и не срезали путь на поворотах. Полозья имеют металлическую ленту, скользящую по ледяной колее. Погрузка леса осуществляется четырьмя лесорубами. Двое накатывают ствол сосны по пологим вагам на сани, а другие перехватывают, и так, чередуясь, накатываются несколько рядов. Вот такой, нагруженный несколькими стволами лесных красавиц, санный поезд маленькая лошадь монгольской породы, кажется, без труда страгивает с места и везёт, а порой и бежит под уклон ледяной дороги.

Но вот всю ночь идёт снег, засыпав и колеи и всю дорогу. Тогда запрягают снегоуборочную машину. Это чудо человеческой мысли середины того века. Вы только представьте устройство, конструкцию, которую тянет лошадь по заснеженной дороге, а за ней, когда осядет стена снежной пыли, появляются и сверкают чистые ледяные колеи. Энергообразующим звеном является ведущее колесо с короткими поперечными спицами по периферии, или посередине, касающимися полотна дороги левее правой колеи, но правее следов лошади, не уплотнённого снега. При движении ведущее колесо через ступенчатую, повышающую обороты, ремённую передачу вращает ось, на которой, в специальных гнёздах – карманах, вставлены и закреплены обыкновенные берёзовые веники – голики, веером, по всей окружности. Они расположены над колеями дороги и регулируются по высоте и небольшому углу в сторону. Колесо с вениками, вращаясь с большой скоростью, выметает снег из колеи чуть в сторону от дороги. Всё очень просто. А под вечер, когда работы закончены, перед ночными морозами, пускаются поливные «машины» – большие вертикальные бочки с водой. Вынимается пробка над колеёй, вода выливается, разливаясь по ледяной колее, замерзает, к утру дорога, как новая. Количество воды регулируется скоростью лошади.

 

Решение

 

Муку не завозили две недели. По разговорам взрослых можно было понять, что лыжная фабрика волнуется, сорваны заказы. Уполномоченного куда-то вызывали, кто-то что-то схлопотал, и, мол, так ему и надо.

У соседей закончилась овсянка, а мы, слава Богу, кашу варим и кисель, который я есть не могу – такой противный. Тётя Роза принесла последние сухари из старого хлеба. Они особенно вкусны, когда их намочишь холодной водой, посолишь, и так вот, вцепишься зубами, и всасываешь холодную воду, такую вкусную! Этим методом мы ещё долго пользовались, когда, наконец, вернулись домой в конце зимы. Как-то пришла мама с работы, села на лавку и долго сидела, вытянув ноги, глядя в одну точку. Снег с её лаптей и онуч растаял, Ира взяла половую тряпку и стала вытирать пол. Мама заплакала, сама принялась за уборку, вымолвив: «Что ж, надо принимать решение, надо перешагнуть через себя, как Кена. А то мы здесь сдохнем». О каком решении говорила мама, мы не понимали, но плакать она перестала.

Когда пришла тётя Розалия, они долго о чём-то говорили. После чая Роза сказала: «Не ты первая, не ты последняя». Смысл этих слов я понял много позже, когда, уже после Нового Года, в середине зимы, как-то рано утром, проснувшись, сбежал с печи по лесенке к ведру в коридоре. Вернувшись, ещё не проснувшимися глазами увидел большие мужские чёсанки, а посмотрев на печь, голые ступни ног их хозяина.

 

Секрет Евсея

 

Наконец завезли муку. И после двойной выпечки, погрузке под присмотром Горшкова, мы с дядей Евсеем, на двух лошадях, повезли хлеб на «Красный Луч». И хотя мы с Иринкой съели по ломтю свежего, сунутого нам тётей Розой, хлеба, я с удовольствием вдыхал его запах, доносившийся с передних саней. Ехали быстро. Сквозь щель надетого на меня тулупа, зажмурившись от морозной снежной пыли, было видно, как Евсей погонял лошадь. И хотя он не хлестал её, кнут его и вращающийся хвост его лошади часто сверкали над её крупом, заставляя бежать трусцой, а моя лошадка старалась не отставать.

Въехав в лес, поехали шагом. На каком-то месте дядя Евсей остановил лошадь. Скинув тулуп, подошёл, проверил упряжь у обеих лошадей, сунув руку в хомуты, приласкав, отошёл к сосне, помочился. Оглянувшись по сторонам, вынул из снега прислонённую к дереву вагу, конечно, заранее припасённую, подошёл к своим саням, поманил меня пальцем. Действуя вагой, как рычагом, он приподнял задний угол ящика, на оставшейся на месте доске днища показалась буханка хлеба. «Вынай, – велел дядя Евсей, я повиновался, с трудом вытащил хлеб, но на его место опустился верхний, – тошши ишо, – приказал он, я вытащил. – Молодец хлопчик». Он отнёс дрын к сосне, засунул хлеб, одну буханку ко мне в сено, вторую в свои розвальни: «Поихали».

Слух о привезённом хлебе быстро облетел бараки и цеха. Рабочие остановили дизель, высыпали к палатке, где уже стояли женщины с детьми. Было разрешено отоварить карточки за прошедшие десять дней. Некоторые, получив почти целую буханку, отламывали куски детям и сами не стеснялись. Благодарно жали руку Евсею, похлопывали меня по плечу. Мне было очень приятно от такого внимания взрослых и как-то немножко стыдно, я понимал, что на две буханки мы с дядей Евсеем их обманули, и хотя без хлеба никто не остался, чувство стыда и досады не покидали меня на обратной дороге. Я просунул руку в сено, нащупал уже остывший хлеб, отломил кусочек верхней корочки, с удовольствием засунул в рот и, посасывая, немного отвернувшись от летящего из-под копыт снега, поглядывал на перебирающие ноги лошади и широкий её круп на фоне тёмного неба, иногда издававшей хриплые звуки. Неожиданно остановились, из темноты подошёл, наклонился дядя Евсей: «Ты, паря, не казнися, энто я Горшка обманул, ты не застыл?» Я покачал головой. «Поихали, ужо нидалеча».

Декабрь пришёл сначала снежный, а к середине с лютым холодом. Деревья оделись в инеевые одежды, стояли неподвижно, боясь пошевелиться. Лесорубы, подражая им, тоже покрывались инеем, сверкая пушистыми усами, смахивали его рукавицами с бровей, подходили к очередной лесной красавице, вынимали со спины из-за ремня или подпоясанной верёвки топор и с размаху обухом били по стволу, быстро поднимали воротник телогрейки, наклонялись, стараясь спрятаться от лавины сыпавшегося снега, а красавица, вздрагивая, осыпала смельчаков снегом, да столько, что порой их становилось и не видно. А она, сразу похорошев, стояла, будто только родилась, стройная, высокая, зелёная, ещё не понимая, что приговорена к смерти, что пройдёт несколько минут, и она упадёт, оглашая подруг и весь лес своим последним стоном.

В один из таких дней, ещё затемно, я немного опоздал встретить одного земляка дяди Евсея, который обещал взять меня с собой на лесосеку. Когда я выбежал на ледяную трассу, проходившую в стороне, то только увидел скрывающиеся за поворотом три больших сосновых комля на подсанках. Попутных саней видно не было, и я припустился вдогонку. Добежав до поворота, я увидел удаляющиеся сани, но расстояние не сократилось, уже задыхаясь, я остановился и, что было сил попытался крикнуть, но только хриплый стон вырвался из моих лёгких, поднявшись небольшим облаком в морозном воздухе. Пробежав ещё пару сотен метров, я упал на колени, лёг, пытаясь отдышаться. Непонятный звук, привлёкший моё внимание, заставил поднять голову и посмотреть в сторону. Вряд ли можно сразу понять состояние десятилетнего мальчика, увидевшего в нескольких метрах, под большой мохнатой елью, сначала как бы повисшего в воздухе, но дёргающегося, пытавшегося вырваться большого зайца-беляка, в едва просматривающейся в темноте волчьей пасти, только немигающие, горящие глаза которого выдавали хищника, застывшего в глубоком снегу. Сначала оцепеневший от страха, не смея пошевелиться, я привстал на колени, с перехватившим дыханием, стал медленно, медленно подниматься, не отрывая от него взгляда. Зверь также смотрел, застыв, только тряхнул головой, перехватив поудобнее свою добычу, когда заяц вновь задёргался. Поднявшись, я сбросил рукавицу, стал медленно расстёгивать телогрейку. Пальцы не подчинялись. Вторую пуговицу расстегнул, стал снимать телогрейку, медленно отступая деревянными ногами назад, потянув её из-под шарфа, сбросил. Попятившись ещё немного, повернулся и побежал. Пробежав несколько десятков метров, я упал, наступив на болтающийся шарф, вскочил, не оглядываясь, побежал дальше. Ворвавшись в дом, упал на пол, задыхаясь.

Заохавшая Роза Иосифовна: «Ба-а, да на нём лица нет! Что случилось? Надежда! Где он был?» Ответить я не мог. Заикаясь, выдавил: «За-я-ц!» – «Ты только посмотри, зайца испугался!»– перебила меня Роза. Мама молча слезла с печи. Смотрела на меня, стала поднимать. Я продолжал: «Не! Во-о-лк с за-ай-цем, у ле-дя-а-н ки, та-ам, на до-о-ро-ге!» Мало-помалу я сумел рассказать о случившемся. Мама, успокаивая меня, полезла в сундук, достала чистые штаны и, отвернув меня к стене, переодела.

Прослышав, пришёл Евсей, подтвердил, что в ту зиму и корову задрали, и убивали зверя, но в эту зиму слышит впервой. Днём мужики принесли мою телогрейку с одной рукавицей. Видели и волчьи следы.

Так произошла моя первая встреча с настоящим волком, была и вторая, и третья, но о них позже. Перед самым Новым Годом, как-то под вечер пришёл дядя Евсей: «Пойдёмтя, поглядитя, ково приволок Ермолай Усоливской, можа паря Женя узнаить свово знакомово?» В розвальнях, на сене, лежал большой волк, живой. В пасти торчала толстая палка, привязанная лыковой верёвкой крест-накрест с носом и нижней челюстью. На окровавленной мохнатой лапе – ещё не снятый капкан. Задние лапы связаны и через шею привязаны к саням. На сене рядом небольшая берданка. Обступившие молчали.

Ермолай, мужик с большущей бородой, держал под уздцы не успокаивающегося, часто перебирающего ногами, с мешком на голове, коня, прижимая его голову к своему плечу, похлопывая по шее. Мне было жалко серого, хотелось подойти, погладить. Я подошёл с другой стороны. Взгляды наши встретились. Становилось не по себе от его слезящегося глаза, не мигающего, порождающего страх, взгляда, проникающего до пят, и я отступил. Сквозь его морозное дыхание были видны белые клыки на палке, и стекающую слюну, успевшую замёрзнуть на сене. Кто-то спросил: «И што типеряча?» – «Д ни што, чучилу сворганить».

Долго, ещё очень долго, преследовали меня эти впечатления, и во сне и наяву, и бесконечная жалость к животным. Почему я не люблю ни зоопарк, побывавши там однажды в детстве, ни цирк, вдоволь насмотревшись на зверей в неволе, гуляя целыми днями у их клеток, бывая в гостях у семьи моей тёти, известных тогда артистов цирка – Филипенко Марии и её мужа Бахстаса.

Подошёл дядя Евсей: «Ну, Женя, блогодори бога, но пуще зайца, коли ни он, худо бы тибе пришлося, ни убёг бы ты от ентово зверя». Мужики кивали головами в знак согласия. Понемногу разошлись. Ермолай с волком уехали в Усолье.

Небольшое потепление принесло обильный снегопад. Ледяные дороги чистили не переставая. Механические мётла не справлялись, приходилось пускать две друг за другом, а иногда и браться за лопаты.

Пришёл дядя Евсей, поманил меня пальцем: «Женька, я подсмотрел ёлку, будитё нарижать-то? Пойдём помогиш, бо, я ни слажу». Я стоял на тропке, а Евсей полез за ёлкой, проваливаясь по пояс. Ударив обухом топора по ёлочке, осыпал на себя сугроб снега. Снял зипун, отряхнулся, и, не надевая его, двумя ударами топора свалил небольшую красавицу. Выволок её на тропинку: «Ну, паря, чиво стоишь-то, помогай». Я схватился за самую макушку ёлки, он за комелёк, и мы понесли её к дому. Я едва поспевал переставлять ноги, получалось, что он нёс и ёлку и тащил меня на буксире. Ёлку Евсей воткнул в снег: «Нарижай!» Игрушек, конечно, не было. Мы с сестрой повесили несколько пузырьков, вырвав листы из старой книжки, наделали звёздочек, квадратиков, конвертиков. Нарядили ёлочку. Мама нарезала маленьких кусочков хлеба, привязала петельки из ниточек, под вечер помогла развесить.

Эта затея оказалась самой хорошей. Проснувшись утром под Новый Год, мы были приятно удивлены, услышав непрерывный щебет птиц. Они облепили нашу ёлку, клевали игрушки, ссорясь и прогоняя друг дружку. Некоторые ухитрялись, ухватившись за кусочек хлеба лапками снизу, клевать его, раскачиваясь во все стороны, а подружки клевали, подлетая, зависнув в воздухе. Взрослые тоже наблюдали, останавливались, улыбались, радуясь птичьему гомону и наступающему Новому Году, ожидая каких-то перемен в их непростой жизни.

Мама сказала, что на работу не пойдёт, возможно, соберутся гости. Мы с дядей Евсеем, опять на двух лошадях, повезли хлеб на «Красный Луч». Ведь хлеб был самым лучшим подарком на Новый Год. Мороз стоял хороший. Лошади, пробежав немного, покрылись инеем. Сани скрипели по снегу. И хотя погода была безветренная, даже на этой скорости встречный ветерок здорово щипал за щёки. Приходилось всё время прятаться за высокий воротник старого тулупа, которым укутал меня Евсей.

Новогоднего настроения на фабрике не чувствовалось. На воротах неровный плакат, написанный широким углем – «Наши лыжи фронту!» Хлеб быстро разгрузили. Евсей свернув пучком сено, очистил спины обеих лошадей от инея, и, не дав им остыть и отдохнуть, мы повернули назад.

Вопреки ожиданиям, праздника не получилось, вечером пришёл Иосиф Абрамович, сказал, что Розалия его слегла – температура. Забрал, ранее принесённый, патефон. Мама даже не переодевалась, приготовила чай, пили молча и рано легли спать.

 

1943 год

 

Неделю письмо от дяди Бори лежало на почте в Ветлуге. Помятый конверт привёз Горшков, не слезая с кошёвки, окликнул конюха: «Пантелеймоныч! Евсей! Возьми-ка, вот, передай Надежде, порадуй её!» Дядя Евсей воткнул вилы в сено, подошёл, вытер руки о фартук, взял распечатанный конверт, повертев, засунул за пазуху. Когда кошёвка скрылась, окликнул меня: «Ну што, паря, сдаётся мне, что скоро ты покинёшь меня, энто хорошо, в школу пойдёшь, а мать-то ты не суди шипко, всё слышу я, бох сам рассудить их». Дядя Евсей вынул конверт, вытащил сложенный листок, развернул, взглянув на меня, опять спрятал, опять вытащил и протянул мне: «На-ко, отнеси сам, полож на стол, мамка сама всё ришить». Дядя Боря сообщал, что возвращение домой нам разрешили, пропуск заказан, и что вышлют его на имя какого-то начальника, ведающего разрешениями местной власти. Позже, из разговоров взрослых, стало понятно, что чёсанки и ступни ног на печи, которые я видел однажды утром, принадлежали этому начальнику по фамилии… да чёрт с ней, с этой фамилией, я понял, что это и был покровитель и провожающий тёти Кены и, наверное, всех женщин, мечтающих вырваться из лагерей домой.

Дней десять, пока болела тётя Розалия, пекарня не работала. Морозы стояли свирепые. Приезжал Богданов, рассказывал, кто-то замёрз на повале, волки задрали лошадь, пришлось собирать охотников. Мы отсиживались на печи, мама колола дрова, Евсей принёс воды с дальнего колодца. «Наш-то перемёрз, да водокачка-то тожа перемёрзла, так што соблюдайтя, ни очень-то лейтя, лошадкам-то снег ставлю».

К середине месяца мороз отпустил. Пришла тётя Роза: «Ну как вы здесь, не замёрзли? Сегодня хорошо, потеплело, Иосиф смотрел, сказал 24 градуса, сейчас хлеб будем ставить». Мама повеселела, что-то рассказывали, ахали.

Друг за другом приехали, сначала Горшков, за ним Богданов. Просили тётю Розу приготовить к обеду что-нибудь. Игорь Семёнович положил на ларь завёрнутый в мешковину свёрток. «Хорошо, согласны на пельмени», – засмеялся. – А мы пошли к рабочим, посмотрим, как отогревают водокачку, не сожгли бы». Запалив костры вокруг водокачки, лесорубы пробуют, не отогрелся ли, не пошёл ли поршень.

К обеду собрались в пекарне. Мы с Ирой давно уже сидели за столом. Борис Григорьевич вытащил бумагу и, глядя на Богданова: «Ну что, Надежда, дождались? Вот привёз вам вызов и пропуск домой. Поздравляем и сожалеем, что покинете нас». Игорь Семёнович даже встал, пожал маме руку, но огорчённо сказал: «А вот, как и когда вас отправить не знаю. На ближайшие недели ничего не предвидится на Урень, а Ветлуга вам ни к чему, просто не знаю, как и быть?» И к Горшкову: «Борис Григорьевич! А если по северной отправить? Когда пойдёт обоз с Луча с лыжами?» Горшков подумал, полез в портфель: «По графику, так в первой декаде февраля, смотрите сами, а кого пошлёте?» Роза подала хлеб, Богданов встал, взяв широкий, как топор, нож, порезал буханку. Мама, обойдя сидящих гостей, с торца стола поставила накрытый полотенцем чугун с торчащей большой деревянной, с крючком на конце, ложкой. «Приятного аппетита, кому с бульоном, говорите!» Поочерёдно наливая подставляемые плошки, не скрывая радость, мама улыбалась. Проводив гостей, мама рассматривала бумаги, опять плакала, тётя Роза успокаивала, что всё, всё уже позади.

Кончалась первая декада, вновь с окрепшими морозами, февраля. Был назначен день нашего отъезда. Мама собрала наши пожитки в мешок. Затемно, на двух розвальнях, запряжённых Пегой и Монголом, подъехал дядя Евсей. «Ну, паря, покинешь нас, как жо мне типеря чи хлеп-то возить?» Мешок положил поперёк саней, не пожалел он и сена. Провожать пришли тётя Розалия с мужем. Желали хорошей дороги до самого дома. Мороз торопил. Мама с Ирой, накрытые старыми зипунами, зарылись в сено у мешка, я, под евсеевым тулупом, впереди с вожжами. На передних санях с хлебом дядя Евсей.

С рассветом приехали в «Красный Луч». У фабрики уже толпились рабочие, снаряжавшие обоз из четырёх саней. На каждых плотно уложенные, проложенные тонким тёсом, метра по полтора высотой, лыжи. Евсей, разгрузив хлеб, отведя своего распряжённого коня в местную конюшню, пригласил нас в контору: «Пошли, пошли, не то околеетё здеся, покудо они будуть готовы».

В конторе полно народу. Нас встречают приветливым говором, усаживают, предлагают кипяточку. В дальнем углу на столе большущий медный самовар. За длинным столом мужики пьют из алюминиевых кружек, часто дуя, остужая кипяток. Освободившиеся кружки берут другие, подходят к самовару, немножко ополаскивают, выливая в большой деревянный ушат, с торчащими вверх ручками, наливают, стараясь взять её рукавом или рукавицей, не обжечься бы. Иные пьют с сухарями, отгрызая по кусочку. Многие мужики узнают меня: «Это наш хлебовоз, наш спаситель, друг Евсея!» Подходят, хлопают по плечу, жмут руку. Дядя Евсей улыбается, гладит бороду, крутит усы. Мне очень приятно, я смущаюсь. Мама вытирает слёзы, но тоже смеётся. Молодая женщина ставит перед нами кружки с кипятком и миску с сухарями. Приятен и кипяток, осторожно отхлёбываем, ещё больше приятно внимание, которым мы окружены.

Через час всё готово. Дядя Евсей садится со мной, сначала берёт вожжи, наверное, по привычке, но сразу отдаёт мне. Провожают нас все рабочие, желают доброго пути, машут руками. Наш возок пятый, Монгол послушно бежит под горку за последними санями. Вся колонна нам видна только на поворотах, на прямой видим лишь большой квадрат высоко уложенных лыж. Все возницы правят лёжа, так теплее. Дорога узкая, сани идут след в след, оставляя блестящую полосу. Иногда встречаются места разъездов, с глубокими конскими, присыпанными свежим снегом, следами. Евсей откинулся назад, закрывшись сеном, что-то поёт непонятное. Закрываясь от мороза и ветра высоким воротником тулупа, щурясь от летящего из-под копыт снега, я наблюдаю за мускулистыми ногами коня, иногда вертящимся хвостом и задом, порой издающим хриплые звуки, в такт бега. Дорога, местами со снежными передувами в полях, обозначенная редкими вехами еловых ветвей, с перелесками, – не разгонишься. За полтора часа только один встречный возок с сеном из ближней деревни.

 

Волки

 

Неожиданно раздавшийся, звонкий в морозном воздухе, выстрел заставляет вздрогнуть. Вскакивает дядя Евсей, озираясь по сторонам. Мужик на переднем возу сверху целится вправо от нас, стреляет ещё раз, показывает рукой. Мы смотрим, но снизу нам ничего не видно. Раздаются ещё выстрелы, это с передних возов. Закричали вместе мама и Ира, показывая в другую сторону. В этот момент наш Монгол резко сворачивает вправо, сани наклоняются влево, чуть не вываливая нас на дорогу, и мы видим большущего волка, слева от нашего коня, пытающегося схватить его за бок. Монгол залетев в глубокий придорожный сугроб по брюхо, останавливается, издав жалобное ржание, пятится, чуть не вылезая из хомута. Волк на мгновение опережает коня, в прыжке ударяется об оглоблю и в этот момент раздаётся выстрел, волк делает кувырок, распластавшись на дороге, дёргается задними лапами и замирает. Мужик с передних саней, прямо с берданкой, прыгает на дорогу, подбежав, в упор стреляет ещё раз. Дядя Евсей, соскочив, под уздцы пытается стронуть нашего коня, но безуспешно, Монгол задирает голову, храпит, и только, когда подбежавшие возницы за хвост оттащили серого, смогли вывели коня на дорогу. Собрались все, хвалят Эдварда, это наш стрелок, жмут руку, хвалят за меткость, поздравляют. Передние, поднявшись на бруствер, смотрят, где же стая, видели четырёх справа, – ушли в кустарник.

Серого волка с размаху забрасывают на воз к Эдварду. Расходятся по возкам, продолжаем путь. Проходят ещё два часа.

 

Домой

 

Обоз подходит к небольшой железнодорожной станции. На большом сарае написано – «Шекшема». Наш поезд прибудет через два часа. Мы переходим в вокзал, то есть в большой сарай. В середине бочка с трубой, топится углём. Вокруг лавки, народу никого. Мы единственные пассажиры. Поезд будет стоять одну минуту. Наши сопровождающие соглашаются дождаться и посадить нас.

Лыжи разгружают в стоящий в тупике вагон. Задав сена лошадям и отпустив чересседельники, все собрались в вокзале вокруг печки. Вынимают кисеты, крутят козьи ножки, набив табаком, прикуривают от раскалённой печи. Делятся впечатлениями о дороге, охоте, о волках в эту зиму.

Из отгороженного закутка выходит начальник вокзала, говорит, что поезд «Киров – Москва» пойдёт с опозданием, у нас останавливаться не будет. Что делать с нами? Просто не знает. Опять уходит в свой закуток, к зазвонившему телефону. Поговорив, сообщает: «Скоро на запад пойдёт товарный, будет у нас стоять, чтобы пропустить встречный поезд, попробую вас отправить до Углича, а там время хватит пересесть, будьте готовы».

Паровоз, прогремев и окутав всё вокруг паром, протянул состав дальше. Дядя Евсей с Эдвардом потащили наши пожитки к единственному вагону у паровоза. Весь состав из открытых платформ с грузом под брезентом. Вагон не открывают, рабочие доской стучат по двери. Наконец она открылась, недовольный военный, обругав наших провожающих, захлопнул дверь.

Начальник вокзала побежал к паровозу, поднялся к машинисту. Стекло окна машиниста сдвинулось, выглянула женщина в военной шапке с кокардой на голове. Смотрела долго на нас, мама плакала, мы с сестрой, держась за руки, рассматривали паровоз. Дядя Евсей смотрел на женщину и водил ребром ладони себе по горлу. Машинист скрылась в будке паровоза. Дверь открылась, начальник вокзала махнул нам рукой, Евсей подхватил Иринку, поднял и подал начальнику, потом меня обнял, поцеловал и тоже поднял на трап паровоза. Эдвард забросил наш мешок с пожитками. Я видел, как дядя Евсей обнял маму, он тоже вытирал предательские слёзы. Сошедший начальник вокзала подсадил маму.

Прогремел встречный состав. Мужики махали шапками. Мы с сестрой уселись на наш мешок, мама на ящик. Помощник машиниста, пожилой мужчина, спросил меня, как звать, я ответил, но тут он громко скомандовал: «Выходной открыт!» Сел на левое сидение у окна. Машинист тётя Варя потянула за кольцо сверху – раздался оглушительный рёв паровозного гудка, и левой рукой, поднимая, повернула, сначала немного, а когда паровоз тронулся с места, больше, и ещё раз больше, большую рукоятку. Пар со свистом обволакивал паровоз, увеличивавший скорость. Всё качалось, гремело, шипело. Когда кочегар – молодой парень, в чёрных брюках и куртке, промасленных и блестящих от угля, размахивался лопатой с углём, помощник ловко открывал в этот момент дверки топки, уголь с лопаты летел в топку, покрывая раскалённую поверхность.

Тётя Варя улыбалась, посматривая на нас и подрагивающие стрелки больших приборов. Разговаривала с мамой, качала головой. Достала из ящика большую бутылку с молоком, налила в пол-литровую банку, отломила хлеб и подала нам. Молока мы не пробовали давно. Подкрепившись, я мог стоя подсматривать в узкое переднее окно машиниста. Было видно слева чёрное блестящее тело паровоза, казавшееся непомерно длинным. Справа длинный трап с поручнями, и там впереди под него уходят два блестящих рельса железной дороги. Шпал не видно, они под снегом, только два рельса, бегущие под паровоз. Иногда они пропадают на повороте, но всегда появляются вновь. Поля сменяют друг друга, кругом ничего нет, до самого горизонта вокруг. Паровоз, как живой, дрожит, пыхтит, отдуваясь струями пара в стороны, замедляя своё дыхание на подъёмах, или резко учащая, когда буксует.

Через час впереди вырастает высокий коридор железнодорожного моста через реку. Успеваю прочитать – «р. Унжа». Влетаем на мост, грохот непомерный, и так высоко! Мелькают наклонные фермы, вверх-вниз, вверх-вниз. Едем, не останавливаясь, долго. Опять река и станция. И ещё река, и почти сразу станция с несколькими путями и пассажирским составом без паровоза. На вагонах трафареты «МОСКВА – КИРОВ». Это наш поезд, домой, в МОСКВУ. На вокзале написано – «Галич». Паровоз останавливается у хобота водокачки. Кочегар, осмотревшись вокруг, помогает нам слезть с паровоза, потом ловко поворачивает хобот водокачки и открывает воду, вращая маховик на земле. Мама благодарит бригаду. Тётя Варя желает добраться до дома.

Мама оформила билеты, садимся в последний вагон нашего поезда. У нас два места. Одно на нижней, второе на средней полке. Проходят последние тридцать минут, толчок вагона – подали паровоз, и скоро гудок возвестил, поехали. Перекусив, чем Бог послал, укладываемся спать.

Просыпаюсь ночью. Вагон так мотает, что невозможно устоять на ногах. Мама спит с Ирой на нижней. На верхней полке, у самого потолка, напротив, тоже кто-то спит, видна только спина, а с нашей стороны лежат вещи. Если осторожно, подумал я, подвинуть чемодан, наверное, можно там уместиться. Лезу вверх, сдвинул, получилось. Лёг, свернувшись калачиком, под самым потолком вагона. Тускло светит грязный плафон. Зато теперь сверху, в незамёрзшую часть стекла, мне видны мелькающие столбы за окном и чернота леса и неба вдоль дороги. Усталость и переживания последних дней застилают моё сознание, я засыпаю. Просыпаюсь от сильного толчка, едва удержавшись на полке. Снизу грохот падающих вещей. Вытянув ноги, понял, улетел чемодан, и уже мама поднимается с полу – не удержалась. Хозяйка чемодана, сначала раскричавшись, успокоилась. Все вещи подняли, поезд опять набирал скорость. Теперь у нас у каждого своё место.

Второй раз я проснулся уже днём. Поезд стоит на большой станции. Мама с Ирой пьют чай. Напротив мужчина с верхней полки и две женщины. Над чем-то смеются. «А, Женя проснулся, давай слезай, иди умывайся, пора подкрепиться,– обращается он ко мне и продолжает. – Давай знакомиться, меня зовут дядей Иваном, а это моя жена тётя Люда и сестра её Катерина». Он помогает мне спуститься вниз. На столике стаканы и банка с вареньем. Умывшись, сажусь на освободившееся место, мама в кипяток кладёт сразу две ложки варенья. Дядя Ваня отрезал ломоть хлеба, не такого, как у нас, а белого, от круглой буханки с поджаристой корочкой. Пью с наслаждением. Мама смотрит и улыбается сквозь слёзы.

Поезд стоит долго. Мы с сестрой опять на полках. Посматриваем на перрон. Наконец долгожданный толчок паровоза, и через несколько минут доносится его гудок. Поезд плавно трогается, плывёт перрон с постройками, сараем с надписью «Уборная» и кирпичным большим вокзалом с разорванным полотном на деревянной раме, и словом – «КОСТРОМА». Миновав окрестности города, поезд набирает скорость и наш последний вагон опять мотает из стороны в сторону, того и гляди соскочит с рельсов. Стаканы ползут со стола, тётя Люда огораживает их полотенцем.

Поездка на паровозе не прошла для нас с сестрой даром. С интересом разглядывая и внимая всему происходящему вокруг нас тогда, несмотря на все старания мамы оградить нас от простуды, большая щель между самим паровозом и его тендером, сзади нас и жаркой топкой впереди, сделали своё дело. Ватные телогрейки не спасли нас от морозного воздуха. Мы простудились. Остальные почти двое суток я плохо помню. Всплывали в памяти то мелькающие за окном столбы, деревья, мосты, то станции, когда поезд долго стоял, и склонившиеся над нами тревожные лица и белые халаты докторов.

В Москве ехали на метро, помню станцию «Сокол», потом на трамвае. Мамина сестра, тётя Галя, ютилась с двумя детьми, тоже маленькими, Люсей и Сашей в восьмиметровой комнатке на окружной железной дороге в «Покровском-Глебово». Сколько мы там прожили? Несколько дней, пока нас можно было везти домой.

Тётя Галя всегда принимала всех наших многочисленных родственников, приезжавших тогда, в Москву, то проездом, то за продуктами. У мамы были три брата – Николай, Борис и Евгений, и четыре сестры – Катя, Галя, Евдокия и Мария. Про каждого персонажа этой семьи и их детей можно рассказывать очень долго и много. Постараюсь по мере повествования.

В конце февраля, в сопровождении дяди Бори, мы отправляемся домой. На всю жизнь запомнились мне рейки на полу трамвая в его тамбуре, потом повыше, пол трамвая и кондукторы с множеством рулонов с билетами на груди и дёргающих за верёвку звонка на отправление вагона. Вагоновожатые, лёгким ударом по рычагу контроллера страгивающие трамвай, а потом, чтобы легче было и для опоры, переносящие локоть за центральную гайку контроллера, и опять лёгким ударом поворачивали рукоять больше влево, и когда трамвай набирал нужную скорость, одним большим движением поворачивали ручку до упора назад, на ноль. И часто ударяющие ногой по педали звонка, на полу. И метро с мелькающими фонарями за окном, и звук набирающего скорость поезда, скрывающегося в тоннеле.

 

Дебаркадер Киевского вокзала, паровоз СУ, с огромными тремя красными колёсами, и поезд наш «Москва – Малоярославец», преодолевающий сто двадцать километров аж за четыре часа! Я мог стоять и смотреть в окно вагона всё это время, не присев, наблюдая за машинами, стоящими у переездов, железнодорожными служащими с жёлтыми флажками, мелькающими столбами с проводами, бегущими вверх на опору и вниз после неё.

Малоярославец встретил разрушенным вокзалом, пустотой улиц и тишиной. Дядя Боря несёт наш мешок, мама сумки, я тащу за руку уставшую, ещё не выздоровевшую сестрёнку. Показался наш дом и монастырь. Встречают нас тётя Нюра, двоюродные мои брат Юра и сестры Елена с Фаиной. Отец их дядя Коля в рейсе – он машинист. Всегда, возвращаясь с работы, он тащит в рюкзаке небольшой, деревянный чемоданчик с антрацитом – донбасским углём, которым они топят свою буржуйку. Наша кухня и комната, не отапливаемые долгие месяцы, встретили нас промёрзшими стенами и слоем льда на окнах.

 

10 глава. Надо выживать

 

«Надо выживать», – сказала мама, растапливая нашу старинную, очень красивую, изразцовую печь. На кухне была лежанка и высокая, до самого потолка в комнате, вогнутая в угол, сложенная из больших прямоугольных белых плит печь. Когда её топили, на лежанке можно было греться почти во весь рост, а в комнате сесть к печке с книгой. Сухие, чудом сохранившиеся в амбаре обломки старых стульев и табуретов, сгорая, медленно нагревали комнату, окна потекли, обои отстали. Пристройка к дому, два сарая, погреб и амбар под одной крышей, давно видно, стали добычей чьих-то рук. И нам ничего не оставалось, как продолжать отрывать толстые половые доски в погребе, и с мамой пилить на дрова.

После основательной беседы со мной в школе меня зачислили в третий класс. Школа была размещена в заднем здании монастыря. Я после болезни очень уставал, первые дни не играл с ребятами на переменах. Да и многие просто сидели между уроками, готовились к следующему, просто смотрели в окно. Все, в основном, ждали большой перемены, когда приносили в класс противень с уже нарезанным хлебом. Буханки резали в учительской, одинаковыми ломтиками, разрезая каждый пополам. Укладывали на поднос по числу учеников в каждом классе. Но, как ни старались взрослые при резке, всё равно горбушки были побольше, а может, так просто казалось, но их я предпочитаю по сей день, люблю корочки. Горбушки давались строго в порядке очереди, их было всегда четыре. Никто не спорил, некоторые отказывались, в основном девочки, тогда получал сосед.

Школьную программу я освоил быстро, все пробелы за эвакуацию ликвидировал. Устные предметы, прослушав в школе, мог дома не учить. Возобновилась наша дружба с нашим соседом Кунцевым Вовкой. Он жил с матерью в маленькой комнатке с окном, выходившим к нам во двор. Отца у него не было, мама его была инвалидом с детства.

Против нашего дома в большом соседнем дворе стояла воинская авторота, состоящая из нескольких автомашин Газ-АА и ЗИС-5. Я познакомился с военными водителями, к их удивлению, я оказался, не смотря на мой возраст, намного грамотнее некоторых из них. Я мог помочь завести мотор, открыв капот, подсосать, когда они крутили ручкой, поставить попозже зажигание, чтобы не оторвало им палец, и показать, как правильно надо держать заводную рукоятку. Как-то подошедший генерал, услышавший про меня, стал расспрашивать про отца – его у меня не было, про отчима – он на фронте, про маму – она устроилась опять работать шофёром в леспромхоз, часто подъезжала домой поесть. Фамилия генерала была Комлев, а вот как его звали, не помню. Он познакомился с мамой, стал навещать нас, приносил что-то из еды, хлеб, тушёнку в банках, смальц американский. Как-то привезли машину дров. Подарил мне книгу «Автомобиль» и ПУД – правила уличного движения. Эти учебники дали мне основные знания по технике уже в те годы. Одним словом Комлев старался помочь маме, я не стану её судить строго, Бог ей судья, всю жизнь она тянула нас как могла. Не стал я ей судьёй и тогда, когда, однажды утром, проспав школу, убирая постель, под её подушкой увидел забытый генералом пистолет. А через несколько дней пришла весть, что Комлев погиб под Орлом, и что автороту переводят ближе к фронту. Как память о молодом генерале осталась у нас глубокая тарелка, мама берегла её.

Мама стала ездить в Москву сдавать кровь. Каждый месяц… а порой ухитрялась сдать два раза, по 450 граммов. За кровь получала 280 рублей и бесплатный обед, после сдачи. Так, в основном, за «спасибо», за многие годы, не обращая на своё здоровье, сдала более ста литров крови, спасая жизни наших солдат. И жизни своих детей. Это сейчас за несколько раз присваивают «почётного донора», и какие-то льготы дают, а тогда этого не замечали.

Когда сошёл снег, горожане стали ходить на прошлогодние картофельные поля, спускаясь к реке. Не обошла эта участь и нас. Мы ходили всей семьёй, я с мамой, тётя Нюра с Юрой. Лопатами перекапывали грядки, выбирая прошлогоднюю, не выкопанную тогда, картошку. Хозяйки тёрли её и жарили, смазывая сковородки керосином, назывались блины – терунами. Ничего, что они получались чёрными, они спасали людей от голода ещё две весны, пока не кончилась война. Помогала и чайная, что на площади, своими дешёвыми обедами из щей и тушёной капусты.

В монастыре был размещён и военный госпиталь, и начальная школа в нижнем доме, в которую мы ходили через основные ворота или вторые, находившиеся на половине монастырской горы. В тёплые весенние дни отдыхали и сидели на лавочках раненые. Посещали они и городские улицы, навещали женщин, ухаживали за девушками.

Летом по Луже начался небольшой сплав леса. Это даже не лес, сплавляли дрова. Полутораметровые чурки – половняк можно было перехватить, подогнать палкой к берегу, вытащить и, немного дав просохнуть, нагнувшись, взвалить себе на плечо. Так в день несколько раз ходили на речку, носили дрова, сушили и складывали в поленницы. Тащил весь город. Вереницы людей, кто на велосипеде, кто на тележке, не иссякали.

За хлебом выстраивались большие очереди. Их занимали с вечера, и каждая семья дежурила по очереди всю ночь, боясь перезаписи. А утром, ещё за несколько часов до открытия магазина, очередь растягивалась на весь квартал, поворачивала, хвост её возвращался к началу. Люди показывали ладони с номерами, написанные химическими карандашами, друг другу, сверяя, разбираясь, возникали и скандалы, теряли хлебные карточки, плакали и рыдали.

В жаркие дни берега речки заполнялись нашими сверстниками, купающимися на мелководье, ребята постарше купались на глубоких местах. Рыбаки всех возрастов уединялись за мельницей и перед водокачкой. Совершались набеги ребят на сады, за зелёными ещё яблоками, ходили в лес за грибами. Вечерами, вместе со взрослыми, слушали радио, радовались нашим победам в преддверии Украины. А после середины августа поздравляли друг друга с освобождением Харькова. Следили за событиями под Курском. Так проходило лето. Однажды военный водитель, заехавший к монастырю, спросил, где можно помыть машину, и к обоюдной радости, мы вызвались помочь ему, а заодно и покупаться. Спустились к реке подальше, к полю с капустой. Радости не было предела, кто мыл машину, а кто крутил поспевшие уже кочаны, и низко наклонившись, чтобы не заметили сторожа из шалаша, бежали к речке. Возвращались мы довольные, грызли сладкую капусту, да каждый прихватил ещё и домой, в подарок маме.

 

Наш дядя Боря

 

Наступил сентябрь. И опять школа, четвёртый класс. Наша учительница, красивая, женственная Евгения Алексеевна! Она так хорошо, именно красиво объясняет и ходит по классу. Я слушаю её и слежу за каждым её шагом. Дядя Боря привозит ей новые учебники, книги. Он тоже работает учителем в Москве. Книги – его жизнь, его страсть. Он на протяжении всей своей жизни помогает своим сёстрам и братьям. Сам же одинок. Ещё, будучи студентом пединститута, осваивая педагогику, полюбил черчение, живопись. Мог часами просиживать на берегу нашей Лужи, рождая чудесные пейзажи. В институте увлекался водным спортом. На каноэ, загребным на восьмёрке, боролся за престиж института. После окончания работает учителем в школе, преподаёт рисование, черчение, физкультуру. Восемь лет, при этом, не имеет своего угла, живёт в школе, спит на партах. Началась война – идёт добровольцем, ранение, обмораживает ноги, опять приходит в свою родную 152-ю школу, что позади входа в метро «Аэропорт». Наконец, уже после войны, ему дают восьмиметровую комнатку в доме № 6 по Мало-Николо-Псковскому переулку на Арбате. Коммунальная квартира, комната в углу за кухней, рядом с туалетом. Всё время слышен шум льющейся воды и грохот её из сливного бачка с одной стороны и почти круглосуточное движение жильцов в кухне. В комнате справа маленький платяной шкаф с одеждой, топчан – кровать, стол и до самого потолка стеллажи с книгами, справа. Одно окно, завешанное серым покрывалом от дворовой пыли. Узкий проход. И так лет пятнадцать, пока не получил маленькую комнатку в другой квартире, и опять на многие годы.

Вот сюда, в этот уголок, уже в зрелом возрасте, сделав предложение понравившейся женщине, отвечавшей ему взаимностью, привёз дядя Боря нашу учительницу, Евгению Алексеевну. Идиллия семейного счастья, иначе, наверное, и быть не могло, продлилась десять дней. Под занавес жизни, наконец, дали отдельную однокомнатную квартиру рядом со школой, где пришлось ему, старому, больному человеку, коротать предпоследние дни. Школа, как могла, помогала, но с медициной возникали трения. Обмороженные ноги требовали регулярного лечения, перевязок. Медсёстры отказывались обрабатывать сгнившие, с червями раны. Родные оказались далеко. Соседи, первое время помогавшие ему, инициировали помещение его в психиатрическую больницу. По рассказам очевидцев приехали добры молодцы. Скрутили старого, пытавшегося сопротивляться и криком взывать о помощи человека, усадили в машину и увезли в психушку. Где быстро требовавшего к себе внимания, но не получившего его, объявившего протест и голодовку, больного уничтожили в течение месяца. На похоронах, перед кремацией, моя мама отклеила с виска брата лейкопластырь, под которым обозначилась глубокая рана. Урну с прахом дяди Бори я захоронил в могиле его родителей на Малоярославецком кладбище.

 

Опять зима, опять голод

 

С установившейся зимней дорогой преобразилась и монастырская гора. С утра потянулись горожане, в основном по двое, с одними санками, по одному и семьями, в лес за дровами. Подходя к монастырю, в основном женщины, вспоминая своё детство, садились на сани и летели вниз, управляя валенками, кричали, пищали от страха, заразительно смеялись, пока с огромной скоростью достигали городища, поворачивали направо, потом налево и останавливались в самом низу километрового спуска. Потом эта вереница людей бесконечными точками растягивалась по дороге к водокачке, в эту бесконечную цепочку вливались люди с Пролетарки, через мост и опять по дороге к лесу. И только к середине дня, с нагруженными дровами санками, люди, запряжённые как лошади, появлялись у монастырского, теперь уже, бесконечно длинного, тяжёлого подъёма. Уже не слышно смеха, вообще совсем молча, тянут они свои сани, с верёвками на плечах, низко нагнувшись, поскользнувшись, падая на колени, опять вскакивая, подталкивая, иногда подбадривая друг друга. И так каждый божий день, в течение нескольких зим, и даже после войны мы наблюдаем эту картину людской безысходности, мучений и неизвестно, когда она закончится. Вторая такая же «дорога выживания» проходила на северо-западной окраине города, спускалась к реке, через брод, пересекала Медвежий луг, через торфяники, скрывалась в лесу, у уходящей дороге на Боровск.

Всё чаще взрослые собирались у репродукторов, слушали, обсуждали и радовались нашим победам на Украине, особенно перед Новым Годом, когда освобождались города на Днепре, когда наши подходили к Крыму, и мы, дети, радовались вместе с мамами, кричали ура и хлопали в ладоши. А Юра переставлял малюсенькие флажки на карте, отмечая новую линию фронта.

Теперь на санках с дровами люди везли ёлочки, город оживал. В очередях стали улыбаться, люди становились приветливее. Мы с Юрой тоже поехали за ёлкой, но до леса не дошли. Сначала он вёз меня на санках, потом я его прокатил, но сил у нас обоих не хватило. Добравшись до водокачки, мы сели, долго отдыхали и решили вернуться. Медленно поднимаясь по нашей горе, увидели брошенную ёлочку, не очень пушистую, но она нас выручила, не могли же мы вернуться с пустыми руками. Игрушек было много. Наряжали нашу красавицу, с привязанными ветками, все.

По карточкам дали муку и американское масло – смальц. Мама купила целую буханку хлеба за сто двадцать рублей, а на работе давали по одной селёдке, и достала она сахарин. Это такой порошок, очень сладкий. Мы брали его чуть-чуть и запивали чаем. Наш большой стол стоял посередине комнаты, накрытый по-новогоднему. Дядя Боря привёз патефон с пластинками. Заводил его всегда сам, иголки ставил новые, а когда их не было, точил на бруске. Немного танцевали, но больше слушали романсы, подпевая. Вот так мы встречали тот Новый Год, 1944 год.

Проходила зима. Вернулся, после ранения и лечения в госпитале, папа Коля… Тогда я не задумывался, что это папка не мой, не родной. Я очень любил его, и это было взаимно. Я помнил, как ещё до войны, когда мне было года четыре, после их женитьбы, он привёз нас с мамой к своим родителям в Белоруссию, город Осиповичи, на улицу Базарную в дом № 9 на самом краю города. Дом у них был добротный, с сараем и хлевом с коровой и поросятами. Дед Василий занимался деревянными поделками, он делал колёса и тележки разных размеров. Сам впрягался в тележку, ремень надевал на шею, вместо хомута, руками брал оглобли и легко вёз её то ли с дровами из леса, то ли с сеном, с соседнего поля. Младший сын их – тоже Евгений, как и я, катал меня на большом плоту, сооружённом с отцом его, по большому озеру, что раскинуло свои воды за домом. Весной они плавали на остров, что был посередине, и собирали берёзовый сок, ставя банки под деревья, и особым способом делали зарубки на берёзах, внедряя в них металлические лоточки. Поросят дедушка с бабушкой сначала откармливали свежим конским помётом, богатым, плохо переваренным овсом, отчего поросята быстро росли, а потом не жалели ни хлеба, ни другого хорошего корма, отчего животные набирали вес. Для сбора помёта были сделаны большие совки и веники. Улицы, по которым ездили конные повозки, распределялись между соседями, претензий не возникало. Иногда резали большого поросёнка, палили паяльной лампой или поджигали подложенную солому. Потом разрезали тушу вдоль. Помню, как мужики и отчим кружками черпали, прямо из туши, и пили свежую кровь, заедая очищенным, как морковка, поросячьим хвостом.

Помню, я рисовал его мотовоз, на котором он работал шофёром, железнодорожные пути и стрелки. Он смотрел, хвалил, играл со мной, таскал на руках, подбрасывал, а я заливался смехом. Всё это было мимолётно, как сон. В 37-м году родилась Ира. Он стал приходить домой пьяным. Я чувствовал, что он как-то изменился ко мне, больше уделял внимания ей. Я и понимал это, и чувствовал какую-то обиду.

Мы переехали к нам в Малоярославец. Отец устроился на работу, на автодрезину. Я часто бывал у него, катался с ним, крутил тормозной штурвал. Однажды, когда он был под дрезиной, я включил стартёр и чуть было не отрезал ему руку, но он успел убрать её с рельса. Ругать он меня не стал. Потом началась война. Он ушёл добровольцем.

Вот и сейчас, когда он появился в дверях, с рюкзаком на плече, мы растерянно смотрели, а он схватил свою дочку, обнял, слёзы потекли по его щекам, стал целовать её, а уж потом, сидя на корточках, поманил меня. И хотя он стал так же обнимать и целовать меня, и наверное, так же искренно, но я почувствовал разницу. Он был небритый, колючий. Когда он снял рубашку, мы увидели большой, широкий, в полтора десятка сантиметров вдоль спины, багровый шрам от ранения. И уже в апреле он опять уехал на фронт, освобождать свою Белоруссию. И трудно было предположить, что больше мы не увидим его живым. После войны мама узнала, что Хламов Николай Васильевич после второго ранения вернулся на свою родину, женился и вскоре умер. Так оборвалось ещё одно мамино счастье. Жизнь продолжалась, и мы опять радовались освобождению наших городов.

Весна была голодной. Ели щи из молодой крапивы, проворачивали мясорубкой картофельные очистки из чайной, варили и ели, как гречневую кашу, теруны из выкопанной прошлогодней картошки, молодые побеги липы, позже собирали щавель.

С Вовкой стали промышлять на станции. Он узнал, что иногда проходят поезда на запад, нагруженные жмыхом. За ним стали охотиться и взрослые. Проникая в вагоны, они выбрасывали большие плиты, жмых раскалывался, вот тут-то надо было успеть, не прозевать, схватить кусок, опережая многочисленных соперников. Набирали в сумки. Дома кололи на кусочки. Так засунешь кусок в рот и посасываешь. Позже нас стали гонять. Так, однажды, спрятавшись от военного патруля в открытый полувагон, выбраться мы не успели – поезд тронулся и быстро набрал скорость. Пришлось ехать до станции Ерденево. Ветер крутил на полу оставшуюся грязь и пыль. Выбравшись, мы не узнали друг друга. Но ещё грязней мы стали, когда пришлось возвращаться в подвагонном ящике, в третьем вагоне от паровоза. Летящая угольная пыль сначала посещала наше убежище, а потом покидала его. Мы стали как негры, только зубы блестели. Пришлось раздеваться и мыться у заправочной паровозной водокачки. Позже приспособились встречать эшелоны из-под жмыха, когда они возвращались. Сами обшаривали вагоны и радовались попадавшемуся куску. И переняв пример железнодорожных ребят, мы как-то с ним взяли чайники, налили воды и, бегая по перрону, вдоль прибывшего пассажирского поезда орали: «Рупь да сыта! Рупь да сыта!» Пассажиры подходили, мы наливали в кружку воду, они пили, благодарили, засовывая нам в карман телогрейки наш коричневый рублик. Став конкурентами местным и остерегаясь возмездия, мы сменили тактику и улучшили свой продукт, покупали в бане сироп, выливали в чайник с кипятком и торговали, только когда проходил вечерний поезд Москва–Киев или Москва–Черновцы. Да и кричали уже: «Рупь и чай да сыта!»

Интересовались паровозами. Различали громадный ФД, таскающий большие, тяжёлые составы, пассажирские СУ, с тремя парами больших красных колёс, и маленькую Овечку – маневровый паровоз. Так, однажды забравшись на заднюю стремянку Овечки, мы прокатились за выходные стрелки станции и обратно, на путь с товарным составом. Сцепщик, прогнав нас, прицепил красивую цистерну, охраняемую солдатом. Её перегнали в тупик, к другому составу. Цистерна оказалась со спиртом. Это мы узнали только на следующий день, когда, уже в сумерках, увидели толпу зевак вокруг того состава и несколько солдат и рабочих с котелками и банками, которые, отталкивая друг друга, подставляли их под сильную струю жидкости, вытекающую из простреленной цистерны. Ребята рассказывали, что когда охранник отлучился, кто-то выстрелил из нагана, но не пробил стенку, тогда нашёлся кто-то с винтовкой и понеслось. Некоторые подставляли открытый рот, ладони. Но этого стало мало. Рабочий полез к горловине цистерны, сбил замок, открыл люк и с ведром перегнулся внутрь. Толпа на секунду стихла, когда инициатор стал медленно съезжать в цистерну. Один солдат бросился вверх, успел схватить того за ногу, но в руках у него остался только сапог. Он растерянно оглянулся на людей, стоящих на земле, осторожно заглянул в горловину – ничего не видно. Подбежавшие милиционеры пытаются забить палку в пробоину, что удаётся не сразу. Они тоже подставляют ладони и пьют. Толпа редеет. Солдаты оцепили вагоны. Очевидцев забрали.

Дядя Коля, Юрин папа, пришёл с работы очень расстроенный. Помощник машиниста полез к сцепному устройству, не нагнувшись под буфером, а между ними. Паровоз, как он сказал, сконтропарил, это когда из-за не герметичности золотников пар проникает в цилиндры и паровоз самостоятельно начинает двигаться. Помощника раздавило. Бывает и такое.

 

11 глава. Возрождение

 

Настали летние каникулы. Я перешёл в четвёртый класс. Мамину работу перевели за город, они получили новые машины, Газ-42 и Зис-21, газогенераторные. Работали они не на бензине, а на дровах. Маленькие кусочки – чурки засыпали в бункер, разжигали, газ шёл в мотор вместо бензина. Когда мама приезжала домой, целая ватага ребят забиралась в кузов, она разрешала всем прокатиться, а я, воспользовавшись маминым доверием, садился за руль, ведь я уже доставал педали, и как настоящий шофёр, ехал до Красноармейской улицы. А потом мы бежали назад через нашу лужайку, на которой и проходило всё наше лето, да ещё на речке.

Иногда мы с Юрой увязывались с дядей Борей на Лужу, ходили за ним, пока он выбирал хороший пейзаж, помогали установить большой его мольберт, и наблюдали, как он крепил холст или просто открывал альбом или использовал фанеру, и начинал планировку будущей картины: вытягивал руку с зажатым вертикально карандашом и, прищуриваясь, смотрел вдаль, делая пометки. Потом раскладывал несколько разных кистей, выдавливал нужного цвета краски из тюбиков и широкими мазками наносил на холст. Опять смотрел вдаль, что-то добавляя. Рождался набросок. Смотрел на часы, на небо, и когда порой облака меняли тени, заканчивал: «На сегодня хватит». Продолжал на следующий день, детализируя свой пейзаж.

Возраст брал своё, детвора наших кварталов собиралась на нашей поляне. Маленькие играли в различные игры. Мальчишки гоняли тряпочный мяч, мы организовывали игру в двенадцать палочек, это когда одинаковые палочки укладывали на доску с подкладкой, ногой ударяли по верхнему краю, палочки летели вверх, разлетаясь, падали далеко друг от друга, а пока водящий собирал их и укладывал на доску, компания разбегалась, пряталась. Водящий, заметив или обнаружив спрятавшего, орал имя нашедшего, застукивал его на доске, стараясь далеко не отходить от доски, чтобы не прозевать выскочившего из укрытия товарища и не дать ему разбить палочки вновь. Тогда всё повторялось, и горе было тому, кто не был проворен. И бывало, что когда водящий находил почти всех, выскакивал из засады последний игрок, бегом опережал водящего и разбивал, и опять все успевали спрятаться. Играли в прятки, в жмурки. Девочки играли в садовника.

И опять, и всё чаще, по радио передавали о победах наших войск на западных фронтах, и опять, как всегда, мы, маленькие слушатели тех лет, приобщались к радостям взрослых. И вот в конце августа, когда мы получали новые учебники… нет, совсем новых, конечно, не было, мы получали учебники, уже использованные и сданные предыдущими учениками, и так каждый год… Так вот, разносится весть об освобождении всей территории Украины и Белоруссии. И в начале сентября в школе учительница рассказывает, что наши уже в Болгарии, и что болгары радостно встречают своих освободителей. И каждый день в школе начинается с добрых вестей с фронтов.

Как и в прошлый год собираем старые газеты, пишем на них между строк – новых тетрадей не было. К ноябрьским праздникам дядя Боря привёз несколько тетрадей, пришёл к нам в класс и раздал всем ученикам. Ребята закричали «Ура!». Но на шум прибежала директор школы, и Евгении Алексеевне и моему дядьке пришлось извиняться, и принять просьбу директора школы на приобретение, хоть не большого, количества тетрадей, а ещё лучше, если он поможет с учебниками. Так все последующие годы дядя Боря на своём горбу, вернее в своём армейском рюкзаке, возил для школы, а потом для школ наших, то тетради, то учебники, и порой безвозмездно. На книгах он был помешан. Коллекционировал военные плакаты, открытки, юбилейные коробки спичек и даже самодельные перочинные ножи и зажигалки. Всё это он привозил, раздаривал и опять, увидев на базаре что-то кустарное, покупал.

К Новому Году восстановили городской Дом творчества. Стали работать кружки рисования и живописи. Преподавал старый друг дяди Бори Александр Ефимович Дмитриев. Они давно были друзьями, и не было, наверное, ни одного приезда дяди Бори, чтобы они не встретились. Обсуждалось всё, и наши победы, и литературные новинки, и живопись, и добавка к хлебным карточкам, и как лучше организовать новогодние праздники. В Доме творчества установили ёлку с гирляндами лампочек. Руководил всем художественный руководитель Дома Александр Николаевич Пожарский. Все дальнейшие годы молодёжи города и его жителей будут связаны с этим именем. По воспоминаниям моего брата Юрия Николаевича Нихамина, Александр Николаевич Пожарский, 1907 года рождения, приехал в Малоярославец в начале 1934 года. Будучи ранее музыкантом духового оркестра под управлением дирижёра Николаевского и музыкантом Государственного оркестра русских народных инструментов им. Осипова, Александр Николаевич организовал при Доме творчества, переименованного в Дом культуры, сначала оркестр Русских народных инструментов, с которым выступал в 1940 году в Колонном зале Дома Союзов в Москве, и занял 1-е место в Московской области, а в 41 году оркестр выступал на ВСХВ, с участием моего брата, в 1954 году коллектив победил на конкурсе в Воронеже, выступал в Москве на Всесоюзном смотре сельской художественной самодеятельности, в 1957 году на шестом Всемирном фестивале молодёжи и студентов в Москве, после чего А. Н. Пожарскому было присвоено звание Заслуженного артиста РСФСР. После войны также был создан оркестр духовых инструментов, с которыми были связаны наши судьбы.

1945 год запомнился детской Новогодней ёлкой в Доме культуры на зимних каникулах. Ель была установлена в зале. Когда мы с Юрой пришли, вокруг ёлки уже водили хоровод. Детей было очень много. Всю одежду укладывали на сдвинутые столы. Мамы и папы сидели на лавках вдоль стены. Когда все собрались, построились друг за другом в дверях из другой комнаты, Нина Степановна – жена Александра Николаевича, спрашивая фамилии, отметив в списке, выдавала пакетик с подарком. В пакете были три кусочка сахара, десять печений и одно яблоко.

Постепенно вернулись инструменты, которые сохранили участники оркестров, часть уберегли в Доме культуры. В итоге имели четыре домры-примы, четыре домры-альт, одну домру-бас, две балалайки-примы и два альта, балалайку-бас и контрабас. Позже пришёл в наш оркестр гусляр со своими гуслями и баянист со своим инструментом, пожилой, в очках, Николай Васильевич.

Постепенно, в течение нескольких месяцев Александр Николаевич подбирал будущих оркестрантов, устраивая небольшие экзамены на слух. В основном приходили школьники. Сразу отсеивались плохо успевающие, двоечники, которым он давал срок на ликвидацию плохих оценок, но делал и исключения способным ребятам. Юра получил опять домру-приму. Мне, как начинающему, небольшого роста мальчику, Александр Николаевич сначала посоветовал освоить балалайку-альт и только через год доверил домру. Укомплектовав оркестр, Пожарский приступил к обучению. Сначала объяснял, как правильно надо держать инструмент в процессе игры – почти в вертикальной плоскости, не заваливая, у всех под одним углом, и как после, по движениям рук дирижёра, инструмент ставился вертикально на левое колено. Объяснял, показывал правильную посадку исполнителя. Всё это придавало оркестру строгий красивый вид. Все одинаково одеты – чёрные костюмы, белые сорочки или блузки у девочек, с галстуками. Обучались как правильно держать медиатор, как должна работать кисть руки при тремуле, и прочим правилам, которыми обязан обладать музыкант. И вот сейчас, когда мне за семьдесят, смотрю на игру профессиональных музыкантов и не понимаю – домры держат почти плашмя, и играть-то неудобно, у кого как, под разными углами, и кажется, что они только делают вид, а не играют.

Параллельно шла работа по созданию хора. Заботы легли на плечи Нины Степановны Пожарской. Хор состоял из любителей песни всех возрастов. К весне уже исполняли несколько русских и украинских песен. Пожарские осуществляли мечту объединения хора и оркестра и были назначены первые совместные репетиции. Это был праздник. Праздник и для оркестра, и для хора, да и для всего города.

И вот в конце апреля коллективы собрались на первую генеральную репетицию. На авансцене три ряда, полукругом – оркестр. Слева на сцене четыре домры-примы, в центре две балалайки-примы, справа четыре домры-альт. Впереди гусляр и баянист. Во втором ряду домра и балалайка – басы и четыре балалайки-альт. В третьем – Алик с контрабасом и ударник Митя Трещалин с барабаном, тарелками и треугольником. За оркестром четыре ряда – хор. Так же полукругом, первые стоят на полу, второй ряд, выше, на низеньких скамеечках, третий – ещё выше, и четвёртый на столах, у задника, во всю ширину сцены, от кулис до кулис. Все в чёрных костюмах, белых сорочках и блузках с чёрными галстуками, подгримированные и красивые. Был приглашён фотограф. Первый репертуар был не сложным. В основном певучие русские и украинские песни, выучили Гимн Советского Союза, марши, вальсы Штрауса. И уже к майским праздникам мы были во всеоружии. Был назначен большой концерт с участием Народного хора Дома культуры и с сольными номерами, в сопровождении оркестра Народных инструментов. Художественный руководитель А. Н. Пожарский. Да, это был первый настоящий концерт в послевоенном голодном городе. Это потом, позже стали заезжать в наш город артисты. В основном, чтобы заработать хоть немного денег.

 

1-й концерт

 

Полон зал Дома культуры. Хор и оркестр замерли, глаз не сводим с Александра Николаевича, высокого, стройного, окидывающего быстрым, скользящим взглядом хор и оркестр – последние секунды. Кивком головы даёт команду за кулису – занавес пошёл! Сквозь яркий свет юпитеров, чернота зала, но отражённым светом видны первые ряды, напряжённые, любопытные взгляды. Зритель, заметно, явно не ожидал увидеть такую сцену. Секунда, и зал встречает нас аплодисментами. Выходит конферансье, это Митя Трещалин, проходит на авансцену, зал стихает: «Дунаевский! Марш Энтузиастов! Исполняет хор и оркестр Дома культуры! Художественный руководитель Александр Николаевич Пожарский!» – садится на своё место. Движение рук дирижёра, и оркестр поворачивает инструменты в исходное положение. Круговое движение рук и звучит слаженный победоносный марш, отражающий настроение Русского Народа, победоносное продвижение Советской армии, вот-вот падёт столица фашисткой Германии – Берлин. Многоголосый хор торжественно, отрывисто акцентирует тему победы, ликование народа, понёсшего громадные жертвы. «...Нам не страшны ни льды, ни облака! Пламя души своей, знамя страны своей, мы пронесём через миры и века!!!» – Зал взрывается аплодисментами, не стихает. Александр Николаевич поднимает оркестр, поворачивается и немного кланяется, благодарно кивает головой, успокаивает публику.

Митя объявляет: «Мурадели ! Бухенвальдский набат! Солисты Аврутская и Герасимова». Зал замирает. Солисты запевают, хор вторит, подхватывает, и в песне выплёскиваются горе и муки народов. «Люди Мира на минуту встаньте! Слушайте, слушайте: гудит со всех сторон – это раздаётся в Бухенвальде колокольный звон, колокольный звон! Это возродилась и окрепла, в медном гуле, праведная кровь. Это жертвы ожили из пепла и восстали вновь, и восстали вновь! – И хор опять подхватывает. – И восстали, и восстали, и восстали вновь! И восстали, и восстали, и восстали вновь!!!»

Последние аккорды тонут в грохоте аплодисментов, аплодируют стоя.

Опять выходит Трещалин: «Фельдман! Ямщик, не гони лошадей! Поёт Юрий Нихамин, в сопровождении хора и оркестра!» Юра оставляет домру на стуле, выходит на аванс сцену.

Звучит русская народная песня, хор подхватывает припев, мелодично, широко льётся мелодия, поют домры, звуки баяна, основательно наступает на такты контрабас, ему вторят альты.

«...Мне некуда больше спешить, мне некого больше любить, ямщик не гони лошадей…»

Последние слова хора, последние аккорды, и зал взрывается аплодисментами. Солист склоняется в поклоне, Пожарский доволен, улыбается, мелко кивая. Что-то спрашивает Юру, тот подумав, кивает в знак согласия и объявляет сам: «Соловьёв-Седой, стихи Фатьянова – “Соловьи”!»

Пожарский ждёт, пока оркестр откроет нужные листы нот, обводит взглядом, кивает в сторону домр, – звучит проигрыш последних тактов, солист вступает: « Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат, пусть солдаты немного поспят, немного пусть поспят».

Вступает хор: «Пришла и к нам на фронт весна, ребятам стало не до сна – не потому, что пушки бьют, а потому, что вновь поют, забыв, что здесь идут бои, поют шальные соловьи!»

Дирижёрская палочка Пожарского то делает замысловатые движения, то одновремённо указывает на первые голоса хора или оркестра, и мимикой лица, движением головы он управляет коллективом.

И опять зал долго аплодирует, не успокаивается. Выходит Трещалин и, не согласовав, объявляет: « Соловьёв-Седой, стихи… поэта… – Митя забыл, но продолжил. – Споёмте друзья… – но опять запнувшись, по подсказке Юры закончил: – “Вечер на рейде”!» Секунду Пожарский растерян, мы не репетировали это с хором, о чем-то советуется с моим братом. Но зрители уже захлопали, аплодируют, и они решаются исполнить.

Юра поёт первый куплет, хор исполняет припев. И хоть были запятые, не согласованность, зрители приняли хорошо. В дальнейшем всегда всё исполнялось только по списку, согласованно и после отрепетированного хора с оркестром. Надо сказать, что за годы существования наш коллектив исполнил, наверное, все песни и произведения тех лет, всю лирику, романсы, так любимые публикой тех поколений.

Потом был антракт. Второе отделение было предоставлено солистам, выступали солидная, уже в возрасте Александра Кожевникова, она исполняла арию из оперы. Выступала Ольга Брославская, небольшого роста, щупленькая девушка, она пела песню «Дочурка». Кто автор я не помню. В песне были такие слова: «...нежно Мишку укрой, скоро кончится бой, твой отец вернётся домой...» Выступали Дуся Герасимова, Митя Трещалин с рассказами Зощенко, опять пел Юра, пел «Смуглянку», «Скажите девушки подружке вашей», Булахова – «Не пробуждай воспоминанья» и др. Всё под баян.

В третьем отделении играл наш оркестр. Исполняли вальс Штрауса «Голубой Дунай», затем звучала «Лесная Сказка», «Осенний Сон» и «Румба». Публика долго аплодировала, первый наш концерт прошёл на славу. Чуть позже стали организовывать танцевальные вечера под оркестр, сначала по субботам и воскресеньям, а потом потребовалась и среда. Репертуар был разнообразный, но как-то установился один и тот же порядок исполнения. Начинался вечер с вальса, который танцевали все, а посещали эти вечера и совсем молодые люди и, весьма пожилые пары. И вальс танцевать умели, танцевали правильно. Пары, кружась, перемещались по периметру зала против часовой стрелки, стараясь не мешать друг другу, держались прямо, руки широко, головки откинуты. Несмотря на трудное время, одеты все прилично, в костюмах, девушки и женщины в платьях, как на настоящем балу. Так красиво смотрелось! Не понимаю современную молодёжь, всё опошлено, даже в картине «Дети Арбата» артистов не научили танцевать вальс. Они переваливаются с ноги на ногу, широко расставляя ноги, – смотреть не очень приятно, может, кому-то и нравится, но мне нет. И откуда пошла эта мода? – Стоять на сцене с широко расставленными ногами? Ладно, понимаю Леонтьева – он мужчина, но женщины?!

Вторым танцем исполнялся танец на четыре четверти. Танго! Великолепные танго, старинные танго! А как красив па танго, нет, не вперевалку, как танцуют сейчас любой танец, а танго с правильным па! Неужели люди не понимают этого? Кавалеры с левой ноги вперёд два шага, левая нога чуть в сторону, приставил ножку и опять с левой. Тут допускалась поза заговорческая, я бы сказал, когда мужчина, немножко наклоняясь к уху партнёрши, что-то нашёптывает, в полумраке зала. Слышен только шорох ног и музыка, какая музыка!

Третьим танцем был фокстрот. На две четверти. Полное освещение! Тут уж кто во что горазд. Па совершенно разные, кто как умеет, с выкрутасами, молодёжь почти вприпрыжку, линдой, пожилые медленно, двойным шагом, кавалеры вперёд – дамы отступают...

Четвёртым танец был обязательно бальным. Исполняли и польку, когда пары следовали друг за другом, кавалеры держали подруг за приподнятые руки, делали каблучок, поворачивались, и опять сначала. Немножко однообразно, но плясали охотно. Танцевали «Под Эспань» очень затейливый танец – Хиоватто.

Потом перерыв для оркестра, играл баянист, что давало возможность потанцевать и оркестрантам. За танцевальный вечер два перерыва. На финал исполнялся марш, и постепенно убавлялось освещение, люди расходились.

А нам подбрасывали деньжонок, совсем для нас тогда не лишних. Сколько? – В зависимости от кассового сбора. Точно не помню, но, кажется, процентов двадцать выделялось за игру оркестру.

И мы получали в зависимости от того, сколько марок тебе полагалось. Первые голоса, солирующие, имели по десять марок, голоса вторые – по семь марок, аккомпаниаторы – по пять, контрабас, бас и ударник – по три.

Общая сумма делилась на сумму всех марок, отсюда определялась стоимость одной марки – один рубль, два или три. Таким образом, я приносил маме то десять рублей, то пятнадцать, когда как.

Таким же образом появилась возможность подрабатывать. Когда появились духовые инструменты, и был создан духовой оркестр, я получил эсный бас – тубу, и проиграл на нём, пока не окончил среднюю школу. Теперь и на танцевальных вечерах играл наш духовой, и в городском саду, в сквере, что рядом с кинотеатром. А в летние вечера танцы играли на своей летней танцевальной площадке, что у Дома культуры, тогда музыка лилась над вечерним городом до одиннадцати часов вечера.

Все эти годы коллективом художественной самодеятельности руководил Александр Николаевич Пожарский. Был создан драматический коллектив. Были поставлены пьесы Островского и советских авторов. Был создан культурный центр города, воспитывавший его молодёжь, обогащавший моральный и культурный облик горожан. Каждый спектакль становился праздником.

Появилось ещё одно мероприятие для духового оркестра, это обслуживание похоронных процессий.

Как ни скорбно было всё это сознавать, но похороны были частыми. Уходили в мир иной и старые и молодые. Мы играли похоронные марши разных композиторов, простые в исполнении и сложные.

Порой родственники просили сыграть марш, мы называли его – из-за угла, простой в исполнении, просили Шопена, Дворжака и других композиторов. Однажды на похоронах музыканта – лабуха, как нас называли, из другого оркестра, – родственники, как-то смущаясь, попросили исполнить волю усопшего – сыграть на могиле краковяк. После солидной паузы – согласитесь, редкая просьба, – мы решились. Грохнули хорошо, так, что к нам прибежали с соседних похорон с претензиями...

Да, для нас, оркестрантов, похороны были ещё одной составляющей нашего бюджета. Я помню, как ожидали мы, после похорон, перед поминками, чтобы пригласили оркестр покушать. Мы молча садились за стол, где-нибудь на кухне, или в другом подсобном помещении, положив под себя, порой, головные уборы, взрослые разливали положенную бутылку водки, поминали усопшего, молча ели, благодарили и тихо покидали гостеприимных хозяев, оставляя их с их горем. Иногда у иных не было возможности покормить оркестр, и мы не претендовали на положенную в таких случаях сумму, а брали, что бог послал, выразив соболезнования, уходили. Завозили инструменты в Дом культуры, получали свои заработанные, и домой, или до вечера, до танцев.

 

С утра, пока не жарко, ходили за водой на ближний колодец, поливали грядки с огурцами. Позже шли за водой на подзык – так назывался большой, с крышей и дверцами, колодец с хорошей, питьевой водой, для пищи. Сюда за ключевой водой ходили очень многие. Вода выливалась из большой трубы в широкий приямок. Вёдра подставляли и наполняли кому сколько надо. Приезжали конные водовозы с большими бочками и черпаками на длинных палках, наливали и везли воду в пекарню и в столовые. По этим улицам всегда шли люди с вёдрами, отдыхали, поставив вёдра, несколько минут, и опять поднимались в гору. Я не мог носить полные вёдра, было тяжело, наливал поменьше и отдыхал два раза, пока шёл в гору, а потом квартал до дому без отдыха. Мужики сразу выносили вёдра наверх и ставили, отдуваясь. Так не заметно, проходило лето сорок пятого.

Новый учебный год встретил новыми предметами и новыми учителями. Наверное повторюсь, но всё новое, что давала школа, я впитывал с удовольствием, легко и основательно.

Время оставалось, чтобы помогать маме. Дрова пилили мы вместе, на растопку начали пилить пол в амбаре. Колол дрова, складывал тут же в амбаре. Сестра Ира пошла в школу, первые дни приходилось её встречать, кормить тем, что мама оставляла нам, носить воду. А поздно вечером, когда мама, отдохнув и растопив нашу лежанку, бралась за шитьё, помогал крутить ей швейную машинку. Она шила много и хорошо, но не быстро. Приезжали с заказами и москвичи, много из цирка, по рекомендации её младшей сестры, артистки, тёти Марии. Юрина сестра Лена любила учить уроки, забравшись на печку, откуда посматривала на нас, что-то бубня себе под нос.

И конечно не забывал я и нашу самодеятельность в Доме культуры и оркестры. К ноябрьским праздникам готовилась большая программа. Хор и оркестр Народных инструментов репетировали новые кантаты – о Ленине, о Родине, о Партии. Оттачивали сольные номера. В другом крыле Дома проходили репетиции духового оркестра. Разучивали марш «Прощание Славянки» и ещё большой танцевальный репертуар.

С установившейся зимней дорогой возобновились вереницы горожан в лес за дровами. И опять наша монастырская гора наполнилась с раннего утра весёлыми, смеющимися и визжащими от страха, съезжающими с длинной горы, а к середине дня молчаливыми, уставшими с серыми лицами, тянущими сани людьми.

Но стало больше катающейся молодёжи. Появились самодельные самокаты на коньках, которыми можно было управлять, развивающие большую скорость. Катались и на коньках с горы. Коньки мы надевали на валенки. Было удобнее, если валенки были подшиты. Конёк накручивался на верёвках на ногу и так же закреплялся палочкой, на носке валенка. На ботинках тогда не катались, да и катков-то тогда не заливали. Прибавилось лыжников всех возрастов.

Наша лежанка, с топкой в кухне, такая красивая, выходящая в большую комнату высокой, до потолка, белой печью, стала дымить. Прочистить несколько вертикальных дымоходов в то время было невозможно. До тепла мы дотянули, а летом я решил сложить плиту, прямо в большой комнате. Не скажу, что печка получилась очень красивой, но топилась хорошо, мама всё готовила на ней и была довольна. А дверь в кухню мы теперь завешивали одеялом, ничего что там было холодно, зато спали в тепле. А мама, перед тем, как накрыть нас одеялами, грела их перед открытой печкой – так было приятно!

Забегая далеко вперёд, скажу – плита моя стоит и сейчас, она никого не греет, топить её некому, мама давно умерла, мы, благодаря нашим правителям, живём с Ирой в разных странах. Послевоенные годы. Народ разобщён, страна разграблена, расслоение общества.

 

12 глава. Колхоз

 

Мама перешла работать в МТС на должность учётчика обработанной земли. С сажёнкой в руках в любую погоду бегает по полям, замеряя вспаханные, засеянные, гектары. А я на летний сезон устроился работать водоносом в тракторную бригаду. Ведь колхоз кормит: на обед дают щи, хлеба ешь, сколько хочешь, потом яичницу и целую кружку молока, а если захочешь, нальют топлёного, с красной пенкой, вкуснота!

Месяц работал в ближнем колхозе. Но тяжело. Разбудят тебя в три часа ночи, ещё темно, а после дождя или росы тропинка скользкая, да и страшно, кусты чёрные. Пока трактор сделает круг и вернётся, вода из мотора выкипает – надо поднять с реки два ведра воды. Хорошо, если берег не крутой. Зачерпнёшь полные – поднять не могу, а по полведра надо сбегать два раза. А иногда трактор сломается, тогда можно лечь на травку и уснуть, пока не услышишь работу мотора или не пнут ногой тебя в бок.

Так отработав всю пахотную в этом хозяйстве, я попал к трактористу-женщине, очень полной и крупной. Её звали Евдокией. Она немножко косила глазом, поэтому смотрела с повёрнутой головой, но это не мешало быть ей очень доброй. Работала с мужем в разных бригадах. Евдокия, наверное, меня пожалела и посадила работать прицепщиком. Одно удовольствие – сидишь задом наперёд на полу трактора, ноги свесишь на сцепку. Когда трактор, развернувшись, въезжает в борозду, дёргаешь за верёвку – плуг опускается, лемеха режут, отвалы укладывают ровные пласты земли. Прицепленные через шест две бороны боронят предыдущие пласты. В конце поля, так же верёвкой, выключаешь плуг. Днём хорошо, смотришь на блестящие пласты, на стаю ворон, сразу садящихся на свежую перевёрнутую землю, часто кричащих и скандаливших, не поделивших червей и всё время перелетающих с места на место. На рыжую лису, худую и линяющую, с проталинами на боках, рано вышедшую из леса и осторожно, спрятавшись в борозде, ищущую мышей, или на восходящее солнышко, появившееся над лесом.

Тяжелее в ночную смену. Темень, ничего не видно, Евдокия легонько бьёт по плечу – включай, выключай. Мотор надрывно воет, иногда обдавая приятным теплом, от которого хочется заснуть, но Евдокия всё время повторяет: «Женька, не спи!» И я, конечно, отвечаю: «Да я и не сплю», и просыпаюсь от очередного её толчка по плечу.

А в соседней МТС запахали прицепщика, уснувшего и свалившегося под плуг.

За этот сезон я освоил наш трактор ХТЗ (Харьковский тракторный завод). Научился держать «щелчки» – так было принято говорить при не исправном ускорителе магнето, когда я брал с головы свою замасленную пилотку и ею, чтобы не сломать палец, удерживал вращающиеся кулачки магнето при запуске мотора, а тракторист крутил заводную ручку.

Наверное, я должен рассказать об этом тракторе, кто расскажет, если, к примеру, меня не станет, а может кому-то и интересно узнать об этой чудо-машине середины прошлого века?

 

А трактор был трудягой, не прихотлив, прост по конструкции. Представьте, нет не рама, как сейчас делают, а литая чугунная станина, выполненная заодно с подмоторным основанием, коробкой передач и главной передачей заднего моста, в которой собраны все эти механизмы, с громадной полуметровой шестернёй, в которую вставлены толстые полуоси, и на которые надеты большие ведущие металлические клёпанные колёса, на которых болтами привёрнуты шпоры. Эти шпоры врезаются в грунт и не дают колёсам буксовать. Коробка передач трёхходовая. Двигатель тоже чугунный, мощностью 30 л.с., из которых 15 л.с. мощности расходуется на передвижение самого трактора, а половина на тянущий крюк. Передний мост – свободно ориентирующая балка на продольном шкворне, по центру станины, и «гитара» с шаровой опорой – устройство, воспринимающее продольные нагрузки моста. Передние колёса, тоже металлические, с продольным вертикальным гребнем посередине обода. На правом заднем крыле на кронштейне фара, освещающая прицепной агрегат. Мотор карбюраторный, работает на керосине, а вот для запуска в каждую камеру сгорания ввёрнуты трубочки с краниками, выполненные в форме малюсеньких вороночек, в которые тракторист перед запуском наливает из бутылки бензин, закрывает краники, бутылку ставит в консервную банку, которая проволокой привязана к воздухозаборной трубе, крутит заводную ручку. И поехали.

Кабина открытая, тракторист сидит справа. Одна фара ночью светит в борозду, по которой идёт правое колесо. На полу, на рычаге коробки передач надетый кольцом солидный ломик, чтобы не потерялся, и кувалда, которой пользоваться приходится весьма часто. Ящик с мелким инструментом, в котором и плащ на случай дождя. Норма вспашки – четыре гектара за смену.

Вот и я научился управлять этой машиной. Научился наливать керосин в ведро из полной бочки, не проливая, и ещё многому чему. В свободное время в одной из деревень помогал печнику класть русские печи. Работал на лошадях. А на вечер иногда уезжал в город, играть на танцах или на концерте.

В начале уборки, наверное, по совету мамы, меня, малолетнего мальчишку, попросили помочь колхозу – наладить молотьбу в деревне «Величково». За мной приехал сам председатель. Очень удивился, и не поверил, когда ему меня показали. Помню его слова: «Вы что, за идиота меня принимаете? Хватит разыгрывать, думаете, я могу поверить, что этот мальчишка что-то может наладить?» Он размахивал левой рукой – правый рукав был пустым с манжетами под ремнём. На плечах видавшей виды гимнастёрки ещё не выгорели следы от погон. Звали его Ильёй, а вот фамилии и отчества его не помню. На груди медаль «За Отвагу». Приехал он на старом тарантасе с разными ступицами на передних колёсах, отчего лошадь шла не посередине дороги, а чуть справа. Оглоблями отрегулировать было нельзя – не хватало гребёнки. После разговоров и моих сборов, а другого ничего быть не могло, по пути к тарантасу он спросил: «Ну что, Женя, ты хоть править-то умеешь? Ты уж прости за моё недоверие, одни бабы в колхозе, да два инвалида, а надо наладить молотьбу». Я ничего не ответил. Развязал закреплённую на правой оглобле вожжу, погладил по морде худую кобылу и сел на сломанное сидение облучка. По дороге дядя Илья расспрашивал меня обо всём, я рассказывал. Мурка, так звали кобылу, лениво переставляла ноги. Колёса тарантаса катились слева колеи, перескакивая через неровности лесной дороги, на что я заметил, что надо или заменить одно переднее колесо, или перевязать гужи. Председатель согласился, но сетовал, что нет кузнеца – тоже с одной рукой, да и других забот выше крыши.

Поселили меня к тёте Матрёне, на задней улочке деревни. Во дворе играли две одинаковые маленькие девочки. В единственной комнате большая кровать с горой подушек, и две деревянные кроватки по другой стене. В простенке стол с большим самоваром, выше невзрачная фотография – портрет военного в простой деревянной рамке, накрытой чёрным полотенцем. В углу три иконы, одна над другой, с горящей лампадой, так же под белым, вышитым полотенцем. Слева у двери рукомойник над ведром, чистым полотенцем и с плавающим в воде ковшом. На ящике справа, за занавеской, соломенная постилка, на которой лежат две маленькие недавно родившиеся козочки. Посередине русская печь, в подпечнике гора ухватов и кочерга. На загнетке большой чугун с ещё дымящейся картошкой в мундире.

Хозяйка, намного моложе моей мамы, миловидная женщина, нас встретила без особой радости.

Дядя Илья успокаивал: «Матрён, не переживай, не надолго, от тебя недалеко до колхозного двора, да и не к кому больше, он и мальчишка не плохой, мать его знаю, тележку твою наладит, а я тебе припишу палочек, не переживай, ведь лучше, чем в поле работать?» Хозяйка молчала, разглядывая меня. «А куды я положу-то яво? С собой штоля?» На что он покачал укоризненно головой, сморщившись, тихо сказал: «Ты хоть думай, чего городишь-то, он в школу ходит, а ты такое! Печка вон у тебя, да на сеновале можно, чай не зима! К себе бы взял, да своих четверо!»

Тётя Матрёна махнула рукой: «Да ладно уж, распелси, – и ко мне, – картошку хошь, с козьим молоком?» Я кивнул. Дядя Илья: «Ну, вот и хорошо, до утра отдыхай, заеду», – хлопнул меня по плечу и уехал.

Тётя Матрёна налила молока, отрезала краюху хлеба, сдвинула низко повязанный тёмный платок со лба и головы на плечи, обнажив красивые, гладко причёсанные без пробора, русые волосы. Тяжело опустилась на лавку: «Ну што стоишь-то, ни стисняйсь, садися, чем бог послал, молоко-то своё, мои-то сыты. Близнецы у меня, чай видил, Машенькой и Полюшкой назвали, тибя-то, как звать, скажи про сибя». Между тем девочки с любопытством наблюдали за мной из сеней сквозь открытую дверь. Молоко, какое-то не белое, густое и терпкое, я пил маленькими глотками и рассказывал про нашу семью, что отцы на фронте, мама с Ириной в бригаде у Першина, немного про эвакуацию. Спать я решил на сеновале, да и не сеновал это был вовсе. Просто сарайчик, разделённый пополам с потолком на одной половине, где было сложено немного сена. Поднявшись по кривой лестнице, без двух перекладин, постелив половик, я улёгся и с удовольствием заснул. Ночью проснуться заставила вода, капающая прямо на моё лицо, и слабый шум летнего дождя. Перестелив постель, опять заснул.

Петух кричал во всё горло, куры осторожно поддакивали, несушки тоже не отставали. Дождь перестал. Сквозь щели крыши просматривалось чистое небо.

Колхозный двор с большим навесом, покрытым почти сгнившей дранкой, начинал оживать. Поперёк двора, как-то не на месте, стоял армейский грузовик ЗИС-5, с длинной заводной ручкой, с накинутой длинной верёвкой в обе стороны. По четыре женщины поочерёдно дёргали в разные стороны, помогая вращать ручку пожилому шофёру. Мотор не заводился. Несколько колхозниц сидели на бревне, грызли семечки и чему-то дружно смеялись. Большая дворняга сорвалась с места и с лаем направилась ко мне, я остановился, но женщины заставили собаку вернуться, а через минуту я уже гладил грозного сторожа. Бригадир – женщина в очках, с маленькими стёклами, была обо мне предупреждёна, представила меня, как механика, что вызвало, видно, неподдельный ко мне интерес.

«Будем знакомы, тебя звать Женей, – обратилась она ко мне, – а я Зоя Михайловна, бригадир, ну, а с остальными ты познакомишься сам».

Я согласно кивнул.

«Вот наше хозяйство, машина не работает, – продолжила она, – молотилка вон под навесом, привезли вон мотор, а как его включать, мы тоже не знаем, все наши механизаторы на войне, вон дед наш крутит, крутит, а что из того? А надо хлеб завозить для молотьбы».

Дед Егор, ещё довоенный тракторист, когда-то работал на каком-то не нашем тракторе, пытался восстановить оставленную солдатами машину. Впрочем, совсем не старую и неплохую. Крутить её было бесполезно. Бегунка не оказалось вообще, аккумулятор сухой, а где взять дистиллированную воду, меня не понимали, масло как дёготь, но резина новая. А сняв сидение и заглянув в бензобак, я обнаружил, что он пуст. Весь день я занимался машиной. Дядя Илья привёз необходимое, но не было хорошего аккумулятора. Пришлось идти на речку за водой. Принёс, процедил сквозь марлю, долил аккумулятор. Колхозники и бригадир наблюдали за мной, улыбались скептически.

Вечером, когда вернулся к тёте Матрёне, меня ожидала яичница. Хозяйка была довольна, что председатель прислал с фермы бидон молока и ещё какие-то продукты. За ужином она смеялась вместе с дочерьми, наблюдая, как один из козлят уже пытался подпрыгивать, тогда как второй только начал вставать на ножки. Она ставила перед ними плошку с молоком, а козлята, встав на коленки, смешно чмокали, трясли мордочками, посасывая молоко, и крутили короткими хвостиками.

На второе утро вместе с петухами встала и тётя Матрёна, были слышны струйки молока, ударяющиеся о дно подойника при дойке козы Марты. Я принёс воды, чтобы не разбудить девочек, молоко с хлебом поел на крыльце и пораньше ушёл на работу. Дядя Илья уже сидел на крыле машины.

«Ну что, механик! Когда поедем?» Встретил меня председатель. Я объяснил, что коли нет заряженного аккумулятора, придётся заводить с буксира, ну, а коли нет и этого, надо толкать машину руками.

Когда собрались женщины, я объяснил, что от них требуется, – только толкать машину сзади, упираясь руками в задний борт, и чтобы не попали под колёса. Так под руководством дяди Ильи, с гомоном и подбадривающими криками, колхозники покатили меня, сначала по колхозному двору, на улицу. Мой труд не пропал даром, мотор начал работать, потом заглох, опять покатили, и только с третьей попытки начал работать устойчиво. Запыхавшиеся женщины, вздохнули, некоторые благодарили бога, крестясь.

 

13 глава. Поехали

 

Дядя Илья сел в кабину: «Ну, Женька, ты молодец! Скажу честно, я не верил, а поехать можешь?» Я махнул головой, мне и самому хотелось посидеть за рулём. Мы поехали по деревне, на пустыре я развернулся, но председатель остановил: «А что, если съездить на поле, на уборку? Как ты думаешь?» Я только обрадовался, говорю: «А мне что, я шофёр, куда прикажете, туда и поеду».

За деревню, по узкой просёлочной дороге, с двумя колеями от телег, между вековых лип, через поле с не убранным подсолнечником машина шла хорошо! Всё работало! Я был в восторге. Выскочили на поле с бесконечными рядами снопов, подъехали к бригаде. Женщины сидели кружком, завтракали. Подошла Зоя Михайловна: «Ну как Илья, оправдал доверие механик?» На что дядя Илья поднял большой палец: «Как видишь, приехали, может, загрузимся?» Я подъезжал к снопам, женщины грузили.

На второй рейс председатель посадил ко мне деда Егора с наказом: «Дядя Егор! Присмотрись, малец, хоть и мал, но молодец. Тебе возить, а мы потом займёмся молотилкой, пока сухо». Но ездить с дедом Егором пришлось и до обеда, обед привезли в поле, и после, до темноты. Он никак не мог переключаться на понижающие передачи. Я много раз показывал, всё невпопад, как в горку, или мотор заглохнет, да и коробку жаль. Я не выдерживал – садился сам. Так работали ещё два дня, пока не перевезли все сухие снопы. Да и с машиной надо было ещё работать, ручной тормоз надо было подтягивать и кое-что ещё, фары без лампочек, стекло только одно, лобовое без барашков – открытым не держится.

Дошла очередь и до молотилки. Две лопасти сломаны, на ремонт потратил остаток дня. Пришёл домой уже затемно. Дочки тёти Матрёны и козлята уже спят. На столе горячая картошка и молоко, хозяйки не видно. Умылся, сел за стол, поужинал. Посидев на крылечке, пошёл на сеновал. За открытой дверью, на доильной скамеечке сидит тётя Матрёна. Голые ноги обнажены под высоко подотканной юбкой. Только ступни по щиколотку в тазу с водой. В свете свечи замечаю сухие мочалку и мыло. Немножко смутившись, благодарю за ужин, она не отвечает, смотрит вниз, а я лезу на своё место. Слышу её тяжёлый вздох, вот она встала, выплеснула воду, и отходит от сарая. Мыслей нет, они родятся много позже, а сейчас, очень уставший, слыша голоса Матрёны и председателя, засыпаю.

Кто-то дёргает за ногу. Голос дяди Ильи: «Женя! Женя! Просыпайся, хватит дрыхнуть, днём отдохнёшь!» Кажется, что и не спал. Открываю глаза, сквозь щели крыши светлое небо. Неужели утро?

Не слышал, как доили Марту. Сначала бегу за двор... вёдра уже полны холодной воды, когда она всё успела, думаю. Председатель уже за столом: «Ты уж, извини, знаю, поспать хочется, вот всё наладим, тогда уж… Я что-то не пойму, по моему уразумению, мотор крутится в одну сторону, а молотилка в другую, как тут быть?» Ответить что-либо я не мог, к мотору я ещё не подходил. Посмотрим.

Мотор от полуторки, вместо коробки передач – широкий приводной шкив. Длинный, метров десять, приводной ремень должен вращать шкив молотилки. За ремень, как рассказали колхозники, они раскручивали весь этот агрегат, что было очень опасно. Дядя Илья оказался прав – так как стоит двигатель, так и получается – вращение в разные стороны, мотор по-иному поставит нельзя. Но я проблему решил проще, надев приводной ремень восьмёркой. Теперь шкив молотилки вращался в нужную сторону. Но включать весь агрегат должен моторист, присев на корточки, действуя одной рукой, метровым рычагом механизмом сцепления, а другой увеличивая обороты дроссельной заслонкой, вручную, непосредственно левой рукой, её поворачивая, да так, чтобы мотор не заглох от нагрузки.

Как-то заскочив в дом к тёте Матрёне днём, очень удивился прыткости козлят, легко запрыгивающих сначала на скамью, потом на стол, и как-то боком, с подпрыгиванием вверх, соскакивающих на пол.

За последние дни августа закончили молотьбу. В честь этого события у правления колхоза поставили несколько скамеек, расселись колхозники. Дядя Илья на собрании вручил мне грамоту, жал руку, благодарил. На передней скамейке сидели рядом тётя Матрёна и приехавшая улыбающаяся, с платком у глаз, мама.

Кончились летние каникулы, но в школу меня не отпустили. Бригада переехала работать в дальний Недельноческий район. Если мне память не изменяет, поселили в селе Поречье у реки Суходрев.

Работали на подъёме паров. В один из сентябрьских дней мы с Евдокией, придя ранним утром на смену, поднявшись на поле за рекой, сменщика не обнаружили. Трактора не видно. Пошли по вспаханным свежим угортам – опаханным границам обработанного поля. По свежей загонке, через всё поле. Вспаханная полоса плавно свернула с поля, вошла на соседнее поле, с ещё не убранным овсом, и чёрной дорогой и примятым следом от борон повела нас к низине. Я едва поспевал за нещадно матом ругающейся Евдокией. Каких только богов и матерей она не вспоминала, делая огромные шаги в своих чёрных, с завёрнутыми голенищами, сапогах, вертя перед моим носом огромным задом. Пройдя почти полкилометра по вспаханному овсу, в небольшом овражке показался трактор, упёршийся в берёзку, с заглохшим мотором и мирно похрапывающими на своих местах прицепщиком Колькой и его тёзкой трактористом. В нескольких метрах ходила красивая с пушистым, длинным хвостом, лисица. Евдокия схватила валявшийся рядом дрын и, размахнувшись, ударила по крылу трактора.

Коля старший – тракторист, поднял с руля голову, наверное, ещё не проснувшись и не понимая, где он, увидев убегающую лису, схватил у ног лежащий обрез немецкой винтовки и, не целясь, выстрелил ей вслед. Одновременно Колька-прицепщик от грохота выстрела свалился на плуг, а Евдокия, вскрикнув, вскочив на прицепную серьгу, ударила повернувшегося к ней тракториста. Я остановился, испугавшись выстрела. Старший встал с поднятыми руками, держа высоко обрез, а младший присел на землю с бледным лицом и хлопал ладонями по ушам. «Сдаюсь, сдаюсь!» – кричит старший и громко смеётся, опуская обрез. Теперь он понял, что заснул и заехал в балку. Евдокия продолжала кричать и бить его по груди, а Колька вытащил из-под сидения бутылку и забросил её в овёс.

Это было только начало, трактор погнул о берёзу пусковую рукоятку, плуг в земле. Было ясно – потребуется другой трактор. Надо было идти к бригадиру – строгому Федоту Федотовичу Першину, просить о помощи… «А где он сейчас? – причитала Евдокия. – А кто ответит за потравленный овёс?»

Я, вспомнив о лисе, пошёл к тому месту, боясь, что увижу её мёртвой, но обрадовался – её и след простыл.

Всё решилось проще. Мы с Евдокией стали откапывать отвалы плуга, прицепщик Колька побежал в деревню за пилой и топором, а Николай-старший отвернул «Кривой стартёр», как он назвал заводную ручку, и пошёл править в кузницу.

Берёзу спилили, завели трактор, вытащили плуг и по проторенной дорожке вернулись на обрабатываемое поле. Норму мы не выполнили, приехавший вечером на мотоцикле «Красный Октябрь» бригадир отстранил старшего Николая от работы, мне с октября приказал ехать домой: «Хватит лодырничать, пора в школу, – мать беспокоится, а Коля пусть работает вместо тебя».

К ночи похолодало, пошёл дождь, борозды не видно, трактор в гору от реки не тянет даже на первой передаче – буксует, да и мотор застучал. Работу прекратили, трактор оставили в борозде.

На следующий день опять приехал Першин. Я помогал – смотрел, как бригадир делает перетяжку подшипников. Прямо на месте, в борозде, открыл боковые лючки у мотора, ломиком определил застучавший подшипник, отвернул и, выбросив одну прокладку, всё установил на место. И всё мне объяснял, а узнав, что я езжу на машине, похвалил и разрешил прокатиться на мотоцикле.

В одно из последних дней моей работы утро, проснувшись, Евдокии я не застал. Баба Варя, у которой нас поселили, стряпая у печи, сказала: «Начальница твоя, сынок, поднявшись ни свет ни заря, поперёд меня, жрать не стала, побегла в соседский хутор, мужика свово, толя проведать, толя поймать, не знаю уж, как и сказывать, давече, как-то, тожа бегала, но он, ейной мужик-то, убёг, ниспоймала, беда сыми! Ты-то ни знаишь чиво? Да нет, тибе ни откроить, мал ишо, а баба, я те скажу, ух! Вот кабы ты был бы, ну, да ладно, штой-то я нитуды. Вот поешь и ей снисёшь». Она закончила свой монолог, ставя на стол разваристую картошку в чугуне, крынку молока и алюминиевую чашку, предварительно протерев её подолом своего фартука.

Подойдя к реке, я не увидел ни дороги, ни моста, по которому мы с опаской всегда переезжали. Туман был такой плотный, что накатника, который всегда «играл» под колёсами, не было видно. Осторожно, наклоняясь, чтобы не провалиться между брёвен, я перешёл на тот берег. Стало светать, тишина мёртвая, и трактора не слышно. Должна же она уже начать работать, думал я. Обычно по реке далеко слышно, то лошадь заржёт, то коровы размучатся, или ещё какие звуки, а тут ничего. Поднимаюсь по прорезанной в холме дороге, и вот моя голова уже выше тумана. Смотрю по сторонам, туман расползся по низинам вдоль реки рваным белым одеялом. Но посмотрев вперёд, я обомлел, ноги остановились, дыхание перехватило. В паре десятках метрах, чуть справа, на холме сидит здоровенный волк, смотрит прямо мне в глаза, уж волка я давно отличаю, сразу вспомнился волк с зайцем в зубах. Я замер, и он сидит спокойно, но чуть скалит зубы. Прошло несколько секунд, я стал приседать в туман, поднялся, он, как сидел, так и сидит. Вспомнил, кто-то говорил, что волки не любят плохую видимость, и медленно, на деревянных ногах, сначала задом, потом повернувшись, я побежал. А вдруг он за мной? Мост я перелетел мгновенно, выскочил из тумана и чуть не столкнулся с Колей-трактористом. Впопыхах рассказал, но он засомневался – в такую пору волки не выходят. Однако решил вернуться за ружьём. Когда, через полчаса, мы вернулись, туман почти рассеялся, да и посветлело. Перешли мост, поднялись, всё чисто. Но день спустя бабы видели задранную собаку, а может и волка видели, да не говорят, боятся беду накликать, поясняла баба Варя.

Два дня я работал с Николаем, потом вернулся его Колька. Тётю Евдокию перевели в бригаду к мужу. А я… я поехал домой – нужно было учиться дальше, ходить играть на танцах, концертах, и хоронить горожан.

 

14 глава. Дом культуры

 

Зима возобновила старые заботы. Школа, дрова. В ДК новые кулисы и красивый занавес.

Оркестры пополнились новым корнетом. Хор почти сто человек. К ноябрю новая программа.

Репетиции по вечерам по своим расписаниям.

Большой концерт подготовлен к партконференции. В фойе буфет – «Для участников». И рядом на тетрадном листочке, написанном от руки, – «Участников самодеятельности не отовариваем». Из-за двери посматриваем на пьющих кофе «участников» с большими бутербродами. Некоторые запивают морсом, почему-то отворачиваясь от детей. Одеты все хорошо, полуботинки с прямоугольными носами блестят. На улице ряд автомобилей, в основном, Газ-67 и «Виллисы».

Перед церемонией награждения отличников политучёбы и работников за высокие производственные показатели – приглашают духовой оркестр. В оркестровую яму проходим из-под сцены, рассаживаемся. По команде Пожарского исполняем туш.

Концерт назначен на ранний вечер. «Участники» – с жёнами в нарядных платьях, в основном пан-бархат. Раздевшись, сначала к буфету. Голодные, надо понимать. Жёны обнимаются, касаясь щеками, отводя руки с пирожками в стороны, оттопыривая мизинцы. Чинно рассаживаются. На переднем ряду Секретари, остальные дальше.

Оркестр у самого занавеса, хор в четыре ряда. Форма, как всегда, чёрные брюки и юбки, белые сорочки, галстуки. Причёски, марафет! Трещалин волнуется, отвернув занавес, подсматривает в зал – полно! Одно начальство! Последние указания Пожарского.

Зал торопит аплодисментами. Кивок дирижёра – занавес пошёл. Публика стихает, нервные покашливания, шёпот. Дождавшись полной тишины, Митя, всегда улыбающийся своей, такой приветливой, доброжелательной улыбкой, объявляет: «Хор и оркестр русских народных инструментов! Художественный руководитель Александр Николаевич Пожарский! Стихи Алымова, музыка Новикова! «Россия»! Солисты – Герасимова, Аврутская и Егоров!»

Под жидкие аплодисменты передних рядов зала выходит Пожарский. Сосредоточенно окинув взглядом хор и оркестр, кивком головы и движением рук даёт команду оркестру, солисты запевают:

 

– Где найдёшь страну на свете краше Родины моей?

Все края земли моей в расцвете, без конца простор полей!

 

И по взмаху Пожарского, вступает хор:

 

– Светит солнышко на небе ясное, цветут сады, шумят поля.

Россия вольная, страна прекрасная, Советский край – моя земля!

 

– Где найдёшь людей могучей в ратном деле и в труде?

Разогнали злые вражьи тучи, победили мы везде!

 

Александр Николаевич акцентирует ритм, резче движения рук, и оркестр, и солисты, и хор припев начинают смелее, энергичнее.

 

– Светит солнышко на небе ясное, цветут сады, шумят поля.

Россия вольная, страна прекрасная, Советский край – моя земля!

 

– Нас враги не одолели. Звёзды светятся Кремля.

Всех богаче ты и всех сильнее, наша Русская земля!

 

Пожарский укоризненно смотрит на солистов – надо петь – не одолеют, и опять припев. Хор красиво исполняет, вторят вторые голоса. Звучит оркестр, раскатисто ведут мелодию примы, основательно наступает на такты балалайка-контрабас Алика. Последнее слово песни дирижёр обрывает широким круговым движением рук, и громкие аплодисменты наполняют всё помещение.

Пожарский слегка кланяется, выходит Трещалин, минуту ждёт, пока затихнет зал, посмотрев на бумажку: «Стихи Харитонова! Музыка Мурадели! «Россия – Родина моя!»

Дождавшись, когда конферансье займёт своё место, по команде вступает оркестр. Звучит короткий проигрыш и солисты запевают:

 

– Когда иду я Подмосковьем, где пахнет мятою трава,

Природа шепчет мне с любовью свои заветные слова,

Вдали рассветная полоска осенним пламенем горит.

Моя знакомая берёзка мне тихо, тихо говорит…

 

И опять хор:

 

– Россия, Россия – родные вольные края!

Россия, Россия, Россия – Родина моя!

 

После последнего припева хор исполняет полный первый куплет песни с припевом. Это звучит так красиво, так мелодично, что зрители начинают аплодировать раньше последних слов!

Доволен и Александр Николаевич, слегка поклонившись, широким жестом поднимает оркестр, благодарит кивками головы. Хор и оркестр исполняют ещё две песни – это очень непростое, сложное сочинение и для хора, и для оркестра – «Пути-дороги» Дунаевского. Мы долго репетировали её и отдельно, и вместе с многоголосым хором. Ритм песни очень быстрый, требовал тщательного, без ошибок, исполнения мелодии и проигрыша.

 

– Мы стоим, мы глядим на дымок паровоза, огонёк впереди свой зажёг семафор,

Ветерок вдоль пути нагибает берёзы, и широк, и далёк перед нами простор.

Бегут, бегут пути-дороги... в полях зелёных цветут цветы,

Река блестит, шумят пороги, мелькают рощи, плывут сады...

 

И так, в бешеном темпе, если мне память не изменяет, девять куплетов. Дирижируя, Александр Николаевич мизинцем быстро смахивает капельки пота со лба.

Гремит последний куплет:

 

– ...Шатёр густых ветвей, вершины гор и вновь простор полей...

Без конца и без края стальные дороги, и кругом за окном всё Отчизна моя.

 

Пожарский обрывает хор и оркестр, секунды тишина, и зал взрывается аплодисментами. Между кулисами стоит директор Дома культуры, улыбаясь, показывает большой палец – Во!

– Стихи Долматовского, музыка Соловьёва-Седого! «Если бы парни всей земли...»

И эта песня исполняется с большим успехом. Хор и оркестр распускаются.

В антракте публика толпится снова у буфета. Мужчины – заметно навеселе. Жёны – в очереди в женскую комнату.

Второе отделение концерта открывается исполнением сольных номеров. Поют девушки: Аврутская – «Дочурку», «Матросские ночи», Герасимова – «Куда бежишь, тропинка милая?»

Несколько песен поёт Юра, репертуар его очень широкий, и всегда принимают его хорошо. Каких только песен он не перепел – и «Смуглянку», и «Скажите девушки подружке вашей». Да все песни и романсы тех лет, пользовавшиеся большим спросом у уставших от бед людей.

Трещалин читает стихи, басни, много юмора. Выступают танцевальные коллективы. Матросские пляски, маленькие школьницы в пачках и пуантах танцуют танец маленьких лебедей.

И так все эти годы самодеятельный коллектив нашего Дома культуры под руководством Александра Николаевича Пожарского гремел, можно сказать, на все районы Московской тогда, а теперь Калужской области. Выезжали с концертами, или с духовым оркестром, во многие колхозы.

 

15 глава. Дядя Ваня Кучин

 

Как только установились сухие тёплые дни, на центральных асфальтированных улицах города появились женщины с мётлами. На подметённые участки въезжала единственная полуторка с мешками отсыревшего на хранении в монастыре зерна. Шофёр, средних лет, небольшого роста, вылезал из кабины, открывал задний борт, вынимал кисет, порой долго чиркал кресалом, закуривал в сторонке и наблюдал, как женщины рассыпали рожь по асфальту, равняли небольшим слоем. Отъезжал немного, опять прикуривал притушенную козью ножку, садился на крыло, посматривая на прохожих.

Так он обратил внимание на подростка, как и он, небольшого роста, всё время посматривающего на эту процедуру, то стоявшего в стороне, то присевшего на корточки, или на лавочке у дома. Он поманил пальцем – я подошёл, поздоровался. Мы познакомились и, как ни странно, подружились.

Я рассказал о себе и узнал, что дядя Ваня работает в санэпидемической станции, а вывозить на сушку зерно посылают по разнарядке, как более свободную машину. Живёт он на улице Московской, что рядом с музеем двенадцатого года, напротив гастронома, с женой Нюрой, маленьким сыном и приехавшей в гости какой-то родственницей Галиной. Домик оказался небольшим, стоял в низине, за забором. Двухскатная крыша, два окна, крылечко. Тётя Нюра, как и муж, маленькая полная женщина, встретила приветливо, расспрашивала про маму. Вовка играл во дворе.

Недоверие к хвастуну мальчику у дяди Вани пропало на следующий день, когда я раньше его пришёл в монастырь, завёл его полуторку, подогнал под погрузку. Молодые женщины, сначала с удивлением, молча наблюдали, пока я подъезжал к мешкам, а при появлении шофёра, одновременно затараторили, что новый паренёк им больше нравится. Особенно старалась одна озорная колхозница, которая вчера высыпала на меня целую лопату ржи и так заразительно смеялась, что опрокинулась на зерно, задрала ноги вверх, отчего её юбка съехала вниз, обнажив совсем белые голые ноги. И пока я, чуть не плача и смущаясь, раздевался и отряхивался, вытряхивал зерно из штанов, она всё смеялась, не обращая внимания на порицательные замечания старших, которые тоже стали смеяться, но уже глядя на товарку. Тогда дядя Ваня заступился за меня, стал стыдить её, и когда это не возымело действия, со словами: «Ну, Валька! Озорница! Щас я покажу тебе!» – схватил её за ноги и под одобрительные улыбки бригады и прохожих, протащил её по зерну. Но Валька не унималась. Тогда дядя Ваня нагнулся ко мне и громко сказал: «Женя берегись, ты понравился озорнице, смотри!»

Пролетели несколько недель. Я сдал все экзамены, продолжал посещать Дом культуры и так же помогал на сушке зерна. Опять приехала знакомая бригада колхозников с той молодой озорницей.

Вот и сегодня Валя села в кабину и смотрела молча, как я, глядя в заднее стекло, подгонял машину, а я чувствовал рядом её дыхание, запах парфюма и сильно смущался, но было очень приятно.

Целый день я работал за рулём. Дядя Ваня только поглядывал. А вечером Валентина села в кабину раньше его. Дядя Ваня поехал, стоя на крыле и, уже когда мы въезжали в ворота монастыря, нагнулся к ней : «Валь! Ну, ты, это, дай Женьки-то, он ещё не пробовал!» Она засмеялась и столкнула его с крыла, посмотрела на моё пунцовое лицо: «Да он и не просит!» И, помолчав, добавила: «А у меня дочка есть в деревне...» Я молчал. Она была старше меня года на три.

По нашей улице Горького, только на другой стороне, жил работник ДОСААФ. Однажды, по его объявлению, собрались старшеклассники для отбора способных ребят в стрелковую секцию. Он закрепил малокалиберную винтовку на двух козелках в канаве на нашей поляне, а сам с мишенью залёг в тридцати метрах. Каждому школьнику надо было, прицеливаясь во всё время изменяемую Петровым мишень, определить и зафиксировать первоначальное, как бы пристреленное её положение. Кто справлялся с такой задачей, записывался в кандидаты. Мы с Вовкой к старшеклассникам не относились, но, как соседям, он позволил нам прицелиться, и был удивлён, ибо мы оба прошли в отборочную команду. Так мы попали на первые стрельбы. Тиров тогда не было. Построившись в два ряда, мы оказались самыми маленькими и были замыкающими. Петров привёл нас на городище. Перед горой отсчитал дистанцию, поставил мишени. Вызывал из шеренги по одному, выдавал по три патрона. Стреляли по его команде и готовности. Некоторые попадали в «молоко», или вообще не находили своих пробоин. Вовка был выше меня и стрелял первым, выбив две семёрки и девятку. Мне достались только два патрона. Первым выстрелом я попал в четвёрку, зато вторым поразил десятку.

На повторные стрельбы я не попал. Приехала мама и увезла нас с Ириной в колхоз.

Федот Федотович Паршин посадил меня на ХТЗ вместо тракториста Николая, сломавшего ногу. И я работал, как и прошлый год, до сентября.

Седьмой класс принёс и радости – начали строить новую среднюю школу, и мы, школьники, помогали строителям, и огорчения – я стал испытывать затруднения с произношением слов, начинающихся с согласных букв. Так выйдя однажды к доске, я не смог начать отвечать урок, хотя отлично знал материал. Учительница спрашивала: «Урок выучил?» Я отвечал: ” Выучил” и махал головой в подтверждение. «Тогда отвечай». А я пыжился, и не мог начать говорить. Особенно я не мог начать слова, начинающиеся с буквы П и Т. Например слово «перпендикуляр» и подобные. Учителя не верили, сажали на место, сначала ставили двойки. Мама повела меня к врачам, потом повезла в Москву в центр, кажется на улице Разина, имени Семашко. Определили диагноз – тоническое заикание.

Объяснили: у тех, кто просто заикается, повторяя несколько раз слоги, но всё же выпалит слово – это клоническое заикание, кажется так, а у меня сложнее. Учителя усмехались, не верили, некоторые просто издевались. Помню, учительница по русскому и литературе обозвала меня юродивым, и я долго плакал и дома тоже, так было обидно. Нашли выход – пусть садится на переднюю парту и устный урок отвечает письменно. Меня вызывали первым, и я почти весь урок писал ответ на глазах учителя. Но они снижали оценки за синтаксис. То точка не там, то запятую не поставил. Оценивали тройкой. Я очень переживал. Так заканчивал этот год.

Отдушиной были самодеятельность, игра на танцах, на концертах. В обыденном общении я начинал разговор с других слов, как-то выкручивался. Врачи рекомендовали говорить нараспев. Так при отличных знаниях по всем предметам, и аттестат зрелости, после десятилетки, я получил с тройками.

Забегая вперёд, скажу. Помогла мне справиться с этим недугом приехавшая к нам артистка Калужского драмтеатра – Дромберг, вот имени не помню, хоть убей, молодая, красивая женщина, очень красивая, я просто любовался ею. Узнав о моей беде, она написала мне упражнение на произношение звуков, используя алфавит. Надо было буквы алфавита нараспев произносить с гласными: А, Э, О, У, Ы. Например: БА, БЭ, БО, БУ, БЫ. ВА, ВЭ, ВО, ВУ, ВЫ. ГА, ГЭ, ГО, ГУ, ГЫ… И так весь алфавит. И это мне стало помогать.

В ДК познакомился с семьёй фотографов. Оказалось, что они живут на Московской улице, прямо напротив дяди Вани. Фотосалон тоже рядом. Побывав у них в лаборатории, я освоил азы этого ремесла, немножко помогал, но увлечься, как и радиоделом, не смог. Даже летом, когда Серёжа, обещая заработок, попросил, а точнее сказать, пригласил меня походить с ним по деревням, и похалтурить, как он выразился, я долго не выдержал. Потаскав на плечах треногу с его фотокором, потом, через неделю, опять надо было разнести фотографии, прошагав десятки километров, я отказался.

Я опять стал ездить с дядей Ваней. Мне нравилось управлять машиной. Записавшись в группу шоферов при ДОСААФ, немного походив на занятия, я без труда сдал экзамены и получил удостоверение стажёра, с которым надо было проработать один год.

Между тем санэпидемстанцию закрыли, дядя Ваня работал последние дни. Было предписание сдать машину, отогнав её в Калугу.

Эти эпизоды может, не заслуживают внимания, но они остались в моей памяти.

В один из последних дней работы дяди Вани мы возвращались из колхоза. Он сидел за рулём, я с какой-то женщиной рядом. Уже стемнело, до города оставалось километров пять. Замечаю, что дядя Ваня как-то, стараясь не заметно, выключает и сразу включает зажигание, эмитируя отказ двигателя. Наконец, он, выключив мотор, съезжает на обочину, останавливается: «Женя, наверное, бензин кончился, возьми ведро, сходи в деревню, попроси, хоть немного». Какая деревня, думаю? И где искать её среди ночи? Кругом чёрный лес! Но всё же послушался, взял в кузове ведро и пошёл вперёд по дороге. Отошёл пару сот метров. Темнота кромешная! Страшно! Смекнул, что-то не так. Бензина было много, что-то дядя Ваня схитрил. Присел на травку. А через минуту слышу, заработал наш мотор, зажглись фары. Дядя Ваня подъехал, посигналил. Я сел в машину, поехали. Они молчат, и я молчу, а чего говорить-то? Я, наконец, сообразил, что не надо было мне ездить в этот день.

В Калуге я родился, в Калуге я не жил, поэтому согласился, когда он заехал, ехать с ним в последний рейс. Выехали рано и уже к обеду приехали к областной эпидемической станции. Машину принимала женщина. Дядя Ваня был очень рад, что вместо домкрата она приняла разобранный стартёр. Мне было не по себе от обмана, но дядя Ваня успокаивал: «Ничего, а то бы мы не сдали машину».

За нашей железной дорогой, недалеко от города дымил кирпичный завод. Туда и устроился дядя Ваня. Его машина Газ-51, недавно выпущенная заводом, уже не работала. Деревянная кабина без дверных стекол. Снятые и валяющиеся моторные агрегаты. Всё разобрано и всё не работает. Рядом американский Форд-6 и Ус-4 (Студебеккер) и тоже не на ходу. Вот и пришёл дядя Ваня за помощью ко мне – совсем зелёному ещё, молодому человеку. Странно было, что после войны не было грамотных специалистов, ни водителей, ни механиков, ни инженеров, хотя все должности были заняты. И опять, как в колхозе, я с книжкой стал изучать новую машину. И постепенно собирать и устанавливать агрегаты. И спустя несколько дней машина была на ходу. Дядя Ваня никак не мог привыкнуть к тонкой баранке Газика, а ещё нам обоим пришлось подкладывать на сидение телогрейки, чтобы смотреть выше руля.

Между делом я ходил по заводу. Смотрел на большие со сводами печи, в которые, особым методом, укладывали сырой кирпич до самого потолка, завозимый на вагонетках, потом деревянный розжиг под отверстиями в своде потолков, сверху, которые закрывались чугунными вьюшками. После укладки кирпича входы закладывались и замуровывались. Поджигался весь розжиг, и потом сверху сыпали уголь, который горел, поднимая температуру в печи. Открыв вьюшку и заглянув в печь, можно было видеть, до какой степени разогрет кирпич, всё было красное, огненное марево дышало жаром. После определённого времени топить переставали, вскрывали замурованные входы. В рукавицах грузили кирпич на вагонетки, вывозили на склад, укладывали и остывший уже, на машинах, подвозили к вагонам. В Газ-51 укладывали 800 кирпичей, это три ряда во весь кузов.

Директор завода выписал мне деньги, просил помочь восстановить Форд. Но учебника не было, пришлось разбираться дольше. Мы удивлялись маленьким размерам поршней и цилиндров, по сравнению с нашими, и большей мощности мотора американских машин, и тому, как тихо они работали!

На заработанные деньги мы с мамой купили мне полуботинки, а Ире туфли.

Следующей зимой, когда я навестил дядю Ваню на заводе, он преподал мне очередной урок жизни, предложив заработать немного денег. Среди дня мы сели в его машину, и он подъехал к отдалённому, посреди поля, складу стройматериалов. Подогнал машину к высокой стопке шифера. Он осмотрелся, махнул мне головой – подойди. Видя мою нерешительность, энергично показал на часы, – давай, давай, не тяни время. Я повиновался. По его команде мы подняли верхний лист со снежной шапкой, отложили его в сторону. Затем несколько десятков чистого шифера загрузили в кузов. Первый, со снегом, вернули на оставшуюся стопку. Поехали. Чтобы попасть в город, надо было переехать железнодорожный переезд. Мне пришлось лечь на шифер и хорошо понервничать, а вдруг на переезде заметят?! Обошлось. Шифер продали по заранее договорённому адресу. Надо признаться, заработком я был удивлён и доволен, но больше так не рисковал никогда.

 

16 глава. Цирк в малом! Пётр Алейников и Николай Крючков!

 

Неожиданно в отпуск приехала семья маминой младшей сестры – артистов цирка Марии и Бахстаса Филипенко с маленькими сыновьями Даликом и Стасиком. Чтобы отпуск не прошёл даром, они решили дать концерт для наших горожан. По решению городского отдела культуры и райкома партии был определён и утверждён репертуар и назначены дни представления в помещении городского кинотеатра. Начались репетиции. Пришёл багаж с основным реквизитом – мячами разной величины и размеров. Остальное изготавливали сами. Резали тонкую фанеру, картон. Рисовали, шили. Были задействованы и мама с тётей Нюрой – они шили, строчили костюмы, и дядя Боря – он рисовал. Я помогал Юре выпиливать лошадь по чертежам дяди Бахстаса. Касса кинотеатра продавала билеты.

На афише было написано: «Большой концерт Заслуженных артистов Украинского цирка – жонглёров Филипенко Бахстаса и Марии. Ассистент, артист самодеятельного коллектива Дома культуры Юрий Нихамин. Начало в 8 часов вечера. Цена билетов 5 руб.»

На пятницу назначена генеральная репетиция. Всё прошло хорошо. Некоторые замечания дяди Бахстаса устранялись, сразу переигрывались. К началу всё готово.

И вот суббота. Волнения необычайные, только дядя Бахстас, кажется, спокоен, не волнуется.

Пошёл занавес. Слева на сцене, с большой украинской арбы с большими колёсами, нагруженной красивыми арбузами, сходит женщина. Ей помогает статный мужчина. Оба одеты в яркие, нарядные украинские платья. Он – Грицко, в расшитой рубахе-косоворотке, подпоясанной чёрным поясом, в атласных шароварах, хромовых сапогах в гармошку. Она – Оксана, с венком на чёрных роскошных волосах, в красных сапожках, продолжая разговор, поёт красивым голосом:

«О, Грицко, Грицко! Грицко! Что тебе ответить?

Ты не думай, не легко мою любовь приветить.

Я боюсь и огорчить, поселить надежду,

постарайся не спешить...»

Оксана берёт верхний арбуз и тяжело бросает партнёру. Грицко же, неожиданно легко, одной ладонью подхватывает арбуз, подбрасывает, ловит на палец левой руки, раскручивает, и вот полосатый, взлетев вверх, уже на пальце правой руки жонглёра. Только теперь на сцену выходит Юра в костюме при бабочке в роли конферансье: «Выступают Заслуженные артисты Украины, жонглёры Мария и Бахстас Филипенко!» Зал дружно аплодирует, артисты склоняются в лёгком поклоне. Мне из-за кулис видно, на первом ряду наши родственники – дядя Боря, мама с тётей Нюрой и дядя Коля с Леной и маленькой Фаиной. Далик, уже привычный к выступлениям родителей, по-хозяйски, уже после начала представления, соскочил со своего места и, поднявшись на сцену, юркнул к нам за кулисы.

Грицко подходит к арбе с лошадью, вырезанными из фанеры и разрисованными дядей Борей, поднимает руки и берёт, как бы сверху, один за другим два «арбуза» – это я, открыв окно в ложном заднике, не видимом из зала, подаю мячи в руки дяди Бахстаса. Юра выносит и передаёт Оксане аккордеон. Под её музыкальное сопровождение Грицко начинает жонглировать. Сначала один мяч взлетает вверх, вращаясь, падает то на одну, то на другую руки, опять несколько раз отскакивает вверх ото лба жонглёра, всё время меняя высоту, от его локтей, от коленей. Оксана, крутанув второй мяч, меняя мелодию, подаёт и его. Теперь два предмета летают над жонглёром, повторяя первоначальные амплитуды, и когда мячи в воздухе, Грицко успевает то полностью повернуться, то сделать кувырок, всё время вызывая аплодисменты зала. Через минут двадцать выступления лоб Грицко покрывается испариной. Юра бросает ему махровое полотенце. Грицко наматывает его, как чалму, затем возвращает.

И вот уже четыре мяча летают над жонглёром. Зрители стали замечать, что конь, запряжённый в арбу, поднимает голову, когда мячи взлетают вверх, а когда зрители аплодируют, лошадь показывает зубы, помахивая головой, – это я, за задником, подсматривая за мячами, поворачиваю два фанерных рычага, а позже и третий, тогда конь ещё и сгибает переднюю ногу.

Эти фокусы особенно радуют неприхотливую публику. Но вот Грицко вдруг бросает большой «арбуз» в зал. Растерявшийся дядя Коля не успевает отреагировать, и мяч падает на пол, его подхватывают другие и возвращают на сцену. И так несколько раз жонглёр, с подачи из зала, продолжает ловить мячи, то на голову, то на локти или шею.

Отработав с большими мячами – арбузами, передохнув, пока тётя Мария исполняет украинскую песню «Ой Мамо, Мамо, Мамо!», сама себе аккомпанируя, дядя Бахстас берёт с арбы мячи поменьше, жонглирует, постепенно увеличивая их количество. И как он только успевает коснуться каждого мяча, чтобы образовалась такая окружность в воздухе? Она поворачивается, то вправо, то влево, а он ещё и вприсядку, а потом вдруг поймал все мячи, ни одного не уронив. Конь удивляется, машет головой, скалит зубы, приподнимает ногу, а когда осветитель направляет яркий луч света ему на глаз, кажется, что он ещё и подмаргивает. Зрители тепло встречают и жонглёра, и музыку, и реакцию коня.

На сцену выходит Юра. Зрители знают его по исполнению песен в Доме культуры, но он читает «Царь Пушку, Щукаря, У контрольной будки»… Помните?

– Когда комендант подходил к контрольной будке, дежурил его отец.

– Здорово папаша! – Здорово сынок! – Дежуришь? – Дежурю.

– Ну, дежурь, дежурь. – Ну, проходи, проходи. И т. д.

Юру всегда встречали хорошо. Если бы он был профессиональным артистом, имел бы большую признательность народа, я в этом уверен. Он уже учился в Тимирязевской академии, которую потом успешно закончил. Когда был на практике, попал в Киргизию на конезавод, рядом с Иссык-Кулем. Отказался от предложения работать у них, а зря. Остался на малой родине, и что? Да так, ничего.

Вот и тогда под аплодисменты бросили записку с просьбой спеть что-нибудь. С тётей Марией они репетировали только две песни. Дядя Бахстас объявил: «Богословский, на стихи Агатова, Тёмная ночь!» Пока исполнялась песня, неожиданно появился Виктор Лавочников с баяном – наш сосед, тоже участник самодеятельности, не раз аккомпанировавший Юре и выступавший с сольными номерами. Так неожиданно в программу внесли изменения, увеличив количество выступлений.

Тётя Мария пела украинские песни. Юра исполнил «Смуглянку», «В лесу прифронтовом», «На солнечной поляночке». Виктор виртуозно играл произведения Цфасмана, Монте, попурри из итальянских мелодий.

Опять выходит дядя Бахстас. Тётя Мария бросает большие красивые кольца, он ловит по одному, начинает жонглировать. И опять в воздухе повисают разноцветные круги вращающихся колец, взлетающих на разную высоту, едва коснувшихся рук жонглёра, и опять он всё время меняет своё положение, поворачиваясь к публике то одним, то другим боком. Вот Грицко посылает кольца от себя по полу, а они сами возвращаются к нему, прямо в руки! Периодически жонглирует и тётя Мария. И опять лошадь реагирует на представление. У жонглёра постепенно развязывается и падает его красивый чёрный пояс, тётя Мария успевает, наклонившись, поднять и бросить его на спину коня.

Конь машет головой, сверкая глазом. Зал аплодирует, но постепенно реакция зрителей усиливается, переходя в овацию, гомерический хохот настораживает жонглёров, они не понимают такой реакции зала. Я бросаю свои рычаги, выглядываю за кулису. Несколько зрителей показывают в сторону коня, чуть не падая от смеха. Я замечаю медленно сползающий с коня чёрный пояс дяди Бахстаса. Зал смеётся гомерическим смехом, затихает. Объявляется антракт.

Позже дядя Коля объяснял причину такого возбуждения, когда пояс медленно съезжал с той стороны коня…

Часть зрителей устремляется в узкое, длинное фойе. Большая очередь в буфет, за чаем и бутербродом с килькой, но ещё больше женщин в дамскую комнату, поправить причёски. Мужчины, взяв у выхода контрамарку, устремляются за угол кинотеатра.

Постепенно зрители заполняют зал, дожёвывая и вытирая носовыми платками руки. Второе отделение начинается выступлением жонглёров с зубником. Оксана бросает мячи, Грицко ловит на зажатый зубами зубник, подбрасывает, мяч отскакивает, вращается вокруг зубника, катается туда-сюда, и вот, улетев вверх, опускается на его торец, скатывается, повторяя всё сначала, и улетает к зрителям. Мама ловит и бросает на сцену, но конечно не туда, куда нужно, но дядя Бахстас ударом руки отбивает мяч в зал, и тут уж дядя Коля посылает его высоко. Жонглёр ловит на зубник, несколько раз повторяет игру с другими зрителями, что тянут руки. Ведь так хочется поучаствовать в представлении! И зрители аплодируют удавшемуся броску из зала. Оксана добавляет мячи, и вот уже в воздухе целая гирлянда их, всё время перемещающихся вокруг одного, пляшущего на зубнике, а жонглёр то повернётся, то вприсядку вокруг играющей на аккордеоне Оксаны.

На сцену выносятся большое трюмо с тремя зеркалами, вращающееся кресло на колёсиках, большой таз с заведомо растворённым мылом до высокой пены, пытавшейся вывалиться через край, и ставится ширма с надписью «Мужской салон – Культурное обслуживание» и мужским профилем. Зал сразу отреагировал аплодисментами, узнав аналогичный рисунок на нашей, единственной рядом с кинотеатром, парикмахерской. Неуверенным шагом выходит парикмахер в не очень свежем белом халате, удачно загримированным под сельского Кирпичникова из только что прошедшего фильма «Вас вызывает Таймыр». В роли мастера Юра. На плечах у него большой, как метла, помазок из мочала, в руках большие ножницы и опасная бритва, с метровой расчёской и зубьями, выпиленными из фанеры. Он обращается в зал, немножко гундося: «Салон “Культурное обслуживание” продолжает свою работу, желающие есть?» – он жестом приглашает клиентов. Зрители улыбаются, но желающих не видно.

Как-то боком из-за кулис появляется клиент. Совсем неуверенной походкой он делает несколько шагов, поворачивается к публике: «Иде тут саллон?» Он явно давно небрит и не стрижен, в сером зипуне, подпоясанным верёвкой, в очень больших галошах (из картона). Замечает мастера, жестом вопрошает: «Иде?»

Зрители узнают недавнего жонглёра, тепло аплодируют. Мастер глубоким поклоном приглашает клиента в кресло, помогает подойти: «В-в-асс посстрич ?» Клиент вынимает ноги из галош, машет им рукой: «Пошли вон!» – Галоши поворачиваются и сами уходят со сцены. С первых рядов замечают ниточки от галош, за которые я тащу их за кулисы, показывают пальцами – «Смотри, смотри, вон их потащили!» И фокус с галошами приветствуется громкими аплодисментами. Стараниями обоих кресло отъезжает, клиент садится на пол, но произносит: «Да, меня посстрич, и, как вы думаете, наверрное, поббрить?» Мастер помогает клиенту подняться и сесть в кресло.

Мастер со словами: «У нас культуррное оббсслужживание!» – макает свой помазок в таз с пеной, помешав, поднимает и тычет троекратно клиенту в нос, по щекам, пена клочьями летит по сторонам, лицо клиента скрывается в пене. Мастер повторяет ещё раз, и ещё, под положительную реакцию зрителей, берёт свои громадные ножницы и, разведя их двумя руками, прихватывает полголовы клиента. К удивлению зала, состригает часть волос с головы, оказавшейся совершенно лысой. Зрители в восторге. Мастер, повернувшись к залу, опять повторяет свои слова и, не глядя на клиента, хватает его ножницами за горло, спохватившись, состригает ещё полголовы волос. Бросает ножницы и опять помелом замазывает клиента пеной. Разворачивает метровую бритву, видно – какое острое лезвие!

Начинает брить впившегося в подлокотники клиента. Пена падает на пол, а мастер ловко помелом собирает её и опять мажет сидящего. Публика в восторге! Что-то кричат из зала! Вскакивает побритый клиент, хватает таз с пеной и надевает на голову мастера. Оба убегают за кулисы. Продолжительные, долго не смолкающие, аплодисменты зрителей! Артисты возвращаются, снимают: клиент с головы белый пакет, мастер – халат. Кланяются многократно, за ними закрывается занавес. Выходят и тётя Мария с Виктором. Артисты в глубоком поклоне благодарят зрителей, одновременно объявляют:

– Концерт окончен! Спасибо! Спасибо! Спасибо!

Вот так прошли два концерта, оба с большим успехом и удовлетворением, Заслуженных артистов Украины Марии и Бахстаса Филипенко!

 

Просто кино!

 

Шёл 1951 год. Я, закончив среднюю школу, устроился работать шофёром в Отдел кинофикации. Как сейчас помню, на полуторку Газ-АА № 6911. Возил кино по нашему району и тем деревням и колхозам, в которых пришлось работать последние годы. Киномехаником работал дядя Степан. Пожилой, прихрамывающий человек. Мы загружали аппаратуру – одноцилиндровый движок с генератором, кинопроектор К-125, коробки с кинолентами, кабели, съёмные экраны, запасные лампы.

В деревнях вывешивали объявления, ставили стол для продажи билетов, и если не было кассира, билеты продавал сам дядя Степан.

Я помогал, запускал движок в кузове, тянул кабель, учился работать с проектором. Так случилось, заболел механик, и мне пришлось ехать одному. Как помню, рядом с городом, в колхоз Маклино. Клуб – деревенская изба, ни стола, десяток табуреток. Нашли два ящика, поставили кинопроектор. Бухгалтер продала двадцать билетов! Зрителей – не помещаются! И в дверях, на подоконниках, ребятни полно. Запускаю движок-генератор, ставлю плёнку. Гасим свет, и на прибитом экране появляется название фильма «ТРАНСВАЛЬ В ОГНЕ». Луч от аппарата едва пробивается сквозь туман накуренного зала. Несколько серий. Под гомон публики, крики, свист и разные выражения, вроде «Сапожники», закончил фильм. Но рано выключил проектор, не показал слово – Конец. Зрители сидят, не уходят! Пришлось повторить. Подойдя к машине, обнаружил, в знак благодарности вырваны отражатели обоих фар и обрезаны провода.

 

Ваня Курский

 

Прибежавший Вовка восторженно оповестил: «Женька, айда! Ваня Курский приехал, в гостинице он, не веришь? Во!» – он поклялся нашим жестом – большим пальцем провёл себе по горлу, открыв рот, колупнул верхние зубы, указательный и безымянный подставил к глазам и, повернув их, изобразил на лбу рога. И добавил: «Гад буду, не веришь?» Клятва на меня подействовала. Увидеть самому любимого артиста Петра Алейникова, сыгравшего Ваню Курского в кинофильме «Большая жизнь», было тогда мечтой любого мальчишки. Гостиница была на Центральной улице, в двухэтажном доме.

Мы поднялись на второй этаж, вошли, поздоровались с дежурной. Сказать ничего не успели, как открылась дверь номера, вышел в штанах, в майке, с полотенцем на плече и с круглой коробкой с зубным порошком и зубной щёткой в руке Ваня Курский и, не обратив на нас никакого внимания, пошёл в туалетную комнату. Вовка оказался смелее меня и вслед ему громко крикнул: «Дядя Вань, мы к вам!» Дядя Ваня, не останавливаясь, обернулся, остановился. Оглядев нас, склонив сильно голову набок, очень удивившись, улыбнулся и переспросил: «Ко мне?» Дежурная подтвердила: «Да пока вы отдыхали, ещё приходили, они не первые, я не пускала, а эти вот поймали вас». Она засмеялась. Дядя Ваня открыл дверь номера, прислонив палец к губам, поманил нас, приглашая, указал на два стула и тихо ушёл. В комнате на второй кровати кто-то спал, повернувшись к стене. На столе на газете нарезан хлеб, две алюминиевые кружки, открытые консервы – килька в томате, рядом перочинный нож и гостиничный чайник. Мы тихо присели.

«Ваня Курский» вернулся, ещё вытираясь полотенцем, тихо, шёпотом спросил: «Вы с чем ко мне? Наверное, тоже хотите стать артистами?» Вовка, замявшись: «Я нет, вот он в оркестре играет, да мы просто посмотреть». Но тут открылась дверь и дежурная громко объявила: «Пётр Мартынович! К вам тут ещё вот школьники, примите?» В коридоре стояли несколько девочек и ребят, с любопытством заглядывая в комнату. Повернулся проснувшийся сосед: «Так, опять гости? Петро, нам не отвертеться, надо отдать вечер школе». На что тот ответил: «Нет, ничего не получится, мы не уложимся в намеченное» – и к ребятам и к нам: «Давайте через часок, приходите, хорошо, а мы пока встанем, приведём себя в порядок, не обижайтесь, мы поздно встали». Мы поспешили выйти.

Всей компанией пошли в сквер, расположились на лавочках и через минут десять к нам подошёл Пётр Алейников. Он сел между нами: «Ну, рассказывайте, какие вопросы вас интересуют, как учитесь, как проводите время?» Подошли и пришедшие за нами ребята. Спрашивали, задавали вопросы. Павел Мартынович отвечал. «А вот и Крючёк идёт», – показал он на подходящего своего товарища. Им оказался Николай Афанасьевич Крючков, сыгравший роль фронтового танкиста в кинофильме «Трактористы». Тогда, мальчишкой школьником, я конечно не мог и предположить, что пройдут годы, и Николай Афанасьевич дважды попросится в кабину самолёта Ту-154, командиром которого буду я – тот мальчишка из сквера города Малоярославца. И я ему напомню эту встречу, которую он вспомнит, наконец, и очень удивится. И вспомнит только потому, что я напомню, как я тогда изображал покупателя, потерявшего кошелёк, по его заданию, и как Олейников, смеясь, чуть не упал со скамейки.

Первый раз он летел с нами в Сочи. Пришла проводница Таня Юрченко – моя однофамилица, и попросила разрешения для артиста Крючкова войти в кабину – я разрешил. Мы долго разговаривали.

Второй раз мы летели из Сибири. Он узнал наш экипаж, подошёл к вышедшему в салон штурману Петру Рукавишникову. Тот пригласил его к нам в гости. И опять он долго стоял, рассматривал кабину, расспрашивал нас обо всём. Эти встречи никогда не уходят из памяти, так же, как те замечательные образы моветских людей, созданные этими артистами.

Так прошли мои последние юные годы в нашем Малоярославце.

Пришло время подумать, куда подавать документы, в какой институт? И я выбрал, как и брат Юра – Тимирязевку. В ожидании вступительных экзаменов катались на лодке в институтском пруду. В эти дни попалась в руки маленькая книжечка – проспект, с красивыми ребятами в красивых форменных костюмах, приглашающих юношей приехать, пройти медкомиссию и поступить в Егорьевское авиационное училище Гражданской авиации.

Учиться всего три года, по программе МАИ, на полном обеспечении, не заботясь ни о питании, ни об одежде, не тянуть с мамы последние гроши, – стали теми аргументами, которые решили мою судьбу. Да и сбывалась моя мечта – авиация. За два дня до экзаменов в академии, я взял документы и поехал город моей мечты – Егорьевск.

Городок небольшой, с невзрачной, неправильной формы, песчаной площадью у старого, огороженного высокой кирпичной оградой, монастыря. За этой оградой видны верхние этажи двух старинных зданий, с такими же выщерблинами, заложенными красным кирпичом, как и у высокой ограды. С западной стороны виден храм. На противоположной стороне площади стоит длинное деревянное двухэтажное здание – казарма для курсантов. От неё утоптанная курсантами дорога к воротам монастыря. Над проходной укреплена доска с надписью большими буквами – ЕАТУ ГА, и ниже – Егорьевское Авиатехническое Училище Гражданской Авиации. В проходной курсант, с винтовкой в позе к ноге.

Медкомиссия расположилась в маленьком домике – санчасти. В маленьком коридорчике медсестра записывала очередного юношу, командовала – раздеться, взвешивала на весах, записывала, и предлагала ожидать на длинной лавке с одеждой на коленях. Врач – пожилой мужчина с пышными усами в военной форме, сидел в маленькой комнатке. В открытую дверь было видно, как он осматривал, поворачивал, стучал по коленкам очередного мальчика. Много что-то писал в бумагах, качал головой, явно чем-то недовольный.

Вот так я стал Курсантом ЕАТУ ГА.

 

17 я глава. ЕАТУ, 1951-54 годы

 

И вот, я курсант Егорьевского авиационного технического училища.

Училище расположилось на территории старого монастыря. Большой красивый храм построен в юго-западной части монастырской территории. Естественно, в воветские годы, перестроенный, приспособленный под учебное заведение и отданный Гражданской авиации. 1-й этаж разделён на три помещения – гардероб, спортзал, комнату под музыкальные инструменты. Средняя часть – большой кинозал. Справа – фойе, используемое, как танцевальный зал. На втором этаже – библиотека. В подвальном этаже – учебные столярная, слесарная и токарная мастерские.

В северо-западном углу территории – заброшенное Монастырское кладбище с покосившимися деревянными и железными крестами, и почти разрушенными надгробиями.

Южнее храма – два трёхэтажных церковных корпуса, приспособленных – один под учебный корпус, второе здание под административный и жилой, для постоянного состава. В центре усадьбы – дом, одноэтажный, тоже красивый, из красного кирпича. В нём расположилась санитарная часть, с небольшим, перед входом, сквериком, с ухоженными дорожками и лавочками.

Вся остальная территория представляла собой большой сосновый парк. Всё это обнесено высокой, тоже из красного кирпича, красивой, церковной стеной, украшенной разными орнаментами.

Через песчаную, никогда не мощёную, площадь, перед училищем, почти без перерыва, маршировали строем курсанты из казарм в училище и обратно. Двухэтажные деревянные казармы на другой стороне площади тоже обнесены забором, в месте с большой, в углу, уборной.

Первые дни запомнились медкомиссией, разделением на взводы, отделения, размещением в казарме, и уже повзводно, по отделениям, начались мероприятия по получению и подгонке курсантской одежды, – пришиванию шевронов, погон, птичек на головные уборы, чистке ботинок. Курсантские ботинки представляли собой армейские изделия из толстой свиной или бычьей кожи, с двумя белыми, большими заклёпками, на толстой подошве, сразу же окрещённые, простите, говнодавами, или ещё проще – гэдэшниками, ГД.

С окончанием всех этих процедур начались обыкновенная курсантская жизнь.

Нашими строевыми командирами были недавно демобилизовавшийся командир батальона И. Нестёрин (он руководствовался только Армейским уставом, требовал его исполнения неукоснительно) и командир роты Трунов. Ему также приходилось подчиняться Нестёрину.

Армейская жизнь, армейский распорядок и муштра всё свободное от учёбы время.

В семь часов утра, по команде дневального: «Рота подъём!» Курсанты вскакивали, отбросив одеяла, ещё не проснувшись, строились за спинками двухярусных коек. Старшина роты Виктор Збрызский быстро обходит строй, удостоверившись, что в постелях остались находящиеся в наряде и, по докладу дневального, больные, даёт команду: «Вольно! Разойдись. Оправиться!» Мы срываемся с мест, бежим во двор, и уже вся рота выстраивается в шеренгу вокруг большой, с несколькими дверями, уборной, и вдоль забора – оправляется. Двор наполняется стойким запахом мочи, до рези в глазах. Рота строится, и по команде одного из командиров отделений – «За мной!» – почти сто человек выбегает из ворот казармы, поднимая пыль, бегут, растянувшись, через площадь, вокруг стен училища, почти два километра, появляясь с другой стороны, приступают к личному туалету. Между тем старшина роты отправляет на пробежку курсантов, задержавшихся, умышленно и без умысла, в уборной.

В семь сорок опять построение, и повзводно, с песней, рота марширует к воротам училища. У столовой строй, так же, повзводно, спускается в подвальное помещение, встают по отделениям вокруг столов. По команде – «Садись!» – приступают к завтраку.

Согласно расписанию, с девяти до часу-двух, идут занятия в учебном корпусе.

После занятий, повзводно, по отделениям, маршируем в казармы и по своему расписанию, по очерёдности, опять в училище к столовой, на обед. Затем, послеобеденный сон, подъём, оправиться, всё повторяется, и строем в училище, на самоподготовку.

После ужина – личное время. Можно почитать, написать письмо, или просто подышать не спёртым воздухом во дворе.

 

Как и везде, тогда возили курсантов на уборку урожая картофеля в подсобные, курирующие училищем, хозяйства. Возили на двух грузовых машинах ЗИС-5,с наращёнными, как у студебеккеров, бортами кузова, с откидными спинками. Тут уж я подсуетился, чтобы освободиться от нарядов. Поговорил с начальником гаража Матвеем Матюниным, показал свои документы, рассказал о работе в Малоярославце и в колхозах. Он был очень рад, что объявился такой курсант – помощник. Начальник училища издал приказ о допуске меня к водительским обязанностям, за мной закрепили автомашину. Жить стало лучше, больше свободного времени.

А тут ещё познакомили меня с начальником городской организации ДОСААФ Василием Иссакоевичем Россохой. Который сразу предложил мне вести занятия с группой мотоциклистов, а полгода спустя, и с группой обучающихся на водителей. К тому времени я съездил в Москву на Подкопаевский переулок, где была ГАИ г. Москвы с квалификационной комиссией. Попытался сдать экзамены на инструктора автошколы, экстерном. Экзамены сдал, но прав инструктора мне не дали. Поехал второй раз – сдал, но опять прав не дали. Уж очень он молодой – говорили. Поехал в третий раз, не дали. Поехал четвертый раз. Экзамены сдавать не пришлось. Без сдачи выдали удостоверение преподавателя школ и курсов по подготовке водителей. Протокол № 107 от 11.05.54 г.

Узнали про это и в училище. Пришлось организовывать группу курсантов по подготовке водителей, а через несколько месяцев, когда теория закончилась, выделили машину ГАЗ-АА, полуторку. Оборудовали под учебную. Так пришлось и учиться самому по программе МАИ в училище и тянуть уже 2 группы водителей. Организовывать соревнования мотоциклистов в ДОСААФе на мотоциклах «Красный Октябрь» и К-125.

А на третьем курсе занимался с водителями – профессионалами, по программе повышения в классе.

 

Когда учёба закончилась, при расставании с ДОСААФ, Василий Иссакович Рассоха подарил мне маленькую фотографию с надписью: «В знак дружбы Юрченко Евгению. От безволосого Василия Иссаковича Россоха. Не забывай дружбы и на юге нашей Родины 7.04.54 г.» Распределён я был в Сухуми, где так же преподавал в ДОСААФ.

Жизнь закрутила, ни разу не навестил Василия Иссаковича – стыдно! Надо съездить, успею ли? И вообще бы всех навестить, не важно – где.

 

В выходные дни привозят кино. Три роты маршируют в клуб.

Мне удаётся собрать курсантов, интересующихся музыкой. Так постепенно создаётся духовой оркестр, в котором две трубы, два альта, два тенора, один баритон и геликон. Позже перетянули сами барабан, повесили треугольник, выточили палочки, посадили ударника. В состав оркестрантов вошли и курсанты «старики», 2-го и 3-го курсов. Доставали кто где и изучали ноты. Сначала марши, необходимые для строевой подготовки. Приходилось использовать тот небольшой опыт, приобретённый мною дома. Занимался с каждым индивидуально, пока не усвоит каждое колено. Освоив, мало-мальски, играли вместе. Начало кое-что получаться. Получили поблажки, частичные освобождения от нарядов, командование приобрело новый контрабас эс.

Пошёл в книжный магазин, в котором было небольшое отделение с граммофонными пластинками. Продавщица принесла из подсобки пачку старых сборников с нотами для фортепиано с отрывками из опер. Нот для духовых не было. Так взяв в руки каждый инструмент, пытался записать мелодию или аккомпанемент.

Иногда получалось. По наивности написал, помню, письмо в «свой» Малоярославецкий дом культуры. Попросил прислать ноты. Увы, мне никто не ответил.

Но уже скоро наш духовой оркестр играл марш и два вальса, расположившись в скверике у медсанчасти. Было воскресенье, собралось много слушающих из постоянного состава, курсантов, преподавателей. Так мы постепенно завоёвывали признание. А к октябрьским праздникам оркестр прилично стал играть марш «Прощание славянки» и вальсы «Осенний сон» и «Амурские волны». В перерывах включали радиолу, крутили пластинки.

По выходным стали открывать ворота перед клубом, привозили кино, стали продавать билеты, пускать городских жителей на танцевальные вечера. На них приходили и жители училища – постоянный состав. Преподаватели, жёны офицеров.

Выяснилось, что танцевать курсанты не умеют, не их вина, негде было учиться. Хорошо, что у нас, в Малоярославце, был достойный Дом культуры с таким художественным руководителем, как Александр Николаевич Пожарский, ранее игравшем в знаменитом оркестре имени Осипова. Много курсантов было из провинции, деревень. Откуда там танцы? Под гармошку, под частушки, часто перебирали ногами. Надо сказать, что сейчас новый век, а в танцах народ ушёл назад, к гармошке. Почему не учат бальным танцам? Позор! Вальс танцуют не правильно. Помню, показали кино «Дети Арбата» Вместо вальса, – растопыренные шаги в стороны. Не понимаю!

 

И вот, тогда, в 51-м, опять мне приходится заниматься, сначала с курсантами, а потом и с жёнами постоянного состава. Если честно, то я этим гордился и был счастлив. Вы представить себе не можете моё состояние, когда я, курсант, обнимаю в вальсе молодую, красивую, стройную, в панбархатном платье, с осиной талией Женщину! В па я чувствую мягкую, внутреннюю часть её ноги! И я стараюсь замедлить вращение, хоть на мгновение.

И ею оказывается жена замполита училища, прихрамывающего Кривова!

А на Новогоднем балу в вальсе кружатся уже десятки пар – и курсантов, и приглашённых.

Среди преподавательского состава были и женщины. Высшую математику читала Славнова, симпатичная, миловидная женщина, небольшого роста, но очень стройная, с заметными, я вам скажу, усами. Танцевала она всегда с преподавателем физики. Слухи ходили разные, нет, её не осуждали, она была незамужней.

Помню, как она у доски, в классе, делая поворот на каблучке, когда я был у доски, с такой, внутренней, насмешкой, говорила: «Ну что, товарищ Юрченко, опять вы затрудняетесь с ответом?»

В нашем отделении учился армянин, с очень такой, я бы сказал, запоминающейся внешностью. Он выходил к доске, столь неуверенной походкой, что, наблюдая за ним, она начинала улыбаться, произнося: «Товарищ Васканян! Пожалуйста! Ну, пожалуйста, смелее, смелее!» Он стеснительно улыбался и начинал рисовать какой-нибудь график или формулу. Закончив, он говорил: «Получается такая картина». Тогда она вставала, подходила к доске, отходила и, откидывая назад немного голову замечала: «Да, вы совершенно правы, товарищ Васканян, картина ваша, действительно, интересная, только вот, кто из ваших товарищей подправит, так сказать, сделает последний мазок!» Она оборачивалась к классу, обводила взглядом потупившихся курсантов, продолжала: «Вот вы, товарищ Филин, сможете дополнить, а может, и подскажете правильный ответ?»

 

Объявляется дамский танец. Дамы приглашают кавалеров. Я и играю, и руковожу оркестром. Не вижу остановившейся перед сценой дамы. Ребята подсказывают мне глазами: обернись, мол. Приходится отложить трубу и спуститься в зал.

Людмила в длинном панбархатном, вишнёвого цвета, платье, обворожительна! Сделав в танце несколько шагов, понимаю, без моей трубы оркестр не потянет – нет основной мелодии. Извинившись перед дамой, возвращаюсь к оркестру.

Зато в антракте танцую с наслаждением – и вальс, и, особенно, танго!

Надо заметить, и остальные пары, нам подражая, начинали танцевать правильно.

Очень благодарен судьбе, за то, что тогда, в школьные годы, я впитывал всё, что преподавалось, чему учили в Малоярославецком Доме культуры, под руководством Александра Николаевича Пожарского. Нас научили правильно танцевать, правильно вести себя в танце, быть галантным кавалером, правильной осанке.

И вот в училище я с удовольствием передаю эти знания курсантам, более того, лицам постоянного состава, и даже, стало заметным, правильно стали танцевать горожане.

Конструкцию самолётов читала высокая женщина – Лидия Премет. Курсанты слушали её всегда очень внимательно. На танцах частенько подсмеивались над разной по высоте парой.

 

5 марта 1953 год. Умер Иосиф Виссарионович!

 

В этот час великой печали я тех слов не найду,

Чтоб они до конца выражали всенародную нашу беду.

Всенародную нашу потерю, о которой мы плачем сейчас,

Но, я в мудрую партию верю – в ней опора для нас!

(Александр Твардовский)

 

Обливается сердце кровью, Наш любимый, наш дорогой!

Обхватив твоё изголовье, плачет Родина над тобой.

 

О, не твои ли трубы рыдали четыре ночи, четыре дня,

С пятого марта в колонном зале над прахом,

При жизни, кромсавшим меня?

(Ольга Бергольц)

 

Как передали, Сталин умер 5 марта, в четверг, если память не изменяет. Попасть в столицу мы с ребятами смогли только после похорон. Улицы многолюдны, часть перекрыты. Машины с закрытыми брезентом кузовами, полные галошами, останками.

 

ПРОСТИ МЕНЯ, ГОСПОДИ!!!

 

Не помню, как и когда, в те далёкие послевоенные годы познакомился я с хорошенькой девушкой, Анной Кожевниковой, приезжавшей в наш город из Москвы. В Малом у них жила бабушка. Анна училась в девятом классе в одной из московских школ и занималась в балетной студии, чем очень гордилась. В дни каникул иногда участвовала в нашей самодеятельности, танцуя в Доме культуры на концертах. Она всегда приходила с мамой, красивой молодой женщиной, иногда принимаемой за подругу, усаживала её в первом ряду и, кланяясь, ловила брошенные мамой цветы.

Зинаида Алексеевна, так звали её маму, казалось, поощряла нашу дружбу, угощала меня чаем, когда я бывал у них в гостях, смеялась, подтрунивая над нами. Как-то я обратил внимание на семейную фотографию на комоде, с маленькой ещё Анной и её родителями. На немой вопрос, она объяснила, что вот уже несколько лет, как родители расстались, мама стала какой-то тихой, набожной, стала молиться, с тех пор всегда одна, она святая. Каково жить без отца, мне объяснять было не надо.

Прошло время, я, закончив школу, поступил в авиационное училище и совершенно случайно, в метро встретил Анну с её мамой. Зинаида Алексеевна отпустила комплемент в мой адрес по поводу моей формы, я схватил её тяжёлую хозяйственную сумку и предложил проводить до дома.

Они жили в Филях, в доме на первом этаже, в небольшой двухкомнатной квартире. Мама Зина угощала чаем с пирожками. Я смотрел на повзрослевшую, раскрасневшуюся от горячего чая, Анну. При расставании мама Зина просила не забывать их, навещать, не стесняться.

Однажды в субботу я взял увольнительную, но домой не поехал, а решил навестить Аннушку.

Ранним вечером я уже позвонил в знакомую дверь. Открыла мама Зина. «О, Женечка?! – воскликнула она и продолжала – Как неудачно ты приехал, Анечка сегодня уехала к бабушке, приедет только завтра». Я, уже было, раздевшись, схватил шинель, решив ехать в Малый, чтобы встретиться с ней там, но Зинаида Алексеевна взялась за шинель: «Куда ты, на ночь глядя? Поешь, переночуй, завтра она появится». Я стоял в нерешительности, она настояла, и я остался.

Зинаида Алексеевна засуетилась на кухне, я включил приёмник. Она из кухни о чём-то спрашивала – я отвечал. Накрыла стол скатертью, поставила приборы, что-то принесла из кухни, разлился вкусный аромат, я понял, что голоден, глотал слюну. Машинально наблюдая за мамой Зиной, я вдруг понял – она переодела платье, появился запах духов. Позвала к столу. На столе ко второму мясному угощению Зинаида Алексеевна поставила две маленькие рюмочки, достала из холодильника пузатую бутылочку. – «Это коньяк, ты пробовал, когда-нибудь?» – я промолчал, махнув головой. Наполнила рюмки, прошептала какую-то молитву: «О Господи, направь мою душу на путь праведный!» Она несколько раз перекрестилась и меня не забыла. Я был смущён, молчал.

Напиток приятно разлился по телу. Мама Зина наполнила напёрстки второй раз, опять что-то проговорила, перекрестилась, предложила выпить за мою учёбу, за мои успехи. Я ел, смотрел на неё, она была довольна, улыбалась, опять о чём-то рассказывала, брала мою руку, раскраснелась.

Со стола убирать не стала. «Я тебе постелю на раскладушке, в спальне, ты ложись, а я приберусь».

Возражать я не стал, разделся, лёг. Зинаида Алексеевна накрыла меня лёгким одеялом: «Спокойной ночи». С подушки, в открытую дверь, я мог наблюдать, как она с посудой ходила на кухню и обратно, слышал, как мыла и вытирала стол. По тени на полу, видел, как она снимает платье, надевает халат. Как, решив вытереть пол, нагнулась, и на фоне открытой двери, освещённой кухни, сквозь тонкую ткань, разгдядел всё её прекрасное тело, с повисшей грудью, немного колеблющейся в такт её движений, и упавшие, до самого пола, чёрные красивые волосы. Увиденное прекрасное видение распалило моё воображение, но не выявило ни малейших поползновений моих, не тронутых ещё, души и тела.

Прошла на кухню, и опять я увидел всю её стройную фигуру, потушила свет на кухне, в столовой, вошла в спальню, слышу её шаги, в отражении серванта слабые блики её тела, откинула одеяло, скрипнула постель, села, медленно расчесала и распустила волосы, и всё стихло.

Сна нет, прошёл троллейбус, бросив горсть искр, на мгновение осветивших комнату, в отражении серванта успеваю заметить её открытые глаза. «Тебе не холодно, почему не спишь?» – её вопрос застаёт меня врасплох, никак не могу сообразить, что ответить? Она повторяет вопрос и продолжает: «Иди ко мне, я согрею тебя». Предложение вообще повергает меня в шок, чувствую, как кровь застучала в висках, неведомая сила заставляет меня повиноваться, я откидываю одеяло и как кролик, медленно, мелкими шажками направляюсь к другой кровати. Я вижу, как откинув одеяло, она чуть отодвигается, я сажусь, но её рука укладывает меня и накрывает одеялом. В следующее мгновение она обнимает, и я чувствую, как в мою спину впиваются твёрдые, но упругие груди, заставляющие чуть не потерять сознание, меня начинает бить сначала мелкая, потом всё усиливающаяся дрожь.

«Как ты замёрз!» – шепчет она, – повернись», – и сама поворачивает меня. Теперь её грудь, уже обнажённая, прижимается ко мне, она берёт мои ладони и обхватывает ими её, и шепчет: «Обними, сожми!» Я повинуюсь, немного сползаю ниже и погружаю своё лицо в большом каньоне её грудей, сжимая и прикасаясь к ним, по очереди, пылающими губами. Её стон сначала пугает, но поняв его, успокаиваюсь, слышу её голос: «Хорошо, какой ты молодец!» Голос её прерывается, она глубоко дышит, похвала ободряет меня, я целую эту прекрасную, такую нежную, упругую грудь, она поправляет её, в моих губах её сосок, я раскрываю их, стараясь вдохнуть с воздухом его и всё остальное. Мама Зина, обхватив меня, поворачивается, как с манекеном, на спину, я чувствую её сжатые ноги, удивляюсь её ширине, так удобно лежать, спохватываюсь, что ей тяжело, но она перехватывает мои руки и опять возвращает. Прерывая мои поцелуи, обеими руками берёт мою голову, наклоняет, и я чувствую её мягкие, нежные губы, её долгий поцелуй может лишить меня чувств, её коленки раздвигаются, и я проваливаюсь, всем своим существом в её лоно любви, цепенею, она берёт меня за бёдра, я не сопротивляюсь её движениям. «Женечка, хороший мальчик мой, спасибо, прости меня сумасшедшую!» – шепчет она мне на ухо, продолжая ласки. Незнакомое чувство охватывает моё тело, я содрогаюсь, крепче сжимаю её грудь, чувствуя, как и она начинает биться в конвульсиях страстного сладострастья, впившись в мои губы и издав стонущий вопль, затем вдруг затихает, её руки падают вдоль тела, я сползаю в ноги, продолжая целовать её мягкий живот и всё, что попадается под пылающие губы... Скоро её мягкие ладони опять на моих щеках, тянут меня к себе, я повинуюсь, продолжая целовать её тело, опять желанную грудь, её теперь уже полураскрытые губы, чувствую её язык, отчего меня опять начинает колотить. Её рука скользит вниз по моему телу, показалось, она коснулась моего сердца, отчего оно всколыхнулось, готово выпрыгнуть из тесной груди, и и я весь опять погружась в нежное, желанное лоно её тела. И опять слышу её прерывающийся, задыхающийся шёпот: «Господи, какой ты молодец, ты услышал меня, внял моим мольбам, спасибо тебе Господи! О! Доченька! О Господи! Простите меня грешную, и ты меня прости мой хороший!»

 

Тогда, будучи совсем зелёным юношей, не ставшим ещё мужчиной, я конечно и понять, не мог, что невольно стал причиной, развязавшей и выпустившей на волю тот громадный, накопившейся за долгие годы одиночества, сгусток чувств её, непроизвольно выплеснувшейся страсти.

И не понимал, что и в дальнейшем мог бы дать какую-то радость этой прекрасной, красивой женщине, пока она сама бы не поняла, что вся её жизнь ещё впереди, что она встретит своего мужчину. И мне не было бы так неловко сейчас, сознавая свою прежнюю близорукость, помня то утро, когда пробудившись, я увидел её, молящуюся на коленях, в наспех накинутом наизнанку халате, её счастливые, лучистые, обращённые ко мне глаза, когда она подошла, смущённая, накрыла моё лицо своими прекрасными волосами и скрылась у меня под одеялом с головой...

 

Прошло несколько недель, утром в одно из воскресений неведомая сила опять принесла меня к заветным дверям. Я позвонил.

Открыла Анна. Увидев меня, поспешно застегнула полы халата.

В столовой за столом сидит статный, красивый молодой человек, его китель, с погонами младшего лейтенанта, весит на спинке его стула.

На столе стоят бокалы с недопитым вином и ещё не пустая бутылка с сидром. Анна растеряна, что-то хочет сказать, но я поднимаю руку. Громко извиняюсь, сославшись на то, что, очевидно, перепутал квартиры, и быстро ухожу.

 

Так мои юношеские обиды прервали тот разновозрастный роман, впоследствии возможно подаривший бы нам, а особенно ей, не одно мгновение настоящего счастья, но я благодарен судьбе, через всю жизнь я пронёс это чувство благоговения перед Женщиной, я почувствовал, узнал, как прекрасна Женщина! Да, именно, Женщина с большой буквы!

А сколько было тогда, после войны, искалеченных женских судеб? Нет, я её не осуждаю.

Прошло полвека. Может, тогда, я был в чём-то не прав?

Прости меня Господи!

 

ШЕВСТВО НАД КОЛХОЗАМИ

 

В летние месяцы училище шествовало над колхозами, что позволяло получать немалую выгоду в снабжении свежими продуктами, овощами, фруктами. Ну и помогал колхозам, естественно, курсантский, в основном, и постоянный состав училища. На время уборки курсантов вывозили в то, или иное хозяйство, помогать.

Так и повелось, в определённые дни выделялось одно отделение на уборку урожая. Меня тоже освобождали от занятий, ставили в наряд, на уборку в колхоз, выписывали путёвку. Рано утром я подгонял машину, курсанты садились, и я отвозил их в колхоз.

Однажды, выезжая из гаража, за курсантами к общежитию, я догнал девушку из училища, идущую через нашу площадь, как я узнал позже, в поликлинику, предложил подвезти. Так я познакомился со своею будущей женой – Лидией. Мы подружились. Стали встречаться, она заполнила моё существо радостью. Она быстро, к моему удивлению, рассталась с предыдущим знакомым. Я не возражал, не препятствовал её желаниям, был счастлив.

Лида была приёмной дочерью нашего преподавателя в училище Константина Петровича Ясинецкого, выходца из Прибалтики, тоже, очевидно, с не сложившейся семейной судьбой.

Он познакомился с оператором шлюза на Александровском Балто-Волго-Донском канале, Антониной Германовной Минаковой, разведенной, или вдовой, уж не знаю. Это были замечательные люди, с которыми свела меня судьба, которым и я, волею судьбы, добавил в жизни ложку дёгтя и, очевидно, сократил им жизни.

 

На аэродроме училища курсанты проходили практические занятия на самолёте Ли-2. Выполняли все регламентные работы по планеру и всем моделям двигателей, используемых в авиации.

Была программа ознакомительных полётов на самолёте По-2. Пилотом-инструктором был Алексей Петрович Шаповалов, после взлёта всегда напевающий песню Хайта «Всё выше, всё выше, всё выше стремим мы полёт наших птиц…» – курсант в задней кабине слушал и радовался ощущению полёта, посматривая на землю.

Закончилась учёба, программу сократили, дипломов МАИ нам не дали, только авиатехников. Но знания, приобретённые в Егорьевске, не однажды пригодились и выручали меня во многих особых случаях, в полётах, помогали выходить победителем.

 

Однажды, встретившись как-то в фойе клуба, мы – я, Толя Филин, Володя Нелюбов и грузин Отари Эбонаидзе, у большой карты Союза на стене, решили поехать работать после окончания училища в город Сухуми. Да, тогда это было реально, мы не задумывались, какая это республика, или ещё о чём-то. Решили. Подали рапорта, и всё.

Просьбы были удовлетворены. И мы приехали, стали работать техниками. Хорошо это или нет? Мы тогда не знали. Управление Грузинского Гражданского воздушного флота оставило нас в Сухуми. Помню фамилию, если память не изменяет, Чанкотадзе, наверное, начальник Грузинского Управления Г. А. В народе называли проще – Чанко.

Расскажу о «рыбаках», прилетавших на Ли-2 из Донецка. Как искали косяки рыб в море, о смерчах, о профилактории, о Сень – муже Марии Куприяновны. О Ксении, её детях. Морозове. Лавриновиче, Лавриненко?

Судьбы наши сложились по-разному. Мне удалось переучиться, сначала на бортового механика, но их стали снимать, а потом на пилота, и уехать. Филин остался работать. Нелюбов запил и закончил жизнь самоубийством – повесился. Видно не просто всё у него сложилось. Позже я прилетал в Сухуми, с эстафетой, сначала на Ан-24, встречались, разговаривали. Позже на Ту-154. Володя, как-то узнав, что прилетел наш экипаж, навестил нас, изрядно поддавши. Экипажу надо было отдыхать, я встретил его с холодком. Чувствую свою вину, надо было выслушать его, помочь. Увы, не помог.

 

РЫБАКИ

 

Рыбаками назывался экипаж самолёта Ли-2 № 5012 с удлинённым застеклённым острым носом. В нём ложился лётчик-наблюдатель, фиксирующий визуально косяки рыб. Экипаж передавал информацию настоящим рыбакам, направляя суда в нужный квадрат. Командиром корабля прилетал всегда Георгий Фёдорович Усиков, очень обаятельный человек. Как-то, увязавшись с ними в полёт на разведку, мне посчастливилось быть очевидцем зарождающегося смерча на море. Завораживающее зрелище, как начинает подниматься пенистый столб воды, закручиваясь, вращаясь всё быстрее и быстрее, поднимаясь всё выше и выше, то наклоняясь в одну, то в другую стороны, раскачиваясь, расширяясь, увеличивая скорость горизонтального перемещения, громадная водяная и пенистая воронка начинает всасывать всё, что попадается на пути. Вот и брёвна, плавающие у берега, исчезают в её основании, и незадачливый одинокий рыбак с лодкой, застигнутый недалеко от берега, пропадают на наших глазах. Всё уносится к белому облаку. Командир корабля с большим креном, разворачивает самолёт и пытается уйти от внезапно изменившего направление смерча, я заглядываю в кабину, из-за плеча бортового механика вижу скорость – 220 км в час. Смерч позади, лётчики улыбаются, а мне не по себе, страшно. Садимся в Бабушерах, делимся впечатлениями.

 

Тогда, в пятидесятые, мы – я, Толя Филин, Володя Нелюбов и Отари Эбонаидзе, приехавшие после училища в Сухуми работать авиатехниками, жили в гостинице аэропорта, маленьком одноэтажном домике. Заведующая ею была очень хорошая, заботливая женщина, жена Ивана – бортрадиста самолёта Ли-2, по фамилии Сень, Мария Куприяновна.

Половина здания была профилакторием для лётного состава, в который и устроилась медсестрой приехавшая весной моя жена.

Мы сняли комнатку рядом с аэропортом у одинокой женщины Ксении, с двумя детьми и красивой, большой пальмой посередине двора.

На этот раз, прилетевшие «рыбаки» отдыхали после работы.

Усиков, обнаружив «интересное положение», как он выразился, моей жены, упал перед ней на колени, приблизился ухом к животу, поднял палец и замер, прислушиваясь. Сцену эту повторял каждый прилёт, удивляя и вызывая смех экипажей.

Нашим начальником был инженер Морозов, позже он помог, и нам выделили комнату в посёлке порта.

Аэровокзал тогда был маленьким уютным местом, одноэтажным домиком, с мансардой сверху – диспетчерской вышкой, типовым вокзалом и несколькими служебными домиками. Аэропорт с северной стороны примыкал к посёлку Бабушеры, простирающемуся на пару километров на северо-запад, до самого синего моря. Песчаная зона берега моря была отличным местом отдыха для всего Драндовского района.

И мы всегда после работы наслаждались морем и солнцем.

Лётный отряд имел четыре самолёта Ли-2 и один Ан-2, на котором летал пилот Овсепян на две площадки местных авиалиний, за перевал на Псху и Клухори. Ли-2 выполняли два рейса, связывали Сухуми и Батуми с Москвой, через Одессу, Донецк и Харьков.

 

Все регламентные работы по самолётам мы выполняли сами.

Работы через 200 часов налёта выполнялись тремя бригадами, растягивались на 2 дня. Каждой по двигателю, и на планер. Были и курьёзы. Так, однажды, выполняя двухсотку, в конце 2-го дня я первым закончил работы на правом, Нелюбов закончил работы на планере. После проверки Морозовым, я запустил свой двигатель, проверил на всех режимах, всё было хорошо. Заканчивал работу и Анатолий. Морозов, я и Нелюбов пошли обедать.

Анатолию на левом моторе достались большие объёмы, пришлось варить коллектор, дважды снимал левое магнето, что-то не ладилось. Но решив закончить, на обед не пошёл. Решил и проверить двигатель. Мы с Морозовым уже проходили склады, когда услышали запускаемый Толей мотор. Остановились, Морозов: «Вернуться, что ли?» Стоим, прислушиваемся.

Филин выключил двигатель, опять запустил. Что-то не так?

Мы сделали несколько шагов, Филин, очевидно прогрев двигатель, приступил к пробе, когда мотор проверяется на всех режимах.

И вот в воздухе странный звук – фыр-фыр-фыррр.

Звук нарушил тишину, и мы, не успев ничего понять, одновремённо пригнувшись, увидели справа по траве бешено несущийся предмет, срывающий траву, смешивающий с землёй, который замер в десяти метрах от нас. Пыль улеглась, подбежав, мы увидели комель лопасти с сорванной ниткой резьбы. Морозов было побежал, но вернулся, мы вытащили лопасть, спрятали в траве и быстро пошли на стоянку. Всё стало ясно. Толя не довернул, то ли не затянул и не законтрил хомут противовеса лопасти. Её вырвало на максимальных оборотах двигателя.

Последствия понятны… Замена винта. Инженеру предупреждение!

Пошли слухи о сокращённом составе экипажей самолёта Ли-2 – без бортмеханика. Этого стало достаточно, чтобы прекратить наше переучивание и направить меня в Тбилиси на лётную медкомиссию, на пилота.

Закончив обучение с очередной группой водителей при НОД-1 в Сухуми, я стал готовиться к поездке в столицу Грузии.

Получил направление, согласовал дни работы комиссии, и в один прекрасный день, когда сел рейсовый борт Ли-2, тайно забрался в задний отсек самолёта. Закончилась посадка пассажиров, закрыли дверь, экипаж запустил двигатели, порулили.

После взлёта, прижавшись щекой к обшивке, заглянул в треугольную вентиляционную бортовку в обшивке самолёта. Вижу синее море, корабль на горизонте, и светлое небо.

Прошло минут двадцать, опять прильнул, посмотрел. И снова вижу синее море, корабль на горизонте, и светлое небо. Думаю, что за чушь, ведь мы давно в горах, а тут море. Самолёт пошёл на посадку, подрулили, выключили моторы, вышли пассажиры, открывается моя дверка, и зайца вытащили из отсека.

Командир корабля, узнав в зайце сухумского авиатехника, не раз обслуживающего их самолёт, и летевшего на медкомиссию, пожурил, – что я не обратился к нему дома, он бы не отказал будущему лётчику. А определил, что кто-то в отсеке, он понял по колебанию штурвала триммера руля высоты. Мой чемоданчик я положил на троса триммера. И наблюдал я не море и корабль, а покрашенный, синей краской стабилизатор, а корабль оказался заклёпкой. Через час мы вылетели из Кутаиси.

Медкомиссию прошёл. Учиться направили в Краснокутское лётное училище Гражданского воздушного флота.

 

18 глава. Первый! Самостоятельный! На самолёте По-2!

 

Так уж случалось, что все мои первые самостоятельные полёты на разных типах самолётов были, как бы это сказать помягче, с сюрпризами.

Начну с первого самостоятельного в моей жизни полёта на самолёте По-2 в Краснокутском лётном училище Гражданского воздушного флота (КЛУ ГВФ). В училище я пришёл из 113-го лётного отряда (ЛО) г. Сухуми, где работал авиатехником. Только переучился на бортмеханика самолёта Ли-2, как прошёл слух о сокращении должности бортмеханика. Командование ЛО предложило мне переучиться на пилота, я согласился. Так я стал курсантом ЛУ и согласился параллельно работать авиамехаником в своей лётной группе. Учиться мне было легко, ещё в средней школе прослушав учителя, мог дома не заниматься.

Прошёл год теоретических занятий, наступила долгожданная практика. Инструктором нашей лётной группы был Гриша Молчанов, невысокого роста крепыш, всегда улыбающийся, весёлый человек, отдававший все свои знания и умение курсантам.

Мы никогда не забудем, как на наземной подготовке, он, держа в руках маленький деревянный макет самолёта По-2, приседал на корточки, касаясь макетом земли, самолётик его разбегался, взлетал, набирал высоту, выполнял полёт по кругу, снижался и садился, а мы, разинув рот, слушали, участвовали в этих полётах, представляя себя в кабине самолёта.

Иногда к нам подходил командир звена Муштатов, молча наблюдал за нашими полётами.

Закончилась наземная подготовка, и группу перевели на аэродром. Нашим самолётом стал По-2, и я его механик. Самолёт не имел тормозов, а вместо хвостового колеса был костыль, он и тормозил на пробеге.

Нижнее крыло имело проём – ручку, за которую курсант-сопровождающий держался и помогал пилоту разворачиваться. Молчанов любил рулить с ветерком, заставляя сопровождающего резво бежать, да так, что пятки влипали, нужно было только успевать отталкиваться ногами, делая громадные шаги. Инструктор при этом хитро улыбался и был очень доволен, однако внимательно следил, не переборщить бы. Учиться летать мы начали с полевого аэродрома, находившегося в нескольких километрах от Красного Кута.

Обычно, инструктор с базового аэродрома на полевой перелетал вместе с механиком. А курсантов привозили на машинах. Полёты начинались рано. Завтрак привозили к 8 часам, к этому времени мы успевали выполнить по несколько полётов. Однажды, перелетев с Молчановым на полевой аэродром, зарулив (заехав) на линию предварительного старта, инструктор не выключив мотор, вылез из передней кабины на крыло, наклонился ко мне: «Сам полетишь?» – спрашивает. Вопрос застал меня врасплох, так как отлетал я только половину программы, секунду подумав, я кивнул – полечу.

Инструктор соскочил с крыла и побежал в квадрат, это место из 4-х лавочек, где находился руководитель полётов, командир ЛО Федотов – высокого роста, всегда серьёзный, с очень проницательным взглядом. В руках у него были 2 флажка – белый и красный, в те 50-е годы учебные самолёты не были радиофицированы.

Молчанову нужно было разрешение КЛО на самостоятельный полёт, первого из его группы курсанта. Мне было видно, он подбежал к командиру, отдал честь, доложил. Федотов посмотрел в мою сторону, что-то спросил, подумал, очевидно, дал разрешение. Инструктор, также бегом к самолёту, вскочил на крыло, стащил с моей головы шлем: «Ну, смотри, всё делай как всегда, не старайся лучше, спокойно, вот сейчас взлетит семёрка, а ты за ней, понял, давай?» Я кивнул. Он шлёпнул меня по плечу и убежал в квадрат.

Взлетела семёрка, я вырулил на линию старта, поднял правую руку – к взлёту готов! Курсант-стартёр, посмотрев на квадрат, поднял белый флажок и опустил в направлении взлёта. Взлёт разрешён!

Плавненько даю газ, самолёт послушно увеличивает скорость, поднимаю хвост, отрыв, несколько секунд разгоняюсь и перевожу самолёт в набор высоты. Когда я учился в Егорьевском авиатехническом училище (ЕАТУ), программой была предусмотрена лётная ознакомительная практика, рассчитанная минут на 20 на одного курсанта. Был свой самолёт По-2 , а лётчиком-инструктором работал Алексей Петрович Шаповалов, очень обаятельный человек.

Курсант садился во вторую кабину и, когда самолёт переходил в набор высоты, Алексей Петрович начинал петь в переговорное устройство. Пел он всегда одну и ту же песню на стихи П. Германа, музыку Ю. Хайта «Всё выше» и начинал всегда с припева. Это было прекрасно, ведь Петрович поднимал в воздух молодого парня первый раз в жизни, не всегда городского, зачастую из далёкой деревни, и песня эта была всегда кстати. Полёт выполнялся на высоте 300 м над городом, и я на всю жизнь сохранил восторг от того первого полёта и той песни.

Вот и теперь, переведя самолёт в набор высоты своими руками, с охватившим меня волнением, я запел «...Всё выше, выше и выше...» Это всё, что я успел прокричать, как почувствовал сильный удар чуть выше левого глаза, кровь в глаз, правым тоже ничего не вижу, потерял капот – горизонт, но сообразил, что произошло – воздухом из передней кабины подсосало вверх спинку сидения, она увлекла с собой привязные ремни с большой, тяжёлой пряжкой, ударившей меня по лбу, а спинка перекрыла обзор вперёд. Левой рукой я схватил спинку, держу, правой, бросив ручку управления самолётом, схватил висевшую под носом пряжку и попытался с силой их забросить в переднюю кабину. Всё повторилось, но от пряжки я увернулся. Забросил с третьей попытки.

Выровнял завалившийся было самолёт, высота уже 100 м, выполнил первый разворот, осмотрелся. Семёрка слева вверху, идёт после 2-го, слева за мной взлетел очередной. Выполнил 2-й разворот, набрал 300 м, вытер лицо платком, успокоился.

Соображаю, инструктор выпустил меня, мало того, что без груза, мешка с песком на переднем сидении, для центровки самолёта, но и не привязал привязные ремни.

После 3-го снижаюсь, на 4-м, в крене, опять летит спинка, хватаю, и замок-пряжка вылетает и бьёт по козырьку моей кабины, от которого остаётся одно окантованное основание.

Снижаюсь, перед выравниванием забрасываю спинку и нормально произвожу посадку. Заруливаю на стоянку. Молчанов, видя мои выкрутасы на снижении, уже бежит ко мне, он всё понял. Достаёт платок, вытирает мне лицо: «Ну, мне хана, беги, докладывай...» – говорит. Я бегом в квадрат, Федотов встал мне навстречу, докладываю: «Товарищ командир! Курсант 1-го отделения Юрченко первый самостоятельный полёт выполнил, разрешите получить замечания!» Опускаю руку. Командир долго смотрит на меня. «Что случилось?» – спрашивает. Секунду, замявшись, говорю: «Задел козырёк кабины рукой, сломал». Федотов: «Поздравляю с первым самостоятельным, – пожал руку, – а сейчас к врачу, инструктора ко мне» Уже на следующее утро я заменил козырёк, и группа продолжала полёты.

Через несколько дней мы уже летали в пилотажную зону по два самостоятельно вылетевших курсанта. Весь фокус был в том, что самостоятельно мы вылетали из задней кабины, а так хотелось попилотировать (поуправлять) самолётом из передней кабины!

Однажды полетели в зону с Комковым Борисом, он пилотирует из задней кабины, я за пассажира сижу в передней. Набрали 800 м, отработав виражи с креном 30 и 60 градусов, Борис предложил поменяться местами... Это на такой-то высоте?!

Вспомнил, как прыгали с парашютом с самолёта ПО-2, с высоты 800 метров. Инструктор, встав против ветра, командовал: «Приготовиться! На крыло! Пошёл», – бьёт рукой по плечу. И курсант, оттолкнувшись, летит, порой вниз головой! Вот и сейчас, подумав, я согласился. Встали против ветра. Он говорит: «Давай одновременно, только не забудь нагнуться, да держись крепче за стойки, я правой ногой встаю на правое крыло, левой в переднюю кабину, а ты левой на левое, правой в заднюю, понял?» – Хорошо, говорю, как я подниму правую руку, так пошли, – он махнул рукой, согласен. Командую: «Снять шланг с уха!» (это переговорное устройство). Пока, договаривались, ушли из зоны, сделали вираж. Поднимаю руку – пошли!.. Пересели. Выполнив виражи, пересаживаемся обратно. Так мы летали... После училища Комков попал на Дальний Восток, больше мы не встречались.

Закончилась учёба. Выпускные экзамены, рассчитанные на полтора месяца, я сдал за два дня, все на отлично. Командование спохватилось, но было поздно.

Диплом получил с отличием! И целый месяц отдыхал дома.

С инструктором Гришей Молчановым и Муштатовым встретились через 11 лет, в Кировограде, куда я приехал переучиваться на самолёт Ан-24.

 

19 глава. Второй этап жизни. 1957 год

 

Это про жизнь и работу в 176-м лётном отряде (ЛО) в г. Иваново, входившим в состав Управления Гражданской авиации Центральных районов и Арктики (УГАЦ).

Тогда, в Краснокутском лётном училище, сдав выпускные экзамены, рассчитанные на 2 месяца, за 2 дня, все на отлично, но без разрешения командования, технику пилотирования тоже на отлично, меня отпустили домой в отпуск. Некоторые курсанты тоже попытались, но этот номер у них не прошёл. Диплом получил с отличием и похвальной грамотой.

По рекомендации знакомых, моего тестя, преподавателя Ясинецкого, позже уехавших в Иркутск, и по моей личной просьбе, получил направление на работу в г. Иваново. Говорили – там так хорошо!

Остаток лета отдыхал в Егорьевске с семьёй. Сыну, Мишеньке, уже полтора года. Лида устроилась в больницу, опять медсестрой. Приезжала мама, гостила несколько дней. Навестил Малый, погулял по Луже – речке.

Настала пора съездить в Иваново.

Город встретил меня спокойной, размеренной жизнью. На вокзале можно было сесть на трамвай, приехать в центр, или дальше, до камвольного комбината или завода автокранов.

Из центра, на автобусе, по улице Лежневская и дальше за город, автобус привёз меня к маленькой площади, только для разворота автобуса, и к такому же маленькому одноэтажному аэровокзалу, с вышкой-диспетчерской на крыше.

 

Несколько одноэтажных домиков. В одном метеостанция, с приборами на площадке. Правее в первом – столовая, во втором – эскадрилья и расчётная часть. Напротив домик – штаб и бухгалтерия. Дальше стоянка с несколькими машинами и гараж с воротами насквозь, с обеих сторон. И в нескольких сотнях метров по краю аэродрома видны несколько цистерн горючесмазочных материалов.

Южнее, рядом с ГСМ, стоит, очевидно списанный, самолёт Ли-2.

И только с той стороны, в направлении аэровокзала, через всю северную сторону аэродрома, протянулась стоянка самолётов.

Четыре самолёта Ан-2 с южной стороны, и напротив 2 самолёта По-2, один лимузин – санитарный, для больных на носилках, со снятым гаргротом (крышка фюзеляжа, что за кабиной), и три самолёта Як-12.

 

Явился к командиру авиационной эскадрильи Валерию Харузину. Долго рассматривал, читал мои документы. Расспрашивал, что и как, почему?

Повёл к командиру лётного отряда в штаб, Виктору Петровичу Жукову.

За столом сидел хмурый, как мне показалось, совсем не лётчик, в наглухо застёгнутом кителе, невысокий брюнет. Харузин представил меня, и рассказал всё за меня.

Первое, что спросил КЛО: «А авиатехником нет желания поработать? Не хватает технического состава». Я ответил, если станет необходимо, могу поработать и техником, и водителем, и инструктором, преподавателем.

Я не понимал, что своим согласием привязал себя к этому городу и полётам на самолёте Ан-2 – на 11 лет!

На разных работах, в разных условиях, в сельском хозяйстве, по садам, по саванам и степям на саранче, в горах на гравиметрической съёмке, в поисках урана, на десантировании, в разных республиках СССР, с особыми заданиями и обучением лётного состава за рубежом!

Поэтому, к самолёту Ан-2 отношусь с большим почтением! Это самолёт с большой буквы, самолёт выполнял до 40% всех транспортных работ, в СССР. Все посёлки, малые и большие, были связаны с областными центрами. Пилоты, поработавшие на нём, не имели серьёзных происшествий на других типах. Очень жаль, что власти не понимают этого.

 

Но сначала надо устроиться с жильём, и хотя бы позавтракать, возможно ли получить аванс? Выписали 50 рублей.

Гостиницы в порту не было, пришлось искать комнату в частном секторе.

Маленький приделок в 9 метров нашёл недалеко от порта, в переулочке, рядом с Лежневской улицей. Хозяйка баба Маня с мужем дедом Петром, в прошлом пулемётчиком, жили одни.

Обещали приделок подготовить к зимним холодам, к декабрю месяцу. Я так и рассчитывал, пока устроюсь на работе, переучиться надо на другой самолёт, а пока разрешили ночевать в штурманской комнате.

Позже, когда приехала моя жена, дед Петр часто, выпив стаканчик водочки, не постучав, открывал дверь, ложился на пол со шваброй в руках, ноги в стороны, порой без обуви, прицеливался и начинал строчить из пулемёта, громко озвучивая – та-та-та, та-та-та, та-та-та! Надо пояснить, он как раз помещался на полу между нашей кроватью и шкафчиком с маленьким столиком, с другой стороны. Выпустив весь магазин, передёргивал затвор, убедившись, что патронов больше нет, тяжело поднимался, однажды издав характерный звук, и уходил. Пришлось на дверь привернуть крючок.

 

На работе всё шло своим чередом. Рабочий день начинался с отрядного разбора. Сначала в штурманскую комнату приходил синоптик, с анализом фактической и прогнозируемой погоды по маршрутам согласно расписанию.

При благоприятных условиях решались вопросы выполнения полётов, по наряду, тогда получали задания запланированные экипажи, или к ним подсаживались командиры, если минимумы командиров самолётов не соответствовали фактической погоде.

Экипаж рассчитывал и заполнял штурманский журнал, его проверял штурман отряда, Тарас Иосифович Белых, фиксировал и подписывал.

Заглядывали лётчики и в медпункт, к Татьяне Галуниной, которая щупала пульс, иногда проверяла давление, ставила штамп на лётном задании.

 

Вылетающим полагались 50-копеечные талоны на бесплатный завтрак. Экипажи направлялись в столовую, где тётя Валя, средних лет женщина, высокая блондинка, готовила на завтрак, почти всегда, пельмени или яичницу и чай, кофе, по желанию.

Позавтракав, лётчики направлялись в домик на метеостанцию, получали конкретную консультацию по маршруту полёта, в полётном задании ставился штамп, командир самолёта расписывался на бланке погоды.

Поднимался в командную вышку руководитель полётов, он же почти всегда и диспетчер, давал разрешение на полёт, определял высоту полёта.

Второй пилот знакомился с загрузкой в отделе перевозок, получал документы, только потом экипажи шли на стоянку самолётов.

Авиатехник докладывал, что самолёт заправлен, мотор опробован, к полёту готов.

 

Познакомился с лётчиками. Юра Платонов вылетал по санитарному заданию в посёлок Лух, что в 80 километрах от Иванова, на самолёте Як-12. Экипаж командира звена Анатолия Запевалова готовился к полёту в города Юрьевец, Сокольское, на Ан-2, ещё экипаж вылетал в город Пучеж, тоже на реке Волге. Василий Поздняков вылетал в город Южу и Пестяки.

Несколько дней изучал район полётов, кроки аэродромов, сдавал зачёты.

Переучиваться на самолёт Ан-2 пришлось ехать в Москву, на аэродром Мячково. На мой рапорт – просьбу разрешить сдать теоретические предметы экстерном, командир учебного центра, прочитав в присутствии части преподавателей, громко рассмеялся.

Однако, побеседовав со мной на уроках, все преподаватели убедили командира разрешить сдачу экзаменов досрочно. Аэродинамику, конструкцию, самолётовождение, метеорологию я сдал за несколько дней.

Несколько дней понадобилось заниматься азбукой Морзе и телеграфом.

Как раз к этому времени инструктора направляли переучивать пилотов В Ярославль и Иваново. Так начались мои полёты на самолёте Ан-2.

Да нет, не начались, – не прилетел на рейсовом самолёте Ли-2 из Москвы пилот-инструктор учебного тренировочного отряда (УТО).

Были и свои причины, о которых мне расскажут ребята.

– Инструктор УТО Завьялов прилетит на ярославском самолёте только через два дня, – обрадовал меня Тарас Иосифович Белых, разбудив меня раньше обычного.

Умывшись из штурманского графина, спрятав постель, пока не начался разбор, я сел за учебники.

Осень брала своё, погода портилась, а авиационная, фактическая и прогнозируемая, как называли синоптики при докладах, погода по маршрутам полётов, особенно.

Собралась вся эскадрилья, громко здоровались друг с другом, протягивая руки через стол. Галдели, смеялись, что-то рассказывая. Посматривали на дверь, прилагая палец к губам.

 

Пришли новые для меня пилоты – Юра Скворцов, Володя Король и Пуляхин. Здоровались. Коля Безвестнов, толкнув меня в бок, качнул головой в их сторону. Позже как-то объяснил – эти из своих, ввели в строй раньше нас. Скворца на По-2, однажды он сел вне аэродрома. Прирулил на аэродром посёлка Лух через поле по дороге… Короля – на Як-12!

Скворцова и Пуляхина быстро пересадили в транспортную авиацию. Первый начал с лётного происшествия в Амдерме… Второй на Ли-2 прилетел в Иваново и поставил самолёт на нос.

Владимир Терентьевич Король, полетав сам на Як-12, попал в Министерство. Изменил фамилию, став Владимиром Терентьевичем Герасимовым. Стал инспектором! Летает проверяющим! Учёба, разные должности! Звания! Лётчик-испытатель!!!

Освоил 16 типов самолётов! И общий налёт, пишут, 16 тысяч часов!

 

Дверь открылась, вошла дежурная синоптик, Надежда Заварзина, красивая молодая женщина. Причёска простая, но не оторвёшься. В длинном платье. Коля опять толкнул, скрытно, показав большой палец!

Поздоровалась. Распустила рулон-карту, подняв руки, приколола кнопками к доске. Лётчики приподнимали носы, заглядывая через стол.

Надя, взяв в руки указку, обвела почти все маршруты полётов, рассказала об общей обстановке погоды в нашем районе: она обуславливается восточной частью обширного циклона с центром низкого давления, подходящего к Ивановской области с запада, со скоростью, предположительно накрывшего район ночью. Сейчас по всем нашим маршрутам облачность 10 баллов, нижняя кромка на высоте 200–300 метров, слоистая, слоисто-дождевая, на высотах 400 и выше возможны уже снежные заряды, в них слабое обледенение. Температура на высотах уже с небольшим минусом. Ветер у земли слабый юго-западного направления. В Иваново сейчас ветер 200 градусов, 3–5 метров в секунду. К вечеру понижение, и облаков 100–200 и температуры до 0.

Командир эскадрильи поблагодарил Заварзину: «Надеюсь, первые рейсы выполнят запланированные экипажи. Готовьтесь!»

От уходящей, вдоль стола, Надежды, пилоты не отводили глаз, проводили до двери.

Вторые пилоты стали рассчитывать штурманские журналы. Харузин, взяв несколько бланков и линейку НЛ-10, подошёл ко мне: «А вы, наш будущий лётчик, рассчитайте и заполните, пожалуйста, эти три маршрута, а я проверю сам, лично». Все ушли, я ещё сидел, с линейкой. Проверил Тарас Иосифович. Сделал некоторые замечания, а, так, всё хорошо!

 

Прогнозы синоптиков оправдались. Проснувшись утром, я не увидел ни склада ГСМ, ни самолётов. Туман был такой плотный, облаков тоже не было видно. Пришли первые автобусы, вокзал полон пассажиров. Отдел перевозок объявил, что все рейсы задерживаются по метеоусловиям до 12 часов!

Надо сказать, что пассажиры восприняли объявление спокойно, с пониманием. Они понимали, надо терпеть, ждать спокойно, ведь другого транспорта, чтобы добраться до Сокольского, нет. А ведь Сокольское – на левом берегу Волги, за рекой! Да и до Юрьевца или Пучежа можно доехать на автобусе, но для этого надо поехать на автовокзал, а есть ли там места? Неизвестно, да и ехать-то нужно через несколько населённых пунктов Ивановской области. Да и если доберёшься, то только вечером.

А самолётом? Час, и ты дома! Понимающие занимали места, на лавках располагались, подстелив верхнюю одежду. Успокаивали детей. Занимали очередь в туалеты.

К обеденному часу туман рассеялся, нижнюю кромку облаков дали больше 100 метров. Оперативно посадили пассажиров, и командир эскадрильи первым вылетел на Пучеж с разведкой погоды. И уже через 15–20 минут он разрешил вылетать остальным экипажам. Выполнить вторые рейсы не хватало светлого времени, их перенесли на следующий день.

Инструктор Завьялов прилетел на следующий день, и его тоже отправили выполнить рейсы с пассажирами. Программами переучивания и вводу в строй предусматривались и полёты по маршрутам. Иногда обстановка допускала перемену и перестановку между собой задач и упражнений.

Моя очередь ещё не подошла.

Завьялов спешил закончить «своих» подопечных. Чаще чьих-то сынков, родители и радетели которых, уже на данном этапе, заботились о предстоящем обеспечении им 100-часового налёта в производственных подразделениях. Так требовали документы. И командный состав подразделений, в ущерб своему лётному составу, обеспечивал этот налёт, подсаживаясь в экипажи, а свои, простые лётчики, подождут.

А своих уже тащили за уши в транспортную авиацию. В дальнейшем, они весьма шустро, без налёта, без опыта, поднимались по служебным лестницам. Они уже летали в качестве проверяющих, позволяя себе делать замечания, учить лётный состав. Получали поблажки в академиях, защите кандидатских степеней и званий.

Несправедливость этого доказана жизнью, происшествиями, катастрофами! Смертями многих невинных людей. О чём я, конкретно, расскажу позже.

А я не сидел, сложа руки. Помогал, как мог, отряду в гараже, на заправке, подменял водителей. А главное, мне хватило 2-х месяцев в этом году, последних, чтобы переучиться и ввестись в строй, налетав 19 часов и 1 минуту!!! Не обошлось и без сюрпризов. В субботу на упражнении полётов по приборам, чтобы не мешать вылетающим экипажам, заняли 600 метров, между слоями. Вылетел на Волгу последний борт, и пропала связь с нашим диспетчером. «Каморка» не отвечала. Борты подсказали, предположили, что, наверное, город отключил электричество, так бывало.

Суббота, сумеют ли включить резервное питание?

Инструктор, чувствую, занервничал. Бензина осталось 150 литров, на час с небольшим. Пробую вызвать диспетчера запасного аэродрома – северного в Иваново. Но и «Буртик» сразу не отвечает. Через пару минут до конца не проснувшийся голос солдата сообщил, что вызвал дежурного офицера.

Включили, заработал дальний привод – маяк Северного. Настроили радиокомпас и по его схеме снизились и визуально пришли на свой аэродром.

К этому времени заработал наш резервный генератор, да и город восстановил энергоснабжение.

 

20 глава. 1958 год

 

Многие месяцы вторым пилотом на самолёте Ан-2, позже командиром самолёта, набирался опыта. Зато всегда выходил победителем, при многих особых случаях, отказах, пожарах, и на других типах самолётов.

Вот это и есть тот фактор, опираясь на который, можно сказать, человек освоил этот тип самолёта. Потребовались несколько лет! Ибо каждый полёт, чему-то учит! Накапливается опыт.

А то, освоил двадцать типов, а налёт половинный. В основном, проверяющим, инспектором и т. д. А самостоятельно – сколько? Мало отлетать программу по вводу в строй, и вылететь самостоятельно. Необходим хороший налёт в производственных условиях, в разных погодных условиях!

Подтвердить практикой свои минимумы, и тем более категории! Вот так.

 

За этот год налетал 450 часов приблизительно, в основном с командиром самолёта Василием Поздняковым. Он уже раньше летал на Ли-2, не боялся лететь на эшелоне, в облаках, вне видимости земли. Этим помог мне адаптироваться к таким условиям, но у него что-то не сложилось, в чём-то провинился – пересадили на Ан-2.

В отряде было правило, так сказать, своё, по эшелонированию полётов в нашем районе. Все самолёты, пользуясь равнинной местностью, работали по атмосферному давлению базового аэродрома. Это оправдывало правило, при полётах с восточными курсами экипажи занимали и выдерживали чётные высоты, до нижнего эшелона. Например: 100, 200, 400 и 600 метров, на запад, нечётные высоты, 150, 250, 300, 350, 450 и 550 метров. В хорошую погоду, при хорошей видимости, расходились со встречными самолётами, наблюдая друг друга. При горизонтальной видимости, только под носом, это правило оправдывало себя, соблюдалось безопасное расхождение со встречными бортами.

Ведь тогда, в каждый город Ивановской области, ежедневно выполнялись, почти всегда, по 2 рейса на самолётах Ан-2. На самолётах Як-12 и По-2 тоже несколько рейсов – по санитарным заданиям, доставляли врачей, кровь. Так, на перевозке только между городами Кинешмой, Юрьевцем, Сокольским и Пучежём за день перевозилось до 200 человек и несколько тонн почты и грузов, только одним Ан-2.

Так идёшь из Пучежа на 150 метров, встречный идёт на 100, расходимся с разницей по высоте, всего в 50 метрах, совсем рядом.

Зато, при хорошей видимости, особенно зимой, за 70–80 километров до Иваново, видишь, как на горизонте дымят две трубы Ивановской теплоцентрали (ИвТЭЦ), и держишь курс на них. И чем ниже летишь, тем раньше увидишь и длинный шлейф дыма от них, низко стелящийся над поверхностью земли на юг, при северном ветре.

 

В хорошую погоду следуем с расчётным курсом визуально. По наземным ориентирам, совпадающим по направлению, можно было контролировать полёт при видимости только под собой. Чего греха таить, синоптики дали по маршруту: высота нижней кромки облаков 100–200 метров, видимость 1–2 километра.

Идёшь на 100, под кромкой, в облаках, видимость 0, увидел под собой улицу деревни, ага, всё хорошо, или вводишь поправку в курс. Ниже лететь не могу, барометр пишет высоту на ленте, зафиксируют нарушение, чревато последствиями.

Самолёт Ан-2 не имеет обогрева крыльев. В условиях интенсивного обледенения, лёд, налипая на кромки крыльев, искажает их профили. Изменяет обтекание воздуха, провоцирует срыв потока.

Но страшнее налипание льда на ленты-расчалки. Они начинают колебаться с увеличивающейся амплитудой, порой до 10–16 сантиметров. Приходится открывать левую форточку, брать в правую руку рулевую струбцину, садишься на левое сидение, спиной вперёд, просунув правую руку со струбциной в форточку, и, размахнувшись снизу вверх, по потоку воздуха, ударять по ленте-расчалке. Лёд осыпается. Лента успокаивается.

Потом, так же, с правого сидения, левой рукой.

 

В отряд прислали лётчиков – москвичей. Владимира Бабкина и Николая Кардашевского. Они меня многому научили, спасибо! Коротали вместе и выходные.

Получил ответ из академии. Документы рассматривала специальная комиссия. Решение – в поступлении в академию Гражданского воздушного флота СССР отказать, не имеет командной должности!

 

Первые месяцы работали на транспортных перевозках. С началом весны на авиахимических работах. Работали в совхозах по вносу удобрений на поля – подкормке озимых и др.

Несколько командировок во Львов, получали и перегоняли домой сделанные в Польше самолёты Ан-2. Это были первые мои полёты по Союзу, знакомству с новыми городами, а точнее с аэродромами.

 

Так случилось, что Позднякова отправили по другому заданию.

Меня, уже, как опытного 2-го пилота, заметьте, представили другому командиру самолёта, из академии. Да, человек учится в нашей академии в Ленинграде, хорошо конечно, но он ещё не лётчик, не командир.

Порой было удивительно, плавали по элементарным вещам.

Спрашивать о чём-то, авиационном вопросе, я, естественно, не имел права, не тактично. Тогда я задавал конкретные вопросы, по аэродинамике, метеорологии, руководству по лётной эксплуатации.

Человек учится на последних курсах Академии Гражданской авиации! И должности у них, уже высокие, начальники лётных отделов, производств, лётных заведений, лётных инспекций! А в ответ – такая неграмотность!

Приходишь с ним на какой-то аэродром, держится за штурвал. Говоришь: «Заходите на посадку, товарищ командир (например, Виктор Петрович)», – заходит с попутным ветром, под углом, и тысяча ошибок!

А на разборах позволяют выступать с замечаниями, с критикой.

Но документы учат, знают. Наберут положенный налёт и, слава Богу, улетел.

Так год пролетел незаметно. Мотались с Баландиным по всему Союзу. На 2-х самолётах. Запасные части возили из Челябинска, Ульяновска, Казани.

 

Новый год встречал с семьёй, в Егорьевске. Ясинецкие, родители жены, жили в однокомнатной квартире. Замечательные люди. Сам он, Константин Петрович из прибалтийской республики, женился на операторе шлюза Волго-Донского канала, Антонине Германовне Минаковой, дочь Лида у неё от первого брака. Очень хорошая семья.

Радовал внук Мишенька. Однажды дед принимал ванну, рассказывала бабушка. Мишенька открыл дверь, заглянул на лежащего в воде дедушку. И с криком, таким возбуждённым, побежал к бабушке: «Бабушка! Бабушка! Дедушка лежит в ванной, кран и баки плавают!» Услышав его тираду, дед чуть не захлебнулся от смеха. И бабушка смеялась, и набросилась на деда, что не закрылся он. И соседям рассказывала про этот эпизод.

Почти весь этот год сын жил у родителей жены. Жильё, хоть и снял, но перебраться смогли только осенью. Опять поиски работы для жены.

 

Отлетав положенные сроки, получил минимум 100 на 1000 м (100 метров нижняя кромка облаков и горизонтальная видимость 1000 м).

Началась увлекательная, ответственная работа.

Дальние транспортные полёты, работы в сельском хозяйстве, сначала в своей области, позже во многих республиках Советского Союза и за рубежом.

Много работали в Узбекистане, в Ферганской долине, в Иране против саранчи. Особенно опасна саранча, если прозевать фазу личинок, и насекомые, как говорили, встали на крыло, когда достигли возможности летать. Летишь над полем, а навстречу чёрно-коричневое облако насекомых, так плотно друг к дружке, и ниже, от самой земли, и выше на несколько метров. И самолёт врезается в это облако зелёных кузнечиков, бьются о плоскость вращающего винта, стёкла фонаря (кабины пилотов), размазываются зелёной массой так, что щётки включённого дворника не могут очистить лобовые стёкла.

Сядешь на аэродром, и все начинают соскабливать эту массу со всех частей и мыть самолёт.

Ранней весной, когда ещё полно снега, переобували самолёт с лыж на колёса.

Вылетали с укатанной полосы. Садились на аэродромы сводных отрядов, а дальше, как саранча, «держась друг за друга», перелетали на южные аэродромы. Сядешь в Тихорецке, трава уже большая, растянешься под крылом, благодать! А потом каждый на свою площадку, на работу.

Позже перелетаешь в Узбекистан, работаешь в Фергане! Или за рубеж, например, в командировку – мы попали во Вьетнам в Ханой, в Лаос в долину Кувшинов, Вьентьян.

 

21 глава. Лаос. Работа в Авиаотряде № 176 УГАЦ

 

Волею судьбы, в те далёкие годы, не имеющего «руки» среди начальства, отлетав в Авиации специального применения больше десяти лет на самолёте Ан-2, Ан-2М и Ан-2В, приобретя весьма достаточный опыт, командование выдвинуло мою кандидатуру на работу за границей.

Помню, мы работали на авиахимработах под Майкопом, с площадки, находящейся на высоте 800 м над уровнем моря. Как-то, выполнив несколько полётов с химикатами, зарулили под очередную загрузку. Только расположились передохнуть, попить чайку, как наше внимание привлёк шум двигателя лёгкого самолёта, где-то снизу. Подошли к краю площадки, далеко внизу, в километре от нас, летает Як-12. Кого-то принесло, подумал.

Включили радиостанцию. Так и есть, прилетел кто-то, ищет наш аэродром, видно не здешний, вызывает наш борт. Объясняю, как выйти на нашу площадку. Удивляется, что даю команду на набор высоты до 900 метров. Завожу к четвертому развороту. Садятся.

Встречаем нашего командира лётного отряда – Семёна Григорьевича Сурова. Докладываем, всё, как всегда.

Оказывается, прилетел, чтобы отозвать наш экипаж для другой, более важной, работы.

Так уже на следующий день прилетел другой экипаж, а мы, перелетев в Ростов, сдали самолёт, и рейсовым убыли домой, в Иваново.

День на отдых, и прибыть в Москву, для получения задания, в составе меня – командира самолёта Е.В.Юрченко, 2-го пилота Виктора Хрулёва и авиатехника Ивана Сурова, брата командира отряда…

В Управлении (УГАЦ ГА) посадили в машину и привезли в Центральный Комитет Компартии, где нас ожидал другой экипаж, из Белоруссии. В составе командира самолета Алексея Шпартова, 2-го пилота Вадима Жоголева и авиатехника Фёдора Степука.

Нас принял один из заместителей Председателя ЦК. Объяснил, что нам оказана большая честь и доверие КПСС. Нас посылают на помощь лаосскому и вьетнамскому народам в их борьбе за независимость в справедливой войне с иноземными захватчиками.

Пришёл второй зам Председателя, меня, как члена КПСС, назначил старшим группы. Назначил день вылета. Билеты и прочие документы заказаны. Вопросы есть? Шпартов, немного смутившись: «А если я откажусь?» На что заместитель, жёстко посмотрев на него: «Партбилеты и комсомольские – на стол!..»

Тогда я и предположить не мог, что этот, с позволения сказать, «товарищ», своим поведением и трусостью сведёт на нет всю работу, все заслуги нашей группы, и больше того, по его вине, ведущего подрывную работу в группе против командира группы, и из-за поддавшихся членов группы, стыдно признаться, – будет свёрнута работа нашего коллектива, и представления к боевым наградам членам группы, также не осуществляться, и решением Посла, досрочно мы прекратим работу, и будем отправлены домой, с отправленной вслед командованию отряда характеристикой – не рационального использования нас за рубежом! О чём мы узнаем много, много позже, только дома.

Но о заслугах группы, о нашей работе во Вьетнаме и Лаосе, в условиях войны, налетавшей почти четыреста часов, работавшей и на десантировании, было доложено в отчётах Командующим по Вьетнаму и Лаосу, Александром Харитоновичем Романовым, и проверяющим Константином Семёновичем Сенцовым.

В результате, как поощрение, командиром Управления А. А. Поповым, я был откомандирован в Кировоградскую Школу высшей лётной подготовки, с переучиванием на самолёт Ан-24.

 

Конечно, после самолёта Ан-2, Ан-24 – это САМОЛЁТ! Быстро освоившись с обязанностями 2-го пилота, продолжал совершенствоваться, с удовольствием занимался теорией.

Командиром моим был лётчик, летавший ещё в Великую Отечественную на самолёте Ли-2. Ему приходилось летать в тыл врага, к партизанам. Там он работал под началом Валентины Степановны Гризодубовой. И вот однажды, мне довелось быть представленным легендарной лётчице.

 

СЛЕПОВ И ГРИЗОДУБОВА

 

В те далёкие годы, середины шестидесятых, когда я начинал летать на Ан-24 в Быково вторым пилотом, вспомнился случай, позволивший мне увидеть, и быть представленным самой легендарной лётчице времён Великой Отечественной войны Валентине Степановне Гризодубовой.

Как -то приехав на вылет, ещё в эскадрильи, Николай Игнатьевич Слепов – мой командир самолёта, поделился со мной: «В Киев с нами полетит мой командир полка по армии, Валентина Степановна Гризодубова». Что я скажу? Пусть летит, я-то что, второй пилот и только. Подготовились, всё как обычно. Пошли на самолёт. Посадили пассажиров, сидим, ждём. Командир нервничает – что-то опаздывает наш комполка.

Но вот перед самолётом останавливается чёрная «Волга», водитель, шустро обежав машину, открывает заднюю дверь. Очень медленно из машины протискивается полная пожилая женщина. Николай Игнатьевич выходит из самолёта, тепло здоровается с Гризодубовой, прикоснувшись щекой к её щеке, помогает подняться по трапу. Сразу приглашает в кабину. Даёт мне знак, я соскакиваю с облучка, и мы со штурманом и бортмехаником, выйдя в передний багажник, пропускаем её в кабину, уступая ей место второго пилота. Валентина Степановна улыбается, явно довольна таким приёмом. Тяжело поднимается в кресло лётчика, заняв, таким образом, и всю середину кабины. Слепов протискивается на левое сидение. Я, по сути, исключён из экипажа, стою у незакрытой двери. Николай Игнатьевич запрашивает разрешение на запуск двигателей. Запустив и запросив диспетчера, выруливает на старт. Взлетает, я пропускаю бортмеханика убрать шасси. Штурман отрабатывает с кругом, садится на своё место. Гризодубова держится за штурвал, Слепов пилотирует, мне приходится, протискиваясь рукой по правому борту, из-за спинки сидения, включать отбор воздуха, но приборов не вижу. Прибегает проводница: «Идёт горячий воздух, что вы делаете?» Опять лезу к своим тумблёрам... теперь проводница жалуется: «Вы что? Пассажиры замёрзли!», и я опять пробираюсь вдоль борта, и так весь полёт, почти два часа.

Наконец-то садимся в Жулянах. Конец мучениям!

Экипажем провожаем улыбающуюся высокую гостью до автобуса на перроне.

 

ТЕПЕРЬ О САМОМ ЛАОСЕ

 

Многие ещё помнят эти два слова, Долина Кувшинов, звучащие по телевидению в шестидесятые годы. Долина протянулась на многие километры, с севера на юг на высоте больше тысячи метров над уровнем моря, со всех сторон окружённая ещё более высокими горами. В средней части долины, спрятавшиеся в тропической зелени, покрытые пальмовыми листьями, просматриваются крыши домиков и хижин посёлка Фан-Саван. На западной окраине несколько домиков местного аэропорта с взлётно-посадочной полосой с юга на север. ВПП длиной меньше двух километров, половина покрыта металлическими, скреплёнными друг с другом, сетками, на которые, в основном, и садятся самолёты.

В полукилометре на север от посёлка, на свободном от джунглей месте, в западной части горы, открывается вход в громадную пещеру. Пугающая чернота входа и пытающиеся скрыть его кроны деревьев, спрятавшие в себе сотни змей, которые свисают с сучьев как лианы, их трудно отличить друг от друга, наводят ужас на души людей, и не дают силы заглянуть, или даже подойти к пещере. Многие легенды об этих местах препятствуют посещению их и местными жителями. Перед пещерой на почти не заросшей деревьями, большой поляне, лежат на боку, а несколько стоят, высеченные целиком из камня, большие кувшины. Некоторые достигают трёх метров в высоту и полтора-два метра в диаметре. Толщина стенок десять-двадцать сантиметров. Во время сезона тропических дождей сосуды наполняются водой, она переливается через края сплошными струями, переливаясь всеми цветами радуги в лучах, ещё не успевшего скрыться за западной горой, солнца. Кто высекал и когда эти кувшины? В те, шестидесятые, годы войны, мы не узнали, но именем своим – Долина Кувшинов, очевидно, обязана этому факту.

В нескольких километрах к северу от Фан-Савана, на пологом предгорье, раскинул свои хижины посёлок Плин-Дижар с небольшой, метров триста длиной и тридцать шириной, площадкой, с которой мы взлетали, садились, заруливали самолёты на стоянки и шли отдыхать в свой «отель» – сарай из досок в несколько комнат, да ещё и без окон. В каждой комнатке стояли по два топчана с матрасами, с марлевыми до потолка балдахинами от скорпионов и насекомых. Рядом с «отелем» была пристройка с умывальником и душем, чуть поодаль стоял сарайчик в виде деревянной клетки из вертикальных жердей, в котором наш повар, француз, держал маленького поросёнка.

Нам было известно, что француз был разведчиком, имел определённое задание, и мы вели себя должным образом. Основной задачей нашей группы, состоящей из двух самолётов Ан-2, двух вертолётов Ми-4 и двух самолётов Ли-2, была доставка продовольствия и боеприпасов по точкам в Лаосе, и эвакуация раненых в госпиталь в Плин-Дижаре. Любой полёт, подвергавшийся обстрелу, считался боевым. И хотя наши единицы были не оборудованы специальным вооружением, стрелковое оружие приходилось иметь.

 

ТА-ТОМ

 

Если взлететь в Долине Кувшинов и взять курс на восток, через десять-пятнадцать минут войдём в широкое ущелье. Откроются красивые, покрытые тропической растительностью, непроходимые джунгли. Пока высота небольшая, можно наблюдать колышущиеся кроны верхушек деревьев – это проказницы обезьяны, но их не видно. С набором высоты зелень сливается в один сплошной ковёр, причудливо повторяющий рельеф гор.

Через четверть часа слева увидим небольшую посадочную площадку, это аэродром, и ещё восточнее посёлок Саванна-Кет. Ущелье поворачивает на юг, сужаясь и поднимаясь своим дном и поблескивающей внизу речкой. Склоны ущелья, уступами поднимающимися к небу, теряют растительность, приобретая серый цвет, становятся угрюмыми и неприступными. Подходим к высшей точки водораздела. Самое узкое место ущелья, и когда облачность не позволяет больше набрать высоту, идём в этом коридоре, на какое-то время ущелье темнеет, стены приближаются, и кажется, что возрастает скорость.

Вспомнился один эпизод. Вторым пилотом у меня был Витя Хрулёв, по какой-то необходимости пришлось взять и нашего авиатехника Ивана Сурова. Военная обстановка позволяла пройти на Та-Том визуально, в ином случае всегда набирали три-четыре тысячи метров и выше, чтобы не попасть под обстрел проамериканских точек, разбросанных по Лаосу, особенно Южнее Долины Кувшинов. Идём на юг по ущелью, пройдя Саванна-Кет, высота около двух тысяч, истинная, над рекой, метров триста. Ущелье поднимается, и высота уменьшается, да и облачность стала поджимать. Иван стоит между нами. Чувствую, не пролезем. Истинная высота сто пятьдесят, сто метров. Чётко отсчитываю широкие места ущелья, в которых можно развернуться. Решаю, на следующем кармане разворачиваюсь. Заметно темнеет, прижимаюсь к правой стене, вот она, рядом, метров двадцать, летит сплошной серой массой со скоростью сто пятьдесят километров, боковым зрением замечаю – Ивана-то нет между нами. Виктор смеётся, взглянув в салон: «Не выдержал, лежит на полу», – говорит. А вот и карман, увеличиваю режим, почти до взлётного, и с большим креном энергично разворачиваюсь на обратный курс. Выйдя из узкой части ущелья, с этим же курсом набираем высоту, пока не выйдем сверх облаков, и уже сверху идём на Та-Том.

Но вернёмся к визуальному полёту. Прошли предпоследний карман, о котором я рассказал выше. Стало светлеть, значит пройдём. Самое узкое место, метров сто, прошли, можно и снижаться по ущелью. Посёлок Та-Том находится в долине, почти на уровне моря, и вот наши высотомеры пересекают нулевую, для Долины Кувшинов, 1150 м высоту, снижаемся, поворачиваем опять на восток и идём рядом с правой стеной ущелья. На предпосадочной прямой показывается Та-Том. На этом же курсе готовимся к посадке. Площадка начинается сразу за речкой. Температура сорок три в тени, большая влажность, размышляю о тяжёлом взлете. Маленькая площадка, высокая трава, да и набрать после взлёта надо три тысячи метров, по ущелью назад не вылезешь. На этот раз пассажирами пришли только местные жители. Удивляемся их обращению с птицей. Держат живых кур, гусей за ноги, не обращая внимания на их страдания, вырывающихся, хлопающих крыльями, гогочущих и кудахтающих. Провожающих гораздо больше, обступили самолёт, громко разговаривают на своём языке, жестикулируют. Из одежды только набедренные, спереди и сзади, недлинные повязки. Женщины многие с детьми, сидящими на бёдрах сбоку. Рассадили пассажиров, готовимся к взлёту. Выруливаем на самый край площадки.

Тяжёлый взлёт, набираем медленно высоту, смотрим на бушующую тропическую растительность. Только набор занимает 30–40 минут над точкой плюс час полёта домой. Долина встречает прохладой, всего-то 27 градусов!

 

СЮРПРИЗ

 

Почти каждым рейсом на Та-Том мы доставляли им по несколько сот килограммов риса. Для нас, россиян, никогда не обращавших внимания, особенно на цвет, качество этого продукта, было весьма заметным событием, когда мы столкнулись с этими фактами. Однажды, когда мы пришли на Та-Том сверх облаков, и осторожно стали снижаться (замечу, что ни одна точка в Лаосе в то время не была оснащена ни какими радиосредствами; везде мы пробивали облачность осторожно, на свой страх и риск, а горы достигали 2800 м, и ни одна площадка не отвечала требованиям нашего наставления – закону, по которому работает наша авиация), пробившись до визуального полёта и отыскав глазами посадочную площадку, были немало ошеломлены выпавшим снегом, буквально засыпавшим аэродром. Сразу и не сообразили, как могло такое случиться, при температуре в сорок градусов? Зашли на посадку, было явно видно, что снег насыпан не равномерно, с волнообразными  грядами «снега» по диагонали и глубокими следами от собирающих его в мешки, всегда почти голых, та-томцев.

Садиться мы не рискнули – ушли. Придя в Та-Том через несколько дней, произведя посадку, мы не встретили, как обычно, толпу нас радостно встречающих жителей. В траве оставалось ещё много белоснежного, такого белого, чистого, зёрнышко к зёрнышку, риса. Мы обнаружили разбросанные по всему аэродрому незаметные в траве, деревяшки с гвоздями. Явно нам предназначавшиеся. Хорошо, что колёса нашего самолёта не поймали ни одного такого сюрприза. Так американцы завоёвывали свой авторитет среди населения Лаоса, пригнав пару своих «Геркулесов», прошедших над площадкой и сбросивших несколько десятков тонн первосортного риса, и организовавших сюрпризы для наших самолётов. По этому факту была нота правительства Лаоса.

 

ПА-ДОНГ

 

Теперь, взлетев в Долине Кувшинов, возьмём курс на юго-восток, на посёлок Па-Донг, расположенный в получасе полёта от аэродрома, и выше на несколько сотен метров, на склоне горы. Пройдя минут пятнадцать, справа, ещё издали, мы видим начинающийся намного выше, ниспадающий белой вертикальной лентой, водопад. Где-то посередине вода попадает на валун, который разделяет этот каскад на две части. Самолёт проходит почти рядом с этим красивейшим местом, и кажется, что вот-вот брызги попадут на плоскость. Теперь подходим к небольшому, как бы преграждавшему путь нашему самолёту, узкому, покрытому мелким кустарником, хребту. На его вершине расположился зенитный комплекс Народной Армии Лаоса, поэтому мы не набираем высоту, а идём с таким расчётом, чтобы пройти над ними на трёх-пяти метрах, иначе груз, который мы должны сбросить им, а это и продовольствие, и боеприпасы, могут улететь за хребет, и его уже не достанешь. Увидев нас, расчёт приветствует, размахивая руками. Этот хребет вспоминается, когда мы, летая дома, на Грозный, проходили Терский хребет.

И вот в распадке, на зелёном, поднимающимся вверх, склоне показались крыши хижин Па-Донга. А где же площадка? Да вот же она, чуть левее крыш, узкая плешина, метров двести пятьдесят – дести семьдесят вверх и тридцать метров шириной. Заметны пни срезанных перед площадкой деревьев. Садимся на минимальной скорости, непривычно на склон вверх, сразу выключаю двигатель и торможу, да и ветерок попутный. Вызывают некоторое оцепенение неожиданно выскочившие справа буйволы, чудом не попавшие под плоскость.

После разгрузки берём на борт двоих раненых, заклинивший пулемёт «Горюнова» для ремонта с сопровождающими, и уже взлетаем, разбежавшись сверху вниз. Проходя хребет, удовлетворённо фиксируем точное место сброшенного груза. Через сорок минут садимся в Долине Кувшинов. Через два часа опять вылет на Па-Донг. И так, на ближние аэродромы, каждый день по два полёта, выполняют два наших экипажа, на самолётах Ан-2 и два Ми-4. Вертолёты, в основном, работают на Фу-Сунг, там нет площадки для самолётов. Вся работа на сброс, работа, можно сказать, ювелирная, вертолётам проще – с висения, нам промахнуться нельзя, груз улетит далеко вниз, за хребет в джунгли, его не достать.

 

ФУ-СУНГ

 

На Фу-Сунг идёт Бахтин. На вертолёте Володя летает ещё с аэроклуба. Скромный, всегда подтянутый, среднего роста, ас своего дела. Получив задание, идёт на стоянку, где хлопочут техники. Здесь уже всё готово. Выслушав доклад, обошёл вертолёт, посмотрев на часы, полез в кабину МИ-4. Взревел мощный двигатель, обдав техников чёрным дымом. Бахтин никогда не выруливает по зыбкой металлической рулёжной полосе, бережёт маленькие колёса вертолёта, при рулении которые почти проваливаются в плохо уложенные решётки. Взлетает и с непродолжительного висения уходит поперёк полосы на Фу-Сунг. Через несколько минут его Ми-4 исчезает за западными вершинами Долины.

 

ВАН-ВИЕНГ

 

Ван-Виенг находится южнее и подальше Фу-Сунга. Здесь находится резиденция Короля, и самая длинная, из используемых нами, площадок, около шестисот метров. Для самолёта Ан-2 это минимальная, по нашим законам, а для самолёта Ли-2 она не законна, так же, как все остальные, на которые мы летаем на Ан-2. Познакомившись с условиями и площадками, на которые мы должны были летать, я, как старший группы, обратился к атташе Мнацеканову с этими проблемами, на что он весьма жёстко отпарировал, в том смысле, что поэтому вас сюда и прислали, и если можете работать – работайте, а об остальном не волнуйтесь. Когда мы полетели на Ван-Виенг на Ли-2, с первого захода сесть не решились. Снижались на не положенной, минимальной скорости, и садились на три точки, выключили двигатели, тормозили, но развернуться, порой, уже места не было, разворачивали самолёт руками. Потом как-то приноровились, и работали без происшествий.

Несколько слов о быте.

Можно много рассказывать на эту тему. Я расскажу о нескольких запомнившихся эпизодах, случившихся за весь период нашей командировки в Лаос. Первые впечатления о жителях Плин-Дижара особенно ярки в нашей памяти. Сразу бросается в глаза бедность населения, это просматривается и в одежде, в основном набедренная повязка, и в пище, в основном, растительной. Большие многодетные семьи. Дети везде, и вокруг домов-хижин, и вокруг самолётов и стоянок, и в наших машинах-заправщиках Зис-151, с водителями, у которых тоже дети, но постарше, лет по 15–16. Как-то мы обратили внимание, что два мальчика взяли большой чайник с водой, отойдя от самолёта, присели на корточки, мы подошли посмотреть. Один из них осторожно стал лить воду в небольшую норку, всё время поддерживая её полной. Второй приготовился кого-то схватить у норки рядом, будто бы видя сквозь землю, растопырил пальцы. Из второй норки показался большой кузнечик, мальчик схватил его, переложил в левую руку и опять стал ждать очередного насекомого, тот не заставил долго ждать, и был пойман. Ребята быстро, к нашей неожиданности, оторвав крылышки, съели добычу. Мы были потрясены, стали подкармливать их, делясь своей пищей. Когда впервые они увидели хлеб с маслом, отнеслись с большим недоверием, пробовали на язык, а уж потом уплетали за обе щёки, улыбаясь. В первые дни, мы взаимно присматривались друг к другу. Мы с недоверием, как это они смогут правильно заправить самолёт? Придирчиво их контролировали и обучали этим простым, но очень ответственным операциям. Они, с интересом, наблюдали за каждым нашим шагом и действием. Общались мы, на первых порах, только жестами, обозначая их и предметы на русском языке, медленно произнося каждое слово. Они, в свою очередь, повторяли слова на родном и французском, и мы весьма старательно пополняли свои записные книжки новыми французскими словами, учились, ибо весь радиообмен вёлся на французском.

Некоторые моменты способствовали нашему сближению. Так однажды наш авиатехник Иван Суров, подойдя к самолёту, резво схватил большую верёвочную сетку, которой привязывали грузы в самолёте, поднял её, с целью перенести в самолёт, но застыл, услышав многоголосые вопли ужаса наших заправщиков, что-то кричащих и показывающих на Ивана руками. Мы с Виктором в этот момент подходили к самолёту с другой стороны. Услышав крики, подбежали и увидели Ивана с сеткой в руках, с ничего не понимающим взглядом, и с болтающимися и извивающимися снизу под сеткой, змеями. С криком: «Бросай сетку!» подбежали. Иван бросил её, и только потом понял ситуацию, в которой оказался. Змеи были ядовитыми, мы много позже научились их распознавать.

 

ДОРОГИ

 

Иногда приходилось ездить в Фан-Саван на машине. Дело в том, что Советский Союз в те годы выделил в Лаосскую Народную Республику много грузовых автомашин Газ-63, Зис-151 и легковых джипов Газ-69. В силу отсутствия нормальных дорог и специалистов, исключая столицу Вьентьян, почти все машины быстро вышли из строя, оставаясь там, где что-то отказало, и будучи всё же новой машиной. Мне не составило большого труда, чтобы восстановить две машины и использовать их в своих нуждах. И так по дороге в Фан-Саван, ширина которой была несколько метров, приходилось переезжать десятки переползающих дорогу крупных змей, ни головы, ни хвоста которых не было видно. Приходилось, по просьбе нашего повара-француза, ездить и за дровами в джунгли. Было неизвестно, что у него на уме? Помня наказы командования и нашего командира Евгения Большакова о нашем поваре, мы шли на компромисс. Ведь он нам готовил пищу. Поражала дорога, вернее, её отсутствие. Машины выгребали мостами влажную глинистую почву, образуя глубокую траншею, что было невозможно открыть дверь. «Лианы» свисали из темноты крон деревьев, задевая лобовое стекло, оставляя влажные следы, некоторые змеи быстро уползали вверх, проявляя заметное проворство. Одна мысль – не остановиться. В этой ситуации утешало, что повар всегда с оружием. Он не расставался с кольтом и длинной самодельной финкой. Стрелял он отменно, не раз демонстрировал своё мастерство. Особенно нас поражала его способность метать ножи. Он попадал в намеченную точку с десяти и более метров, будь она на стене или дереве.

Наконец выползли на небольшую поляну. Нас ожидает заранее заготовленная поленница дров. Загрузившись, мы не торопясь, возвращаемся на базу.

 

ГОСТЬЯ

 

Однажды, проснувшись первым, Виктор спал в углу напротив, я обратил внимание на черную полоску на полу, освещённую узким лучом света от щели над дверью. Я поднял край марлевого балдахина и в полумраке увидел немаленькую змею, так метра полтора. Она спокойно отдыхала посреди комнаты. Пора было вставать, и я, опустив марлю, стал будить Виктора, предупреждая о змее, чтобы он не вскочил и не наступил на неё. Между тем, услышав нашу возню и разговор, змея зашевелилась, подняла голову и, зашипев, стала раскачиваться. Между топчанами около двух метров, она между нами. Немножко оцепенев, стали решать, что делать? Стрелять нельзя – Виктора не вижу, темно, гостья не успокаивается – шипит и не уходит. Поднять балдахин страшно. Звать ребят? – Дверь заперта изнутри. Витя просунул руку под сетку и стал ладонью стучать по кровати. Змея быстро отреагировала – повернулась, и мне стало видно на фоне белой марли её раздутую шею. Кобра, прокричал я в полголоса. Виктор перелез в ноги кровати, я приподнял полог, прицелился и выстрелил в чётко обозначившуюся голову змеи.

Услышав выстрел, сбежались наши ребята, открыли нашу запертую дверь, вырвав крючок, распахнули дверь. – Кобра лежала спокойно.

 

УДАВ-ПОХИТИТЕЛЬ

 

Раньше обычного, услышав голос повара, вся группа выскочила из нашего деревянного отеля. Повар стоял у большой клетки, в которой жил поросёнок. Зрелище предстало не обычное. В клетке, сделанной из вертикальных молодых бамбуковых жердей, свернувшись большим кольцом, спокойно спал удав. Голова и часть змеи была снаружи, а весьма толстая, широкая часть («Это наш поросёнок» – объяснил повар), была внутри, оказавшись намного шире промежутков между бамбуком. И ещё оставалось метра полтора хвостовой части. Надо было отдать повару должное. С удавом он справился великолепно. Поросёнок испортиться не успел, из него получились вкусные отбивные, остальным повар угощал наших заправщиков и их друзей, и они были очень довольны.

 

ПОШУТИЛИ

 

Наш общий умывальник представлял собой хороший сарайчик, с внутрь открывающейся дверью. Против двери раковина с краном. Правее душ с решёткой на полу. Вода поступала из большого самолётного бака, расположенного на крыше, а накачивалась, что нас очень удивляло, маленьким, как у нашего велосипедного мотора, бензиновым двигателем с таким же маленьким насосом, всегда безупречно запускавшимся, с первой попытки. В один из выходных дней, когда можно было чуть расслабиться, поспать подольше, заняться чем-то своим, сидели мы за небольшим столиком рядом с отелем, слушали музыку из недавно приобретённого магнитофона, ожидая приглашения на завтрак. Вышел из своей комнаты, с полотенцем через плечо, Фёдор Степук, авиатехник белорусского экипажа Шпартова. На ходу выражая недовольство, очевидно продолжая разговор с оставшимся в комнате Иваном Суровым: «Ты сейчас докажешь свою смелость, подожди». Умывшись, улыбаясь, прошёл в комнату. Минуту спустя, проследовал и Иван, вошёл в умывальник, закрыл дверь, но несколько секунд спустя дверь с треском распахнулась наружу, за ней бледный Иван, отчаянно ругаясь. Схватил палку и опять в умывальник. Мы подбежали. Навстречу Иван с медицинским жгутом на палке. Услышав весело хохочущего Фёдора, все поняли его неудачную шутку. Иван бросился за обидчиком, зная характер обоих, мы, не беспокоясь, пошли завтракать. Подошли и наши улыбающиеся друзья. Принятый за змею жгут был в раковине, его-то и испугался Иван.

 

ЛЯГУШКА И МУРАВЬИ

 

Однажды, рано утром, пришедшие на площадку наши техники увидели в высокой траве необычное шествие большой колонны крупных муравьёв. Колонна представляла собой широкую, в несколько сантиметров, полосу. Муравьи очень спешили и были явно очень озабочены и энергичны. Фёдор и Иван, заинтересовавшись, пошли рядом с путешественниками, наблюдая за их поведением. Пройдя несколько метров вверх по аэродрому, муравьи поворачивали влево поперёк площадки, в этом направлении колонна так же следовала несколько метров и опять поворачивала влево, вниз по аэродрому, немало удивив и наших ребят, проследовавших с муравьями добрых пятнадцать метров. Колонна опять поворачивала влево и ещё раз влево, образуя, таким образом, большой прямоугольный маршрут, ну прямо, как в авиации, полёт по коробочке. Разгадка появилась после четвёртого разворота. Пройдя с муравьями несколько шагов, ребята увидели громадную, по нашим меркам, уже мёртвую лягушку, распластавшуюся в траве, вверх брюшком, на котором ехали отдыхающие муравьи. Остальные, окружив, толкали, тащили, суетились, и лягушка медленно перемещалась. Раскинутые лапки её цеплялись за траву, создавая сопротивление, но травинки распрямлялись одна за другой, это свидетельствовало, что жертва двигалась. Отдыхающие ехали буквально несколько секунд, затем соскакивали и убегали вверх. На их место влезали товарищи, уставшие, и так без конца. Когда, спустя, час, мы пришли на вылет, жертва переместилась на несколько метров. А, отработав день, перелетев домой, уже перед заходом солнца, заинтригованные утренним зрелищем, колонны муравьёв мы не обнаружили, но в пяти метрах от границы аэродрома, под старым деревом, появился большой муравейник. У самой его подошвы торчала лапа утренней жертвы, не успевшая скрыться, но муравьи продолжали свою работу.

 

ГЕНЕРАЛ КОН-ГЛЕ

 

Однажды группа получила задание на полёт в Сам-Неа, считающегося столицей народного правительства Лаоса – Патет-Лао. Очерёдность полёта выпала на экипаж из Белоруссии –Алексея Шпартова. Вторым пилотом у него был Дима Жоголев. Забегая вперёд, скажу о сложных отношениях всей группы со Шпартовым. Позже стало понятно. Он очень болезненно воспринял, ещё там, в Москве, в ЦК КПСС, когда меня – коммуниста, назначили старшим нашей группы. Было явной ошибкой Белорусского командования, что оно выбрало кандидатуру А. Шпартова. Оказалось, он всё время вёл подрывную работу в экипажах, срывая работу. Не однажды приходилось выполнять не выполненные им задания, причём после своих полётов. Но его ребята, Вадим Жоголев и Фёдор Степук, были очень хорошими, и по характеру, и как специалисты. В итоге, оказалось, что по этой причине была свёрнута работа нашей группы. Группа лишилась представленных наград, а в мой адрес сделали пометку – о нецелесообразности использования за рубежом. Об этом я узнал по возвращении в Союз. Да, в те времена было достаточно небольшого оговора, чтобы испортить всю оставшуюся карьеру и даже жизнь любому специалисту.

В Сам-Неа нужно было доставить генерала Кон-Гле, совсем невысокого, не худого человека. Шпартов, полетав в районе пункта назначения, вернулся, что-то мямля о погоде. Большаков, наш руководитель полётов, перенацелил его на Па-Донг, генерала пересадили в наш экипаж. Взяв курс на север, нам пришлось набирать безопасную высоту, облачность была ниже гор, сначала были просветы, сквозь которые мелькали почти отвесные, покрытые джунглями склоны, затем пошла десятибалльная облачность. Как только пошли в облаках, генерал поспешно надел парашют и уселся у самой двери. Пройдя час двадцать, я предпринял попытки найти окно в облаках, но тщетно, пришлось, как обычно, снижаться на ощупь. Снизившись до двух тысяч, сквозь шум задросселированного двигателя, услышали работу зениток и разрывы справа. Пришлось быстро убраться из этого района, и, поймав просвет, энергично снизиться. На высоте около тысячи метров вышли на визуальный полёт, не сразу определили место самолёта. Наконец вышли на Сам-Неа. Заход на посадку усложнял большой курган перед самой полосой, пришлось его обходить справа и сразу садиться. Полоса нам понравилась, ровная, метров шестьсот длиной. Кон-Гле встречала свита местного начальства, они были очень обеспокоены обстрелом нашего самолёта с соседней горы. Генерала увезли, экипажу предложили отдохнуть в небольшом помещении, но как всегда нашлась работа по ремонту наших машин Газ-69. Несколько часов пролетели незаметно. Домой взлетели под вечер, полёт прошёл спокойно, но перед самой посадкой, садились с фарами, нас обстреляли. Утром были обнаружены пулевые пробоины в фюзеляже. Обстрелам на заходе и на взлёте мы привыкли не удивляться. Подходы к створу полосы никем не охранялись.

Помню, как-то взлетаем в Долине с северным курсом, только оторвались, смотрю, метрах в ста, слева, меня ведёт направленный точно на меня ствол винтовки. Инстинктивно прижимаюсь головой к спинке. Выстрела не слышу, только щелчок по фонарю. Передаю на командный пункт, объяснив место стрелка. Через некоторое время сообщают, что посланный наряд никого не обнаружил. Прилетели, в окантовке фонаря вмятина от пули, мгновение бы позже – мне прямо в лоб...

 

ФОНГ-САЛИ

 

На севере, на самой границе с Китаем, в скалистых горах, приютился маленький посёлок Фонг-Сали, с китайской миссией. О нём мы не знали в течение полугода, и только когда у нас случилась неприятность с самолётом, нам рассказали о далёкой посадочной площадке на самом севере Лаоса в населённом пункте Фонг-Сали.

И что на эту площадку давно прилетели китайцы, но сели неудачно, сломали самолёт, и что им на выручку прилетел другой самолёт, и что так же потерпел неудачу. Однажды, когда меня не было рядом, и надо было подогнать машину с грузом к самолёту, Виктор Хрулёв, не имея достаточных водительских навыков, решил сесть за руль Газ-63. Результаты были плачевны. Не успев вовремя остановиться, толкнул самолёт, последний развернувшись, ударился о машину, повредив нижний закрылок. Рейс был сорван, а одним самолётом задания не выполнишь. Нужно было что-то решать. Вот тут-то и всплыли события в Фонг-Сали. Получив согласие командования, я решил выполнить полёт и посмотреть на аварийные самолёты.

На следующий день, на самолёте Шпартова, № 03, взяв его второго пилота Вадима Жоголева и техников Степука и Сурова, полностью заправившись, мы взлетели и взяли курс на север.

С набором высоты не торопились, погода была прекрасной, сначала шли по ущелью, покрытому живописными джунглями, с интересом рассматривая попадающиеся крыши хижин с небольшими подворьями. На одном из таких мест, на оголённом склоне, на громадном, поваленном дереве, вдруг увидели сидящих на его стволе добрый десяток голых, как всегда, детей и среди них двух обезьянок. Некоторые, увидев так близко летящий самолёт, стремительно спрятались за ствол, постарше размахивали руками.

Где-то на половине пути, справа по курсу, появляется громадный кряж, он совершенно лысый, без растительности, высотой около километра, почти с плоской вершиной. Обозначаем его на карте, подписываем – Камень. Идём по долине строго на север, далеко внизу поблёскивает река с многочисленными притоками. Ещё через час подходим к Фонг-Сали, снижаемся до двух тысяч и обнаруживаем небольшую площадку на крутом южном склоне, шириной метров тридцать и длинной не больше четырёхсот. Перед площадкой, и за ней, пропасти, с почти отвесными стенами. Снижаемся до высоты «аэродрома», определяем его высоту – 1400 метров над уровнем моря. На площадке, на правой её обочине, два самолёта, и едва заметная дорога, уходящая круто вниз, к зарослям. Решаю зайти и сесть.

На малой скорости подходим, но самолёт вспухает над пропастью, мощный восходящий поток поднимает его как пушинку, и никакие усилия удержаться на глиссаде не дают результата, приходится уходить, отворачивая вправо. На втором заходе готовимся к такой же ситуации, но всё стало наоборот. Подойдя к этой высоте, нас буквально засасывает вниз, даём взлётный режим и уходим вправо, уже ниже площадки. Садимся с третьего захода, подруливаем к стоящим самолётам, выключаем двигатель. На одном из аварийных самолётов, к нашему счастью, закрылок невредим. Наши техники оперативно начинают его демонтировать, а мы, осмотрев повреждённые самолёты с китайскими опознавательными знаками, с удовольствием растягиваемся под крылом своего самолёта.

Отдохнуть мы не успели, буквально через минуту подъехал небольшой джип с двумя господами. Они очень вежливо, в основном, жестами, так как языка мы не понимали, пытались узнать о цели нашего визита. Мы, также жестами стали объяснять о нашей поломке, но ничего из этого не вышло. Китайцы настойчиво приглашали нас сесть в машину, и выбора не было. Так нас, можно сказать, арестовали на месте преступления и привезли, в недалеко расположенную резиденцию. Здесь оказалась миссия Китая. Нас усадили за стол, угостили ароматным чаем. Я, как можно было понятнее, объяснил нашу ситуацию, заверив, что как только мы привезём из Ханоя наш отремонтированный закрылок, то сразу привезём и установим снятый на место, и предложили свои услуги по восстановлению китайских самолётов, если они не возражают. Пока мы вынуждено пили чай и отдыхали, представители китайской миссии связались с Пекином и получили разрешение на предложенную нами операцию. Нас доставили на площадку, и мы, закончив демонтаж, тепло простившись с китайцами, вылетели в Долину Кувшинов.

Так выполнив вынужденный полёт в Фонг-Сали, прибавился ещё один сложный аэродром, на который мне приходилось летать всё оставшееся время, и редко получалось сесть с первого захода.

Однажды, в период очень сложной погоды, пришлось очень долго стоять перед взлётом, чтобы выбрать момент, когда площадка, находящаяся на высоте 1400 м над уровнем моря, хоть на минуту очистится от облачности, чтобы успеть запустить двигатель и взлететь. После взлёта набрав три тысячи метров, попали в зону большой турбулентности, сильная болтанка буквально вырывала штурвал из рук, пришлось лезть выше, наскребли около пяти тысяч. Прошли весь путь при десятибалльной сплошной облачности. В расчётное время стали снижаться, сначала до безопасной, по нашим расчётам, высоты, потом осторожно ниже. На вызов Долина не отвечала. Снизившись до высоты круга Долины, не выйдя на визуальный полёт, были весьма озадачены, снизились до тысячи метров – в облаках, ниже, ниже, на шестьсот чернота земли, резко снижаюсь и не верю глазам – большая река с характерной большой излучиной и ровная, без возвышенностей равнина. Где мы? Лихорадочно смотрю на карту и скорее вверх, в облака, пока нас не обнаружили. Определил место самолёта, трудно поверить, река Меконг, Таиланд. Берём курс на Долину Кувшинов, с набором высоты. Определяю путевую скорость, трудно поверить, получается 420 км в час, согласитесь многовато для Ан-2. Но надо верить, значит шли в нижнем слое северо-западного струйного течения. Набрали три тысячи метров, через час услышали, нас вызывал наш борт Ли-2, поднятый по команде Большакова, обеспокоенного нашим молчанием. Давно, кажется, моргают лампочки обеих групп бензиновых баков – дотянем ли? Снижаемся, на трехстах метрах выходим на визуальный полёт, садимся с курса, на пробеге первые перебои двигателя, освободить полосу не можем. Буксируемся на стоянку.

Приходилось выполнять полёты и в одиночку, без второго пилота, по указанию Военного атташе в Лаосе т. Мнацеканова. По уточнению расположения, военных точек, воюющих частей с Лаосом и Вьетнамом. Вылетал рано, и как на гравиметрической съёмке, сверху – вниз, на бреющем, облизывал указанные склоны, фиксируя их место. Жалобы на моё самоуправство принимались, но не объяснялись. Тогда, по секрету, Е. Большаков поделился со мной, что члены группы представлены к наградам.

Вот такая работа выполнялась нашей группой, вплоть до окончания войны, кого с кем? – анализируйте то время. После, группу оставляют для переучивания лётного состава Лаоса на наши типы самолётов, и мы перебазируемся в столицу – Вьентьян. Наряду с переучиванием, выполняем и прежнюю, транспортную работу. Летаем в Ханой, Винь и другие пункты.

Живём теперь в одноэтажной гостинице, по соседству французские экипажи. Удивляемся – они летают мало, развлекаются, гуляют, встречаются с женщинами. Интересуются нашими заработками, и очень удивлены, узнав о наших 360 долларах в месяц, мы, в свою очередь удивлены их 1500 долларов наличными. Надо пояснить, что нам на руки выдавалось 100 долларов, а остальные наше посольство суммировало и накапливало нам на выписку автомашины и других вещей, заказываемых нами. В то время мы, воспитанные и жившие в Союзе, и в мыслях не могли иметь, что наша валюта крутится, как сейчас принято выражаться, и работает на кого-то. А первое, что мы приобретали на рынке, были нейлоновые рубашки по пять долларов, надев которые, уже через несколько минут становишься мокрым, как из бани, портативные, на катушках магнитофоны, и прочую недорогую мерзость.

Вспоминаю хороших лаосских пилотов, осваивающих наши самолёты. Одного из них звали Сайгон. Он летал на «Бивере», такой, неказистый самолёт, верхним расположением крыла очень похожий на наш Як-12, только побольше, но с управляемым задним колесом от педалей, что очень удобно при рулении. Однажды, так случилось, что Сайгон сел на вынужденную, без топлива, сел далеко, чуть южнее Фонг-Сали. Командующий Авиацией Лаоса господин Кён обратился к нашему руководству с просьбой о помощи. Мой экипаж был в Ханое, Большаков направляет на выручку Сайгона экипаж Шпартова. Ему загрузили бочки с бензином, большой альвеер – ручной насос, и он вылетает. Пробыв в воздухе несколько часов, Шпартов вернулся ни с чем. К вечеру и мы были дома. Предстояло разобраться, почему не было выполнено задание. Анализируя его полёт, я понял, что нельзя было за это время слетать туда и обратно, даже без посадки. Вспомнились предупреждения Фёдора Степука – техника Шпартова, о нежелании его командира работать в таких условиях, боязни и трусости, и что меня удивило, в подстрекательстве членов группы против меня, проявляющемся с самого начала командировки, с момента назначения меня старшим группы в ЦК КПСС. Теперь стали понятны действия моего второго пилота – В. Хрулёва, на разбеге в Ханое, приведшие к посадке после взлёта, и выяснению его поведения и разбору с участием Александра Харитоновича Романова – нашего руководителя в Ханое.

Тогда, в Ханое, загрузив всё нужное длинномерное оборудование, обусловившее предельно заднюю центровку самолёта, с целью возможности безопасного взлёта, я на разбеге поднял хвост, чтобы определить, удостовериться в достаточной управляемости самолёта по тангажу, т. е. взлёт с основного шасси, потребовалась полная отдача штурвала, почти до отрыва. Вмешавшись в управление, второй пилот, вдруг, схватил штурвал на себя, что привело к сильному удару хвостовой установки о бетон. Для осмотра самолёта, пришлось произвести посадку, ибо в случае повреждения, условий для ремонта в Лаосе не было. После объяснений с А. Х. Романовым и осмотра самолёта, перелетели в Лаос.

Ранним утром следующего дня, дозаправившись, мы с Хрулёвым вылетели на север Лаоса. Погода не баловала, сплошная высокая облачность. По расчёту прошли Камень, идём сверху, высота три тысячи, проходим траверс Сам-Неа. Нужно заметить, что весь контроль по расстоянию и направлению экипаж ведёт только расчётами с навигационной линейкой, что единственный привод, работавший ранее в Долине Кувшинов, сейчас не работает, и самолёт-то не весть какой, а Ан-2, и в воздухе не дозаправишься, а уже идёт четвёртый час полёта и весь расчёт на то, что заправиться можно только на земле из бочек на своём борту. Это так, отступление, для скептиков из авиации.

Пятый час полёта, скорость стала побольше – выработали топливо, стало легче, пошла многослойная облачность, позволившая занять почти тысячу метров, и похолодало – всего-то восемнадцать градусов, зато видимость приличная, и режим прибрали. И вот наконец-то слышим голос Сайгона, услышавшего наш самолёт. Сайгон учился в Союзе – немного говорит и понимает по-русски. Фиксирует наш пролёт над его самолётом и предупреждает, снизиться мы можем только с одним курсом. Отходим с обратным, разворачиваемся, и с горы, по пологому распадку, снижаемся, выходим на визуальный полёт, истинная высота 100 м., садимся, подруливаем, барометрическая 550. Два часа уходит на заправку самолётов. Опробовав двигатель, Сайгон взлетает за нами. Ночь застаёт нас над Долиной, ещё час полёта и мы в столице Лаоса – Вьентьяне. Садимся на начало новой полосы, обозначенной входными огнями, осторожно сруливаем по насыпанному грунту. Полосу строит французская фирма, она выше грунта аэродрома почти на полметра, что обязывает экипажи особенно тщательно выдерживать направление на разбеге и пробеге.

Несоблюдение может привести к нехорошим последствиям, что и случилось однажды, когда приехавший из Союза наш инспектор Константин П. Сенцов, вызвавшийся проверить моего пилота перед самостоятельным вылетом, не только не исправил ошибку слушателя, но и проявил полную неспособность предотвратить выкатывание самолёта с высокой полосы. В результате потёк средний бензобак, были сорваны важные транспортные полёты. Сварки не было, пришлось дюритами (шлангами) соединить корневой и концевой баки, да так и работать, почти целый месяц, пока мы сами не привезли из Ханоя отремонтированный бак. Инспектор же, набив чемодан нейлоновыми платками, отбыл домой.

 

ПРАВИЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ

 

В один из выходных дней бортмеханик одного из экипажей Ли -2 Игорь Фёдоров, по какой-то причине, опоздал на нашу посольскую машину, доставляющую нас на аэродром. Экипаж решил, что он уехал первым рейсом, не подождал, а, приехав, увидел, что самолёт не подготовлен, да и механика нет. Неплановый вылет мог задержаться. А в это время, понимая всю неблаговидность своего положения, Игорь давно топтался у рынка, откуда начинаются все маршруты местных такси и рикш. Но такси, как нарочно, не было. Рикши – молодые, мускулистые ребята, лоснящиеся от пота, до черноты загоревшие, в очень коротких кожаных чёрных трусиках – окружили русского парня, зная, что мы, русские, никогда их услугами не пользуемся, понимая, что он должен поехать, наперебой предлагали свои услуги. Но Игорь не мог нарушить достоинство советского человека, он не мог даже представить себя на диване этой велосипедной коляски. Время неумолимо приближалось к критическому. Решение созрело правильное.

Рейс ушёл без опоздания. Но на следующий день местная газета вышла с крупной фотографией. На ней был изображён хозяин рикши, сидящий в коляске, развалившийся, руки в стороны, нога на ногу, с большой сигарой во рту, а на велосипеде, в брюках с засученными штанинами, подпоясанного рукавами рубашки, белого парня.

 

Поскольку нашу авиационную группу базироваться определили в Долине Кувшинов в посёлке Фан-Саван, очевидно с целью удобного, более выгодного, с экономической точки зрения, географического расположения, в центре страны, а ещё более нужного, завуалированного, с политической, то и работали мы незаметно, да и самолёты наши были обозначены лаосскими флагами с тремя слонами и порядковыми номерами от единицы. И в столицу Вьентьян летали не часто, в основном за зарплатой, совмещая с другими надобностями. В основном посмотреть на город, представлявший тогда две-три центральные улицы с двухэтажными домиками и несколькими кварталами одноэтажных хижин на высоких столбах, всегда забитыми большими и небольшими ручными тележками с всевозможной поклажей – то очень высоко уложенными ящиками, то непомерно длинными брёвнами, стволами бамбука, и нагнувшимися, изо всех сил толкающих, тянущих, в только набедренных повязках, людей. Всё это двигалось, гремело, переговаривалось, сверкало глазами и лоснящимися от пота телами, под экваториальным солнцем. Но самый гвалт стоял на расположенном в центре города базаре. Тут продавалось буквально всё. Особенно удивляло безразличное, безжалостное отношение людей, на вид казалось очень добрых, к животным, которых держали в страшной тесноте ящиков, коробок, а особенно к птице, связанной за ноги по несколько штук, и подвешенной на верёвках. Куры, гуси висели, кудахтали, гоготали, хлопали крыльями.

Продавцы заметно оживлялись, когда появлялись русские экипажи. Продавцы, переговариваясь, улыбались, и нам тоже, стараясь предложить только свой товар. Мы воспринимали это как должное, доброжелательное отношение. В какой-то мере это так и было. Только много позже, когда закончились военные действия и нашу группу перебазировали в столицу, стало понятно, что в этом скрывалось критическое, двусмысленное отношение, как к непонимающим ситуацию покупателям. Мы, из Советского Союза, никогда не задумывались раньше о курсах валют, пользовавшиеся только своими копейками и рублями, попав за рубеж, и сюда на базар, выглядели белыми воронами, которых любой торговец мог обмануть с выгодой в свою пользу, да еще и посмеиваясь. Сначала мы не понимали, вот что-то стоит столько-то долларов, мы и платим, не вникая, что обменный курс местной валюты, называемой кипой, совершенно другой. Один доллар стоил то 300 кип, то 100, то 150. И даже наши, русские работники посольства не предупредили нас, а, выдавая нам по 100 долларов из положенных 360, пользовались, очевидно, этой ситуацией. А оставшиеся как бы накапливались, до стоимости автомашины, сначала «Москвича», потом «Волги», стоившей тогда 1600 долларов, и нам выдавался документ на получение её по возвращении на Родину. И все члены нашей группы, одинаково накапливали положенные суммы и выписывали за машинами холодильник «Саратов», стиральную машинку «Ригу», а уж потом покупали себе нейлоновую рубашку, маленький ленточный магнитофон «Филипс», который скрашивал наши оставшиеся будни.

 

После переучивания лаосских пилотов, видя нетерпение и откровенное нежелание членами моей группы продолжать работу, проще сказать, саботаж за моей спиной, командование приняло решение об отправке нас домой. Тогда я не понимал всей этой кухни. Много позже, дома, я понял, как низко поступили со мной, мои сотоварищи.

Отдел кадров заказал документы на наших супругов, как бы для поездки на работу за рубеж, а когда я передал их, тогда не понимал причины усмешки начальника ОК, когда он смотрел на меня, разыгрывая этот спектакль, вместо того, чтобы честно признаться, что вся эта затея чистый воды розыгрыш.

Но надо заметить, что на работу за рубеж всё же поехал, но только наш авиатехник, брат командира отряда И. Суров. Поехал в мирную страну, на авиахимические работы. И за несколько месяцев привёз, теперь уже брату, ещё одну машину.

Ну, а меня вызвал в Москву начальник нашего управления Попов. Объявил благодарность, вручил грамоту за работу в Лаосе и дал указание командованию отряда оформить на меня представление на переучивание на самолёт Ан-24. И скоро я стал слушателем ШВЛП в Кировограде.

 

22 глава. 1-й самостоятельный на Ан-24. 1968 год

 

И опять я попал в группу своего инструктора Гриши Молчанова, и опять командиром лётного отряда был Федотов.

Отлетав положенное программой время, снова настала очередь самостоятельного полёта. Взлетели, выполнили программу полёта.

Курсант бортмеханик, решив похвастаться приобретённым удилищем, нечаянно ткнул им в кнопку флюгирования (перевёл лопасти винта во флюгерное положение) и выключил правый двигатель.

И как только он попал концом удилища в такой маленький разрез КФЛ? Но дело сделано – винт во флюгере, двигатель выключен.

Конечно, неожиданная вводная на первом самостоятельном потребовала максимум моих усилий, в том числе и физических.

Опомнившись, пройдя немного на одном двигателе, дал команду на вывод из флюгера, запуск двигателя. Винт послушно выполнил команду, двигатель запущен. Вывели двигатель на режим. Зашли, сели. Инструктор спрашивает: «Вы чего такие, какие-то не такие?» Я после хорошей паузы: «Да вот, дал команду на флюгирование, экипаж выполнил команду чётко. По работе материальной части замечаний нет...»

Маленький разнос командира мы выдержали молча. Напоследок он поздравил с первым самостоятельным.

Вот так закончился мой 1-й самостоятельный полёт в ШВЛП.

 

В Быковском авиаотряде мне, в качестве 2-го пилота, долго работать не пришлось. Перевели в базирующийся тоже в Быково отряд № 254 УГАЦ и сразу переучили на должность командира корабля.

Командиром отряда был Николай Маланин.

На самолётах Ан-24 из Быково выполнялись все многочисленные рейсы по Советскому Союзу! Во все столицы Союзных республик, во все их города, имеющие аэродромы. Жуляны, Черновцы, Ровно, Ивано-Франковск, Львов на запад. Так же на восток: Горький, Казань, Уфа, Челябинск, Ижевск, а периодически и дальше, вплоть до Певека! Разумеется и в столицы южных республик. В Сочи, Грозный, в Шевченко с эстафетой, с ночёвкой.

Эпизодов было много. Однажды прилетев в Москву, обошли самолёт и увидели, что из правого крыла, из пробитого рваного отверстия, прямо из передней кромки, торчат полуметровые ноги большой птицы и часть туловища! Удивлениям не было предела!

 

© Евгений Юрченко, текст, 2013

© Книжный ларёк, публикация, 2017-2020