Любовь Селезнева. Пропажа

Из цикла Подвиг матери

Пропажа

 

Основано на реальных событиях

 

Дорогой сестре

Галай Раисе Петровне

посвящаю

 

– Иванивна! Збирайся швыдче! Не тримай машину! Нимци вот-вот зайдуть! Хвылыну даю, нэ бильше! (Быстрее собирайся, не задерживай машину! Немцы вот-вот войдут! Даю не больше минуты).

Лицо председателя колхоза было красным, лоснилось от пота, а вид испуганный, задёрганный. Он битых два часа орал, собирая женщин:

– Тикать вид смерти трэба, а вы, бачь, оклунки спасаетэ…

На его плечах лежала ответственность за жизнь своих колхозников, на которых держалось снабжение фронта продуктами.

А фронт подходил всё ближе, снаряды уже рвались у самого села. Канонада орудий приближалась с каждым часом. От стрельбы дребезжали стёкла в хатах. Тишина недавно тихого села разрывалась на осколки взрывов. Только что отбомбилась стая «Мессеров», разворошив дома, пекарню и школу. Бомба попала и в конюшню, враз порешила почти всех лошадей, которые были непригодны фронту…

– Да я щас, Федулыч, тильки оклунки покидаю в кузов и поихалы.

Оклунков, корзин, мешков и узлов высилась приличная гора.

– Ты шо, Иванивна, нэначе всю хату збираисся с собою браты, га? Бери само необхиднэ да дитей, чикать не стану! (Бери самое необходимое да детей, ждать не стану)

С этими словами хромой Федулыч трясущимися руками торопливо подхватил пару оклунков, лоскутной конвертик и бегом отнес в дом. Открыв ляду подпола, покидал их туда. Позвал на помощь. Прибежали несколько подростков и шустрый дедок – мигом управились.

– Гриша, ты тута? – окликнула мать сына.

– Тут, мамо, тут! Сидайте! (Раньше в средней полосе России было принято к родителям обращаться на «вы».) – Сын из полуторки подал руку матери.

 

Но куда там садиться, если яблоку было негде упасть! Женщины, дети, старики, подростки сидели друг на друге, а только что запрыгнувшие мальчишки животами улеглись на деревянной кабинке.

Иванивна еще не успела занести за борт вторую ногу, как машина резко рванула с места и понеслась полем, в объезд тракта, чтобы по дороге не встретиться с фашистами.

Иванивна была спокойна: если Гриша тут, то и дочки с ним. Парень у неё растёт надёжный, ответственный помощник во всём! Потому, не спеша разговаривая с обеспокоенными соседками, искала место своему скарбу, но так и не нашла. Сидела на чемодане и мешке, корзину с провиантом держала на коленях. Заправила под платок выбившуюся красивую косу – предмет гордости воевавшего на фронте мужа.

А коса у неё была шикарная, тёмно-русая, толщиной с руку. Бывало, уложит её вокруг головы корзиночкой и ходит королевой. Сама она хоть и не из красавиц, и росточку метра с полтора, но пышногрудая и не худышка; нос курнос; лоб малюсенький; губы полные, рот широкий, а ушки такие аккуратненькие, как у младенца. Выцветшие брови дугой обрамляют светлые, добрые глаза. В молодости у неё на щеках были симпатичные ямочки, а сейчас они превратились в горестные морщины. Зато её тело было удивительно мягким, нежным, всегда тёплым. Маленькие руки с какими-то детскими пальчиками были сильными и умелыми. Петруша любил её до самозабвения.

Где-то теперь он, муж её любимый, разъединственный? Наверное, тоже в аду обстрелов и в смертельной опасности. Семью свою в боях защищает… Знал бы он, каково им тут приходится... Что-то уже давненько вестей не шлёт. Ранен ли, здоров ли? И вообще, жив ли?..

На борозде колхозного поля грузовик так тряхнуло, что люди чуть не вывалились из кузова. Заплакал грудной ребёнок.

– Ох и бо! Це, мабуть, моя доня, – очнувшись от тревожных дум, всполошилась Иванивна. – Гриша, передай мини Любочку! Я ей груди дам.

– А де вона?..

– А ты чи не взяв ии, чи шо?– побелела мать.

– Я думав, шо вы... чи Рая...

– Так и Раи нема?– отчаянно закричала она, перекрывая завывания мотора. – Ох, боже ж мий, Боже! Люды добри, дэ ж мои диты?

И без того перепуганные пассажиры полуторки в растерянности оглядывались, ища глазами пропавших детей Иванивны. Но в кузове их не было...

– Ой, караул! Дитэй посияла!– отчаянно заголосила женщина. – Остановить, машину! Остановить щас же! – Женщина заметалась в крике: – Хлопчики, стучить шофёру, хай видстановыться! – И ещё громче закричала: – Сто-о-ой!

Но в таком рёве мотора, при такой скорости шофёру никаких криков не слышно. Мальчишки затарабанили в крышу кабины кулаками и пятками, но недовольный Федулыч показал им в окно огромный кулак, а шофёру приказал жать на все газы. Гул недалёкого боя вынуждал торопиться...

Иванивна по ногам, по чьим-то рукам и вещам пробралась к борту, мигом перемахнула его и свалилась в колючее, спелое жито, успев лишь крикнуть сыну:

– Йидь, Гриша, може хочь ты выживешь.

И уже вслед убегавшей вдаль полуторке, на лету в жнивьё:

– Я до ха-а-ты-ы!

(В этот момент Иванивна не могла знать, что отсутствие в машине дочек станет спасением всей их семьи. Откуда ей было знать, что бешено мчащуюся полуторку при бомбёжке вскоре разнесёт в пух и прах тяжёлая авиационная бомба?.. Прямое попадание не оставит шансов ни одному из пассажиров остаться в живых...

Об этой трагедии ей потом расскажут свидетели того горького события – односельчане, пешие беженцы войны...

И тогда, и много позже, и всю оставшуюся жизнь Иванивна не раз будет благодарить Господа Бога и всех святых за то, что так распорядилась судьба оставить их жить благодаря тогдашнему неизбывному горю матери. До конца своих дней она будет смотреть на свою младшенькую, как на спасительницу, и любить её, и жалеть настолько, насколько позволят обстоятельства всех непростых послевоенных лет...)

12-летний мальчишка увидел, как мать на ходу машины упала, несколько раз кувыркнулась и пыталась подняться.

– Ма-а-мо-о!– закричал он и стал пробираться к заднему борту, чтобы выпрыгнуть следом за матерью. Шустрый дедок его попридержал за ногу, уговаривая не рисковать. Но Гриша другою ногою двинув деда в рыжую бороду, вырвался из костлявых рук и перемахнул через низкий борт. Вслед ему полетели чемодан, мешок с вещами и корзина с едой, да матюки деда...

Мальчишка не совсем удачно приземлился – хромал. Так, шкандыбая, он собрал с поля вещи, застегнул чемодан. Подобрал и разбросанные холщовые мешочки и узелки с едою, уложил их в корзину и поплёлся к матери, сидевшей вдали.

Стояло июльское пекло. Разъярённое солнце готово было, казалось, расплавить все живое и мёртвое. Пыль и гарь близкой передовой забивали горло, дышать было нечем. Он задыхался ещё и от жажды да груза, но упорно тащился вперёд. Потом бросил вещи и бегом побежал к матери, думая, что она разбилась и не может встать. Но она с трудом встала и замахала сыну – мол, не бросай скарб. Он понял и вернулся.

Разбитые коленки и локти так саднили, так пекли болью, что впору закричать. Но хлопчик снова и снова брал чемодан, тащил его вперёд метров на 30, возвращался, взваливал мешок на горб, брал в руки корзину и тащил вперёд метров на 50–60. Затем снова возвращался за чемоданом и... Так добрался до мамки.

У неё было в кровь исцарапано лицо и до самой резинки порвана юбка. В ладони застряла огромная заноза, которую она силилась вытащить зубами, потому и сидела так долго, казалось, без движений. Из нижней опухшей губы на её пышную грудь стекала струйка крови. Вездесущие мухи, надоедливо зудя, липли к ранам и никакими судьбами их было не отогнать.

Увидев кровь на лице матери, Гриша испугался:

– Мамо, чи вы ранетые?

– Ничого, сынок, до хаты якось дойду. А ты-то як? – Мать посмотрела на его изодранные штаны, сквозь дырки которых видны не менее изодранные коленки. Царапины были забиты пылью.

– А ну йды сюды! Блище, ближе.

Гриша подошел к самому лицу сидящей матери. Окровавленными губами она впилась в его коленку, высасывая и вылизывая грязь из ран сына, постоянно сплевывая её.

– Больно, мамо! Больно! Ны надо!

– Надо, сына! Грязюка вопьецця в кожу и полосы на всю жисть оставит. А тиби воно надо?

– Не-а...

– А щась отвернись и промой коленки мочою – це давний способ вид загноения.

– Тю... – засмущался парнишка.

После этой процедуры обеззараживания ран мать приложила к его коленкам листы подорожника, оторвала от головного платка полосы и замотала ими все раны сына.

– Ну и як воно?

– Та лэгше.

– Тэпэр, сына, вытащи-но мини занозу.

И подала ему иголку с суровой ниткой, вытащив её из-под воротника цветастой кофты. Про свои разбитые коленки и локти она промолчала – их под одеждой не видно. Притом, очень болел бок, на который она приземлилась с бешено мчащейся машины…

Толстая заноза сидела глубоко в ладони. Конец её Иванивна отгрызла зубами, когда ещё только приземлилась, а дальше Гриша – конечно, не хирург – исковырял всю её ладонь. Она молчала. Прокопавшись довольно долго, хлопец высосал из раны кровь, сплёвывая в пыль, как мать при обработке его ран.

– Щась я отвернуся, а вы, мамо, тэ ж зробите, шоб ладошка ны загноилася.

– Вот, бачь, ты який гарний ликарь – рецепту запомныв… (Вот ведь какой ты хороший лекарь – рецепт запомнил).

Тряпицей привязала лист подорожника к ладошке, и, как говорится, «пошли они, солнцем палимы».

 

Прихрамывая, они вышли на шлях и увидели ужасы бомбёжки: брошенные, перевёрнутые телеги и повозки, пуховые перины, массу раскиданной одежды, посуды и прочего скарба. Даже открытые кованые сундуки с добром валялись. Над полем и шляхом ветерок гонялся за белыми снежинками из раненых подушек.

Но самое страшное – трупы... Трупы мужчин, женщин, детей... Трупы лошадей, коров, коз и даже птиц... Над ними зудели рои мух и ползали муравьи, а в небе кружились вороны. Запах тут стоял смрадно-тошнотворный... Запах разложившихся, раздутых на солнце тел: зной сотворил своё жуткое дело…

– Мам, гля, це ж наша учителька... – Хлопец в растерянности остановился у распростёртого в неудобной позе окровавленного тела молодайки. Ветер перелистывал страницы тетрадок и книг. У её ног на одной из тетрадок лежал окровавленный обрубок руки... На пальцах синели следы от чернил... Мальчик содрогнулся.

– Царствие ей небесное!.. – перекрестилась Иванивна, закрывая ладонью уцелевший глаз убитой. Другой глаз, видимо, выклевала чёрная птица. – Ходим скорийше видсиля, сынок. (Пойдем отсюда скорее)

– Мабуть, из Валуйской школы шла, – только и вымолвил он, укрывая убитую жизнь найденным вблизи рядном.

Слёзы на лицах матери и сына смешались с пылью трудной дороги. Гриша задыхался уже не столько от зноя и пыли, сколько от ярости.

– Прокляти хфашисты! Вчительку нашу вбылы, гады! (Учительницу нашу убили, гады!) – Горевал ученик, шмыгая хлюпавшим носом. – У неё же мать слипа, як вона сама житы буде?

– А мы ей не скажимо, шо Оксана Ёсиповна сгинула, – мудро решила Иванивна. – Так вона хочь ждаты дочку буде и якось житы...

– Я ей помогать стану! – решительно вызвался Гриша.

– Ото дило! Гарный хлопчик у мене растэ! (Вот это дело! Хороший мальчик у меня растёт!)

«Всёдно я на фронт сбигу и отомщу катам за вчительку!» (Всё равно я на фронт сбегу и отмщу врагам за учительницу!) – мстительно пробурчал юный патриот: под его рубашкой у сердца алел пионерский галстук.

В небе загудели моторы приближавшихся самолётов, и вскоре черные вороны со свастикой стали скидывать бомбы. Мать и сын залегли в неглубокой яме от взрыва, злобно провожая глазами фашистские машины.

Бомбы упали вдали от них. Но тут один самолёт пролетел над шляхом, и на втором круге стал поливать пулями лежащих вокруг мёртвых, видимо, приняв их за живых.

 

– Вот проклятущие, даже мёртвых боятьця! – вставил Гриша, поднимая голову. Но мать треснула его по затылку, пригибая носом в склон воронки, и прикрыла сына своим тяжёлым телом.

Не удовлетворившись налётом и обстрелом, фашист снова развернулся и стал скидывать вниз какие-то пакеты, которые сразу взрывались, едва касались земли.

– Це вин мины кидае, – догадалась мать и перекрестилась: – Господи, спаси и сохрани!

– Хиба таки здоровецьки мины бувають? (Разве такие большие мины бывают?) – с сомнением спросил её Гриша.

– Так воны в связке! Их там, може, десять, а може, и вси двадцить...

Мины взрывались с оглушительным грохотом и треском, далеко окрест рассеивая миллионы осколков, потому и назывались «осколочными». Над головами залёгших осами прозудело множество из них. Но, слава Богу, мимо.

Большое зарево вспыхнуло над лесом, загорелось жнивьё и скирда вблизи шляха. Когда налётчики улетели, мать и сын увидели удручающую картину: где лежали убитые, там, оседая, клубилась пыль. Как в замедленном фильме, на измученную землю еще долго падали и падали с неба ошмётки грязи, фрагменты человеческих тел, ветки деревьев и разбитых вещей...

– Вот, бачь, як воно выйшло, шо мертвым пришлось дважды вмирать, – комментировала увиденное мать.

– Ладно до нас не дотягнув, а то б… – Гриша съёжился.

– До нас-то не дотягнув, а вот бомбыв явно наше село... Господи, оставь живыми моих дитэй, бильше ничого не прошу! – снова закрестилась Иванивна.

Взвалив мешок с вещами на плечо, в здоровую руку взяла корзину с провизией, а Грише отдала чемоданчик с самыми ценными вещами.

– Ходим скорийше до хаты, сыну. А то як там наши девча?..

Пока они километров десять шли до дома, бомбёжки их настигали ещё дважды. Переждав эти кошмары в воронках, мать и сын добрались до дома только к вечеру.

На кофте матери сын увидел потёки и догадался, что это Любашкино молоко протекло. Но сын не знал, что под одеждой сочатся кровью материнские раны и саднит острой болью сломанное ребро. Он об этом узнал лишь на другой день в хате. Узнал и обомлел: как же она шла эти долгие километры? Да ещё и груз несла! Ни слова не сказала...

Это стало для подростка примером мужества и терпения. «Вон вы яка, мамка моя! Як же вы любите нас!» Небывалая доселе нежность к матери захлестнула сердце сына, выжав гордую, благодарную слезу.

...Деревню свою они не узнали, так она была обезображена взрывами и пожарами. Догорали сады, плетни и баньки. Дым стелился понизу и щипал глаза. Над опустевшим селом скорбела вечерняя темнота. Люди, как птицы при опасности, покинули свои гнёзда...

 

На все эти горестные события равнодушно пялила безвинные глаза купавшаяся в чёрных облаках луна. Ей-то что? Там, наверху, ей безопасно, а на истерзанной земле – горе, смерть, разруха... Но это только так казалось огорчённому мальчишке.

Матери же его луна представлялась главной свидетельницей всех жестокостей войны. Всевидящим оком Бога она фиксировала всё происходящее и являлась как бы заступницей безвинно страдающих.

Заступницей? Да! Если они остались живы после всей жути пережитого, значит, она всё это видела с голубой высоты и хранила их беззащитные души святым, покровительственным взглядом...

К счастью, их дом оказался цел, только в саду, где созревали дули, зияла глубокая воронка. Дуль не было... Кудрявостройные грушицы трупами были раскиданы за садом и незрелыми плодами плакали о своей несостоявшейся доле...

– А ци груши наш батько садил… – Болью вырвалось из груди сына.

Знать бы ему, что в этот день, а может, и в тот момент гибели груш погиб и сам его батько... Позже эту трагическую, феноменально-мистическую историю подтвердит дата пришедшей похоронки...

Но матери было не до груш. У неё душа разрывалась от неизвестности – где дочки?

Бросив у калитки вещи, она заспешила в дом. Он оказался пуст.

В коровнике спокойно лежала корова и равнодушно жевала жвачку. Зорька не забыла радостно поприветствовать свою доярку радостным муканьем: а я, мол, так и думала, что ты меня не бросишь...

В сарае в метаниях визжали голодные, испуганные поросята.

В курятнике шикарный петух на насесте, увидев хозяйку, сонно зацокотал об этом выводку подруг. «Хозяин!» – одобрительно кивнула ему Иванивна.

Собаки в конуре не было. Собаки и кошки задолго до бомбёжек покинули дома. Но и дочек тоже нигде не было...

– Дони мои, дони, де ж вы, диточки?– громко заголосила мать в хате, присев на скрипучую деревянную кровать. И застонала. Видимо, не только от потери детей, но и от ран на теле.

– Я тута! – пропищал чей-то охрипший голосок из-под кровати.

– Ох, и бо! – Иванивна театрально всплеснула руками и взглянула вниз. – Раичка, дэ ж ты була, дытына моя? – Вытащив девочку из-под кровати, она пригорнула её к себе и в слезах торопливо спросила:

– А Любочка де?

– Не знаю, – дрожа всем телом призналась десятилетняя дочка.

– А шо ж ты на машину ны села? Я ж тиби строго наказала – брать сестричку и – в машину, пока мы будемо скарб таскать.

– Я... я... побоя-а-лась... – заревела Рая.

– Чого?

– А я Любочку не знайшла-а-а...

– Куды ж вона подивалася?

– Ны… ны зна-аю-ууу... – и заревела ещё громче.

– Матирь Божья, невжешь, ии на машини увезлы? – переполошилась мать и села сцеживать из переполненных грудей молоко. От ужаса пропавшего младенца у неё душа провалилась в тартарары. Материнское сердце заныло, а разум терзала боль вины: как же она, раззява, могла проворонить этот момент? Что же ей и как сказать мужу о потери их ребёнка? Ребёнка, хоть и не ко времени родившегося в этот грозный год, но милого и любимого всеми членами их дружной семьи. Не только отец ребенка, но и сам Бог не простит ей такого растяпства! – Мысленно казнила себя женщина.

«Да что Бог и муж? Я сама себя никогда не прощу! И Раечка тут не при чем, – это тоже ребёнок. Притом, не на шутку перепуганный бомбёжкой и потерей сестрёнки десятилетний ребёнок дрожит от страха до сих пор».

Мать мягко погладила русую головёнку без вины виноватой дочки:

– Ну, не плачь, доча, хватэ... Рассказуй, як було дило?

Оказалось так: испугавшись бомбёжки и наказания матери за то, что нянька проворонила ляльку, девочка в страхе спряталась под кровать, и там в слезах уснула.

Рассказ испуганного ребёнка прервал гул усиливающейся канонады. Снаряды с гуканьем и страшным свистом, казалось, падали совсем рядом. Их буханье разрывало исстрадавшуюся землю, молотом ударяя по мозгам людей, а свист наводил ужас скорого падения, как неминуемой смерти, и закладывал уши.

Девочка соскользнула с колен матери и в панике снова юркнула под кровать. Её еле достали оттуда, так она в истерике кричала и упиралась.

– Ну, шо ты, доня моя, боисся? – Мать склонилась и на четвереньках пыталась заглянуть под низкую кровать. – В хате нам не спастыся. Ходим-но у ледник, там сховаемось. Там крепкие стены, там бомбы нас не достануть! – уговаривала мать дивчу.

Дрожащая девочка с радостью согласилась и первой спустилась по ступеням вниз, когда мать сняла с двери тяжёлый замок. Там у них, как в настоящем бомбоубежище: есть и стол из ящика, и нары, спички, свечки и семилинейка с керосином. Даже ждала тряпичная кукла Катя.

 

Гриша на кирпичной стене приспособил полочку для книг и тетрадей.

На стене висел портрет воевавшего на фронте их батьки.

В углу, за вышитыми Раею рушниками, грустно глядели на них лики святых.

До войны здесь хранились запасы еды: в бочках со льдом сыр и брынза, шматки засоленного сала; в глечиках – залитое смальцем мясо; сюда же из сарая перенесли и кадушки – в них хранили зерно, квашеную капусту, засыпали картошку. По полкам, бывало, развалясь, тулились пузатые тыквы. На жердочках парами висели жёлто-зубые пучки початков кукурузы.

Обязательным в рационе семьи был и душистый мёд – деревянная игрушечная кадушечка теперь манила лишь бывшим ароматом. На её дне в тряпицах Гриша хранил собранное в поле оружие. Он разобрал его на запчасти, смазал солидолом и спрятал в надежде сбежать на фронт.

В добрые времена в погребе всё лето был в запасе лёд, так что продукты долго сохранялись холодными и свежими. Сейчас от запасов осталось шиш да маленько...

Переждав бомбёжку в леднике, семья, наконец-то зашла в дом и села вечерять. Нарезая сыр и хлеб, разливая детям из крынки молоко только что подоенной Зорьки, мать всё плакала и причитала о пропавшем младенце.

Вдруг откуда-то, как из преисподней, послышался отдалённый писк. Она подумала, что это ей уже мерещится. Но глухой плач ребёнка продолжал терзать её сознание, и она замерла.

Гриша быстренько сообразил ситуацию и открыл ляду подпола. Плач стал громче. Он радостно спрыгнул на ступеньки и среди оклунков, мешков, узлов и корзин, из-под самого дна нагроможденных в спешке вещей обнаружил... свою сестренку. Целую и невредимую, закутанную конвертиком в лоскутное одеяльце.

Просто какое-то чудо, что ребёнок остался жив! Видно, когда торопились уехать на машине, мужики и пацаны не разобрались, что там где-то дитя, впопыхах бросили с вещами и лоскутной конвертик с ребенком...

Опухшая от слёз, мокрая с ног до головы Любочка отчаянно верещала и сучила крохотными ножонками, возвещая о том, что она пришла в этот мир не умирать, и что жизнь продолжается!

Мало того, горьким детским плачем она выражала и свою обиду: ишь вы какие, закинули как куклу на самое дно ледника, заставили потеть под грузом вещей совершенно голодную и забытую... А я вот она! Хоть и чуть не задохнулась, хоть и изоралась вся от неудобств, но дооралась, наконец, до спасения!

Хотя... Кто кого спас – это ещё вопрос...

Любочка, насухо запеленатая, вскоре успокоилась под тёплою грудью своей виноватой мамки, радостно улыбавшейся неожиданному счастью находки. Притихшие старшие братик и сестричка смотрели на неё и тоже счастливо улыбались, за обе щеки уплетая ужин.

 

Но с улицы снова послышался грохот, засверкали всполохи, и это прервало радость единения семьи, обретения драгоценной пропажи. Дети привычно приняли уличный грохот за новый налёт бомбардировщиков и уже готовы были снова бежать спасаться в своё бомбоубежище. И только мать впервые за войну рассмеялась и успокоила детей радостной вестью:

– Не лякайтесь (не пугайтесь), це ж гроза, диточки мои! – и крупно перекрестилась. – Слава тиби, Господы! Дождик пишов!

Живительный, тёплый летний дождик забарабанил по синим ставенькам пригорюнившейся было их старенькой хатки. С соломенной крыши на присьбу (завалинку) напевно полились струйки небесной воды, заботливо умывая её глиняные бока.

Гриша открыл ставни и створки окна. После тревожного и трудного, опасного и душного дня в домик ворвался чистый озон. Нежный ветерок обласкал посветлевшие лица желанной прохладой.

Дождь! Он наверняка прибьёт пыль, напоит раненые сады и усталые от зноя травы...

Дождь! Он обязательно смоет кровь невинно павших и навечно закроет им глаза...

Он, дождь, совершит за людей последний христианский обряд – оплачет, обмоет всех убитых, разбросанных на разбитых дорогах войны...

Дождь... Как долго его ждали! Как мила эта мирная гроза, как радостна обычная молния! Она не хлестала трассирующими пулями, а лишь освещала все пакостные деяния войны...

Эта первая с начала лета мирная гроза отзывалась в сердце салютом надежды скорой Победы.

И только одна Рая не поверила в настоящую грозу: она в панике снова юркнула под кровать...

Она, и став седой, при раскатах грома всегда в панике мечется и ищет, где бы спрятаться. Ей всякий раз так и кажется: начинается не гроза, а бомбёжка...

Синими глазами испуганного детства она с опаской поглядывает на ворочавшиеся в вышине тёмные тучи, из которых когда-то вылетали чёрные вОроны со свастикой на брюхе и крыльях, стреляя в неё, в её любимую корову и куклу, в её отчий дом...

А метавшиеся на небе молнии видятся ей всполохами взрывов и пожарищ той жестокой, давно прошедшей войны...

 

июнь 2010 г., Башкирия

 

© Любовь Селезнева, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015