Николай Выхин. Грустные улыбки Иликаева

17.05.2016 22:04

ГРУСТНЫЕ УЛЫБКИ ИЛИКАЕВА

Александра Иликаева я знаю давно и основательно, мы неоднократно встречались в Уфе, какие-то идеи, смею надеяться, он почерпнул из общения со мной, как и я – из общения с ним. Ныне я отношу Иликаева к числу наиболее видных драматических писателей-казуалистов Башкирии, так называемой «уфимской литературы». Он полностью овладел принципами натуралистической казуальности и воплотил их в своих творениях, ныне активно публикуемых «Книжным ларьком» под редакцией несравненного мэтра Э. А. Байкова.

Порой мы встречаемся у Иликаева с почти физиологическими этюдами, облеченными в тщательнейщее бытописание. Несравненно умеет Александр описать и чувственность молодой девушки, и зверя, таящегося в мужчине. Я имею в виду, конечно, прежде всего, свежее издание его «Побега из летнего лагеря» и «Черниковских хроник». Эти его произведения, безусловно, отличаются глубоко впечатанным в них анализом чувств позднесоветского человека и суровой (а порой и забавной) правдой провинциальной уфимской жизни.

Однако, любуясь отточенностью слога и остротой образа старого своего приятеля, Иликаева, я не забываю о той сумме идей, которые отстаиваю, и это вынуждает меня быть к нему очень строгим.

Мне кажется, в жизни этого писателя произошел некий кризис, в его философии образовалась какая-то трещина, у него развилась достойная сожаления потребность играть на понижение образа. Он где-то перекармливает нас наготой животного чувства, и с этой минуты самые правдоподобные фантазии сводят на нет его потрясающую, яркую способность к наблюдениям.

Приведу цитату на этот счет: «…Ночью Мите устроили велосипед, то есть подожгли засунутые между пальцев ног спички. Днем, после обеда, стащили чемодан с вещами. Мите с большим трудом удалось найти его в зарослях крапивы.

Однажды, вернувшись в палату, Митя обнаружил, что кто-то изрезал его простыню. «Наверное, ножницами», — подумал Митя. Как нарочно именно в этот момент за спиной мальчика возникла вожатая.

— Ах ты сволочь! — воскликнула она и, выкрутив Мите ухо, потащила к заведующей.

Заведующей не оказалось на месте. Назвав Митю сукой и дебилом, из-за которого нормальные люди не могут как следует отдохнуть, вожатая направилась с ним к завхозу.

В отличие от других работников лагеря, Роман Алексеевич слыл юмористом. «Ну что, пришел карасик за матрасиком?» — говорил он, выдавая постельное белье. Если вместо мальчика приходила девочка из старшей группы, Роман Алексеевич желал ей хорошенько порезвиться на матрасике с каким-нибудь карасиком.

Положив перед завхозом разрезанную простыню, вожатая воскликнула:

— Роман Алексеевич, вы только поглядите, что сделал этот выродок!»

В приведённом отрывке, как и во многих других – безусловна и правда жизни, и в то же время её концентрация, сгущение некоей бытовой пошлости, делающей правду из истины – простым оттиском реальности.

В свое время Иликаева, безусловно, коснулось дыхание натурализма, и в итоге он создал сцены, поражающие точностью наблюдений, и тем не менее он никогда не отступает перед требованиями смысла. В его творчестве вы найдете самое досадное смешение увиденной мельком действительности и предельно правдоподобной (и всё же уловимой) выдумки. На всех художественных текстах Иликаева (если не брать его тексты, как учёного) – лежит эта двойная печать.

Можно сказать, что Иликаев использует бытовую правду как трамплин для прыжка в пустоту. Что-то его ослепляет. И в итоге перед нами уже не жизнь с присущей ей широтой, нюансами, добродушием, — вместо нее нам предлагают некую сумму нарочито-небрежных графических зарисовок, нечто в основе своей холодное, сухое, высокомерное, гнетущее.

Но Иликаев ведь не фантазёр и не фантаст (если не брать его фольклорные обработки). Как реалист он стремится к полному, вероятному, точному изображению общества, природы и человека, в частности на основе объективности.

С одной стороны, мы наблюдаем в А. Иликаеве своеобразное продолжение реалистических традиций, влияние писателей-реалистов XX века. Но с другой стороны, романист в Иликаеве не ограничивался, как мы видим по опубликованным текстам, накоплением фактов и точным их отражением, он в этих вещах видел, понимал, творил, пытался изменять природу, но при этом не выходил за ее пределы, он постепенно пришел к совершенно новому познанию.

Художественная проза Иликаева – это исследование природы, людей и среды. Иликаева больше не привлекает замысловатая интрига, ловко придуманный и разработанный по определенным правилам сюжет.

Для него фантазия излишня, фабула мало занимает Иликаева, его не заботят ни экспозиция, ни завязка, ни развязка; я хочу этим сказать, что он не вмешивается в естественный ход вещей, не старается ничего выбросить или прибавить к действительности, он не окружает кое-как сколоченными лесами заранее выношенную в его голове идею.

Иликаев придерживается той манеры, что натура не нуждается в домыслах; ее надобно принимать такой, какова она есть, ни в чем не изменяя и не урезывая ее; она достаточно хороша, достаточно величественна, в ней самой сокрыты и начало, и середина, и конец.

Вместо того чтобы придумывать различные приключения, усложнять их, подготовлять театральные эффекты, которые, от сцены к сцене, вели бы к окончательной развязке, Иликаев берет прямо из жизни историю какого-нибудь человека или группы людей и правдиво описывает их поступки.

Иликаев вышел из привычных рамок, он вторгся в пределы других литературных жанров. Он не связан путами, он избирает ту форму, какая ему по душе, находит тон, какой считает лучшим, его не останавливают теперь никакие преграды. На руинах соцреализма у Иликаева своя, особая ниша творчества…

Надо заметить, что в ходе постсоветского развития литературы эскапистская и даже порой аутичная драма становилась некоей антитезой трагедии соцреализма: она противополагала страсть долгу, действие — рассказу о нем, красочность — психологическому анализу, советскую героику — некоему фэнтези.

Именно эта разительная антитеза и обеспечила триумф романтическому эскапизму в российской и уфимской литературах. Героика соцреализма должна была исчезнуть, ее смертный час пробил, ибо она уже не отвечала запросам, потребностям литературной среды, а эскапизм нес необходимую свободу перу, безжалостно расчищая почву от прошлого.

Однако сегодня представляется, что этим и должна была ограничиться ее роль. Фэнтезийная драма «толкинутых» торжественно утверждала: правила — ничто, нужно следовать полёту инстинкта и фантазии.

И все же, несмотря на всю крикливость, молодая уфимская литература оставалась дочерью соцреализма, восставшей против отца; как и соцреализм, романтическое фантазирование лгало, приукрашивало события и персонажи, причем впадало в такие преувеличения, что порой они вызывают улыбку.

У свободной фантастики быстро появились свои правила, свои шаблоны, свои излюбленные эффекты, и эффекты эти раздражают еще сильнее, нежели эффекты соцреализма, ибо они еще более фальшивы. По этой причине «свободная» литература в Уфе «внезапно» захлебнулась, выдохлась. Но после нее осталось расчищенное место, на котором предстояло возвести новое здание.

Именно на эту стройплощадку осторожно и вошёл Иликаев – сперва как теоретик литературы, и лишь затем, поднаторев – уже как практический актор. Приведу примеры таких его критических работ, как «Рой образов и мыслей», «Кухня бульварного романа», «Картонное фэнтези» и др. Немало отдано – если говорить о творчестве других, не-собственном – и древней мифологии (например, «Мифы народов Башкирии» и др.).

Где-то посреди – как авторские, но около-мифологические, выступают у Иликаева «архиоптериксы» «Историй Уфимского полуострова».

Как мастера слова я ставлю Иликаева очень и очень высоко. Потрясающая образность речи, создание живой картины, развёртывание панорамы, интерактивно воздействующей на читателя, – это конёк Иликаева. В то же время не будем закрывать глаза на то, что в основе грандиозной панорамы изобразительных средств – театр человеческой пошлости персонажей, людей маленьких, не желающих стать большими, и вообще не думающих об этом.

Нетрудно заметить, что художественные опусы Иликаева – это прежде всего живописное изображение детских лет его собственной жизни. Чтобы придать фактам и событиям своего далекого прошлого типическое значение, автор этих художественных мемуаров скрывается под маской постороннего рассказчика, добросовестно излагающего то, что он как бы слышал от других. Но это не вводит в заблуждение читателя «Черниковских хроник»: авторское «я» и авторская речь почти полностью сливаются с образом и речью самого Иликаева. Его отношение к описываемым событиям, как правило, выражает авторское отношение к ним.

При этом именно Иликаеву первому принадлежит попытка выработки особого, отличного от иных, языка уфимской литературы (уральской-городской, чтобы с Бажовым не путали) с некоторым «уральским диалектом» – лаконичного, ёмкого, выразительного, и особого стилистического устройства именно уфимской прозы, учитывающего тип и темпы психологического бытия уральского мегаполиса (не Москвы гламуритов, но и не деревни «деревенщиков»).

В языке Иликаева нет подделок под народный язык или язык детей, зато широко представлены местные, уральские народно-поэтические говоры и конструкции, а тщательный отбор лексики сочетается в нём со специальной, с учетом «уфимской прописки», организацией речи повествования.

Это такие обороты, как «круглый отличник и задавака», «опасных стеклянных шаров и сделанных из раскрашенной ваты игрушек», «образцовое однообразие», «целый набор отговорок» и др.

Окружающий главного героя, Митю, мир действительных отношений провинциальной и советской жизни раскрывается Иликаевым в двух аспектах: в субъективном, т. е. в том виде, в котором он воспринимается наивным ребенком, и со стороны своего объективного общественного содержания, как оно понимается автором. На постоянном сопоставлении и столкновении этих двух аспектов и строится все повествование.

Для понимания воплощенного в романе образа детства важно то, что Иликаев не просто повествует о формировании СВОЕЙ личности, а тщательно отсекает становление творческой личности от некоей среднестатистической. Изображает он последнюю – на собственной основе, но несколько оскоплённую по части творчества. Иликаев не наделяет своего героя исторической и атавистической памятью, которую у автора дополняет очевидная повышенная впечатлительность. Не эти факторы формируют мировоззрение ребенка в тексте, мы наблюдаем отсечение особенностей от особенного ребёнка в попытке незаурядного человека дать на собственной основе образ заурядного детства.

Поэтому жизнь, которая художественно воссоздана Иликаевым через многогранные категории пространства и времени, – через стандартизированное детское видение мира должна показывать, и показывает ход времени и историческую усреднённую эпохальность.

В этом смысле интересно сопоставить творчество А. Леонидова (Филиппова) и творчество А. Иликаева – два Александра пишут, в сущности, об одном времени и одном поколении, но с разных углов зрения. Мне кажется, упрощением будет считать, что Леонидов – романтик, а Иликаев – реалист и отчасти натуралист a la Э. Золя. На самом деле у Леонидова очень много предельно реалистических и натуралистических зарисовок, особенно в «Сыне Эпохи», а у Иликаева – отчетлив «второпластовый» (от слова «второй пласт») романтизм юношеского восприятия жизни, прошедший через фильтры зрелой умудрённости.

Наверное, дело не в направлениях, а в разном понимании феномена человека у Леонидова и Иликаева. Для Леонидова человек – это путь (дао), а для Иликаева человек – факт. Леонидов показывает человека в становлении, Иликаев – в статике, что и даёт неизбежный оттенок «пошлости жизни» «поколению пораженцев», сформировавшихся в условиях капитуляции их страны и веры.

Так Иликаев отталкивается от леонидовского дао – но и от противоположности, выраженной в «Почке» Ренарта Шарипова, тоже отталкивается, оказываясь аккурат посредине. То, что для Ренарта Глюсовича надлом и трагедия (а Шарипов – мастер трагики, иногда романтической, как в Конаниане, иногда сатирической, как в Мезениаде, а в «Почке» самой что ни на есть классической трагики) – для Иликаева обыденность и жизнь. Сломанный мир Шарипова описан Иликаевым так, как будто бы и не ломался вовсе.

В целом перед нами суровый документ, подписанный талантливой рукой, – отражение эпохи, над загадкой которой ещё предстоит биться новым поколениям. Документ жизненной правды, и одновременно правдивость жизненной гнили, который порой до буквализма чётко оформил и запротоколировал писатель Иликаев. Тот, что говорит отточенным на мифах и классике, пропитанным черниковскими говорами, ни с чем не сравнимом языке. И это – главное в публикациях «КЛ»!

© Николай Выхин, текст, 2016

© Книжный ларёк, публикация, 2016