Ринат Хайруллин. В поисках Бога

В ПОИСКАХ БОГА

В начале 2012-го со мной случилась неприятность: меня постиг кризис среднего возраста. Мне сказали, так это называется. Это когда оглядываешься назад, а там одни пепелища. И когда лет под потолок, а ты ещё никто, и никак. Нигде не реализовался, ни в чём не состоялся, и ничего не достиг. И ничего у тебя нету, кроме гонора. И никому ты не нужен. Примерно так. Если к этому диагнозу прибавить расставание с любимой, невостребованность в профессии и надвигающийся конец света, коктейль получался убийственный. О самоликвидации не думал, но мне стало ужасно скучно и неинтересно жить. Я потерял всякий смысл и каждый день задавал в пространство один и тот же вопрос: ЗАЧЕМ? Зачем стремиться к чему-то, чего-то достигать? Зачем начинать каждый день, что-то делать, если финал неизбежен. Суета. Выдуманные правила. Принятое большинством считается нормой. Вот так – тебе хорошо, а не вот так – плохо. Успех, дружба, любовь – красивый фантик от конфеты; пшик и улетел. Какие-то придуманные категории счастливости, зависящие от придуманных же факторов. А по сути всё такое зыбкое и ненастоящее. Относительное и условное.

По утрам просыпаться не хотелось. И когда сон отступал, я подолгу лежал с закрытыми глазами. Прислушивался, как реальность вползает в моё нутро. Впервые в жизни я ощущал подобное. Моя бесплотная душа болела. И мне было больно. Непонятно в каком месте, но реально. Больно. Отчаянно пытался разобраться, что со мною происходит. Я пережил очень многое. Совершал сумасшедшие поступки. Попадал в дичайшие переделки. И что бы со мной не приключалось, всегда срабатывал какой-то внутренний ресурс, замешанный на восторге и вере в лучшее. Ничто не могло выбить меня из потока жизни. И каждый новый день я встречал с песней. А теперь... Батарея села, и никакие стимулы не действовали. Даже Москва, огромная и неподдающаяся, больше не вдохновляла. Думал, ролики, может, купить себе. Зимой, да по снегу. Было б, наверное, весело... Ушла РАДОСТЬ бытия.

После разрыва с женой (свою последнюю сожительницу я считал таковой), жил в какой-то сомнительной общаге. Бухло, скандалы, драки. Беспросветная серость, и никакой надежды. Неизвестно сколько продлилось бы ещё это бесцельное существование, и к чему бы привело, если б однажды вечером мне не позвонила мама. Удивительное дело, но после моего тридцатипятилетия у нас с матерью установился незримый, духовный, что ли, контакт. Она стала чувствовать, когда у меня случались какие-нибудь неприятности. Вот и сейчас. Позвонила. В голосе слёзы:

– Что с тобою происходит?

– Всё в порядке, мам. Ты же знаешь…

– Не ври мне!

Рассказала, что уже третью ночь не может спать. Снится ей сон, что я лечу в чёрную пропасть.

– Приедь домой, сынок. Хоть на неделю. Восстанови силы. Ну сколько ж можно..

И вправду. Последний раз у родителей я был два года назад. Что меня здесь держит? – ничего. К чёрту Москву, с её неверием в чужие слёзы, кино – с его нестабильностью, надежды – с их обманутостью. Пошло оно всё к чёрту! Через два дня я сел в поезд, и уехал в Казахстан.

Эйфория от возвращения улетучилась через пару дней.

Вот блин... У кого-то писать – призвание. У меня же, наверное, потребность. Который день сажусь за компьютер и тупо смотрю на экран. Поток сознания не поточится. Выдумывать – лень. Писать – лень. Открываю преферанс, открываю бутылку пива. Включаю Enigma и плыву потоком бездумия. Кайф. Потом музыка кончается, пиво тоже. И остаётся потребность. Острая и непроходящая. Меня буквально разрывает. Моя жизнь. Мой опыт. Мне нужно поделиться. Зачем? – Не знаю. Но ведь читают же мемуары прославившихся в этой жизни. Чему-то «учатся». Ха-ха! Учатся успеху. Только можно ли ему научиться? Перенять его? Опять же условность и явная несправедливость. Почему истории оказавшихся наверху всегда и всем интересны, а истории неудач остаются за кадром? Известная мудрость гласит: «Победителей не судят». Ты залезь на вершину. Пусть даже ты посредственность. Пусть даже по головам. Пусть даже через задний проход – не важно. Никто ведь не вспомнит, КАК ЭТО БЫЛО. Важно, как стало. И вот победитель на пике; весь такой в ништяках и в шоколаде. Внизу – серое обывательское море. Внемлет, боготворит, или ненавидит. Истории успеха интересны всем, потому что все хотят быть наверху. Над всеми. А на дне быть никто не хочет. Всё вроде просто. О чём это я?.. Желание славы ли? Жаба ли душит? – пойди-разберись. Но не могу я по головам. И через жопу тоже не могу. Да и перегорело всё давно. Осталась одна потребность.

Итак, приехал я домой. На землю, где родился. Мама, папа, сестра. Сын... Наелся бешбармака и мант. Насытился мамиными борщами и холодцами. Попил качественной казахской водки. Поспал с нестареющими одноклассницами. С одной, если быть честным до конца. Посетил все «святые» места юности. «Что дальше?» – спросила моя пустота. И не получив ответа, заполнила всего меня.

В Алматы жила моя первая жена. Не та, от которой сын. И не та, с которой в Москве расстался. А та, что случилась в двадцать лет. С которой не терял контакт все эти годы. С которой сравнивал всех своих женщин. И которая спасла меня однажды. Она хлебнула немало горя. Затем, по её словам, познала Бога. Вышла замуж за пастора и теперь вела праведный образ жизни. Я позвонил ей и сказал, что еду. Она обрадовалась.

Алматы

В 1995-м, когда впервые приехал сюда — это была ещё Алма-ата. С неё всё и началось. Моё путешествие. Здесь когда-то круто преломилась моя жизнь. Здесь же всё и закончится. Теперь. В 2012-м. Так думал я, когда ступил на перрон столичного вокзала.

ОНА встретила меня улыбкой. Всё той же. Она не постарела. Мало изменилась. Но уже другая. Не желанная. Не моя. Просто близкий, очень близкий человек. И на неё я, как когда-то, надеялся. Что поможет мне. Спасёт.

У них с мужем был свой приход, своя небольшая община. И пустой домик в горах. Я поговорил с ней. С её мужем. И меня увезли в этот домик. Это было одинокое жилище, затерявшееся среди живописных гор. Пастор (буду так называть мужа моей первой бывшей) выкупил его несколько лет назад у местных пастухов, с целью построить здесь свою церковь. Выкупил даже не жилище, а землю, на которой оно располагалось. Но денег на строительство, как это часто бывает, впоследствии не оказалось, и замысел так и остался таковым. Ещё остался домик, от которого остался фактически каркас: ни окон, ни дверей. Но с крышей. По причине долгой непосещаемости хозяевами, он превратился в приют для всех, заблудившихся в горах. О чём и свидетельствовала разгромленная внутренность помещения. Мы с пастором вставили окна, двери. И я заселился.

Был конец апреля. В южной столице было уже по-летнему жарко. В горах же, с заходом солнца становилось очень холодно и сыро. Выстывшие и влажные стены моего жилища не успевал прогревать солнечный свет. Не прогревала их и хиленькая, дымящая из всех щелей печурка. Так что к утру моё одеяло было не просто влажным, а мокрым. Но меня это не волновало. Не беспокоило меня также отсутствие воды и электричества. Впрочем, меня вообще ничего не беспокоило. Это было странное состояние. Отсутствие каких-либо потребностей. Желаний. Амбиций. Страстей. Страхов. Лишь растворяющая в себе пустота. Я как бы и сам отсутствовал тогда. Только оболочка. Которой, как выяснилось, практически ничего и не надо. Я был тогда на границе зримого и не видимого. И то время вспоминаю с благоговением.

Мой день начинался с того, что я выходил наружу и грелся под ласковыми лучами восходящего солнца. Затем развешивал на заборчике подушку с одеялом и шёл к роднику, расположенному в метрах двухстах выше от моего дома. Умывшись и набрав воды, возвращался. Разжигал у дома костёр, кипятил воду, заваривал чай. Первые дни варил какую-нибудь крупу, ел. Облагораживал своё жилище, колол дрова. Изредка гонял заблудившихся и забредших на мой участок овец и коров. В перерывах моих нехитрых дел читал Библию. И молился. Как мог. Своими словами. Просил прощения за всё плохое, что совершил. За всех, кого обидел и кому причинил зло. Сначала это были просто слова, произносимые механически. Без какой-либо веры и с изрядной долей сомнения.

По воскресениям за мной приезжал пастор, и я ехал к ним в церковь. На службу. По-поводу различий между протестантами и православными я не парился. И в эти тонкости и нюансы не вникал. Мне было достаточно, что здесь прославляли одного и того же Бога, и читали одно и тоже писание. Я был в кругу друзей. Учился видеть и слышать. Учился любить. Не в мирской, но в духовной плоскости. И постепенно что-то стало происходить со мной. Во мне словно рухнула невидимая стена. Я с ясной чёткостью увидел, КАК я жил. Я вспомнил ВСЁ плохое, что сотворил. Вплоть до неосознанных проступков в раннем детстве. Почти физически ощутил тяжесть мешка с грязью, что тащу за собой из года в год. И который теперь стал неподъёмным. Это было прозрение. Я рыдал, и не мог остановиться. Это было что-то, похожее на истерику. Стало немного страшно от того, что нечто, рвущееся из меня наружу, я не могу остановить.

С этого момента всё изменилось. Я решил поститься. Пил только воду из родника, читал Библию, и молился, молился… Удивительная осознанность пребывания здесь и сейчас появилась у меня. Я смотрел на небо, горы, реку, деревья, но как будто другими глазами. Каким же ярким и прекрасным всё было. Я вдыхал чистейший воздух и не мог им надышаться. Пил воду и не мог ей напиться. Смотрел на горы и не мог ими налюбоваться. Горы! Каким же ничтожным я себе сейчас представлялся. С моими мелочными проблемками, желаньицами, эгоистичными устремленьицами. Ограниченным, похотливым муравьём, возомнившим себя непонятно кем. Вершитель собственной судьбы, мать твою. Меня не было, а горы были. Я появился в этот свет, как дуновение ветерка. Попыжился, посуетился, поважничал, и уйду. А горы будут. Придут другие «вершители» судеб. «Хозяева» жизни. Будут «покорять» горы, ездить по ним на джипах, жечь костры, драть продажных тёлок, оставлять горы мусора и упиваться сознанием собственной значимости. И они пройдут. И миллионы других жизней-пшиков. А горы будут стоять. Безмолвные и безучастные к ничтожным людским страстям. Будут до скончания веков. И им абсолютно безразлично – есть ты, или нет тебя. Они знают, что такое вечность.

Мой домик находился в низине. И когда вечерами солнце пряталось за горами, и низина погружалась во тьму, я лез на самый высокий холм. Здесь оно ещё вовсю светило. И я провожал его за горизонт. Здесь был только я, и небо. Это было время вечерней молитвы.

Я ничего не просил у Бога. Мне ничего не было нужно в этом материальном мире. Это такая свобода, когда ты лишён желаний! Молил простить меня за все мои грехи. За каждый в отдельности. Открыть мне хотя бы малую толику божественной мудрости. Научить любить людей. Вывести к свету. Я сделал много плохих вещей, но я не самый худший из людей. Не подличал, не убивал, не предавал. Да, использовал людей в своих интересах. Да, ни с кем не считался. Да, обманывал. Но больше не хочу бродить во тьме. Хочу приобщиться к ВЕЛИКОЙ ТАЙНЕ.

Я находился в экзальтированном состоянии. Превратился в слезливого нытика. Но не стеснялся этого. Слёзы очищали. Становилось удивительно легко. Ночью, прежде чем погасить свечу перед сном, долго смотрел на язычок пламени, будто подвешенный и застывший в пространстве. Слушал, как потрескивает фитилёк. Как ухает в мёртвой тишине неведомая ночная птица. Слушал себя. Мне было хорошо и спокойно. Было не страшно; ни пауков, ни змей, ни двери без замка. Потом я задувал свечу, и погружался в небытие.

Двенадцатидневный пост закончился. Я наелся конфет с сухарями и чаем, и у меня случилось несварение.

Прошёл месяц моего пребывания в горах. Я продолжал неистово молиться, провожать солнце и гонять овец. Я окунулся в веру, как в горную реку. С головой. Чувствовал необычайную лёгкость в душе, и радость в сердце. Ощущал чьё-то незримое присутствие, и от этого ещё больше вдохновлялся. Пастор решил, что дальнейшее отшельническое пребывание может пагубно на меня воздействовать. Посоветовал мне чаще спускаться с гор, посещать собрания прихожан не только по воскресеньям. Нужно было общаться с людьми. «Только в общении с себе подобными ты сможешь практиковать свою веру. Закрепить в делах всё то, что усвоил в уме» – так говорил мне пастор. Удивительная у него судьба. Был наркоманом с десятилетним стажем. Пихал в вену всё, способное раскумарить. Отсидел три года на зоне. Освободился. Единственным смыслом жизни была очередная доза. Однажды ему такое существование осточертело, и он решил поставить точку, вколов себе смертельную дозу. И вот там, за чертой бытия он и встретил Того, кто всех любит, и всё прощает. Ему был указан дальнейший путь, и вопреки всему случилось чудо. Наркоман не умер от передозировки. Он выжил и посвятил свою новую жизнь служению Богу и таким же заблудшим, каким он был когда-то.

И вот у меня появился велосипед, и я периодически спускаюсь в город. Сорокакилометровый велопробег — и ты в нужной точке. Спускаться весело. Педали крутить не надо. Сумасшедшая скорость. Только ветер в ушах, да деревья мелькают. Обратный путь не такой весёлый.

Теперь я понял, что означали слова пастора. Жить по вере совсем непросто. Одно дело сидеть на горе, никого не видя и ни с кем не разговаривая. Начинаешь сожалеть, что где-то, когда-то, кому-то нагрубил, где-то не смолчал, где-то обидел словом. Ты всё это начинаешь осознавать. А осознав, становишься уверенным в том, что подобного больше не повторится. Оказавшись вновь среди людей, я с удивлением обнаружил, что мой дурной характер ничуть не изменился. Да я мог сдержаться, промолчать. Но давалось мне это без ожидаемой лёгкости. Вся моя нетерпимость к чужим слабостям и несовершенствам осталась при мне. Она, как выяснилось, не исчезла. А лишь уснула в условиях благодатного горного климата. Я, например, не мог смолчать, когда «мой» (пастора) велосипед кто-то взял без спросу и сломал. Не получалось, когда какой-нибудь вьюноша прыщавый указывал мне, например, помыть за всеми посуду. Да-да. Смирение — это то, чего во мне никогда не было. И чему следовало учиться. Но у меня плохо получалось. Как следствие отсутствия смирения – гордыня. Если мне кто-то указывал на мою неправоту из братьев-прихожан, я не оставался в долгу. – «За месяц мне открылось больше, нежели вам, поучающим меня, — за полгода пребывания в общине» – так я парировал. Мне было обидно, если мне не разрешали остаться в церкви на ночь. Ведь это означало крутить педали в гору. Когда меня толкали, мне хотелось толкнуть в ответ. Когда наступали на ногу и не извинялись — хотелось ударить. В общем, полюбить людей не получалось. Смириться с тем, что я – лишь один из прихожан, тоже не выходило. Все мои какашки проявлялись с какой-то удвоенной неудержимостью. И я предпочёл спускаться в город как можно реже.

Как-то вечером я сидел на своей горе и с тоскою наблюдал за уходящим солнцем. И мне вдруг так одиноко сделалось. Стало невыносимо обидно за свою никчемную жизнь. За родителей своих, которые ничего хорошего от меня так и не увидели. За сына, выросшего безотцовщиной. Слёзы полились ручьём. Бог! Мой Бог! Где же ты?! Я каждый день взываю к тебе, а ты никак себя не проявляешь! Что я творю?! Правильно ли я поступаю, собираясь от всего отказаться?! На правильном ли я пути?! Явись мне! Дай хоть какой-нибудь знак!!! Со мной ли ты теперь?! Не оставил ли?! Есть ли ты вообще?!!! – Срывая голос, захлёбываясь слезами, я орал в высоту. Тишина мне была ответом. Лишь эхо разносилось по зелёным холмам.

Обессиленный, я бухнулся на задницу и, уткнувшись лицом в колени, горько заплакал. За этим занятием не обратил внимания, как оранжевая бабочка села мне на плечо. Я дёрнулся, и она, вспорхнув, перелетела на другое плечо. Я стряхнул её, а она приземлилась у меня в ногах. Сидит на травинке, крылышками трепещет. Будто смотрит на меня. Я замер. И бабочка, будто о чём-то подумав, вспорхнула и села на мою правую кисть.

Прошло два месяца. Я теперь отчётливо понимал, что монахом стать не готов. Всё вернулось ко мне. Все мои желания, которые обобщались одной фразой – жажда жизни. Мне со страшной силой вновь захотелось всех несовершенств моего грешного мира. Мира, в котором родился. Одно меня удерживало: примет ли Бог этот мой выбор? Не сочтёт ли, что предал Его? Ведь ОН есть. Я знал это наверняка. Стоя на своей горе, и глядя на заснеженные вершины, я молча вопрошал Его. Ведь чтобы служить Ему, нужно призвание. А чтобы прославлять Его, совсем не обязательно отрекаться от мира. Можно славить Его своими делами. Истины просты и общеизвестны.

И настал тот день, когда в сердце не осталось сомнений, как поступить. Я взял свой рюкзак, повесил на дверь замок. Спрятав ключ под камень, и набрав побольше воздуха в лёгкие, я эгегейкнул во всю глотку. Мой вопль, отскакивая эхом, словно шариком для пин-понга, от стены к стене, от ущелья к ущелью, полетел в направлении заснеженных вершин. Ещё раз взглянул на моё убежище, успевшее стать родным. Поклонившись ему, затопал вниз.

© Ринат Хайруллин, текст, 2017

© Книжный ларёк, публикация, 2017