Салават Вахитов. Проникнуть в таинственную тьму

ПРОНИКНУТЬ В ТАИНСТВЕННУЮ ТЬМУ (БАБЬЕ ЛЕТО)

 

Приношу извинения на тот случай, если китайские иероглифы (их немного) в тексте не отобразятся.

 

Каждую неделю с понедельника по пятницу, ёрзая в вонючих маршрутках и парясь на кафедре среди коллег, суетящихся в хламе учебных планов и отчётов, ловлю себя на том, что мои мысли заняты только одним: когда же оно наконец настанет… оно – субботнее утро. Субботнее утро… Какое сладкое сочетание слов, имеющих полное согласование, какое нежное созвучие – су-ббо-тне-е, – произнесите, и вы почувствуете, как губы вытягиваются в сладком поцелуе! Утро субботы – заметьте между прочим, что именно «утро» управляет «субботой», – для меня самое блаженное время, и объяснение тому простое: не нужно никуда спешить. Сегодня выходной, и завтра тоже. Суббота – идеальная модель размеренной, неторопливой созидательной жизни. В воскресенье, к сожаленью, совсем не так, уже нет того беспечного кайфа. В воскресенье начинаешь думать о всяких противных мелочах, которые ждут тебя на неделе: лекции, практические, лабораторные, а главное – зануда завкафедрой и ворох никому не нужных, но обязательных бумаг, которые приходится заполнять после каждого занятия, и ко всему этому необходимо подготовиться заранее, иначе – труба, иначе – зашьёшься.

Учитель сказал: «Из возвышаемого человеком нет ничего превосходнее, чем чувства, проявляемые в спальне». Это он, проникший в таинственную тьму, сказал о субботнем утре, когда ты полон сил и энергии, и душа в гармонии с землёй и небом: смуглая дева снизу, глаза в глаза, губы в губы; её уши становятся горячими, будто от выпитого бордо, её соски набухают, и она теребит их влажными пальцами, её шея трепещет в истоме, её ноги обвивают смертельной хваткой, и взрываются звёзды, ускоряя космический круговорот рождения и распада материи, – в объятьях и судорогах несётся вечность. И никуда не надо спешить. Неторопливо в бесстыжем неглиже проходит завтрак, беседа ни о чём, но сочетания звуков как продолжение любовных поцелуев: су-ббо-тне-е у-тро, су-ббо-тний ве-чер… и тридцать моделей единения, в которых небо уравновешено, а земля ублаготворена.

Утро понедельника меня раздражает. Вроде бы и вышел из подъезда в хорошем настроении и даже успел порадоваться лёгкому сентябрьскому ветерку, с щенячьим восторгом бросившемуся навстречу, облизавшему лицо бархатным языком, но всё испортила тупая тётка, которую нагнал, спеша на остановку. Дело в том, что у нас в Уфе расширили проезжую часть. Естественно, за счёт тротуаров. Но никто из городских чиновников почему-то не подумал, что по сузившимся пешеходным дорожкам будут ходить тупые толстые бабы. И вот идёт такая вразвалку прямо посередине тротуара, и ей глубоко по барабану, что следом за ней кто-то торопится – может, опаздывает на работу, и её не обойти ни справа, ни слева, и на звуковые сигналы она не реагирует. Пока дошёл до перекрёстка, за мной образовалась чертыхающаяся, мягко сказать, очередь. Ощущение такое, что люди созданы для того, чтобы мешать друг другу. И их много. Злые, куда-то торопятся, наступают мне на пятки, чуть не сбивают с ног. Нервные и в проблемах. Торопятся все, кроме толстой тётки. И поскольку до её крохотного сознания добраться никто не в состоянии, проклятия начинают раздаваться в мой адрес. Я терплю, но настроение, разумеется, испорчено. Так, валкой колонной мы добираемся до перекрёстка. А дальше, как обычно, – невыносимые муки городского транспорта.

Если вы ездите на работу в старых неповоротливых пазиках, напоминающих ту самую толстую тётку, осмотритесь однажды вокруг себя – вы не увидите ни одного красивого человека. Люди, как на подбор, уродливы. Автобус дёргается в пробке; стоя в проходе, кое-как держусь за липкие поручни, за которые ранее держались сотни далеко не чистоплотных пассажиров, а рядом кашляют, чихают и сморкаются мерзкие существа. Они прячут в волосах длинные уши и прикрывают руки с нестрижеными когтями, но вот кошачьи глаза им никак не скрыть, поэтому я их сразу же узнаю – это гоблины. Ты их случайно собрал на одном маршруте, Господь? Низкорослая тёмная гоблинша хрипит так, что мурашки бегут по телу, пробираются в мозг и там застывают холодными колючими сталактитами: «Мужики обмельчали, никто не уступит место женщине!» Это своеобразный способ обращения-намёка к худенькому парнишке в сером плаще, уткнувшемуся в окошко на переднем сиденье, но брошенные камнем слова рикошетом касаются меня, и тогда я, ещё не совсем отошедший от субботней эйфории, совершенно неожиданно для себя вслух удивляюсь: «Это вы-то женщина? Не морочьте мне голову, я видел настоящих женщин». Страх, что я потом о себе услышал! Каюсь, каюсь, каюсь, лучше бы я молчал.

Учитель сказал: «Весна и лето благодетельствуют, а осень и зима наносят урон». Проникший в таинственную тьму, он возжелал, чтобы лето длилось как можно дольше, чтобы ощущения сладостного субботнего утра никогда не прекращались. Это скоро, это скоро бабье лето, бабье лето – надо просто набраться терпения. Хотя, если честно, сегодня я встревожен: похоже, нынешняя осень готова нанести коварный удар. Возможно, проклятья гоблинши были предупреждением.

Как бы медленно ни ехал автобус, он все равно доезжает до моей остановки. Наконец я в университете, в потоке студентов влетаю на третий этаж: здрасьте, здрасьте, здрасьте, здрасьте… Весело и шумно, привычная обстановка меня успокаивает. Подхожу к двери с надписью «Кафедра лингвистики», она неожиданно распахивается, едва не припечатав мой фейс золочёными буквами таблички. В открывшемся проёме стоит наш интеллигентнейший завкафедрой Ибрагим Абрамович – дремучий оливково-зелёный орк с большими клыками и плоским, как у обезьяны, носом. «Здрасьте», – выдыхаю я, понимая, что попался и теперь нудного разговора не избежать.

– Здравствуйте, молодой человек…

Шеф протягивает руку через порог, язвительная улыбка, словно маска грабителя-налётчика, прикрывает его лицо от подбородка до самых краешек подозрительных глаз. Испытывая глубокие сомнения, подаю ему руку. Я не брезглив, но почему-то каждый раз после общения с ним непременно хочется вымыть руки.

– Пройдёмте-ка в мой кабинет, голубчик, нам есть о чём поговорить, – он почему-то думает, что профессор именно так должен обращаться к молодому коллеге – «голубчик».

Обречённо плетусь за ним, понимая, что совершенно не готов к предстоящему разговору. Шеф ещё не знает о моих намерениях слинять с работы в ближайшую неделю; похоже, для него это будет «приятной» неожиданностью.

Кабинет встречает унылыми стенами, скорбящими о ремонте, не проводившемся с конца прошлого века; со стен строго смотрят неистовые ревнители слова – Бодуэн де Куртенэ и Алексей Шахматов, вдавленные в тяжёлые крепкие рамки. А вот новое кресло, я тону в его мягкой коже, и небесное спокойствие опускается на грешную землю, становится тепло и уютно. Видимо, я веду себя непочтительно, поскольку шеф продолжает стоять, – что ж, прикинусь снобом, а вернее, жлобом, не замечающим своей бестактности. В конце концов, кто ему мешает тоже присесть в собственном-то кабинете? Прикрываю глаза… и слышу голос учителя.

Учитель сказал: «Осенью обращайся головой на запад. Не следует тянуть волынку и быть однообразным, нужно достигать своевременного применения». Разумеется, он, проникший в таинственную тьму, имел в виду не только соитие, наверняка фраза несла метафорическое значение. Сведущий в музыкальных звуках благородный муж не может не дойти до глубины чудесных утонченностей, но едва я собрался осмыслить их, как скрипучий голос заведующего вернул меня в реальность.

– Семён Аспосович, голубчик…

«Какой я тебе голубчик? Я защитился семь лет назад и вовсю кропаю докторскую, а эта старая кляча до сих пор держит меня в старших преподавателях».

– …учебный год только начался…

«Ух ты! Только начался, а мне уже обрыдло…»

– …а вы умудрились не только запустить, но и напрочь запутать кафедральную документацию, что в условиях неминуемой аттестации вуза представляется непростительным мальчишеством. Тем не менее даю вам сроку три дня, для того чтобы исправить оплошности, иначе мы будем вынуждены расстаться с вами. Это во-первых.

«Ну и расплескалась зелёная плесень, круто завернул. Неужто и “во-вторых” придумал?»

– Во-вторых, Нина Тимофеевна опять слегла, вам придётся заменить её в субботу…

«Как? В мою законную субботу?!»

– Ибрагим Абрамович, как же я заменю Нину Тимофеевну в субботу, если в четверг вы меня уволите?

– Почему же я вас уволю, голубчик?

– Да вы только что сказали, что даёте мне только три дня на эти дурацкие рабочие планы. Но мы же не первый день работаем с вами, вы понимаете, что я не способен сочинять подобную мутотень, следовательно, через три дня я увольняюсь.

– Постойте-постойте, как увольняюсь? А кто будет читать историческую грамматику? Не предполагаете ли вы, голубчик, что лекторы в нынешнее время на улице валяются?

– Мне будет горько осознавать, что факультет останется без молодого перспективного специалиста…

– Это шантаж, молодой человек? – заведующий скорчил брезгливую гримасу. «Да ты мерзкий подонок!» – читалось в его воспламенённом взоре.

Бодуэн заржал со стены, как лошадь, и даже Шахматов хитро прищурился. И тогда я пустился во все тяжкие и стал подлизываться:

– Какой же шантаж, Ибрагим Абрамыч? Это всего лишь маленький шантажик, неудачный и грубый, согласен. Я же знаю, что вы добрый (подхалим!) и хорошо ко мне относитесь (ха-ха!), пусть, как всегда, Аллочка (наша секретарша) напишет за меня планы, а я ей за это привезу сувенирчик из Оломоуца…

– Сто-о-оп!..

Я затыкаюсь.

– Из какого такого Оломоуца?

И тогда достаю приглашение на международную конференцию и протягиваю шефу. Уткнувшись в бумагу, он наконец садится за стол, а я беру чистый листок и пишу заявление на командировку.

– Ибрагим Абрамович, вы же знаете, что раз в год в бабье лето я езжу на конференцию славистов. Серьёзно заниматься наукой без общения с коллегами-смежниками, авторитетными учёными, просто невозможно.

– Понимаю, Семён Аспосович, но вы ставите меня в сложное положение, ведь есть же учебные планы, расписание. Что, если я не подпишу?

– А аттестация вуза на носу? А годовой отчёт по кафедре? Что вы там напишете в разделах «международные конференции» и «зарубежные публикации»? Разве у нас есть другие идиоты, которые ездят на международные конференции за свой счёт? Ведь ректор наверняка зажопит деньги на командировку.

– Конечно, зажопит, – выдавливает с грустью интеллигентнейший Ибрагим Абрамыч и подписывает заявление.

Довольный собой выхожу из кабинета, Бодуэн и Шахматов улыбаются вслед.

 

*  *  *

 

В конце сентября, когда бабье лето у нас заканчивается, в Чехии оно только начинается, так что завидуйте мне, моё бабье лето в два раза дольше!

Оломоуц встречает утренним теплом, красными крышами каменных домов и светлыми человеческими лицами. Здесь жизнь размеренна и никто никуда не спешит, не подталкивает тебя в спину. С дорожной сумкой на плече шагаю по отполированной тысячами ног брусчатке и, как ребёнок, улыбаюсь радостным, весёлым людям, пытаясь уловить зыбкую формулу счастья. Моё сердце совершенно измотано и опустошено, как разряженный аккумулятор, но я точно знаю, что в красно-бордовом сиянии города смогу подключиться к источнику энергии, которой мне хватит ещё на один год. Да, если счастье и возможно, то оно возможно только здесь и сейчас – вдоль тихой Моравы, над которой плывут тонкие нити паутинного лета.

То, чем я занимаюсь, злые языки окрестили научным туризмом и попрекают добряка Ибрагима Абрамыча за то, что он потакает моим прихотям. В их словах есть доля правды, поскольку конференция поочерёдно проводится в тех европейских университетах, где сохраняются кафедры славистики, и учёные разных стран получают возможность ознакомиться с местными культурными реалиями, что, по-моему, совсем не плохо. Но важнее всего общение, поскольку на этих «тусовках» собираются люди, которые творят современную науку и пишут не скучные наукообразные тексты, пересыпанные путаной терминологией, а потрясающие увлекательные книги о языке и слове.

Хотите, я раскрою секрет, о котором, возможно, вы и догадывались? Он прост: никакая книга не может заменить живого разговора с умным собеседником. И знаете почему? Потому что интересной, свежей и увлекательной можно назвать книгу лишь в том случае, если она написана смело, – если автор смеет высказывать оригинальные мысли, которые, конечно же, неоднозначны и вызывают дискуссию. И ты стремишься увидеться с автором и обменяться нехитрыми соображениями. Очень редко, хотя и бывает, ошибаешься в человеке, но, как правило, такие встречи перерастают в дружбу. Вот поэтому на таких конференциях собираются друзья, пережившие год разлуки, которым есть что рассказать друг другу, вот поэтому здесь царит атмосфера всеобъемлющего университетского братства.

Подхожу к общежитию университета Палацкого и у самого входа сталкиваюсь с лексикологом из Харькова Шурой Балагановым, урождённым Хоменко, – никогда не вникал, отчего у него такая кличка, но для баламута, каковым является Шура, она очень даже подходит – рядом с ним стайка молоденьких девушек, и он им чего-то энергично заливает.

– Здравствуйте, – говорю. И отдельно: – Привет, Шура!

Он поворачивает голову, наши взгляды пересекаются, и некоторое время мы гипнотизируем друг друга. Его лицо – вечно хохочущая маска клоуна, рот скривлён в безудержном смехе, и только старый шрам от левого уха да выщербленный передний зуб свидетельствуют о том, что Шурина жизнь была не столь безмятежна.

– Семё-о-он! – тянет он, мы картинно обнимаемся, и чувствую приторно-сладкий запах тления, источаемый давно не мытым телом. – А я рассказываю девушкам, насколько ничтожны люди, которые не понимают разницы между ширпотребными штанами и брюками от Кардена. – При этом он похлопывает рукой по ляжке, намекая на свою моднячесть. – Кстати, познакомьтесь: Натуся и Малгожата из Гданьска, Оля из Москвы, Таня из Минска и Сеня из Богом забытой Уфы.

Раскланиваюсь с дамами, осознавая, что Шура сейчас проехался по моим протёртым турецким джинсам; мы с ним давние оппоненты, поэтому сомнений быть не может. Я совсем не представляю, что такое Карден, но отвечать нужно незамедлительно, нельзя позволить этому пижону распавлиниться и надсмеяться надо мной.

– Неплохие штанишки, – говорю, ощупывая материал. – Почти как у Кардена. В секонд-хенде брал?

Девчонки закатываются смехом, и Шура улыбается добродушно, принимая шутку, теперь мы квиты.

– Пойдём в китайский ресторан, пообедаем, – предлагает он.

Этот приёмчик мне тоже известен: в ресторане обязательно выяснится, что налички у него нет, а карточки к оплате не принимают. Придётся кормить его в долг, про который беспечный Шура тут же забудет. Поэтому я парирую:

– Нет, мне надо сначала устроиться и отдохнуть немного с дороги. Пригласи лучше девчонок.

Прохожу через порог общаги и улыбаюсь, ощущая спиной его блекнущий взор: увы, этот жмот не способен пригласить девушек в ресторан. Возможно, я поступил чересчур жестоко.

 

*  *  *

 

В суете, пока получаю комнату и раскладываю вещи, что-то всё время беспокоит, но некогда на этом «чём-то» сосредоточиться. И лишь когда наконец всё улажено и я с наслаждением валюсь в кровать, чтобы отдохнуть и забыться, вдруг возникает образ девушки – той, что стояла с краю Шуриной компании, ближе ко мне. Невзрачная, в лёгком голубеньком платье, тоненькая и юная, и взгляд, обращённый ко всем и никуда, и яркие в помаде губы, накрашенные столь нелепо, что на лице выделяется один лишь большой улыбающийся рот, и распущенные волосы, в порывах ветерка стыдливо прикрывающие лицо, и запах – свежий запах маминых духов «Быть может» из моего счастливого детства. Кажись, она звалась Татьяна…

Учитель сказал: «Подражай небу и сообразовывайся с землей, прозревающий эти принципы пестует природу и удлиняет век, пренебрегающий этими истинами ранит дух и безвременно гибнет». С этими мыслями я проспал до обеда. А когда проснулся, вышел прогуляться по городу, надеясь перекусить в недорогом китайском кафе. Улицы Оломоуца, узкие и кривые, располагают к неспешным прогулкам и размышлениям о течении времени. Но как бы медленно ты ни шёл, всё равно рано или поздно оказываешься на Верхней площади у фонтана Цезаря или у чумного столба Пресвятой Троицы и встречаешься с таким же, как ты, невольным туристом.

Олег стоит у астрономических часов ратуши и, кажется, кого-то ждёт. Подхожу к нему почти вплотную, но он узнаёт не сразу.

– Не пришла? – спрашиваю.

И тогда Олег расплывается в улыбке, радуясь мне, как родному, ведь мы дружим много лет.

– Сеня, да ты Шерлок Холмс. Как ты догадался, что я кого-то жду?

– Вероятно, не кого-то, а девушку. Я не тупой, ты ж классический любовник – под часами и с розочкой.

Он обиженно вертит в руках цветок.

– Ты невежественен, это не розочка, а симфония цвета и аромата – знаменитая Rainbow Roses, радужная роза, отдал за неё двадцать евро.

– А-а-а, – я откровенно равнодушен. – Кому ж посвящается эта симфония?

– Будешь много знать – скоро состаришься. Ты и так весь в сединах, хотя и младше меня лет на двадцать.

– Конечно, в Европе климат мягче, чем на Урале, – ворчу я, с завистью поглядывая на его безупречно чёрные волосы.

Олег приехал из Будапешта, где работает переводчиком в юридической компании. Сам он питерец, учился в пражском Карловом университете, чешским владеет свободно, поэтому с ним удобно гулять по городу – не надо напрягаться и вспоминать иностранные слова в кафе, например, или магазинах.

– Пойдём выпьем пива за встречу, – говорит Олег.

– Да я бы, как бы, лучше бы сначала пообедал бы, – канючу я, но, встретившись с неумолимым взглядом приятеля, решительно направляюсь к пивным шатрам, раскинувшимся в пяти шагах от ратуши.

– А как же твоя дама?

– Не повезло ей. Больше часа ждал, умираю от жажды.

Олег приветствует проходящую мимо бледную страшненькую девушку в футболке с надписью «Supermodel», что-то быстро-быстро говорит по-чешски и насильно всучивает ей дорогущую розу с лепестками, переливающимися всеми цветами радуги. «Супермодель» удивлённо хлопает ресницами и таращится на меня.

– Улыбнись же, придурок, – шипит сквозь зубы Олег («придурок» – его любимое ласковое слово; жаль, что не все об этом догадываются). – Я сказал ей, что подарок от тебя.

Глупо улыбаясь, машу рукой смущённой девушке, а Олег доволен и сияет, словно режиссёр после эффектно отработанной сцены.

– Смейся-смейся, ответ мой будет адекватным, – говорю, и мы усаживаемся за пивной столик.

Подбегает официант, мгновенно возникает пиво в тяжёлых фирменных кружках и – какой же молодец Олег! – горячее к пиву, нечто для начала – шпинат с картофелем, жареный сыр с кисло-сладким соусом и традиционные кнедлики.

Когда я ем, я глух и нем, поэтому практически молча пережёвываю экзотические яства, а мой приятель, огорчённый несостоявшимся свиданием, привычно философствует:

– Женщины – это красные звёзды, вокруг которых вертятся планеты-мужчины. Свет женщины манит и притягивает, согревает теплом, даёт жизнь и вдохновение творить. «Планета» с греческого языка переводится как «блуждающий» или «странник». Вот мы и блуждаем, и блудим, и говорим при этом высокие слова… Знаешь, у нас была великая страна только потому, что в ней превыше всего ценилось слово. К слову, особенно к печатному, прислушивались. Любой мало-мальски чего-то стоящий писатель творил мир. И в начале мира, как ты помнишь, было слово. И слово это было из трёх букв. Спроси сейчас кого, и многие ошибочно назовут три другие буквы: изменилось общество, изменилась мораль. Но тем не менее мне бы очень хотелось, чтобы мы засыпали и просыпались только с одним словом – Создатель. Горько осознавать, но слова вдруг обесценились, потеряли былое значение и силу. И речь наша стала пустой и бессмысленной.

– Пустое слово всегда минует чувство стыда, – встреваю я, пережёвывая кнедлики.

– И в этом наша беда, – продолжает Олег. – В моём представлении слова имеют цвет, и грандиозная по мощи семантика всегда окрашена красным. Ещё совсем недавно слово было способно изменять мир. Слово всенародно любимого писателя казалось чистейшим откровением, непреложной истиной; волна общественного мнения, вызываемая словом, могла разрастись до цунами и обрушиться на власть – на тех людишек, которые должны принимать решения. Но, увы, вследствие глобального информационного взрыва произошла инфляция смысла, и слово превратилось в легкомысленную погремушку. Когда-то давно я поверил в лингвистику, рассчитывая в словах и их сочетаниях обрести модель совершенного устройства мира, но сейчас глубоко разочарован, причём вдвойне, ведь и любовь со временем свелась к пустым обещаниям.

– Ты вроде трезвый, – говорю, – а рассуждаешь, как пьяный.

– Вот именно, – соглашается Олег. – Это нужно немедленно исправить, пошли в общагу, я привёз с собой водки.

 

*  *  *

 

Утро не самое свежее: бодун – он и в Чехии бодун. Пытаюсь как-то с ним справиться, поскольку сегодня предстоит выступить с докладом. Душ, аспирин, пиво – и через какое-то время несколько легчает.

Филологи собираются в актовом зале философского факультета. Здесь шумно. Объятия-рукопожатия, восклицания-поцелуи – друзья и подруги наконец-то свиделись после долгой разлуки, и рокот радостных встреч поднимается над головами двух сотен людей, словно дым сигарет, зависая и растворяясь под высоким потолком.

На входе получаю программку и бейджик с именем, который и нацепляю у сердца. В толпе выглядываю Максима Валерьевича. Он – звезда филологии и устроитель нашего шабаша – у стола президиума. Вокруг толпа восторженных почитателей его таланта, так что доступ к телу затруднён, тем не менее нужно засвидетельствовать почтение. Разя улыбкой и перегаром коллег по конференции, пробиваюсь к светилу. Светило, поблёскивая лысиной при вспышках фотоаппаратов, дружески пожимает руку:

– Рад приветствовать вас, юноша! Как поживает дорогой Ибрагим Абрамович? Интеллигентнейший, я вам скажу, человек.

Прикидываюсь занудой и начинаю рассказывать о том, как поживает мой несравненный шеф, но, увы, Максим Валерьевич уже здоровается с новыми гостями, поэтому тут же затыкаюсь и иду искать себе место.

– Вы из Уфы? – женщина в сером машет мне. – Там у меня много знакомых. Идёмте к нам, мы из Минска.

Подхожу, на бейджике имя – Анна Ильинична; с виду типичный вузовский препод-заучка, на шее невзрачные бусы из разноцветного агата, но мягкий говор и обаятельная улыбка подкупают. Опускаюсь на предложенный стул и… задыхаюсь от волнения: рядом со мной юное создание. Быть может, едва заметный аромат простеньких духов пронзает мою память – так, что в глазах на мгновение темнеет, а потом, как в кино, пролетают картинки безмятежного детства. Быть может, запахи одурманивают и сводят с ума? Ужель та самая Татьяна? С которой не очень удачно познакомил Шура? Она в пятнистой рыже-коричневой блузке, волосы свободно падают на плечи, а алый рот уже не кажется большим: наверное, не так размашисто водила сегодня помадой. Она радостно несёт какую-то чушь, но я её почти не слышу, оттого отвечаю невпопад и смущаюсь. Однако это не важно, важнее другое – то, что я чувствую рядом с собой женщину, это чувство пьянит и заглушает официальную часть открывшейся конференции.

Прихожу в себя, лишь когда начинаются доклады. Первыми слово получают хозяева нынешнего форума. Чех Зденек Пивко – его фамилия неизменно вызывает оживление и настраивает на мажорный лад – рассказывает нечто о языке дулебов. Пытаюсь сконцентрироваться на выступлении, но получается плохо.

И вот доклад прочитан, председательствующий – носатый, очкастый поляк Новак – просит задавать вопросы. Мы напрягаемся, доклад был сложный, в голове вертятся какие-то лексические значения, исторические изменения и прочая муть. Но вопросы нужны, хотя бы из элементарной вежливости. И тогда всех выручает Томас Нойер, полный лысеющий профессор из Кёльна, известный любитель анекдотов и дамский угодник, который с искренним недоумением и неподражаемой иронией выдаёт: «Кто такие дулебы?» Реакция мгновенная, бурная, дружный хохот невозможно унять. Смеёмся не над Томасом, а над самими собой, напрягшимися, как школьники на экзамене, ведь каждый из нас тоже имел смутное представление о дулебах, но никто никогда не посмел бы выказать коллегам свою невежественность. Никто, кроме гениального Томаса.

Зденек радостно делится сведениями о дулебах, и далее конференция движется легко и свободно: Шура рекламирует составленные им толковые словари украинской мовы, он чисто по-гоблински привёз их для продажи, Олег разглагольствует об особенностях чешской фразеологии, моя соседка доводит публику до экстаза докладом о славянской лексике человеческого «низа». Честно сказать, удивлён Татьяниной смелостью. Никогда не думал, что невинные алые губки могут выговаривать столь грубые слова. Наконец очередь доходит и до меня.

Встаю за трибуну, голова раскалывается от впечатлений. Смотрю на Максима Валерьевича, в переписке он одобрил мои тезисы, поэтому нет причин волноваться; перевожу взгляд на Олега, фактически он, а не престарелый Ибрагим Абрамович давно уже руководит моими исследованиями. Олег кивает. Мол, давай, не дрейфь. И я начинаю – начинаю с утверждения, что лексика всех мировых языков, самых разнородных по происхождению, развивается по единым семантическим моделям. И таких глобальных моделей ровно тридцать. Некоторые из них лежат на поверхности и заметны, как говорится, невооружённым глазом. Вот, например, значение «дерево» во всех языках развивает значение «глупец»: в русском – дуб, дубина, пень, чурбан, чурка. Говорят же туп как дерево, пень пнём, дубина стоеросовая. То же в английском – block, woodenhead, немецком – Holzkopf, татарском – агач, китайском  (му тоу). Таким образом, зная, что лох – это дерево, можно предугадать, что лексическая единица разовьёт потенциально возможное, в данном случае реализованное, значение «глупец». Сравнение славянских слов со словами языка совершенно иного строя, никак не связанного происхождением со своими индоевропейскими собратьями, наиболее показательно.

Учитель, проникший в таинственную тьму, сказал: «Что касается способов, то передаваемое о них с глубокой древности представляет собой общий обзор, не исчерпывающий их утонченной подоплеки. Каждый раз при рассмотрении их у меня возникала мысль заполнить имеющиеся лакуны. Обобщенный опыт и старые образцы составили сей новый канон». И я швыряю в затихшую аудиторию одну модель за другой: значение «взять» даёт новое значение «понять» – русское схватить, уловить, поймать (мысль), китайское –  (чжуа чжу); «удариться» означает и «сойти с ума» – русское долбануться, стукнуться, чокнуться, шарахнуться, шибануться, китайское  (иунь); модель «опуститься – получить сильное впечатление, удивиться» находит отражение в глаголах упасть, отпасть, западать, в выражениях зал так и лёг, выпасть в осадок, в китайском языке модель представлена словом  (цин дау). Замечаю в зале восхищённые глаза Татьяны и выдаю китайское выражение , что буквально значит «Я упал, какая красивая девушка!» Так перебираю все тридцать способов расширения значения слова и жду заслуженных аплодисментов, дабы раскланяться, и в этот момент снова становится плохо от вчерашних посиделок с Олегом и хочется быстрее рвануть отсюда на свежий воздух.

Но не тут-то было. Шура Хоменко дождался-таки звёздного часа, своих пятнадцати минут славы. Он встаёт над залом яростный, как Геббельс, – сутулый тролль, пожирающий человечину, – и я понимаю: сейчас он превратит в прах мои бессмертные тезисы. Шура никогда не прёт против авторитетов, даже если те несут откровенную ересь, здесь его магия бессильна, а вот меня попробует затроллить – спровоцировать на эмоции – и, когда завяжется перепалка, отойдёт в сторонку и будет наблюдать, изображая из себя шибко умного. Балаган начинается, и я старательно записываю подвохи от Балаганова. Господи, как же меня тошнит!

– Во-первых, многоуважаемый Семён Аспосович, – Шура интонирует ехидство, – кто вам дал право обобщать и теоретизировать, словно вы не кандидат, без году неделя в должности старшего преподавателя, а академик научного учреждения? Имейте хотя бы совесть, раз вы настолько бестактны.

– Во-вторых, эти ваши так называемые модели весьма бесформенны и условны. К тому же они вводят в заблуждение этимологов. Судить по-вашему, слово «лох» мотивировано «деревом», однако всем известно, что лох – это рыба.

– В-третьих, у нас есть сомнение, что вы хоть как-то владеете китайским, поэтому демонстрируемые вами иероглифы – обыкновенная тарабарщина, которую не следует принимать на веру.

– И в-последних, откуда взялось это круглое число «тридцать»? Да я прям сейчас накидаю вам ещё сотню подобных моделей.

Записываю вопросы, а в голове вертится дурацкая шутка, вообще не смешная: «Похоже, вчера кнедликами отравился…» От речи Шуры вновь подкатывает тошнота.

– Надо отвечать? – спрашиваю у Новака, тот кивает, снимает очки и тщательно протирает стёкла салфеткой. Председательствующий напоминает бармена за стойкой, сейчас он отполирует бокал и нальёт мне холодного живительного пива. – Отвечаю: право и китайский от моего учителя, совесть – в слове, лох – и сёмга, и дерево, и простак, вариативность говорит лишь о том, что надо уметь делать правильный выбор, а если вам не хватает моделей, то вот ещё одна: идите-ка вы, Шура, в ж.пу.

Минутное оцепенение и полная тишина. Шура довольно скалится: ему всё-таки удалось вывести меня из себя. Председательствующий растерян и беззащитным близоруким взглядом смотрит на Максима Валерьевича, но тот добродушно похохатывает в кулак, и зал взрывается смехом.

– У вас всё? – спрашивает носатый.

– Да, – говорю, – поблевать бы ещё.

– Тогда перерыв до трёх часов, – невозмутимо объявляет председатель.

Народ шумно расходится.

 

*  *  *

 

Поток людей выносит меня на улицу. Солнце яркое, жаркое, чешское… Чешское, чешское пиво. Тебя не нужно искать, ты везде, ты – спасение. В Чехии пиво пьют все. Даже те, кто никогда в жизни не пробовал спиртного. Наверное, даже такие юные барышни, как Татьяна. Оно совсем не похоже на ту бурду, которая продаётся у нас: после него не клонит в сон и не ноет печень, напротив, оно бодрит и возвращает к жизни. После двух бокалов я прихожу в себя и совсем не переживаю по поводу бездарно проведённых дебатов.

Кроны почему-то заканчиваются быстрее, чем я предполагал, нужно срочно обменять валюту, поэтому направляюсь искать арабский обменник – известно, что у арабов курс гораздо выгоднее, – как вдруг буквально спотыкаюсь о Татьяну.

– Ой, это вы? – смущается она.

В другой раз я бы обязательно ответил: «Нет, не я», но не сегодня, девушка мне приятна. Что ж обижать?

– Мне нужно найти обменник, – говорю. – Пошли искать вместе, – и, пока она не опомнилась и не отказалась, спешно добавляю: – Только давай «на ты», – и протягиваю руку.

Есть у меня такой коронный ход: если девушке по-мужски протянуть руку, она сначала теряется, но, поколебавшись, всё же пожимает её, и тогда между вами устанавливаются доверительные отношения, словно вы давно друг друга знаете.

– Давай спросим полицейских, – предлагает Татьяна, – я окончила инфак и говорю по-английски сносно, поэтому могу спокойно путешествовать по Европе, английский везде понимают.

Она направляется к двум парням в форме и говорит что-то типа «Excuse me, could you tell me the way to the nearest money exchange, please?» Полицейские тупо смотрят друг на друга, а потом пытаются объяснить, что ничегошеньки «нерозумимэ». Некоторое время наслаждаюсь Татьяниным конфузом, потом подхожу и произношу заученную в поезде фразу из разговорника:

– Где ту е наиближайше сменарна?

Полицейские радуются, как дети, тому, что могут помочь, и под конвоем мы направляемся к ближайшему – плевать, что не арабскому – обменному пункту. При этом они что-то наперебой объясняют мне по-чешски. Я ни черта не понимаю, но киваю им, мол, всё ясно, ребята, и наблюдаю, как стремительно взлетают мои акции в глазах Татьяны.

Благодарим полицейских на чешском, русском и английском, доллары превращаются в желанные кроны, и я осознаю, что сегодня суббота бабьего лета, со мной симпатичная дама, и город, по которому столько томился, сдаётся нам абсолютно без боя. «Надо как-то аккуратно предложить Татьяне не возвращаться в универ, – думаю, – мы ведь уже отчитали доклады, лучше погуляем. Когда ещё представится такой случай?» Девушка оборачивается ко мне: ветер сметает распущенные волосы на лицо, а губы горят пунцовым цветом – успела подкраситься, пока я считал деньги.

– Давай сбежим с конференции, – предлагает она. – Мы же отчитали доклады, лучше погуляем. Когда ещё представится такой случай?

Предложение столь неожиданно, что я некоторое время торможу, а потом даю себя уговорить:

– Тогда вперёд! По пиву?

– По пиву – и много-много пива!

 

*  *  *

 

Я кружу напропалую с самой ветреной из женщин. Мы обходим центр, начиная с Верхней и Нижней площадей, Татьяна тащит меня на смотровую башню, с детской непосредственностью восторгаясь открывающимся видом, – а вид, действительно, нереальный, прям цветная открытка в алых тонах, – и так обаятельна, что я подхожу к ней и целую почему-то в нос, потом в глаза – сначала в левый, потом в правый. Она не отстраняется, но говорит чуть слышно: «Не надо так делать. У меня есть жених, у нас свадьба сразу после моей поездки».

И мы снова пьём пиво – «Будвар», «Козел», «Гамбринус», «Крушовице», «Плзенский Праздрой», «Старопрамен» – наша прогулка идёт теперь по спирали – по узким и кривым мощёным улочкам с двухэтажными и трёхэтажными каменными домами, названия улиц совсем не запоминаются, но и Бог с ними, с названиями: заблудиться в Оломоуце невозможно, потому что мы счастливы, беспечны и беззаботны, а над нами плывёт лазоревого цвета спокойный океан.

– Я хочу писать, – Татьяна возвращает меня с небес на землю.

И я давно терплю, но никогда бы не признался, пусть бы даже лопнул пузырь, а её неожиданное откровение звучит вполне естественно. Не понимаю, куда подевались общественные туалеты в Оломоуце, сейчас, когда они особенно нужны, их нет, и во дворах – каменно и тесно, ни кустиков, ни деревца. Почти паникую, когда замечаю китайский магазинчик.

– Пошли, – говорю Татьяне, открывая дверь, – есть идея.

Колокольчик звякает, и мы оказываемся в довольно просторном холле с витринами, наполненными китайскими безделушками. Странно, но не слышно резкой смеси благовоний, которую вдыхаешь в подобных магазинчиках Уфы. Появляется хозяин, он чех, высокий и седой, с узкой китайской бородкой.

Добридэнкаемся, и я интересуюсь, знает ли пан русский. Тот кивает.

– Дама устала, – говорю. – Можно она воспользуется вашим туалетом?

Он снова кивает и ведёт нас в другую комнату, затем в третью, указывает на дверь уборной и удаляется. Полный восторг! Татьяна безмерно благодарна, да и я после процесса испытываю нешуточный кайф.

Рассматриваем смежную комнату: паркетный пол, на нём небольшие коврики, широкий угловой диван с наброшенным плюшем, подушки небрежно раскиданы, у дивана массивный стол-тумба, напротив – комод, покрытый тёмным лаком, отделанный бамбуком и тонкой росписью, а на стене, над диваном, – красное панно: две китаянки смотрятся в озерцо с рыбками. Рыбок девять – восемь золотых и одна чёрная.

 

– Рыба по-китайски «юй», – говорю я, – созвучно слову «изобилие». Учитель, проникший в таинственную тьму, сказал: «Восемь светлых рыб дадут достаток и счастье, а чёрная отвлечёт невзгоды».

Хозяин удивляется редким познаниям и предлагает:

– Вы можете отдохнуть здесь. Хотите чаю?

От чая виновато отказываемся. Куда его после пива?

Хозяин понимающе кивает и оставляет нас одних. Невероятно, но так бывает! Татьяна скидывает туфли и взбирается с ногами на диван. Это сигнал к действию? Обнимаю робко и целую в щёку.

– Если ты поцелуешь меня в третий раз, то потеряешь навсегда, – предупреждает Татьяна.

Не могу скрыть огорчения, а она:

– Давай договоримся, что целовать могу только я.

О Создатель! Она притягивает меня к себе и целует в губы, а я не смею отвечать, дабы не исполнилась угроза. Однако обниматься мне никто не запрещал, крепко стискиваю девичий стан и разбиваю под шёлковым атласом её свободные груди!

– Ты знаешь, – шепчет Татьяна, – я не способна иметь детей, и оттого мне кажется, что мужчины, которые в меня влюбляются, беременеют от меня.

Признание настолько доверительно и трогательно, что я проникаюсь нежной болью к почти незнакомой девушке.

Возвращается хозяин, мы понимаем, что пора бы и честь знать, и благодарим его за неожиданный приют. Он снова кивает, совершенно по-китайски. Из лавки выходим, крепко держась за руки, и не расцепляем их до самой общаги.

 

*  *  *

 

– Ты куда исчез?

Олег влетает в мою комнату, но, заметив Татьяну, мгновенно застывает, как от взгляда Горгоны Медузы. На лице нарисовано недоумение.

– Ку-ку, мы здесь, – говорю и машу ладонью перед его окаменевшим взором.

– Проминьтэ, прошу прощения, – Олег приходит в себя. – Вопрос был глуп, признаю свою ошибку.

– Да ладно тебе, – говорю. – Это Татьяна.

– Олег, – представляется Олег и намеревается поцеловать ручку прекрасной дамы, но я поднимаюсь с кровати и преграждаю путь.

Татьяна хохочет.

– С вами всё ясно, друзья, я счас вернусь, – Олег исчезает за дверью.

Через секунду возникает снова и, как иллюзионист, ловко извлекает из неоткуда бутылку, подбрасывает, ловит и ставит на стол.

– Оп-ля! Вам презент – французское вино из солнечной Венгрии, вёз сотни километров, чтоб подарить двум несносным придуркам.

– Царский жест, – подмигиваю Татьяне. – Придётся попробовать. – А затем Олегу: – Тащи ещё стакан.

– Не, не, не, – Олег мотает головой, – выпьете вдвоём, мне будет приятно. В общем, у меня к вам дело, я его изложу и до утра никого не тревожу. Старик искал тебя и просил об одолжении…

– Что за старик? – Татьяна из вежливости включается в разговор.

– Старик – это Максим Валерьевич. Так вот, старик просил тех, кто свободен от выступлений, съездить завтра в Прагу к одной интересной женщине, Евгении Фёдоровне, ей уже немало лет, она дочка русского изобретателя, к сожалению, давно забытого. Она пытается восстановить его добрую память, напомнить миру о великих деяниях отца и по этому поводу собирает тусовку из знаменитостей и журналистов. Старик приглашён, но не может оставить конференцию и надеется на тебя.

– А какой толк там от меня? Я ж не знаменитость.

Олег хитро улыбается и потирает руки:

– Ты лучше! Дело в том, что изобретатель родился и жил в твоём родном городе.

– Вот это да! Неожиданно! – я поражён.

– А как зовут изобретателя? – спрашивает Татьяна.

– А зовут его Фёдор Чижевский.

– Ты слышал о нём? – это уже ко мне.

– Нет, – говорю, – фамилия знакомая, но о человеке ничего не знаю. Поеду, конечно, если там не будет Балаганова, мне хватило и сегодняшнего концерта.

– Да кто ж возьмёт этого придурка, едем на моём «пежо», ты, я, – Олег замялся, – и, вероятно, одна наша коллега…

– Это я? – наклоняется к Олегу Татьяна.

– Нет, – веселится тот, – но и вы, коллега, непременно едете. Не проспите, выезжаем рано – в шесть-ноль-ноль. Засим позвольте откланяться.

Дверь за Олегом закрывается, и мы с Татьяной удивлённо смотрим друг на друга. Кажется, наши приключения продолжаются.

Рассматриваем бутылку красного сухого «Бордо». Производитель – «Шато Марго», я такого никогда не пил.

– Устроим вечер? – спрашиваю.

– Да, – поднимается Татьяна, – пойду приведу себя в порядок. Через три часа буду у тебя.

Три часа приводить себя в порядок?! А вдруг это для меня?

 

*  *  *

 

– Почему ты занимаешься лексикой низа? – спрашиваю Татьяну.

Мы потягиваем вино. Неторопливо. Наслаждаясь заморским напитком. На столике – закуска, но не чешская, а остатки той «роскоши», что брали с собой в дорогу.

– Видимо, потому, что лексика верха уже изучена, – отшучивается она и добавляет: – Мне нравится производить впечатление, это доставляет удовольствие.

На улице темнеет, но мы не включаем свет, так уютнее. Татьяна в длинном шуршащем платье, в ушах – висюльки, а на ногах – туфли на высоких шпильках. Туфли – её гордость, она прохаживается по комнате, цокая каблучком, словно супермодель, и я делано восхищаюсь её умением «быть на высоте».

Бутылка сухого быстро испаряется, лишь слегка раззадорив нас. Оставляю даму и бегу за спиртным на улицу. Возвращаясь, в коридоре общаги сталкиваюсь с Олегом. Он смотрит на «Сливовицу» в моей руке и насмешливо читает нотацию:

– Как руководитель, я должен предупредить ученика о возможных последствиях употребления крепких напитков: не томи женщину, придурок.

– Не томить. Ага, понятно, – говорю и бегу к Татьяне.

Она дремлет в кровати, подогнув ноги в модных туфлях. Разливаю в посуду напиток и стягиваю с неё обувь. Она просыпается, и мы снова пьём – одну, вторую, третью... «Не томи женщину, придурок», – всплывает в затуманенном мозгу, и я запрограммированно лезу рукой под платье.

– Нет-нет, – испуганно отбивается Татьяна, но процесс запущен, и остановиться никак не возможно.

Тяну вниз неподатливые колготки, как вдруг левая рука касается гриба – есть такой гриб чага, твёрдый нарост на берёзе, – именно так я ощутил опухоль чуть выше бедра девушки – значительную по размеру твёрдую опухоль. Меня будто током из высоковольтного провода шандарахнуло. Протрезвел, успокоился, сел на кровать. Она ж предупреждала, что больна и не может иметь детей. Так вот в чём дело, теперь я знаю её тайну, и, судя по взгляду, Татьяна поняла это. Жалость и сочувствие сдавили моё сердце. Что, если это смертельно? И тут до меня дошло:

– Ты врала мне про свадьбу? У тебя ж нет никакого жениха?

– Да, нет, – шепчет она виновато.

И тогда меня охватывает смятение чувств, и женщина вконец путается в мыслях – тела переплетаются в смутном порыве. Красные китайские картинки пылают на белой простыне, сменяя одна другую, – вижу крепко связывающихся шелкопрядов и свивающихся в петлю драконов, осушающую жабры рыбу и кувыркающихся в воздухе бабочек, танцующих в паре жар-птиц и парящих морских чаек, скачущих диких лошадей и склонившуюся крону сосны… – вижу тридцать дерзких панно в одну мгновенную, как молния, ночь, и женщина моя жаждет смерти и взыскует жизнь, молит о пощаде и просит милости.

Учитель, познавший таинственную тьму, сказал: «Когда потоком хлынет влага, мужчина должен отступить». И мы лежим молча с открытыми глазами, и только руки не знают покоя до самого рассвета – нет ничего приятнее влажных девичьих пальцев.

 

*  *  *

 

Ровно в шесть встаю и иду будить Олега, его комната чуть наискосок напротив. Стучусь – нет ответа, стучу ещё. Наконец начинается шевеление, в дверь просовывается сонная голова, а я смотрю в глубину комнаты и вижу одевающуюся женщину. Ух ты! А руководитель-то – парень не промах!

– Десять минут – и едем, – заявляет Олег.

С ним что-то не так, и вдруг я понимаю что: его хвалёные чёрные волосы съехали набок, обнажив лысину. Для меня это шок, я и представить себе не мог…

Возвращаюсь к Татьяне и передаю увиденное.

– А ты разве не знал, что он лысый?

– Даже не догадывался, как не догадывался о твоей опухоли.

– О какой опухоли? – Татьяна встревожена.

– Давай начистоту, не будем прикидываться, я всё знаю. Ты давно обследовалась? Опухоль операбельна? – веду себя жёстко.

Глаза девушки округляются.

– Покажи мне, не бойся, – говорю, – после сегодняшней ночи ты для меня не чужая.

– Что показать?! – почти истерика, она чуть не плачет.

А я решительно задираю ей юбку и… вижу на месте опухоли вшитый в бельё плотный карман-кошелёк. Я – большой кретин…

– Какая ты дура! – хлопаю стакан сливовицы и падаю в кровать совершенно невменяемым.

Выезжаем мы только через час.

 

*  *  *

 

Три с половиной часа несёмся по скоростной трассе до Праги. На переднем сиденье рядом с Олегом Анна Ильинична. Татьяна спит, положив голову мне на колени, а я думаю о чём-то своём и тереблю её волосы – руки дрожат: спирт и нервное напряжение не проходят бесследно, – хотя, нет, думаю не о чём-то, а о том, как дважды бездарно лоханулся, зная правильные исходные позиции.

Приезжаем по адресу. Разумеется, опоздав к назначенному времени ровно на час. Поднимаемся на третий этаж, и вдруг возникает ощущение дежавю, словно здесь я когда-то был: помню каждую ступеньку, ведущую к обитой дерматином двери.

– У двери будет чёрная кошка, – говорю тихо Татьяне, – она приласкается, потёршись о ноги, и жалобно мяукнет, прося открыть дверь.

– Ты о чём? – Татьяна смотрит на меня как на больного, и в этот момент появляется кошка.

– Сам не знаю, – говорю, – у меня такое ощущение, что всё это со мной уже было.

Кошка трётся о мою ногу и, мяукая, царапается в дверь. Татьяна прижимается ко мне – так, на всякий случай, а я продолжаю:

– Кошку обязательно приласкать. Звонок не работает, а дверь не заперта, она лишь на защёлке. Чтобы открыть, надо чуть придавить латунную ручку, иначе защёлка прокрутится.

Олег пытается позвонить, потом нажимает на ручку – ручка беспомощно виснет, и мы вздрагиваем. Что за наваждение? Откуда я всё это знаю? «А-а-а, – догадываюсь вдруг, – я ж долбанул целый стакан сливовицы и, видимо, ещё сплю. Надо срочно проснуться, нельзя подводить старика».

– Успокойся, ты не спишь и не бредишь. И что там будет дальше? – спрашивает Татьяна. – Чертовски интересно! Ты прям как Вольф Мессинг.

– У Анны Ильиничны в сумочке, – говорю, – есть брошка в виде огромной булавки с тремя бусинками из огненно-красного граната. Дайте её мне.

Офигевшая Анна Ильинична протягивает булавку, некоторое время ковыряюсь в защёлке, и дверь послушно открывается.

– Прошу, – говорю. – Сейчас небольшая прихожая, потом длинный тёмный коридор, ведущий в просторный холл.

– Только после вас, – мрачно шутит Анна Ильинична.

Абсолютно никакого света, долго идём на ощупь и на мяуканье кошки.

– Как в канализационном коллекторе, – ворчит Олег.

– Всё-то вы видели, везде-то вы бывали, Олег Николаевич, – ну никак не могу не съязвить.

В темноте вырисовывается ещё одна дверь – двустворчатая, толкаемся в неё – и выпадаем в осадок, очутившись в ярком дворцовом зале, исполненном в киноварных тонах. В центре зала – выставочная витрина, рядом – невзрачная ухоженная старушка в платье из плотной серой ткани; несмотря на приличный возраст, она сохраняет осанку и с достоинством держится среди снобистски настроенной публики. А вокруг суетятся журналисты с камерами, сверкают вспышки фотоаппаратов. Важные, чопорные огры обмениваются репликами, умничают и отпускают только им одним понятные шутки. От лиц их веет холодом, и мы невольно ёжимся.

– Итак, – говорит молодой человек в смокинге, по всей видимости, распорядитель разношёрстной тусы, – демонстрация моделей закончена. Надеюсь, все теперь представляют широкий спектр интересов изобретателя Фёдора Евгеньевича Чижевского. Прошу уважаемое собрание высказать свои соображения.

– Ну во-о-от, – тянет Олег, – из-за некоторых придурков мы прозевали самое интересное.

– Давай уточним, – говорю, – из-за некоторых любвеобильных придурков. Что-то мне подсказывает, что самое интересное только начинается. Посмотри на этих голодных огров, да они готовы сожрать Евгению Фёдоровну.

В круг выступает почтенный старик с суровым, прожигающим стены взглядом; чем-то он напоминает орка – интеллигентнейшего Ибрагима Абрамовича.

– Дорогая Евгения Фёдоровна, уважаемый распорядитель, вынужден заявить, что вы напрасно оторвали нас от важных дел, пригласив на никчёмную демонстрацию якобы великих изобретений. Как бы это ни было горько, но надо признать, что в отсталой России по определению никогда не было и не могло быть великих изобретателей, способных осчастливить человечество. Нам здесь пытались предъявить дипломы об изобретениях, выданные в конце двадцатых годов неким пражским обществом изобретателей. Поймите, многоуважаемые, диплом не является патентом, это просто бумажка, мы с вами можем надарить много таких бумажек друг другу, но это никак не скажется на техническом прогрессе.

Гости радостно, оживлённо улыбаются, а Евгения Фёдоровна, не ожидавшая такого противостояния, вдруг теряется и сникает.

– А теперь слово даме, – распорядитель указывает на тёмную безобразную гоблиншу.

Та с трудом выволакивает вперёд тучное тело и хрипит:

– Я много лет в дизайнерском деле и возмущена, что ткань из искусственного шёлка с вплетёнными металлическими нитями, придающими переливчатый блеск, хотят нам представить как изобретение Жичевского.

– Чижевского, – поправляет распорядитель.

– Да какая разница! Это так называемое ламе известно много десятков лет, и никакой Чижевский его не изобретал!

Толпа одобрительно гудит. Смотрю на седую женщину: она бледна, но старается совладать с волнением.

Брыластый толстячок в очках усугубляет ситуацию:

– Вынужден констатировать, – он откашливается, – что все изобретения, в кавычках, Фёдора Чижевского просты и несерьёзны. Это детские бессмысленные игрушки…

– Чем-то он напоминает мне Балаганова, – говорю Татьяне, – хочется тоже послать, но совсем далеко.

– Если не справишься, я рядом, – говорит Татьяна, – я неплохо владею лексикой низа.

Евгения Фёдоровна совсем ссутулилась и угасает прямо на глазах; сейчас она напоминает учительницу русского языка на пенсии, которую попросили заменить заболевшую преподавательницу, а она пришла на урок и с ужасом видит, что школа и ученики изменились: та привычная среда, которая ей была мила, вдруг стала чужой и враждебной. Боюсь, что она вот-вот свалится.

– Пора действовать, – говорю Олегу, – миссия данного уровня в том, чтобы защитить дочь изобретателя и получить артефакты. Я правильно понял задание?

– Валяй, придурок, мы тебя прикроем.

– Надо выступить с разных сторон зала и сплотиться в центре, – советует Анна Ильинична. – Психологически так эффектнее.

– Хорошо, – отвечаю, – рассредоточиваемся.

Пока толстяк продолжает о чём-то талдычить, пробиваюсь сквозь недовольную толпу и, подойдя к потускневшей женщине, осторожно беру её под руку. Распорядитель бросается было ко мне, но я торможу его жестом. Женщина с опаской смотрит на меня.

– Не беспокойтесь, Евгения Фёдоровна, – говорю, – я ваш друг.

Тем временем с разных концов зала выходят Олег, Анна Ильинична и Татьяна, прикрывая фланги и тыл. И тогда я бесцеремонно прерываю распоясавшегося оратора:

– Прошу меня извинить, я попросил господина распорядителя дать мне возможность выступить вне очереди, так как приехал из города, где Фёдор Евгеньевич сделал самые известные изобретения, из города, где хорошо известно его имя, где ценят его идеи и открытия, лёгшие в основу современных технологий самых разных областей науки и техники.

Вижу, как толстяк в очках пытается возмущаться, но к нему уже подходит Татьяна и произносит несколько коротких магических фраз, после которых тролль немеет и только с удивлением таращится на нас. А я продолжаю:

– Таким образом, я являюсь основным экспертом по наследию Чижевского и в некотором роде сам изобретатель. Позвольте возразить оппонентам, выказавшим сомнения в целесообразности трудов великого изобретателя и необходимости популяризации его деятельности.

При слове «великого» толпа мрачно ропщет, заглушая меня.

– Попрошу внимания, – вмешивается Олег, – особенно господ журналистов, сейчас будет сенсация!

Народ настораживается. Молодчина, Олег! А где ж я тебе возьму сенсацию?

– Вот вы, – обращаюсь к старому орку, – отказываете в ценности дипломам пражского общества изобретателей, но даже не удосужились прочитать, какими именами они подписаны. Вы плохо проинформированы: к середине двадцатых годов прошлого века Прага стала центром, объединившим изобретателей мирового уровня, а пражское общество изобретателей получило международный статус, никакого другого института изобретательства в мире в ту пору не существовало. Неужели кто-то всерьёз думает, что подписи Томаса Эдисона и Николы Теслы ничего не значат и не являются свидетельством заслуг Чижевского?

В глазах Евгении Фёдоровны появляются слёзы. Она благодарна неожиданной поддержке; Анна Ильинична пытается её успокоить. Журналисты шумят, чувствую, что угасший было интерес к изобретателю вновь разгорается. Надо бы ещё подбросить сухих поленьев. И я их кидаю:

– Что касается ткани. Кто вам сказал, что Чижевский изобрёл новую ткань? Смотрите глубже: Чижевский изобрёл технологическую модель, позволившую получить множество новых, разнообразных по свойствам тканей. Кто хочет увидеть, да увидит: на стендах представлены чертежи и разработки технологических процессов.

– Что касается бессмысленности игрушек. Позвольте заметить, что игрушки не бывают бессмысленными, если в них играют дети. Когда Чижевский изобрёл цветомузыкальную установку, никто и подумать не мог, что когда-нибудь индустрия развлечений воспользуется этим и сумеет извлечь колоссальную прибыль. Он был мечтатель и в игре музыки и цвета прозревал новые открытия. Не случайно полюбоваться его игрушкой приезжали и Маяковский, и Прокофьев, и все-все-все, кто стремился проникнуть в таинственную тьму и познать истину.

– Что касается простоты. Давно замечено, что гениальное просто. И в этом нет ничего удивительного: колесо оттого, что оно просто, не перестаёт быть гениальным изобретением. Не надо путать простое с примитивным. Вот пример простого изобретения Чижевского: он первым догадался вставить катушку индуктивности в антенну типа тарелки и научился передавать энергию на расстояние без проводов. И он опередил время, поскольку технические возможности начала прошлого века были ещё слабы, но в новую эру этот подход получил развитие и имеет грандиозную перспективу. Посмотрите, сейчас наши города опутаны невероятным количеством проводов и кабелей, в будущем люди постараются избавиться от них, и свежая инженерная мысль, несомненно, воспользуется изобретением Чижевского.

– И ещё: я хочу обратиться к дочери изобретателя. Дорогая Евгения Фёдоровна, нет никакого сомнения: у вас действительно великий отец и вы вправе им гордиться.

Аудитория ошарашена услышанным и какое-то время безмолвствует.

– Браво, – громкие хлопки раздаются со стороны входа.

Оборачиваюсь и вижу Максима Валерьевича. Приехал всё-таки, не выдержал старик! Зал поддерживает его, в шуме аплодисментов журналисты обступают организаторов мероприятия, а наша группа медленно отходит к дверям.

 

*  *  *

 

Учитель сказал: «Любая из известных позиций предполагает потенциальные варианты развития. Разрывающий мглу прозревает их, пестует природу и удлиняет век, пренебрегающий ими ранит дух и безвременно гибнет». Он, проникший в таинственную тьму, вмещал в своём сердце и свежесть субботнего утра, и спелую сладость бабьего лета, и беззвучную тоску суровой обыденности.

Олег с Анной Ильиничной подбрасывает нас до центра на вёртком, шустром «пежо».

– Не такие уж вы и придурки, – смеётся он, прощаясь. – Надеюсь, через год снова свидимся.

Мы долго машем ему вслед. А потом идём гулять на Карлов мост. У статуи Яна Непомуцкого останавливаюсь, чтобы приложить ладонь к барельефу священника и загадать желание. А потом ищу крест на перилах моста, прикладываю к нему руку и повторяю желание. Татьяна с улыбкой следит за нехитрыми манипуляциями.

– Ты герой, – говорит она. – Только никак не пойму, почему ты сказал, что ничего не знаешь о Чижевском, а расписал всё почище, чем в энциклопедии. Ты врал мне?

– Я никогда не вру, Танюш, я и правда не знал о нём, как не знал про кошку и дверь, но мне кажется, я только что его создал.

Провожаю Татьяну на автобус до Минска, и, перед тем как проститься, целую её прямо в алые губы.

– Что же ты наделал? Это третий поцелуй, теперь мы никогда не увидимся, – говорит она грустно.

Я улыбаюсь и целую ещё и ещё… Наивная, она не догадывается, какое желание я загадал.

 

Опубликовано в журнале «Бельские просторы» (2013. – № 12)

 

© Салават Вахитов, текст, 2013

© Книжный ларёк, публикация, 2016