Виктор Улин. Юрий Федорович Дерфель поддержал под локоток

ЮРИЙ ФЕДОРОВИЧ ДЕРФЕЛЬ ПОДДЕРЖАЛ ПОД ЛОКОТОК

 

Памяти «Вечерней Уфы»

ХХ столетия

 

 

Читая мемуары Иосифа Гальперина (https://www.proza.ru/avtor/iosif4), нашел стихи:

 

Я бы, может быть, и сдрейфил

Спирта пятый пить глоток –

Юрий Федорович Дерфель

Поддержал под локоток.

 

Проникновенные слова написал Александр Филиппов – бессменный руководитель русской секции Башкирского отделения Союза писателей СССР.

Насчет вероятности «сдрейфить» поэт лукавил; не дрейфил он никогда – ни перед 5-м глотком, ни перед 50-м.

Да и поддержать мог сам кого угодно.

Однажды во время празднования новой поэмы Георгия Кацерика наподдерживал меня так, что домой я приполз именно на локотках.

На мамин вопрос (жена была в отъезде):

 

– Боже мой! с кем ты так напился??!!..

 

Я гордо выдохнул:

 

– С наркологом!

 

И упал, как труп.

Но в последних словах не соврал: врачебная специализация автора поэмы была именно той.

Но это – совсем другая история.

Сейчас я вспомнил не о славных днях, проведенных среди славных людей в славной русской секции БО СП.

Придет время, и я напишу про тех, кто составлял часть моего бытия и как писателя, и как человека.

Про Александра Филиппова и его ближайшего сподвижника Роберта Васильевича Паля, про щедрого Георгия Кацерика, интеллигентного Юру Андрианова, бесшабашного Колю Грахова, несгибаемого Бориса Павлова, справедливого Михаила Чванова, многоопытного Леонида Лушникова, благородного Рима Ахмедова, утонченного Лешу Фенина…

Про нашу дружбу, наше общее горение – пусть пламенем разных цветов! – про наши головокружительные заседания в доме писателей Башкирии и еще более головокружительные поездки по ее городам.

Напишу об всех и обо всем.

Даже о том, как милейший со всех точек зрения Александр Павлович – без чьей бы то ни было поддержки! – однажды пропил сборник публицистики, составленный русской секцией и уже готовый к выходу в издательстве «Китап».

Но сейчас, прочитав мемуар своего старого друга Иосифа…

«Старого» не в смысле возраста, а в том, что стаж нашего знакомства составляет 30 (Тридцать…) с лишним лет!

Прочитав мемуар Иосифа, я со щемящим чувством вспомнил человека, чье имя составляет третью строчку цитаты.

И сегодня мой герой – именно он.

 

*  *  *

 

Юрий Федорович Дерфель

 

*  *  *

 

Имея привычку не повторять общеизвестной информации, я решил сначала предложить вам что-нибудь, уже написанное в Интернете.

Но посерфив по мутным волнам, ничего серьезного не нашел. В «Башкирской энциклопедии» статье о Дерфеле нет.

Видимо, составители посчитали его личность недостаточно достойной для историографии.

Информационный официоз молчит, есть лишь слова разных авторов в разных контекстах.

Юрия Федоровича Дерфеля называют

 

гением коммуникабельности, легендарным спортивным журналистом, ярким поэтом, энергическим боксером, мужественным военным, неповторимым раблезианцем…

 

Таким он и был.

 

*  *  *

 

Бывший боксер, бывший военный, пожизненный поэт, спортивный и просто журналист, известный всему городу как «Ю.Дель», виртуоз русского языка всех категорий и любитель жизни, каких я встречал считанные единицы.

А для меня Юрий Федорович Дерфель был лицом «Вечерней Уфы» – самой популярной газеты нашего большого города.

 

*  *  *

 

Когда пишешь о человеке, от нас ушедшем – да еще о таком ярком! – то с трудом сдерживаешь себя пусть не от вранья, но от искажения реальности.

Так хочется написать, что с Дерфелем мы крепко дружили: вместе работали, вместе отдыхали, развлекались, веселились… и – говоря словами одного из настоящих его друзей – «мгновенно клеили баб, вплоть до знаменитостей».

Не было ничего из перечисленного, хотя в отношении последнего автор этих строк мог соперничать со своим героем: однажды в Москве Литинститутский друг Саша Ануфриев (https://www.proza.ru/avtor/ludmila20) с трудом оттащил меня от актрисы Ольги Остроумовой – которую я хотел наклеить прямо в метро.

Увы – увы, увы и еще раз увы! – друзьями мы с Дерфелем не были.

Точнее, не успели ими стать.

Помешала разница в возрастах, занятиях и положениях.

Если я в 60-е годы учился в начальной школе, то Юрий Федорович уже себя сформировал.

Если я всю жизнь занимался не тем, то он делал свое единственное дело.

Если в середине 80-х он был матерым журналистом, то я лишь выходил к читателю со своими текстами, будучи внештатным корреспондентом газеты, всего лишь кандидатом физико-математических наук и еще не думая о серьезной литературной деятельности.

Объективно с Дерфелем меня связывает не так уж и много.

Но все-таки я пытаюсь рисовать его портрет.

 

*  *  *

 

Прежде всего мне хочется сказать несколько слов о газете «Вечерняя Уфа», которая нас познакомила.

 

*  *  *

 

В Уфе – как во всякой столице большой автономной республики СССР – имелось немало печатных средств массовой информации.

Ежедневная городская газета – атрибут крупного города! – родилась в 1969 году.

Она явила уфимцам образец прессы, созданной для людей.

Злободневной, яркой, по-хорошему интеллектуальной, в меру серьезной, но никогда не скучной, доброй и даже радостной.

Недаром в 70–80-е годы – когда еще всерьез работала почта – уфимцы с нетерпением ждали вечерней доставки и бежали к своим ящикам за «Вечоркой» так, как сегодня не бегут даже в Интернет за футбольными новостями.

Мои старшие выписывали «Вечернюю Уфу» с первого номера. Привязанность к ней сохранялась у меня до тех пор, пока я не перестал читать газет в принципе.

Новая газета собрала созвездие лучших уфимских журналистов – одним из них был Юрий Федорович Дерфель, взявший на себя отдел спорта.

Он не только писал репортажи о спортивных событиях, не только составлял персоналии мастеров, но и вел военно-патриотическую тему.

В те поры о минувшей войне писали много и по существу.

Ведь сам предмет не был похож на нынешнюю спекулятивную попытку осуществить «единение народа» на основе наследственной ненависти к другому народу.

Тогда все оставалось серьезным хотя бы потому, что в День Победы можно было видеть живых ветеранов с боевыми наградами на груди.

О том, как писал о войне Дерфель, свидетельствует тот факт, что его статьи – неизменно подписывавшиеся псевдонимом «Ю.Дель» – вызывали глубокий отклик в душе моей мамы Гэты Васильевны Улиной.

Математик, доцент Башкирского государственного университета, в 10-летнем возрасте она была эвакуирована из осаждаемого Ленинграда, пережила и бомбежки, и тяготы военного времени, – а в ее библиотеке имелись книги от эпохальной трилогии Константина Симонова до регулярно перечитываемых мемуаров легендарного маршала Конева…

 

*  *  *

 

Чем же была «Вечерняя Уфа» в моей жизни?

Не покривив душой, скажу, что в определенный период она была моим ВСЕМ.

 

*  *  *

 

Недобрым январем 1985 года я вернулся в Уфу, поставив точку на светлом периоде своей жизни.

Проучившись в 1976–1984 на математико-механическом факультете Ленинградского государственного университета – сначала как студент, потом как аспирант, – приехал я в родной город, имея при себе красный диплом названного университета, защищенную диссертацию, первое прозаическое произведение (роман, из которого отфильтровалась «Высота круга» (https://www.proza.ru/2002/11/11-139)), пару случайных публикаций в газете «Вечерний Ленинград» и… полное отсутствие творческих перспектив.

Но осенью того же года я прочитал в любимой «Вечорке» объявление о наборе слушателей в «Школу репортера» при отделе писем. То есть на курсы внештатных корреспондентов – в более ранние времена именовавшихся грубым словом «рабкор».

Набор производился на основе конкурсных работ. Я написал горькую статью о том, что в Уфе нет культуры бальных танцев: этим спортом я занимался перед отъездом из Ленинграда и теперь неимоверно страдал. Статья была не только принята, но и опубликована, а меня зачислили в школу.

И целый год я ходил на занятия в Дом печати – 9-этажный издательский комбинат, на угол улиц Пархоменко и 50-летия Октября.

(Скажу, что в те годы название второй улицы казалось нехорошим; проложенная в дни моего детства, первоначально она именовалась «Диагональной», поскольку шла не параллельно границам старых кварталов. А теперь упоминание Октября вызывает в душе щемящую ностальгию…)

Весной я получил красную книжечку с золотым названием газеты (найденная в архиве, она украшает обложку этого мемуара!) и отправился в новую жизнь…

Последовательно был репортером, журналистом, публицистом… и наконец стал прозаиком.

С особой теплотой подчеркну, что «Вечерняя Уфа» подарила мне незабываемое для литератора счастье первой прозаической публикации. Счастье увидеть напечатанный типографским шрифтом рассказ «Место для года» (https://www.proza.ru/2017/10/29/1259) я пережил именно в газете, о чем писал уже не раз.

Впоследствии там выходили один за другим все мои ранние произведения с иллюстрациями Тамары Ивановны Рыбченко.

Уверен: если бы не погибло всё, что составляло культурную основу СССР, если бы не сместился центр тяжести периодической печати – если бы газеты не превратились в рекламные брошюры, сдобренные полуграмотными статейками интернетского пошиба, – я бы до сих пор сотрудничал с прессой.

«Вечерняя Уфа» – как это стало ясным сейчас с особенной остротой – дала мне не меньше (если не больше!), чем впоследствии дал Литинститут.

Признаюсь честно – даже еще не войдя в ее редакцию, а лишь приближаясь к Дому печати, я всегда ощущал прилив необъяснимого, но всеобъемлющего счастья.

В газете меня понимали, любили и даже ценили.

С 1985 по 1995 годы я не мыслил себя без того, чтобы два-три раза в неделю не приехать в «Вечернюю Уфу» и не заглянуть в родной отдел писем – ближний к входу с площадки – перед тем, как идти дальше, в нужный отдел или к редактору.

А в более поздние времена меня приглашали туда на должность заместителя главного редактора, да я по дурости отказался.

 

*  *  *

 

Вспоминая место деятельности, имевшее ключевое значение в судьбе, человек обычно говорит:

 

«Я отдал тому-то институту (заводу, магазину, отделу) столько-то и столько-то лет своей жизни!»

 

Я скажу иначе:

 

«Вечерняя Уфа» ПОДАРИЛА мне 10 лет!

 

Десять лет жизни яркой, наполненной и по-настоящему счастливой.

Ведь в газете я смог реализоваться, ощутить уважение к своей личности, выйти к читателю со своим словом, иметь обратную связь и ощущать востребованность своих литературных склонностей.

Какой не ощущал никогда – ни до, ни после.

 

*  *  *

 

«Вечерняя Уфа» стала для меня вторым домом и первым пристанищем души.

Конечно, в газете работали разные люди, не с каждым и не с первой попытки удалось наладить контакт, но некоторые дали мне очень и очень много.

Я перечислю имена в том порядке, в каком они приходят на память.

 

• Лилия Оскаровна Перцева – заведующая отделом писем, руководитель «Школы репортера», моя крестная мама;
• Надя Игнатенко – отдел писем; позже Надежда Владимировна и ответственный секретарь;
• Ирина Куприенко – отдел писем;
• Явдат Бахтиярович Хусаинов – главный редактор;
• Шамиль Сафуанович Хазиахметов – заместитель главного редактора;
• Алла Анатольевна Докучаева – ответственный секретарь;
• Ирек Дарбишевич Сабитов – отдел промышленности;
• Венера Баяновна Карамышева – отдел культуры;
• Рашида Краснова – отдел культуры;
• Тамара Рыбченко – художник;
• Владимир Ксенофонтович Осотов – фотограф;
• Ирина Николаевна – секретарь главного редактора;
• Слава Голов – корреспондент…

 

*  *  *

 

Занятия «Школы репортера» проходили раз в неделю в отделе писем, сотрудницы которого оставались ради нас после окончания рабочего дня.

Будущие репортеры собирались вокруг Перцевой, делились мыслями, обсуждали статьи – свои и чужие – получали тематические задания и читательские письма для ответа (практически сразу мы включились в рабочий процесс газеты!), строили планы на будущее.

У всех были разные задатки и разные стили, всех ждали разные судьбы; никто из моих товарищей не стал ни журналистом, ни тем более писателем – но тогда мы были позитивны, верили в свое будущее и нам было очень хорошо всем вместе.

Мы радовались удачам друг друга и пытались научиться писать лучше, чем могли.

И очень часто Лилия Оскаровна приглашала на эти творческие посиделки то одного, то другого сотрудника газеты.

В один из таких ласковых вечеров в отделе писем появился Юрий Федорович.

 

*  *  *

 

Имя Дерфеля не говорило мне ничего.

«Ю.Деля» я знал и любил, всегда с удовольствием читал его статьи – но представлял его кем-то вроде Рихарда Зорге.

И когда я увидел незнакомого мужчину: невысокого, коренастого и крепкого, почти толстого, к тому же бильярдно лысого… – то не подумал сопоставить его с любимым автором.

Тем более что Лилия Оскаровна, представляя гостя, произнесла его фамилию невнятно – как-то вроде «Иоффе» – чем исключила возможность идентификации по созвучию с псевдонимом.

Неопознанный гость мне понравился с первого взгляда: в нем чувствовалась необоримая внутренняя сила, готовая вырваться из-под невинно поблескивающих очков.

Но очки он не снял, да и не сказал нам ничего существенного, ограничился несколькими общими фразами – произнесенными, правда, весьма выразительным голосом.

Час или полтора молча сидел в углу, улыбаясь да искоса поглядывая на округлые формы Ирины Куприенко, хлопотавшей в «чайном» углу.

 

*  *  *

 

Почему Юрий Федорович Дерфель – человек без меры колоритный – не проявил себя в тот вечер?

Прежде всего, мне кажется, что хрестоматийное мнение о нем как о гении коммуникабельности поверхностно и не отражает внутренней сути.

Дерфель отличался и общительностью, и доброжелательностью – но никогда не был «рубахой-парнем», готовым броситься в объятия первого встречного.

Его легендарная коммуникабельность распространялась не на всех без оглядки, а лишь на людей, которых он считал достойными того, чтобы перед ними раскрыться.

Во всяком случае, право стать своим для Дерфеля нужно было заслужить – пусть без особого труда, но все-таки заслужить.

А в тот вечер никто из нас «своим» для него еще не стал.

 

*  *  *

 

Имелась, пожалуй, и еще одна причина.

Приводя ее, я не хочу затемнить славу замечательного человека или опорочить его светлый образ.

Однако слова из песни не выкинешь, да и нет в них ничего порочащего.

Чтобы пояснить свою мысль, приведу всем известный анекдот, состоящий из реплик.

Действующими лицами являются энергичный Винни-Пух (своими повадками в чем-то напоминающий Юрия Федоровича) и утонченно экзальтированный Пятачок.

 

*  *  *

 

– Винни! Ты обещал сочинить песенку про меня!

– Сочинил.

– Спой, Винни!

– Не могу. Там есть пара неприличных слов.

– Так ты вместо них скажи «пум-пу-рум»..

– Ну ладно, тогда слушай:

 

Пум-пу-рум-пум, пум-пу-рум-пум,

Пум-пу-рум-пум, пум-пу-рум-пум,

Пум-пу-рум-пум, пум-пу-рум-пум –

Пя-та-чок!

 

*  *  *

 

Если намек не понятен, вспомню высказывание Игнатенко.

Тех первых дней, когда она из Нади стала Надеждой Владимировной, сменив Аллу Анатольевну Докучаеву на посту ответственного секретаря газеты – и переехала в соответствующий кабинет.

Смежный с отделом спорта…

 

– Придется делать звукоизоляцию. Юрий Федорович так матерится по телефону, что я не могу работать…

 

*  *  *

 

Тогда, в середине 80-х, лексикон Дерфеля даже мне казался из ряда вон выходящим.

Теперь же я понимаю, что работа газетчика без крепких выражений невозможна.

(Как, впрочем, и любая серьезная работа в этой стране.)

Но в отделе писем перед Юрием Федоровичем сидели не газетчики, а простые люди – слушатели «Школы репортера».

В основном интеллигентные женщины разных возрастов: домохозяйки, учителя, воспитательницы детских садов.

И что он мог сказать существенного, кроме того самого «пум-пу-рум-пум»?

Ясное дело, что ничего.

 

*  *  *

 

Позже, войдя во вкус газетной работы, я стал писать о живых героях войны.

Я всегда был человеком внутренне военным, тема меня волновала, люди находились замечательные – и создавать их образы было куда интереснее, нежели размышлять о том, почему в нашем городе трудно сдать макулатуру, чтобы получить какую-нибудь шелуху вроде «Королевы Марго» на вторичной бумаге (подобные проблемы были в отделе писем первостепенными).

«Военные» очерки шли по профильному каналу.

Благодаря им я всерьез сошелся с Дерфелем.

Юрий Федорович не просто публиковал меня по своей линии – он помогал и советом и конструктивной критикой.

Если «Вечерняя Уфа» вывела меня на просторы читательского восприятия, то Дерфель поднял меня на высоту журналистики.

(Хотя журналистом я не стал, пройдя стадию газеты лишь как ступень при подъеме на вершину Олимпа (https://www.proza.ru/2018/04/25/854 )).

Но эта ступень подарила мне много приятных моментов – самыми приятными были моменты общения с Дерфелем.

Не на равных, но уже почти по-свойски.

Помню, как любил я бывать в его отделе даже просто так.

Юрий Федорович сидел за своим столом и делал сразу несколько дел: что-то правил по печатному, что-то писал на чистых листках своим бисерным круглым почерком, разговаривал по телефону, отвечал на вопросы посетителей, пил чай…

В маленькой комнате всегда слоился дым.

Дерфель тогда уже не курил; побаловавшись в молодости, с табаком он расстался.

Да и вообще – несмотря на то, что в те времена среди творческих работников курил каждый второй (а пил – каждый первый…), спорт все-таки подразумевал некую условность здорового быта.

Просто лексикон заведующего спортивным отделом был так крепок, что воздух казался плотным до осязаемости.

Ответственный секретарь газеты «Вечерняя Уфа» Надежда Владимировна Игнатенко была права.

 

*  *  *

 

Вспоминая Юрия Федоровича, не могу не затронуть темы сквернословия.

Русский язык велик и могуч со всеми вариантами всех его пластов.

В ранней юности некоторые пласты мне казались чужеродными.

Я вырос в очень благовоспитанной семье.

Дед мой Василий Иванович, прожив напряженную жизнь (быв профессиональным партийным работником союзного масштаба, он вынес общение и с Берией, и с самим Сталиным и при том не тронулся умом!), никогда не матерился – по крайне мере при мне.

Но зато из простых слов и пожеланий типа «черти бы их побрали», «ну его к богу в рай» или «будь оно трижды прОклято» заворачивал такие ругательства, что было любо-дорого слушать.

Бабушка Прасковья Александровна гордилась тем, что за всю жизнь ни разу не помянула нечистого.

Мама, как я уже говорил, была математиком и кандидатом наук – то есть в истинном русском языке не смыслила ничего вообще.

А я…

Покинув дом, уехав в Ленинград и, окунувшись в университетскую среду, поначалу я чувствовал некоторую ущербность, поскольку часто не понимал некоторых слов в речи своих сокурсников по математико-механическому факультету.

Но потом распрямил плечи и овладел всем, что нужно будущему писателю – хотя писателем в те годы себя не видел.

Был, правда, в моей жизни один провал.

Влюбившись в конце 3-го курса в свою преподавательницу философии Аню (замужнюю и слегка беременную), я нес в себе платоническое чувство без малого полтора года. И в стремлении к внутреннему совершенству дал себе слово не выражаться. Не только не материться с использованием одного из четырех признанных корней, но не употреблять даже легкий квазинорматив.

Самым ужасным в том неразумии было то, что не выражался я даже летом после 4-го курса, на военных сборах в ракетной части.

Где был не просто студентом, а сержантом, заместителем командира взвода – то есть прокладкой между в меру туповатыми военными и ордой не в меру умных математиков.

О том, сколько нервных клеток я потерял, закрыв себе путь выхода отрицательных эмоций, говорят седые волосы.

Ведь даже когда при последнем выезде из ворот части весь мой взвод – уже переодетый в штатское – дружно скандировал:

 

– Брюз-гин – пид*раст!

– Брюз-гин – пид*раст!..

 

– со звуком «И» в первом слоге второго слова каждой строчки, и раскачивался при этом так, что зеленый «Газ-66» едва не валился набок…

Даже в эти патетические мгновения я молчал, как пень.

Впрочем, тот самый майор БрюзгИн, страшный преподаватель тактики и строевой, лично ко мне относился очень даже хорошо, никогда не мучил не по делу и не выставлял на позор перед младшими по званию.

 

*  *  *

 

Но и вернувшись впоследствии ко всему богатству русского языка, я еще долго оставался любителем.

Истинным гроссмейстером стал лишь благодаря Юрию Федоровичу Дерфелю.

Все произошло спонтанно, но перевернуло с головы на ноги мой взгляд на русское ненормативное словообразование.

Как это было… помню так, словно все произошло нынешним утром.

 

*  *  *

 

– …Твою мать…

 

– Дерфель вздохнул, задумчиво глядя в окно.

За ним на крыше типографии, двухэтажная коробка которой прилепилась к узкому кирпичу Дома печати, ворковала пара голубей. Та сторона прокуренного редакционного коридора, где располагались отделы спорта и культуры, смотрела именно сюда – на серую рубероидную кровлю, заржавленные стойки антенн и грязноватые корпуса завода резинотехнических изделий. Сторона противоположная – с отделами писем и промышленности, кабинетом главного редактора – выходила на рябины под окном и текущую в обе стороны веселую городскую улицу.

 

– …Было у меня собрание сочинений Ремарка…

 

Я уважительно покачал головой; дело происходило на верхней границе 80-х – еще никто не догадывался о перспективе электронных библиотек. А книги великого немецкого писателя, хоть и появлялись кое-где и кое-когда, представляли собой разномастные, разноформатные и разнокачественные переводы.

 

– …в черных переплетах. Когда с этой расходились…

 

Я кивнул. Я уже знал, что семейная жизнь Юрия Федоровича сложилась не вполне удачно.

 

– …она…

 

Дерфель готовился к какому-то горькому для себя воспоминанию.

 

– …все мои книги забрала к е**ням.

 

Куда (или как) были забраны книги Юрия Федоровича, было ясным на образном уровне, без уточнения смысла последнего слова – которое я услышал впервые в жизни.

 

*  *  *

 

Потом, уже выйдя на улицу 50-летия Октября, бывшую Диагональную, и шагая к перекрестку улиц Ленина (бывшей Центральной) и Достоевского (бывшей Тюремной), где тогда жил, я нашел себя в глубокой задумчивости.

(Почти как великий математик Карл Фридрих Гаусс, шагавший с лекции столь же великого Бернгарда фон Римана, за несколько минут изложившего теорию, расширяющую до беспредельности прежний взгляд на геометрию.)

Ведь обстоятельство места (или образа действия), созданное Юрием Федоровичем, использовало традиционный оборот, означающий отправку к прямому предку по женской линии, подвергнутому сексуальному насилию. Эвфемизм требовал восьми слов, ненорматив – двух, а Дерфель всё свел к одному, причем усилил множественным числом.

И тогда я понял, что в русском ненормативном словообразовании нет предела совершенству – что каждый знаток и любитель русского языка может внести свой вклад в сокровищницу.

 

*  *  *

 

А спустя годы сам дошел до такого совершенства, что во времена, когда я был директором уфимского филиала одной транспортной компании, водители-дальнобойщики записывали мою ругань на бумажки: выражения нравились, но оригинальность слов не позволяла схватывать их на слух.

 

*  *  *

 

Еще позже, в другой жизни и в других местах, на подворье Задонского Рождество-Богородицкого мужского монастыря, я купил маленькую книжечку с категоричным названием:

 

«О грехе сквернословия».

 

На протяжении десятка страниц суровый автор цитировал отцов церкви, призывая людей очистить свои уста.

Может быть, эти отцы по-своему были правы.

Но про себя я могу сказать словами, которыми аттестовал одного своего героя – говорящего попугая из рассказа «Триста лет» (https://www.proza.ru/2002/11/15-131):

 

Ругань была для него столь же необходимой вещью, как воздух, еда и питье.

 

Возможно, я недалеко ушел от того попугая.

Но богатство русской лексики всегда виделось мне одним из ее достояний.

А виртуозы, подобные Дерфелю, вызывали неподдельное уважение.

Тем более что и в романах любимого нами Ремарка герои разговаривали отнюдь не на дистиллированном языке.

 

*  *  *

 

Но знанием русской речи во всех ее глубинах не ограничивались внепрофессиональные таланты этого замечательного человека.

Юрий Федорович поражал своими яркими шутками, идущими порой на грани приличий, но остающимися в памяти очевидцев так глубоко, что после передачи из уст в уста они становились апокрифами.

 

*  *  *

 

Однажды завотделом спорта попал в больницу.

В те советские еще времена продолжалась привычка навещать занемогшего сослуживца.

Тем более, больной расстался с супругой (той самой любительницей книг в черных переплетах) и был лишен заботы.

Почетная обязанность организовать посещение была возложена на самую молодую сотрудницу «Вечерней Уфы». Ею оказалась Ирина Куприенко из отдела писем. Девушка хозяйственная, своего рода староста нашей «Школы репортера» (и сама пришедшая в газету через такую школу несколькими годами ранее).

Готовясь к визиту всерьез, Ирина позвонила в стационар, сумела вызвать Дерфеля к сестринскому телефону и спросила:

 

– Юрий Федорович, мы к вам собрались прийти; чего вам принести вкусненького?

 

– Да ничего не надо приносить,

 

– ответил матерый журналист.

 

– От твоей попки откушу кусочек, мне будет достаточно!

 

И был 1 000 раз прав: то место Ирины Куприенко представлялось более аппетитным, чем даже торт «Прага» в исполнении ресторана «Метрополь».

 

*  *  *

 

Искрометность мысли Юрия Федоровича однажды оценил и я – уже как непосредственный участник диалога.

Был в Уфе довольно известный журналист по имени Лазарь Данович.

В студенческие времена активно игравший в КВН.

Национальностью, именем, фамилией, чертами лица он вызывал ассоциацию с великим Лазарем Моисеевичем – легендарным наркомом путей сообщения СССР, чье имя до середины 50-х годов носил Московский метрополитен.

Однажды, выйдя из Дома печати, я столкнулся сразу и с Лазарем и с Юрием Федоровичем.

Все мы находились в чудесном расположении духа.

Я был счастлив тем, что мой очерк о мужественном танкисте (чей потерявшийся между штабами орден Боевого Красного Знамени я собирался искать через военкомат) попал на «Красную доску»: факт как тешил мое самолюбие, так и сулил удвоенный построчник при начислении гонорара.

Лазарь сиял, как никелированный поручень в Метрополитене не его имени: он собрался навек распрощаться с неприветливой в крепнущем национализме Башкирией и уехать – то ли в Москву, то ли в Иерусалим.

А Дерфель…

Дерфель обладал редким качеством: он искрился всегда.

Встретившись случайно и бесперспективно: они шли в разные редакции, я оттуда уходил – мы остановились под огромной, уже краснеющей рябиной на круглом пятачке перед Домом печати.

 

– Какие новости, Юрий Федорыч?

 

Я обратился к Дерфелю, не будучи лично знаком с Дановичем.

 

– У меня все как всегда. А вот он уезжает наконец.

 

Юрий Федорович кивнул в сторону коллеги.

 

– Будет там Кагановича играть. Без грима!

 

Все трое рассмеялись – весело и непринужденно.

А потом провели еще некоторое время за легкой ни к чему не обязывающей беседой, такой, каковая является и прерогативой, и атрибутом бытия по-настоящему умных людей.

И… стоит подчеркнуть, что за десять или более минут Дерфель не употребил ни одного бранного слова.

Что для него было равнозначным обету ордена кармелитов.

 

*  *  *

 

Работая над мемуаром, я целыми днями думал о Юрии Федоровиче – пытался воскресить перед глазами его образ и обозначить черты его личности.

 

*  *  *

 

Что касается внешности…

При мысли о нем встает другой Юрий – не Федорович, а Иосифович, и не Дерфель, а Визбор.

Человек, боготворимый мною до мельчайших деталей.

В самом деле, было в них что-то общее. Разве что Юрий Иосифович не носил очков, курил профессионально и был менее грузным.

Ассоциацию, конечно, можно приписать магии имен, всю жизнь имевшей надо мной силу.

(Стоит вспомнить хотя бы женщин. Ко всем Ольгам я испытывал имманентную тягу. А всеми Иннами пренебрег при благоприятных обстоятельствах.)

Имя Юрий имеет для меня глубинное значение.

Одним из первых осознанных детских впечатлений осталось воспоминание о том, как 12 апреля 1961 года – в возрасте 1 года 7 месяцев и 21 дня – ваш покорный слуга шагал по улице Достоевского в сером комбинезоне, а прохожие показывали на него пальцами и кричали:

 

– Смотрите! Космонавт! Юрий Гагарин!

 

Этот детский комбинезончик так остался в домашнем обиходе с эпитетом «космонавтский».

А мне самому всегда хотелось быть Юрием – может быть, потому я так любил поэта Юру Андрианова.

(Который был замечателен и как редактор моей первой книги «Запасной аэродром» («Китап», 1993)).

Но связь Юрия Дерфеля с Юрием Визбором глубже, нежели созвучие имен и внешнее сходство.

Юрий Иосифович был личностью и человеком, грешным и несчастливым в личной жизни. Военным, актером, поэтом, журналистом, исполнителем…

Юрий Федорович был личностью и человеком, грешным и несчастливым в личной жизни. Военным, актером, поэтом, журналистом, исполнителем…

Ну не исполнителем, правда – зато боксером.

Дерфель был многогранен богатством своей судьбы и многообразием своих опытов.

Во всяком случае, я всегда видел его именно таким.

 

*  *  *

 

Однако люди, знавшие Юрия Федоровича ближе и глубже моего…

Люди, прошедшие рядом с ним период личностного формирования, а не узнавшие в готовом виде…

Эти люди утверждали и утверждают до сих пор, что всё не так.

Что не служил Дерфель в армии, не занимался боксом – вообще не был ни кем из того разряда многоликих, к которому всю жизнь пытался себя причислять.

Не играв в театре, он играл самого себя.

Он (цитирую слова одного очень умного и очень тонкого своего друга)

 

«все время врал про свою биографию, каждый раз придумывал новые ее страницы, которые не совпадали с прежними, это был вариант устного народного творчества. И военные какие-то доблести, и мущинские – бокс и т. д.»

 

Может быть – и скорее всего! – так оно и было.

Но… но врал ли Дерфель, придумывая небылицы о себе?

 

*  *  *

 

Прожив свою жизнь – наполненную больше пустыми хлопотами, нежели радостями, – сам я не был ни кем с точки зрения богатства судьбы.

Но зато написал массу художественных произведений – на данный момент без малого 400 авторских листов, 48 классических и 128 из разряда ХХХ.

Мои герои были мужчинами, женщинами, детьми, зверями и птицами. Летчиками, врачами, музыкантами и даже порноактерами.

Лишь некоторые из них оказались автобиографичными, но все являлись аутогенными.

(Подчеркну, что речь идет именно о художественной прозе, а не о мемуарах, которых я тоже написал уже немало!)

То есть выражали мою внутреннюю сущность, мои взгляды и мои мысли и моделировали разрешение ситуаций так, как разрешил бы их я сам, окажись на месте героя.

Или – не разрешил, но тоже я сам.

А находя фабулу, определяя систему персонажей, придумывая сюжет и выстраивая композицию, я погружался в иллюзорную насыщенную жизнь так глубоко, что она казалась мне куда более реальной, нежели чем моя собственная.

Художник слова всегда живет над реальностью.

Сам я в словах о себе и в тех же мемуарах никогда не выдавал желаемое за действительное – лишь сортировал прошлое, переставлял акценты, что-то усиливал, что-то затушевывал, какие-то серые годы сжимал до мгновений, какие-то яркие мгновения разворачивал в годы…

Но однажды, написав пару соответствующих рассказов, на своей авторской странице наврал всему миру, будто служил в Иностранном Легионе Франции (хотя никогда не служил даже просто в армии, не считая месяца военных сборов). Не имев никакой цели, кроме как внушить читателям миф о качествах, которых во мне никогда не имелось.

Потому я прекрасно понимаю Юрия Федоровича, пытавшегося восполнить фантазиями отсутствующие эпизоды биографии.

Компенсировавшего комплекс – не неполноценности, нет; Дерфель был человеком полноценным! – а некоей недостаточности своего бытия.

Истинному художнику свойственна тяга переписать свою жизнь хотя бы в своих произведениях.

Без желания изменить себя мысленно и преподнести эти метаморфозы читателям в литературе просто нечего делать.

 

*  *  *

 

Мне могут возразить и тут.

Точнее, задать вопрос, подразумевающий однозначно отрицательный ответ:

 

а был ли Дерфель в ЛИТЕРАТУРЕ?

 

*  *  *

 

На первый взгляд – не был.

Юрий Федорович был просто журналистом.

Свою жизнь он отдал газете и являлся газетчиком до мозга костей.

Люди, к газетной работе отношения никогда не имевшие, часто считают журналистский опыт своего рода «Каиновой печатью» – testimonium paupertatis, свидетельством неспособности вырваться из редакционной круговерти.

В какой-то мере они правы: журналистика засасывает человека в болото повседневности. Труд журналиста напряжен, но непродуктивен: любой материал, сколь угодно долго вынашиваемый и доводимый до совершенства, умирает в момент подписания номера в печать.

Поскольку опубликованный, он может вызвать всплеск эмоций у читателя и даже чьи-то отзывы – но уже завтра выйдет новый номер той же газеты с новыми материалами, а этот будет сложен, отложен и…

Проработав при газете – пусть даже вне штата – десять лет, написав массу самозародившихся статей, выполнив ряд редакционных заданий, я понял бесперспективность журналистики как вида словесного творчества.

Впрочем, само понятие «творчества» тут вряд ли применимо.

Журналистика сиюминутна, одномоментна и безрезультатна.

В этом она сродни работе уборщицы: сколько ни убирать пыль, та все равно появится опять и потребует новой уборки, потом еще уборки, еще и еще… Так и в журналистике – конечного результата в ней не может быть в принципе.

Еще лучше подойдет сравнение с работой повара: сколь прекрасным, вкусным и эстетичным ни было бы блюдо, участь его однозначна и… в конечном итоге неприглядна.

Все это так.

Но гениальные повара всех времен и народов остались не только в названиях придуманных ими блюд.

Так и наиболее яркие журналисты – даже не поднявшиеся до уровня вневременнОй публицистики – помнятся как выразители общественного самосознания, зафиксированного в статьях, стоявших на острие момента.

Работая даже в таком ничтожном по сути жанре, как репортаж, журналист может ощутить осмысленность своего существования в качестве посредника между фактом текущих событий и тысячами читателей, получающими этот факт из его рук.

А чего стоят неожиданные результаты журналистских поисков темы, достойной газетной полосы!

За годы жизни при «Вечерней Уфе» я познакомился с таким количеством интересных людей, побывал в стольких новых местах, узнал такие грани человеческого бытия… Привнес в свои опыты так много, что без них вряд ли смог бы написать упомянутые количества художественных текстов.

Да и сам труд журналиста не так уж и безрезультатен!

Что может сравниться с благодарностью человека, из твоего очерка понявшего ненапрасность собственной жизни?

Или с неожиданным звонком читателя, узнавшего твой телефон в редакции и желающего сказать, что в статье ты изложил те же мысли, что переживал он, да был не в состоянии передать их бумаге?

И с многим, многим другим…

Журналистика спешит за жизнью – но в то же время она в значительной мере формирует эту самую жизнь.

И дает пишущему газетчику столько радости от свежего ветра реальности, от каждого вдоха нового дня, что понять это может лишь тот, кто сам поработал в газете.

Когда-то я писал в дневнике:

 

25 ноября 1987 г.

Счастье – это держать готовую к засылу в набор фотографию, с которой улыбается дорогой сердцу человек, рожденный для газетной полосы движением твоего пера.

 

Эта запись наряду с другими заняла место в мемуаре «Мысли о литературе» (https://www.proza.ru/2018/06/10/1041).

Именно о литературе, не о журналистике.

Ведь от героя очерка до героя литературного произведения бывает всего несколько шагов.

А эта самая газетная полоса иногда становится полосой для взлета в прозу.

И потому труд журналиста все-таки близок к литературному.

 

*  *  *

 

Дерфель много писал на спортивные темы.

В те времена спорт еще не превратился в оргии скудоумцев, пиво у телевизоров и свистульки на трибунах, а оставался именно Спортом, поддерживавшим здоровое тело и рождавшим в нем здоровый дух.

Предметом интересов Юрия Федоровича были не околоспортивные страсти коммерческих «чемпионатов», а реальные события реальной спортивной жизни.

Кроме того, он внес свой личный вклад в эту спортивную жизнь.

Не просто освещал ежегодные уфимские «Дни оранжевого мяча», проводимые Федерацией баскетбола республики, но фактически сформировал эти самые УДОМ, превратив их в одну из лучших традиций нашего города.

 

*  *  *

 

В дни, когда я работал над этим материалом, состоялся очередной «УДОМ-31» – 31-й по счету день массового баскетбола – и проходил он под эгидой Кубка памяти Юрия Дерфеля, о чем писала его родная «Вечерняя Уфа»...

 

*  *  *

 

Создавал он и биографические произведения о спортсменах-личностях.

Например, о легендарном и уникальном на все времена мотогонщике Габдрахмане Кадырове.

(В давние времена гордостью Башкирии были мотогонки по гаревой дорожке, собиравшие мастеров этого мужественного спорта со всех концов света.

Мы жили в полутора кварталах от тогдашнего центра мотогонок – замечательного стадиона «Труд» (нынешней безликой стеклянно-бетонной «Арены») – и летними вечерами, едва услышав далекий рев мотоциклов на виражах, я брал за руку дедушку, и мы спешили на любимое зрелище.

Я до сих пор помню фамилии великих гонщиков: наших Шайнурова и Самородова, чеха Новака…

Но Кадыров был единственным и неповторимым, он сиял над ними, как солнце среди дневных звезд.)

Рассказал о нем Дерфель так, что я слышал волнующий с детства аромат горячего касторового масла, какой невозможно услышать нигде, кроме как на мотогонках, – которые и сравнить нельзя ни с чем, кроме мотогонок.

 

*  *  *

 

Взявшись за мемуар под влиянием сиюминутного порыва, рожденного строчками Александра Филиппова, имев намерение дать лишь несколько штрихов живого Юрия Федоровича, я понял, что материал увлек глубже, нежели планировалось.

И Дерфель, которого я пытаюсь воссоздать, был все-таки не просто завотделом провинциальной газеты, творцом мифов о себе самом, кристаллизатором комических ситуаций, Моцартом русской словесности и яростным жизнелюбцем, даже в больнице не забывавшим про девичьи попки…

Он был всем перечисленным.

Но был и кем-то другим.

Во всяком случае, был не совсем таким, каким хотел казаться окружающим.

 

*  *  *

 

Несколько дней назад Юрий Федорович пришел ко мне во сне.

Я его не видел, мы только разговаривали по телефону.

(Не по сотовому; мобильную связь я не вижу предметом первой необходимости и – рискуя пасть в глазах – признаюсь, что сам по сотовому в последний раз звонил в январе 2017 своей жене из… неважно, откуда именно.)

С Юрием Федоровичем мы общались по какому-то настенному аппарату – вроде того служебного, что висел на первом этаже Дома печати и служил способом удостовериться в присутствии нужного человека из нужной редакции во избежание бесполезной езды на лифте и хождения по коридорам.

Не помню, о чем говорили – но голос Юрия Федоровича был грустным.

 

*  *  *

 

«Грустный Дерфель».

Любому, его знавшему, сочетание слов покажется столь же абсурдным, как «целомудренный Пушкин» или «кровожадный Пастернак».

Но их можно поставить рядом, если задуматься о судьбе Юрия Федоровича – о которой не слишком осведомлены даже его друзья, начинавшие совместную работу в «Вечерней Уфе».

Как жил Дерфель, чем дышал, о чем мечтал и от чего страдал?

Всем известно лишь то, что он учился в Башгосуниверситете, имел друзей, писал звонкие стихи и подавал большие надежды.

В 60-х годах, будучи студентом, ни с того ни с сего сорвался и надолго уехал в Якутию, из которой вернулся не похожим на себя прежнего.

Конечно, Якутия сделает непохожим кого угодно, но у Дерфеля те годы были явно не причиной, а следствием.

Впрочем, это не кажется мне важным – поскольку мы видим именно следствие.

Вернувшись, он пришел в «Вечернюю Уфу», где и проработал до конца своих дней.

Не поднявшись выше заведующего отделом, причем далеко не первостепенным.

(Именно не первостепенным.

Уфа в те годы была мощным промышленным городом: даже в центре то и дело приходилось обходить целые кварталы, занятые бурно действующими заводами.

Уфа оставалась городом культурным: еще не вымерли русские интеллигенты, еще не разъехались умные евреи.

В Уфе имелась передовая наука – математика, физика, химия.

И так далее, и тому подобное.

Кроме того, как я уже писал, газета была ежедневной городской, важнейшей в ней являлась работа по письмам трудящихся.

Потому первостепенными были отделы, занимавшиеся обратной связью с читателями, вопросами промышленности, культуры, науки, образования.)

Спортивные новости печатались на четвертой – то есть последней! – полосе.

А тема минувшей войны была не проблемной, а всего лишь информативной.

Но тем не менее Юрий Федорович вел свой отдел так, что даже со стороны было ясно: в том был смысл самого его существования.

Личность незаурядная и многогранная, человек талантливый, он не поднялся выше рутины, которой отдал всю свою жизнь.

Вся имевшаяся энергия ушла в газетную работу.

Он распылил себя на сотни статей вместо того, чтобы написать одну книгу.

Не бросил ежедневность газеты, не завершил своих яростных поэм, не создал своих серьезных романов, не, не, не…

Человек умный, Дерфель не мог не осознавать того хотя бы время от времени.

И, вероятно, иногда он все-таки грустил о несбывшемся.

Но похоже, что грустным его видел лишь я, да и то во сне – и не видел, а только слышал.

 

*  *  *

 

Юрий Федорович был по-своему прав в том, что не гнался за химерическими «НЕ», а просто жил.

Радовался жизни во всех ее проявлениях.

И в целом был куда счастливее того, кто все силы бросает на путь к вершине столь высокой, что по ее достижении в душе уже ничего не остается.

 

*  *  *

 

Сколько раз за свою внештатно журналистскую жизнь я виделся с Дерфелем?

Десять, двадцать, сто?..

Во всяком случае, не столько, чтобы именовать себя входившим в его окружение.

Но мне кажется, что я прожил рядом с ним целую жизнь.

Как хотел бы прожить ее с Юрием Иосифовичем Визбором, о чем писал в своем стихотворении (https://www.proza.ru/2018/04/19/643), которое с малыми поправками может быть отнесено и к Юрию Федоровичу Дерфелю:

 

Свою новую жизнь я бы с Вами прожил

Как единственный друг – это знаю я точно.

И постели метелей, и звезд миражи

Оживили бы Вас Домодедовской ночью.

 

Я бы женщин любил, как любили их Вы.

Я бы пил, я бы пел и не мог бы напеться.

Но дождался бы Вас в переулках Москвы

Старый Сретенский двор из военного детства.

 

Я б команду давал про винты на упор.

И штурвал на себя брал бы вовремя, кстати!

И летали бы мы – то к плато Развумчорр,

То в Новлянки-село, то на остров Путятин.

 

Под янтарной сосной над печальным ручьем,

Позабыв, что наш век и недобр и недолог,

При кусочке огня мы б сидели вдвоем,

И осколок луны плыл бы в сумраке, кОлок…

 

Не были мы с Дерфелем друзьями, не пели и даже не пили, не летали никуда и не сидели нигде, кроме убогого в своей обшарпанности редакционного кабинета.

(Ну разве что женщин любили одинаково – да и то разных.)

Но могли бы вместе, могли быть рядом, потому что по сути были почти одинаковыми.

В молодые годы я купался в обществе Юрия Федоровича, пил его большими глотками, любил до невыразимости, хотя и боялся по-настоящему всё выказать, не умея именно выразить ту любовь, не понимая истинных корней.

А сейчас, слегка поумнев, уже понимаю.

И Дерфель близок мне, как никто другой.

Потому что он был мужчиной, каким когда-то пытался быть и я сам.

 

*  *  *

 

О журналистских успехах Дерфеля можно прочитать в Интернете.

О человеческих его качествах говорят хотя бы те Филипповские строчки.

Легкие внешне, но глубокие внутри.

 

*  *  *

 

Может быть, кто-то видел Юрия Федоровича по-иному – но ведь во всем объемном мире только шар одинаков во всех ракурсах.

 

*  *  *

 

В зрелости – которой у каждого свое время! – мы меняемся, причем не всегда в лучшую сторону.

Становимся умными, рациональными, трезвомыслящими, скучными и нудными.

А вот Дерфель всю жизнь оставался самим собой.

Худеньким, кудрявым еврейским мальчиком Юрой, который лишь снаружи превратился в солидного Юрия Федоровича.

Но при этом «Ю.Дель» изо всех сил старался казаться мужественным и почти брутальным.

Ему это удалось.

Хотя не стал он ни боксером, ни военным.

А сделался лишь журналистом, добрая память о котором до сих пор волнует сердца неравнодушных.

 

*  *  *

 

Я уже говорил, что Юрий Федорович Дерфель представлялся мне лицом «Вечерней Уфы».

Возможно, мнение грешит однобокостью.

Ведь все-таки я работал вне штата.

Не сидел в редакции целыми днями (хотя пишущий журналист никогда не замыкается в кабинете).

Не ругался на планерках, не участвовал в ежедневной лихорадке по сдаче очередного номера.

И отдел спорта в самом деле был последним в журналистской иерархии.

Но…

 

Но когда заведующий третьестепенным отделом шагал по темноватому редакционному коридору, там становилось по-настоящему светло.

 

*  *  *

 

И, похоже, такое ощущение не было только моим.

Ведь на столе нынешнего главного редактора «Вечерней Уфы» Вячеслава Голова стоит портрет Юрия Федоровича Дерфеля…

 

*  *  *

 

На этом можно было бы поставить точку.

Но я не могу.

Не таким человеком был Дерфель, чтобы мемуар о нем завершался патетической нотой, похожей на гимн.

Он был и светлым и неординарным, не укладывающиеся в монументальные рамки и вряд ли готовым неподвижно замереть на пьедестале.

Потому мне хочется, чтобы напоследок вы еще раз улыбнулись.

А заодно еще раз поняли глубину его личности, выражающуюся даже в мелком противоречии с общими правилами бытия и рисующую гражданина мира.

 

*  *  *

 

Однажды мы сидели с Дерфелем в отделе.

Уже не помню, по какой причине: то ли я принес очередной материал на военную тему, то ли просто услышал раскатистую телефонную брань из-за двери и не смог не заглянуть хоть на минутку.

Разговор шел о многих вещах сразу.

В какой-то момент Юрий Федорович артистически снял очки, взглянул на меня и сказал – как это часто у него случалось – без всякой связи:

 

– Знаешь, Витя… Ты не представишь, как меня достала вся эта моя еврейская родня! Пришел на днях один такой и начал, мать его конём…

 

Далее последовало в лицах описание сцены, которую я приведу ниже.

Рассказ будет коротким: в экспрессивном монологе Дерфеля на 1 цензурное слово приходилось 10 нецензурных – их я опустил, щадя вашу нравственность.

 

*  *  *

 

В «Вечернюю Уфу» явился некий свойственник Юрия Федоровича, желавший упрочить кровные связи.

Завотделом спорта был занят: то ли писал срочный материал, то ли вычитывал гранки, которые требовалось сдать через пять минут.

Визитер присел на стул и завел тягучий разговор с перечислением многочисленных имен. И особенно часто вспоминал некую тетю Броню, участвовавшую во всех событиях.

Хозяин кабинета слушал вполуха – точнее, не слушал вообще.

 

– …И вот она говорит…

 

Назойливый голос посетителя пробился через стену.

 

– Кто «говорит»?

 

– машинально спросил Дерфель, стараясь оставаться доброжелательным.

 

– Тетя Броня.

 

– А… кто это?

 

– невпопад бросил журналист.

 

– Как «кто»?!

 

Голос взвился до небес.

 

– Вы что – не знаете тетю Броню??!!!..

 

Казалось, Юрий Федорович забыл не только пророка Моисея, но даже самого бога Яхве.

 

– …Неужели вы…

 

Новый родственник не находил слов от изумления.

 

– …Но я…

 

– А пошел ты на **й со своей тетей Броней,

 

– с чувством ответил Дерфель, больше себя не сдерживая.

Поднялся и ушел к Алле Анатольевне Докучаевой – сдать статью и выпить кофе в приятном обществе…

 

*  *  *

 

Повторю еще раз, что ничего этого я не наблюдал и слов тех не слышал.

Но в моей памяти Юрий Федорович остался именно таким, как он себя изобразил во время той нашей встречи.

Возможно, одной из последних.

 

*  *  *

 

Однако и это не последняя точка.

Закольцовывая рамочный сюжет (хотя мемуар, в отличие от рассказа, сюжета не имеет), я возвращаюсь к мудрому Иосифу, который не только побудил меня к написанию, но и снабдил деталями, касающимися Юрия Федоровича ранних времен.

Ведь я знал Дерфеля лишь с середины 80-х годов, а мой старый друг дружил с ним еще в ранние 70-е.

 

*  *  *

 

Изложив рассказ о родственнике, сыпавшем именем безразличной Юрию Федоровичу тети Брони, я послал текст Гальперину.

И вот что ответил Иосиф со свойственным ему лаконизмом:

 

«Очень кстати: тетя Броня Зайдентрегер. Фамилию слышал, но не интересовался.»

 

И здесь я восхитился фактом того, что все-таки лучшие люди всегда чем-то связаны друг с другом, несмотря на сверхмиллионность среды обитания.

Ведь именно Зайдентрегером был герой моего мемуара «Любовь Николаевна и Михаил Акимович» (https://www.proza.ru/2018/06/25/514) – музыкант, основатель башкирской фортепианной школы и очень хороший человек,

 

*  *  *

 

Но это – уже совсем другая история.

 

© Виктор Улин, текст, дизайн обложки, 2018

© Книжный ларёк, публикация, 2018