Вячеслав Михайлов. Разум и душа в "Мезениаде" Леонидова

Разум и душа в «Мезениаде» Александра Леонидова

После прочтения книги Александра Леонидова (Филиппова) «Академик мира сего. Повести, новеллы» мне было трудно удержаться от попытки глубже осмыслить ее содержание. Все дело в том, что по-настоящему занимательное вначале чтение здесь постепенно включает и внутреннюю работу мысли, заставляя все глубже погружаться в размышления автора. Не зря во вступительной статье Э. Байкова говорится: «Остросюжетная и одновременно интеллектуальная проза. Философский пафос, крепко замешанный на глубоком осмыслении сути бытия, смысле человеческой жизни, соотношении добра и зла, разума и нравственности, и прочих гносеологических и экзистенциальных вопросах». Да, это все так. Э. Байков усматривает также связь творчества Леонидова с лучшими традициями философской фантастики онтологической направленности (Р. Брэдбери, Аркадий и Борис Стругацкие, Ю. Козлов, И. Ефремов). Бесспорно, творчество всякого настоящего писателя произрастает на доброй почве. Здесь – продолжительная прохлада от зноя мысли, от ее суеты; огромные темы для размышления и наблюдения. Можно еще добавить, что это одновременно и вполне реалистическое произведение с точными и выпуклыми картинами действительности.

Рассматривая его неповторимо своеобразную композиционную структуру, объединяющую несколько самостоятельных, сюжетно завершенных повестей и рассказов, можно установить, что при кажущейся произвольности, в которой они следуют друг за другом, здесь присутствует скрытая художественная логика, необходимая для уяснения общей концепции, что их следует читать и осмысливать именно в той последовательности, в какой они расположены. Иначе вы прочтете две превосходные повести и несколько рассказов, но общей идеи знать не будете.

Цикл открывается новеллой «Леша Мезенцев и другие». Обычные подростковые заботы с «взрослыми» играми детишек. Ход мысли Леонидова идет от мелких дворовых зарисовок ко все более широким обобщениям – к высотам Духа. Таково естественное движение любого одаренного и размышляющего писателя – от частного к всеобщему, что и присутствует у Леонидова, от мелких сюжетов – к глобальным обобщениям. При этом форма такова, как того и требует содержание. Нам есть, чему здесь поучиться.

Повествование о судьбах главных героев – Кирилла и Сельдовича основано на критическом переломе их судеб. Возникновение коллизии связано со «сшибкой» естественного стремления героев к любви с «непреодолимым препятствием». О чем говорят три трагические сцены в первой повести «Проект «Архей»: спасения Марины Булгак от маньяка в гинекологии, удара молнии, убившей ее в ресторане «Седьмое небо» («Я не верил, что молниями можно повелевать…»); и выстрелы Кирилла из-за мести в академика? Все они весьма недвусмысленно и трижды намекают на возможность борьбы с предопределенностью. Хотя Кирилл не может предотвратить трагическую гибель Марины, ставшей как бы жертвой манипуляций Мезенцева, здесь все же главным является сознание и свободная воля героя. Почему Кирилл не попал в Мезенцева, а пули угодили в его охранницу Лану? Кажется, нельзя было вклиниваться в судьбу: «И пули, выпущенные перед собой, по Мезенболе вернулись мне в спину».

Но безрезультативна ли была эта попытка? Да, вначале это выглядит так, но в итоге, по мере внутреннего созревания героев через испытания, выясняется, что главным и решающим является сознание человека и его свободная воля. Даже Кирилл, этот вначале «Человек, не нашедший себя в науке и жизни, уныло тянущий лямку мусорщик рода человеческого», прошел Стикс вброд и снова был на берегу жизни. Не говоря уже о Киприане, душа которого «премного трудилась, и много скорби обрела, но и много твердости…». Эти люди – «сосуды духа», которыми искупается истина, такие люди, которые способны осознать свою вину и в самих душах которых кроется возможность трагической коллизии с «несообразностью действительности с его идеалом жизни» [1], переход от дисгармонии и борьбы к мужественной и сознательной гармонии. Первоначальную форму движения к этому процессу представляет собой бесхитростный Багман, который видит «прекрасную многозвездную ночь», а академик только «геоцентрические потоки энергии и апексы векторов!». Небо для него черно и днем и ночью. Если Кирилл еще не совсем созрел, являясь промежуточной формой в движении к Душе, то Киприан в облике Сельдовича уже находится на том уровне, когда разум и чувства пребывают в совершенной гармонии.

Образ Мезенцева здесь как бы отражает неотвратимость судьбы, с которой борются герои. Вначале находящийся на периферии изложения Мезенцев, как неотвратимый Фатум, наполняет собою все содержание. Но первоначально беззащитная жертва миродержавного промысла, пассивное орудие предопределенного свыше хода истории становится хозяином своей жизни: «Иначе пришлось бы впадать в манихейство и видеть волю Мезенцева во всем».

Но, в конце концов, даже и сам Мезенцев представляет собой своего рода жертву с тем, чтобы, в конце концов, тоже получить надежду на прощение. Сделка, заключенная им с Воландом, недействительна, ее можно расторгнуть, поэтому он и просит Киприана отмолить его грех.

Образ академика Мезенцева, несмотря на его неоднозначность, и даже благодаря ей – весьма удачная находка автора! Как говорит Веня Гречкин: «Скучно без него. Бесов вокруг него вьется бесчисленно – но это ничего! Раз бесы есть – значит ведь и Бог должен быть, а? Гораздо страшнее, когда вообще ничего и никого – вы так не считаете? …Ему ни там, ни там место не отведено. Он весь суть Земля и весь суть мирской. Может и нет никакого Мезенцева – а мы вот его видим, блажим им – мол, он сказал, он сделал…». Может быть это и есть само отражение жизни, где в каждом человеке и Бог и дьявол? Не зря Сельдович видит во сне: «Мезенцев умер… но ни дома, ни дороги не было. И мира вокруг меня не было».

Здесь еще и проблема морального выбора. Что есть нравственность? При взгляде на героев нельзя однозначно сказать: положительные они или отрицательные. Решить этот вопрос можно только исходя из основной идеи произведения, из отношения данного явления к другим явлениям, к человеку и системе его ценностей. Что общего, например, между ничтожным нескладным извращенцем Петей Багманом и великолепным академиком? В каждом и Бог и дьявол – все как в жизни. Устами своего героя Кирилла автор недоумевает: «Временами кажется, что все понимаешь – а понимаешь только схоластику правил. Тот, вроде бы, подлец – а покопаться… А другой выглядит святым (как Мезенцев), но в душе чёрт…». Да и Виталий Николаевич говорит в том же духе: «Человек только потому и человек, что ошибается, делает глупости, подлости, ведет себя нерационально, в ущерб собственной пользе».

А. Леонидов не навязывает своего мнения, его отношение ко всем своим героям свободно-независимое, будь ты хоть несчастным сторожем или самим академиком Мезенцевым. Читатель же может выбирать…

Эта нравственность скрыта, она не бросается в глаза, у каждого свое понимание… Кирилла, например, спасло стремление помочь ближнему. Здесь речь идет о его помощи в отношениях Даши и Ланы, а также в первом опыте общения Пита Багмана с женщиной: «Пусть я грешу, обтяпывая лесбийский союз, совращая от монашества несчастного уродца Пита, но я делаю это с любовью, и Бог знает это». Смысл в помощи. «Еще минуту назад я не хотел жить. Но ведь вот это существо, изломанное генетикой и Мезенцевым, все же живет! Так как же можно падать в колодец малодушия, когда перед тобой – устоявший перед бездной?! …Уже не сам ли Господь послал мне тебя – мне, потерявшего тебя, никогда не находившего?!».

Даже Леша Мезенцев, этот, по мнению его отца, Сергея Витальевича, «выродок, это существо без всякого намека на человеческое», по-своему благороден, есть в нем что-то нравственное. Он честно признался Тане Сметаниной, которая «была немного не от мира сего», что она не в его вкусе, хотя и понял потом, что это не так. Однако Любовь все победит, несмотря на его разгильдяйство и учиненную им «гематому гениталий».

Для академика же с его «топором всезнания» «нравственность» – понятие весьма расплывчатое, для него все нравственно, в зависимости от обстоятельств: «…давайте сыграем… на деньги… – Дело нравственное! – согласился Мезенцев почти без раздумий». Но, «если бы его что-то смутило, он бы уничтожил меня». Мезенцев мог полдня доказывать вам отсутствие Бога, чтобы потом доказать его наличие… «Я думал разделить с ним царствие небесное, а разделил с ним распятие… Более того, я даже доказал, что Его не может быть». А иногда он может твердить, что «Дело коммунизма всесильно, потому что оно верно!».

Закалка души происходит вначале через искушение и страдание. «Теперь я участвовал в фарсе, который, к ужасу моему, был законной защитой!». Мог Сельдович за пять минут защитить кандидатскую диссертацию? Мог, но не стал – совесть не позволила. Сельдович отверг земную славу, наследство в размере символической цифры – 66 млн. 600 тыс. …распознал рога и рыло, серный дух искусителя. Хотя «при посвящении нужно всего лишь поцеловать козла под хвост». И семидневное искушение души Сельдовича в тюрьме, после которого он весь поседел и постарел. Проблема моральной ответственности лежит полностью на самом человеке: «И за все сорок колен ты отвечаешь, все их ты несешь на себе…».

Особо стоит сказать о стиле речи Александра Леонидова с его редкостным чувством слова и юмора. Язык Леонидова имеет в себе как сложные логические построения с абстрактными рассуждениями, так и картины простой и несравненной красоты. Он охватывает пространство от сермяжно-суконного натурализма через интеллектуальные упражнения с логическими капканами – к заоблачным высям разума. Войдя в мир писателя, мы можем отдохнуть и насладиться эстетически, идейно и философски, несмотря на всю эту когнитивную перегрузку. Тут такая бездна живописи, краткой, точной, с любовью сделанной! Натуралистические зарисовки в «народническом» духе соседствуют здесь с сочными, душистыми образцами не просто интеллектуальной прозы, а музыки, сочетающейся с поэзией в прозе: где жизнь, там и поэзия. Здесь все – в лучших традициях юмористического рассказа, но в Леонидовском духе! Трудно устоять перед искушением процитировать фрагмент из этой, несомненно, эпохальной книги. Послушайте, как просто и душисто звучит: «…задрав бородень, смутно почесывая во тьме рукой седовласые яйца в ситцевых трусах». Не зря В. Белинский обозначает красоту художественную, включая в это понятие как «прекрасные по идее и сущности» явления жизни, изображенные искусством [2], так и правдивое критическое изображение «грязных сторон» действительности, возведение их «в перл сознания» [3].

Или еще: «Я видел академика – одичалого, как щедринский помещик, космато-патлатого, с лопатником нечесаной бороды, босого, расхристанного, лузгающего на гряде (возле плетня с кувшином на столбе) семечки». Тут можно привести и другие находки писателя, где уже взят полный аккорд народничества: «По этой пахоте шел к нам Мезенцев с палкой в руке, пугая копошившихся в грядах грачей, в посконной рубахе навыпуск, в холщовых штанах и босой, с лукошком на сгибе левой руки… почвенный Мезенцев. А этот почвовед умудрился набрать полну мошну боровичков и подосиновиков. «Надеюсь, что полную мошонку клещей тоже!» – мстительно подумалось мне».

И, соглашаясь с автором по этому поводу и конденсируя его высказывания в адрес Мезенцева, я тоже «смотрю с грустью психиатра на ловкость старого словоблуда, впавшего в альцгеймерианство, который с легкостью слабоумного маразматика всполошился по-куриному и обдристал нас сверху словесным поносом». А лучше всего перечитать книгу в оригинале, а не из моих скудных выжимок.

Где здесь граница ложного и истинного, реального и нереального? Перекос в сторону разума с абстрактно-спекулятивными построениями Мезенцева заводят мысль в пустыни бесплодного умозрения, лишенные всякой жизненности. «Я понял, что был в плену у одной стороны познания мира, у аналитической, расчленяющей стороны, и оттого погрузился в кризис безысходности…Я постиг все слагаемые части – но целое больше суммы частей, и в этом – великое утешение человека… липкий яд его скепсиса, его логического центризма убивает живое в душах, отравляет веру. Как отмечает апостол Павел – правда без любви мучительство есть! Мезенцев несет нам именно это, он несет истину, но без любви, и оттого всякая его истина превращается в мучительство!». Вы же помните, как писал Экклезиаст: «Во многоей мудрости многия печали, и, приумножая познание, приумножаешь скорбь»… «Этот ужасный камень всезнания дарует все – и отнимает все, дозволяет любое и обессмысливает любое…». Поэтому Мезенцев несчастен – «человек он или нечто иное – глубоко неудачлив, устал и несчастлив: началось с того, что все жалели меня – а кончается тем, что я жалею всех…». Было бы ошибочно думать, что сам А. Леонидов всерьез относится к разглагольствованиям Мезенцева. Это не его собственные выверты, а отражение впавших в теоретическое исступление фанатических последователей умозрительной науки, вышедшей из ученого кабинета, и прикрывающих отсутствие взгляда пустопорожними софизмами и короллариями.

Вопрос соотношения разума и души решается А. Леонидовым путем усиления разумности до несообразности, а души – до незаметности, что позволяет автору подняться и над ограниченностью эмпиризма, сухого, чуждого всякого непосредственного созерцания, и над абстрактной умозрительностью трансцендентализма, отрешающегося от фактов и явлений и в своих высших взглядах заносящегося так далеко, что совершенно теряет из виду положительную реальность. И, главным образом, над временем, объединив и примирив прошлое, настоящее и будущее духовностью, которой во всякое время не хватает. Киприан из прошлого, претерпевающий искушение в настоящем, которое для него является будущим, «отвязное» настоящее в лице Леши Мезенцева и возможное будущее Виталия Мезенцева, которое может отмолить Киприан. Так автор образует пространственно-временную многомерность повествования, в которой отражается все разнообразие жизненных и исторических коллизий, сочетающее в себе и низкое, и высокое. Некоторая фрагментарность формы оправдывается самим содержанием, предполагающим соединить в себе различные крайности.

Но в итоге все наносное смывается потоком времени, и остается оголенная душа, которая все преодолела и победила! Не зря композиция романа дает ответ на вопрос: что станет с Киприаном потом, после семидневных искушений в тюрьме, как в образе тела. «Я уже твердо знал, что меня ждет монастырь. Но пока не знал – какой именно».

Александр Леонидов – художник, мимо творчества которого невозможно равнодушно пройти. Оно задевает, заставляет размышлять, да и просто зажигает. В этой книге он далек от мысли кого-нибудь презирать или чему-нибудь следовать, он любит всех. Здесь все времена, самые разные стороны жизни, столько рядом трагического и комического, а над этим – Александр Леонидов, шаловливо поигрывающий на Лире и с любовью оглядывающий своих героев. По виду шутливо относясь к своим рассказам, на самом деле он воспринимает их более серьезно, чем, скажем, философскую диссертацию. Руководимый одновременно и разумом, и очень верным инстинктом, А. Леонидов, обладая прекрасным и легким слогом, дает такие штрихи действительности и полноту бытия, которые позволяют ему приблизиться к высшим сферам сознания и духа. Таковы подлинно глубокие творения, стремящиеся познать действительную природу жизни через нравственную гармонию, измеряемую отношением к человечеству, в которых дух жизни стал видимой, очевидной действительностью.

[1] Белинский В. Г. Полн. собр. соч. в 13-ти т. М., 1953–1959, т. II, с. 293.

[2] Белинский В. Г. Полн. собр. соч. в 13-ти т. М., 1953–1959, т. V, с. 259.

[3] Белинский В. Г. Полн. собр. соч. в 13-ти т. М., 1953–1959, т. VI, с. 359.

© Вячеслав Михайлов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015